Страница:
«Полицай» Будяк, мой тезка Чижик, точильщик, лавочница Софранская, несколько рабочих с мехзавода — вот вся группа Терентьича. За каждого он ручается головой. Меня знает только толстячок с Пушкинской улицы. Это некий Гуменюк. Фашисты привезли его из Западной Украины. Служит на почте, а по совместительству в охранной полиции. Его придется убрать, но не сейчас. Первым делом надо легализоваться и восстановить связь. Нельзя ждать два месяца, пока полковник Веденеев пришлет мне связного. И самое главное, обнаружить подводный риф — причину провалов.
Бывший мой учитель немецкого языка охотно согласился принять меня в качестве квартиранта. Он не предполагал такого доверия. Квартира фольксдойче сама по себе служила признаком благонадежности. Через запущенный сад, спускающийся к реке, мой связной Алешка Чижик мог беспрепятственно приходить в любое время.
Соседи по дому, две старушки, не вызывали опасений. Они поселились здесь после того, как прежний жилец, наш математик Митрофанов, переехал в более удобную квартиру. Я чувствовал, что Иван Степанович относится к математику плохо, но в расспросы не вдавался, полагая, что сам добрейший Мефодий Игнатьевич не желает поддерживать знакомство с фольксдойче.
Прописку я оформил без труда. Иван Степанович сам сходил в полицию. Мои документы не вызвали никаких подозрений.
Учитель вставал рано, варил желудевый кофе, и мы завтракали, если можно назвать завтраком чашку бурды с ломтиком пайкового хлеба. Тридцатого июня Иван Степанович принес мне фашистскую газетенку «Южнобузькі вісті», издававшуюся на украинском языке. На первой странице огромными буквами было написано: «Севастополь пал! Немецкие войска заняли сильнейшую в мире морскую и сухопутную крепость».
Тяжкая весть. Невозможно представить себе оккупированный Севастополь! Теперь буду здесь воевать за него, вместе с моряками, которые увели корабли из севастопольских бухт.
Вся последняя страница газеты была занята объявлениями: «Требуются секретари-машинистки, знающие немецкий язык», «Авторемонтный завод доктора Капса принимает слесарей и кузнецов», «Ландвиртшафтскомиссариат примет на работу человеку с хорошими рекомендациями, владеющего немецким языком, на должность инспектора по скоту и лошадям».
Это, кажется, подходит! В моих документах сказано, что я торговал лошадьми. Попробуем!
Через три дня я был зачислен на работу. Одну рекомендацию дал Иван Степанович. Вторую подписал инженер с Королёвского сахарного завода. Этот человек не принимал участия в работе подпольщиков, но не отказывал Терентьичу в мелких услугах.
Ландвиртшафтсрат[71] Велле сразу заговорил со мной по-немецки. Я отвечал медленно, коверкая произношение, но мои знания вполне удовлетворили начальника. Он предложил приступить к работе немедленно, а проверку военных властей я смогу пройти потом.
Обязанности оказались несложными: составление сводок, прием желающих получить разрешение на продажу скота и работа переводчика при самом советнике Велле. Он был весьма деликатным господином, любое распоряжение сопровождал словом «пожалуйста», даже в жару носил крахмальные воротнички и смачивал носовой платок одеколоном. Ко мне он явно благоволил.
— Я впервые встречаю здесь интеллигентного человека, — сказал он мне, — трудно поверить, что вы славянин.
— Родители моей матери — немцы. Они из остзейских дворян, — сказал я. — К. сожалению, не сохранились документы...
— Я чувствую немецкую кровь интуитивно! — обрадовался Велле. — Если мы будем вами довольны, гepp Пацько, возможно, вам удастся получить права фольксдойче.
Я горячо поблагодарил и отправился к своему столу составлять сводку молочного скота.
Работая в сельскохозяйственном комиссариате, я скоро приобрел много знакомых. Среди них был новоявленный помещик из воспрянувших во время оккупации кулаков — Данило Романович Семенец. Я оказал ему кое-какие услуги, скрыл от властей часть продуктов, подлежащих сдаче. От взятки я отказался, зато получил доступ в роскошное и безвкусное жилище на Аверьяновке. Эта часть города, тихая и зеленая, была очищена от местного населения. В особняках из белого кирпича жило немецкое начальство. В числе немногих представителей «низшей расы» семейству Семенца разрешили проживать на Аверьяновке.
Хозяйка, моложавая широкоплечая дама с громовым голосом, устраивала по субботам приемы, на которых бывал мой начальник Велле. Здесь я познакомился с епископом автокефальной церкви[72] Никодимом и майором Лемпом. Велле представил меня как подающего надежды чиновника, владеющего немецким языком.
— Очень рад, Фердинанд Лемп. — Майор сердечно пожал мне руку. — Только в этом доме увидишь приятного человека.
Полное, с нерезкими чертами лицо майора было воплощением учтивости. Глаза светились добродушием. Пехотный мундир с белой окантовкой на погонах сидел мешковато. Лемп говорил с ленцой, любил удобно устроиться в кресле рядом с хозяйкой, Галиной Прокопьевной, у которой его рискованные остроты вызывали взрывы смеха. Не оставалась обойденной его вниманием и дочь Семенца — Светлана, бело-розовая девица, несколько крупная для ее девятнадцати лет.
Лемп служил за городом, в каком-то тыловом учреждении, но награды на его мундире говорили о боевых заслугах. Он не рассказывал о них и вообще говорил мало, зато охотно слушал чужую болтовню. Он прилично знал русский язык, но обрадовался появлению собеседника, говорящего по-немецки. Светлана изо всех сил старалась говорить по-немецки, хоть это плохо у нее получалось.
Я взялся учить эту румяную дуру немецкому языку. Скоро мы стали приятелями. Мамаша не возражала против нашей дружбы, а более прямолинейный отец заявил как-то, что, пожалуй, отдаст за меня Светлану, если я сумею сколотить себе состояние.
— На вашей работе это нетрудно, — сказал он.
Как-то, придя на урок, я застал у Светланы крепкого загорелого парня лет двадцати.
— Мой брат, Аркадий, — представила его Светлана.
Парень был явно смущен моим присутствием. Он прятал глаза, не знал, куда девать неуклюжие руки, и скоро ушел.
— А вы не похожи друг на друга, — сказал я Светлане.
Оказались, что Аркадий — сын Галины Прокопьевны от первого брака. Живет он постоянно в имении, в городе бывает редко.
Здесь скрывался какой-то секрет, но я не стал задавать вопросов, рассчитывая на болтовню своей ученицы. Через несколько дней я узнал, что Аркадий служил в Красной Армии, попал в плен, а теперь освободился. Семенец сумел выправить ему паспорт на свою фамилию, хотя настоящая фамилия Аркадия — Гусаков.
Встретившись с Аркадием в следующий раз, я спросил, не скучно ли ему в деревне среди коров и поросят. Он замялся:
— Конечно, там не очень весело, но в городе надо иметь такую работу, чтоб не погнали в Германию, а где ее взять?
— Подумаем! — сказал я. — Когда получше познакомимся.
— Вы еще не прошли проверку, пан Пацько? — спросил Велле.
— Нет еще, герр ландвиртшафтсрат. Я думал, что меня вызовут.
— Нет-нет, вам надо самому пойти в службу безопасности.
Служба безопасности помещалась в желтом доме с колоннами, который я когда-то показывал Анни как достопримечательность города. Тяжелый июльский зной висел над пыльными деревьями, над немытыми окнами домов, над черными немецкими вывесками.
Проходя мимо башни, я отвернулся, чтобы не видеть ее. Башня ослепла, оглохла, онемела. Вместо циферблатов — зазубренные черные дыры. Давно уже не раздавался гулкий, протяжный звон, не бежала вода по трубам. Водопровод не работал. Хорошо еще, что Южный Буг охватывает весь центр города голубой подковой. Можно принести воды из реки.
Я подошел к облупленным, вросшим в землю колоннам. Здесь!
В приемной с полузадернутыми шторами на высоких окнах было прохладно. За длинным столом сидел солдат-писарь, а в промежутке между окнами возвышался портрет Гитлера во весь рост. Писарь велел ждать. За обитой клеенкой дверью кто-то говорил по телефону. За другой дверью стучала машинка. Я ждал. Плавали в солнечном луче пылинки. Пахло формалином и кожей.
Резко распахнулась входная дверь. Писарь вскочил, и я тоже. Вошел офицер в форме СС. Узкий луч из окна падал прямо на него.
— Это к кому? — спросил офицер.
— На проверку, герр оберштурмфюрер, — ответил писарь.
Офицер вышел, даже не взглянув на меня, но я узнал его мгновенно, потому что это был Бальдур Миттаг.
Сын антифашиста в форме эсэсовца! Я не любил Бальдура, но встретить его здесь? Невероятно!
Может быть, Бальдур — наш разведчик? Анни говорила, что еще мальчишкой он расклеивал антифашистские листовки.
Бред! Если бы Бальдур был нашим, его не послали бы в Южнобугск, где столько людей знает его. А как же меня послали?..
— Пацько, в кабинет номер два! — сказал писарь.
В кабинете офицер в такой же форме, как у Бальдура, раскрыл тощую папку. Он спросил по-русски:
— Вы жили во Львове, пан Пацько?
Я хорошо выучил биографию мелкого львовского коммерсанта, осужденного советским судом за саботаж. На вопросы я отвечал уверенно и боялся только, чтобы не вошел Бальдур.
Сзади раздались шаги. Усилием воли я заставил себя не обернуться. Но это был не Бальдур, а мой знакомый — Лемп.
Майор нисколько не удивился, встретив меня здесь.
— А, пан Пацько! Будете сегодня на музицировании у Галины Прокопьевны? Какая тоска! Зато предвидятся жареные гуси!
Он взял какую-то бумажку и вышел. Но упоминание об общих знакомых и жареных гусях было кстати. Мне предложили сесть.
— Вы молодо выглядите для ваших лет, — заметил эсэсовец.
Я подумал, что выглядел бы еще моложе, если бы не они.
— Да, многие это замечают. Может быть, благодаря тому, что в жилах моих предков текла здоровая арийская кровь.
— Об этом тоже написано, — вяло сказал он, переходя на немецкий язык, — впрочем, проверить сложно. Так что на положение фольксдойче рассчитывать трудно.
Я встал и ответил по-немецки, что, независимо от этого, буду служить великой стране, которую считаю своей родиной.
— Фюреру и рейху! — добавил он, подписывая пропуск.
Я вышел в приемную. Пылинки плавали в солнечном луче, а на полу лежала тень от решетки.
В тот же день, нарядившись в новый костюм, купленный в комиссионке, я явился на музыкальный вечер к пани Семенец. Лемп уже был здесь. Он пел под аккомпанемент Светланы. Я похвалил его манеру исполнения. Лемп поблагодарил и тут же спросил:
— У вас дела в СД? Работаете на них помаленьку?
— Всякий разумный человек работает сейчас на Германию.
— На Германию можно работать по разным каналам, — сказал он.
Светлана безжалостно дубасила по клавишам, кто-то играл на скрипке, наконец появились жареные гуси. Странный разговор с Лемпом больше не возобновлялся. Я вернулся домой поздно. Три раза предъявлял по дороге ночной пропуск. Болела голова. Не пить за фюрера и великую Германию было невозможно.
Не успел я улечься, как в окошко, выходившее в сад, постучал Чижик. Терентьич просил срочно назначить встречу.
Стоял знойный украинский июль, но южнобугские пляжи пустовали. Напрасно надрывалась местная газетка: «Купальный сезон в разгаре, а население почему-то считает, что купаться нельзя. Городской пляж открыт, работает паром». Рядом с этим призывом была изображена красотка в купальном костюме.
Ну что ж, воспользуемся предложением заботливых властей! Встречу с Терентьичем я назначил на городском пляже.
На следующее утро я спустился к реке по старинной каменной лестнице. Воспоминания окружали меня. Сколько раз мы ходили здесь с Анни! Сколько раз съезжали с ребятами вниз по перилам! Теперь перила были сломаны. Между плитами ступеней пробилась трава.
Маленькими рывками паром шел по ржавому тросу поперек реки. На той стороне была станция «Динамо». Тогда! В той жизни.
Как все здесь изменилось с тех пор! На месте лодочной пристани — фанерные купаленки с черной надписью: «Badehauser»[73]. Вот отсюда, кажется, начинались мостки.
...Анни бежала по мокрым доскам и поскользнулась. Я кинулся спасать ее и зарылся носом в тину... Воспоминание об Анни было таким свежим, что, казалось, сейчас услышу ее голос.
Круглые камни высовывались из воды, блестящие, как спины бегемотов. Я спрыгнул с парома на один из них. На пляже было десятка два купальщиков, внявших, очевидно, призыву печати. Среди них я увидел Терентьича. Он загорал в длинных выцветших трусах, подставив солнцу белую грудь. Я разделся и лег рядом. Новость действительно оказалась важной: нам посылают оружие и рацию.
Подпольщику Феде с лесопилки передали записку. Неизвестный просил встретиться за штабелями бревен для продажи «румынского табака». Этим паролем пользовались до потери связи с разведцентром. По совету Терентьича Федя пошел на свидание и узнал, что в ночь на воскресенье груз доставят к устью речки Черешни, за бывшей психиатрической больницей.
Меня возмутила доверчивость Терентьича. Как он мог разрешить такой разговор с незнакомым человеком?
— А т-ты не г-горячись! — сказал Терентьич, переворачиваясь на живот. — Пароль п-правильный. Пойду сам.
Он объяснил, что в этом месте они дважды встречали связного разведцентра. Все было гладко. Провалы пошли потом.
Точка встречи была выбрана в самом деле удачно. Там и до войны редко кто бывал. Захватив город, немцы расстреляли всех больных из пулемета, а в больнице устроили склад. Наша авиация разбомбила его. Сейчас на пять километров в округе никого не встретишь. Это место я знал очень хорошо. Мы с ребятами не раз купались там, а потом с братом Николаем искали клад в пещере среди скал у речки Черешни.
— Ну вот что, Терентьич, пойдем вчетвером: я, ты, тот парень с лесопилки и Чижик. Сбор — засветло, по одному в устье Черешни. Захвати с собой гранаты и несколько свечей.
— Это еще зачем? — удивился он. — Где их взять, свечи?
— Ну, факелов, что ли, наделай. Надо.
Мы искупались и разошлись. Субботний день тянулся томительно. Велле попросил сводку. Составляя ее по-немецки, я добросовестно сделал несколько орфографических ошибок. Потом перевел на украинский язык распоряжение рейхскомиссара Украины Коха о новых ценах на мясо. В пять часов я пообедал в закусочной, зашел домой за пистолетом и отправился к устью Черешни.
Тропинка тянулась вдоль Буга, по косогору между скал. Когда-то здесь брали камень. Гранит отступил в глубь берега, в заросли дикой черешни, от которой получила название заболоченная речушка. Она незаметно подкрадывалась к Бугу в густой осоке и неслышно вливалась в него.
Все было здесь, как в мои школьные годы. Жара не спадала, хоть солнце уже катилось в желтые холмы за реку. Вслед за Федей с лесопилки появился Терентьич с корзиной.
— Вы что, на базар собрались?
Терентьич вытащил из корзинки керосиновую лампу:
— Факелы — неудобно. Как их понесешь? А теперь г-говори, командующий, к чему эта иллюминация?
— Пригодится. А где гранаты?
— Вот, в буханке хлеба одна. Больше нету, — сказал Федя.
Терентьич грустно покачал головой:
— Эх, нет с нами одного хлопца! Вот была голова! Мины замедленного действия делал... Постой-ка! Идут!
Из кустов вышел Алеша Чижик. Его промасленная кепка была полна черешен.
— Сладкие, как мед!
Черешни действительно были сладкие. Они уже перезрели и немного подсохли.
— Так что за парень такой, Терентьич? — спросил я.
— Горовиц Витька.
— Витька! Он тут?
— Был, — хмуро выдохнул Терентьич. — Застрелил его Шоммер собственной рукой. Будяк видел.
Оказалось, Витька был в организации с первых дней. Работал под чистильщика-грека, даже усы отрастил. И при провале уцелел.
— Ну, а потом?..
Чижов рассердился, черешни посыпались из его фуражки.
— «Потом, потом»! Опознал его потом один подонок. Так до конца и не узнали, что был Витька подпольщиком. Просто расстреляли как еврея, и все тут!
Кажется, пора бы мне привыкнуть к потерям друзей, но Витька!.. Я не знал его на войне. Для меня он ушел прямо со школьной парты. Тишайший пророчил ему будущность математика...
С трудом разжав губы, я спросил:
— А известно, кто продал?
— Известно, — сказал Терентьич, — учителишка один, с-сухорукий, — Митрофанов. Сейчас работает в городской управе. Оказывается, бывший петлюровский чиновник. Брата его богунцы расстреляли[74].
Мне еще нужно было узнать, кто такой этот Шоммер. Оказалось, он молодой офицер из службы безопасности. Довольно ловкий контрразведчик. Ну что ж, встретимся когда-нибудь, герр Шоммер, и с вами тоже, добрейший наш математик Мефодий Игнатьевич!
Чижик по ягодке собирал черешни в траве. Муха билась в паутине. Косые лучи падали сквозь зелень. Вечерело.
Мы ждали долго. Луна поднялась над Бугом, и он засеребрился, ожил весь в мелких чешуйках света, а речка Черешня, покрытая зеленью, осталась все такой же темной и тихой. Было очень тепло и влажно. Настоящая июльская ночь, когда, по народному поверью, расцветает папоротник — признак зарытого в земле клада. Я вспомнил, как мы с братом здесь, рядом, искали клад в пещере под скалой, у дуба с обгорелой вершиной.
Послышался плеск весел, скрип уключин. По Бугу шла лодка.
Человек в лодке, с трудом вытягивая весла из тины, повернул в устье Черешни. Лодка скрылась в осоке. Я слышал, как стебли шуршат о борта. Потом раздалось: хлюп-хлюп-хлюп. Он шел в сапогах к берегу. Я пошел навстречу. Он уже стоял на полянке. Увидев меня, зашептал торопливо:
— Вы не лесник будете? Здесь неподалеку дом лесника.
Дом лесника — пароль. Я ответил:
— Лесник заболел.
При свете луны я рассмотрел худощавого человека в армейских брюках и черной рубашке. Рука его была холодная и влажная.
— Старший лейтенант Рубцов из Центра, — пробормотал он. — Где ваши люди? Груз большой.
Подошли Терентьич и Федя. Рубцов повел нас от реки. Он сказал, что груз был доставлен прошлой ночью и спрятан в лесу.
— А п-почему сообщили, что на берегу? — спросил Терентьич.
Рубцов оборвал его:
— Никаких вопросов! Такой приказ Степового.
Меня кинуло в жар.
— Чей приказ?
— Вы что, не знаете товарища Степового? Присылают черт те кого!
Я уже овладел собой. Как можно спокойнее спросил:
— А кто такой этот Степовой?
— Степовой — начальник подпольного штаба, — неохотно пояснил он. — Будете вы брать груз? Проканителишься тут с вами!
— А т-ты, парень, больно горячий... — начал Терентьич.
Издали донесся совиный крик — сигнал Чижика. Сюда идут!
Без лишних слов я схватил Рубцова за руку, опущенную в карман, приставил ему к животу пистолет:
— Ни звука! Отдайте оружие.
Мы мигом обезоружили «связного» и повели его назад, к берегу Черешни. Чижик продрался к нам через кусты:
— Немцы!
Блики фонарей забегали за дальними деревьями. Рубцов внезапно кинулся в сторону, закричал:
— Спасите!
И тут же лес поверху наполнился перестуком выстрелов. Рубцов уже не кричал. Федя с лесопилки навалился на него в кустах. Чижик схватил меня за руку:
— Их там много! Бежим вниз! К берегу!
Но снизу резанула по веткам автоматная очередь. Окружили!
Над прибрежным мелколесьем высилась верхушка старого, дуба, опаленного молнией много лет назад. Мы были уже неподалеку от этого дуба, когда Федя упал, цепляясь за кусты, Терентьич и Чижик подхватили его.
Вот скала. Деревья расступились. Луна осветила поляну на самом берегу речушки Черешни. Сзади раздался резкий выкрик:
— Nicht schiessen! Bei lebendigem nehmen![75]
Я обернулся. Из черешен, с той стороны полянки, где мы были минуту назад, выбегали немецкие солдаты. Офицер в летней форме СС задел головой за ветку. Фуражка упала, и в ярком свете луны, в двадцати шагах от себя, я увидел Бальдура.
— Шоммер! — закричал Чижик.
Подхватив раненого, мы прыгнули с маленького обрывчика прямо в тину. Вода — по колени, по пояс. Тень дуба скрыла нас. Вот то, что я искал, — два камня, как карточный домик.
— Сюда!
Сквозь стену осоки мы втащили раненого в пещеру. Ход сворачивал вправо. Прошли несколько шагов в полной темноте. Стрельба прекратилась. Слышались голоса и хлюпанье сапог по воде. Я осторожно выглянул из-за поворота. Желтый овал света лежал на каменистом дне пещеры. Нашли!
Короткая очередь прогремела в тесной пещере, как артиллерийский залп. Я торопил своих:
— Скорей! Сейчас они нас потеряют. Терентьич, лампу!
Лампа осветила лаз у самой земли. Мы с трудом пронесли раненого через эту нору. Она вела в следующую пещеру, довольно просторную, которая разветвлялась на два хода. Я твердо помнил, что мы с братом Николаем шли по правому. Так и пойдем. Но больше тут не пройдет никто!
Массивный наплыв грунта свешивался уступом над лазом, через который мы проникли сюда.
— Давай-ка, Терентьич, гранату!
Стоя на коленях над неподвижным телом, Терентьич расстегнул рубаху на груди раненого, приложил ухо:
— Умер...
Мы похоронили Федю под тяжким грузом земли, который рухнул от взрыва, завалив выход к Черешне.
Я швырнул гранату из боковой галереи, и все-таки воздушный удар сбил меня с ног. Взрывной смрад закупорил легкие.
Терентьич поднял лампу и снова зажег ее. Стекло, конечно, разбилось. Еще долго удушливый газ преследовал нас в подземном коридоре. Шли молча. Над головой — глинистый свод. Мелкая щебенка под ногами. Дорога поворачивала то вправо, то влево.
— Учти, — предупредил Терентьич, — керосина мало.
— Убавь фитиль!
Мы шли долго, очень долго. Что-то блеснуло под ногами. Терентьич поднял большой осколок лампового стекла:
— К-кружимся, как слепая лошадь на крупорушке. Я выкинул это час назад! Тут этих ходов до черта. Не выберешься!
Он воткнул осколок в стену, и снова мы двинулись. Нелепые наши тени скакали по стенам. Терентьич отдал мне лампу. Я пошел впереди, пристально вглядываясь в стены и боясь увидеть снова тот самый осколок стекла. Дорога заметно поднималась в гору. Так было и тогда, с Колей. Идем верно. Шаг за шагом. В полутьме. Рука устала.
— На-ка, Чижик, неси лампу! Десять суток, если уронишь!
— Хорош к-командир, — проворчал Терентьич, — завел, можно сказать, в преисподнюю и еще насмехается...
Который же теперь час? Хронометр я оставил дома, а карманные часы Терентьича разбились, когда нас шугануло взрывной волной. На воле, вероятно, уже светло.
Терентьич, тяжело дыша, привалился к стене:
— Сдает мотор!
— Тогда — привал. Гаси, Чижик, свет.
Сон пришел незаметно. Разбудил меня Терентьич, Снова горел фитилек лампы.
Неужели пропадем в этих чертовых катакомбах? Я вспомнил уверенный голос брата: «Не может быть, чтобы не было выхода!» Он, мальчишка, не терял надежды и считал своим долгом ободрить меня.
Снова шаг за шагом в душной галерее. Чадящий огонек. Гулкие наши шаги. Хорошо, что сегодня воскресенье: не хватится меня мой начальник. А может быть, уже вечер? Сколько мы проспали?
Коридор резко расширился, и я увидел деревянный сруб. Бревна окаменели от времени. На верхнем были грубо вырезаны крест и стрела. Тогда, с Колей, мы пошли по пути, указанному стрелой. Где-то здесь мы слышали церковное пение. Теперь я уверенно вел своих спутников, зная, что мы находимся под центром города.
— Прибавь-ка, Чижик, огня!
Терентьич запротестовал:
— Куда т-ты — т-такой свет? Скоро будем в потемках!
Маленькое пламя пульсировало, дрожало и грозило вот-вот погаснуть. Но мне был уже не страшен мрак. Над головой вместо плотного глинистого грунта мы увидели бревенчатую кладку, а в ней небольшой люк, тот самый, который нам с братом так и не удалось поднять. Мы находились под костелом, и отсюда прямая как стрела галерея вела к берегу реки. Сверху не доносилось ни звука. Не всякий же раз слышать церковное пение под землей.
Мы шли под уклон, спускаясь с городского холма к реке, пока катакомбы не сомкнулись с водоотводной трубой. Под ногами был высохший ил. Я постучал по низкому своду:
— Цемент!
Впереди забрезжил свет. Влажный речной воздух шел нам навстречу. Мы были на берегу Буга. Вода в лучах заката стала розовой. Мы смотрели на нее сквозь прибрежный камыш. Над рекой стояли облака. Лягушки начали свой вечерний концерт.
Терентьич зачерпнул пригоршней теплую воду:
— Хороша! В жизни такой не пил. А Федька остался там...
— Да, Терентьич. Федя — последняя жертва той провокации.
Теперь мне была понятна причина провалов южнобугских подпольщиков. От имени Степового действовала немецкая охранка.
— Вид у нас не того... — заметил Чижик.
— А какой же вид может быть у людей, которые прошли подо всем городом с юга на север, с одной стороны речной излучины на другую?
Почистив свою одежду насколько было возможно, мы разошлись по домам.
Наутро я пришел на работу и услышал там, что прошлой ночью за старой психбольницей была перестрелка.
Глава вторая
4
Бывший мой учитель немецкого языка охотно согласился принять меня в качестве квартиранта. Он не предполагал такого доверия. Квартира фольксдойче сама по себе служила признаком благонадежности. Через запущенный сад, спускающийся к реке, мой связной Алешка Чижик мог беспрепятственно приходить в любое время.
Соседи по дому, две старушки, не вызывали опасений. Они поселились здесь после того, как прежний жилец, наш математик Митрофанов, переехал в более удобную квартиру. Я чувствовал, что Иван Степанович относится к математику плохо, но в расспросы не вдавался, полагая, что сам добрейший Мефодий Игнатьевич не желает поддерживать знакомство с фольксдойче.
Прописку я оформил без труда. Иван Степанович сам сходил в полицию. Мои документы не вызвали никаких подозрений.
Учитель вставал рано, варил желудевый кофе, и мы завтракали, если можно назвать завтраком чашку бурды с ломтиком пайкового хлеба. Тридцатого июня Иван Степанович принес мне фашистскую газетенку «Южнобузькі вісті», издававшуюся на украинском языке. На первой странице огромными буквами было написано: «Севастополь пал! Немецкие войска заняли сильнейшую в мире морскую и сухопутную крепость».
Тяжкая весть. Невозможно представить себе оккупированный Севастополь! Теперь буду здесь воевать за него, вместе с моряками, которые увели корабли из севастопольских бухт.
Вся последняя страница газеты была занята объявлениями: «Требуются секретари-машинистки, знающие немецкий язык», «Авторемонтный завод доктора Капса принимает слесарей и кузнецов», «Ландвиртшафтскомиссариат примет на работу человеку с хорошими рекомендациями, владеющего немецким языком, на должность инспектора по скоту и лошадям».
Это, кажется, подходит! В моих документах сказано, что я торговал лошадьми. Попробуем!
Через три дня я был зачислен на работу. Одну рекомендацию дал Иван Степанович. Вторую подписал инженер с Королёвского сахарного завода. Этот человек не принимал участия в работе подпольщиков, но не отказывал Терентьичу в мелких услугах.
Ландвиртшафтсрат[71] Велле сразу заговорил со мной по-немецки. Я отвечал медленно, коверкая произношение, но мои знания вполне удовлетворили начальника. Он предложил приступить к работе немедленно, а проверку военных властей я смогу пройти потом.
Обязанности оказались несложными: составление сводок, прием желающих получить разрешение на продажу скота и работа переводчика при самом советнике Велле. Он был весьма деликатным господином, любое распоряжение сопровождал словом «пожалуйста», даже в жару носил крахмальные воротнички и смачивал носовой платок одеколоном. Ко мне он явно благоволил.
— Я впервые встречаю здесь интеллигентного человека, — сказал он мне, — трудно поверить, что вы славянин.
— Родители моей матери — немцы. Они из остзейских дворян, — сказал я. — К. сожалению, не сохранились документы...
— Я чувствую немецкую кровь интуитивно! — обрадовался Велле. — Если мы будем вами довольны, гepp Пацько, возможно, вам удастся получить права фольксдойче.
Я горячо поблагодарил и отправился к своему столу составлять сводку молочного скота.
Работая в сельскохозяйственном комиссариате, я скоро приобрел много знакомых. Среди них был новоявленный помещик из воспрянувших во время оккупации кулаков — Данило Романович Семенец. Я оказал ему кое-какие услуги, скрыл от властей часть продуктов, подлежащих сдаче. От взятки я отказался, зато получил доступ в роскошное и безвкусное жилище на Аверьяновке. Эта часть города, тихая и зеленая, была очищена от местного населения. В особняках из белого кирпича жило немецкое начальство. В числе немногих представителей «низшей расы» семейству Семенца разрешили проживать на Аверьяновке.
Хозяйка, моложавая широкоплечая дама с громовым голосом, устраивала по субботам приемы, на которых бывал мой начальник Велле. Здесь я познакомился с епископом автокефальной церкви[72] Никодимом и майором Лемпом. Велле представил меня как подающего надежды чиновника, владеющего немецким языком.
— Очень рад, Фердинанд Лемп. — Майор сердечно пожал мне руку. — Только в этом доме увидишь приятного человека.
Полное, с нерезкими чертами лицо майора было воплощением учтивости. Глаза светились добродушием. Пехотный мундир с белой окантовкой на погонах сидел мешковато. Лемп говорил с ленцой, любил удобно устроиться в кресле рядом с хозяйкой, Галиной Прокопьевной, у которой его рискованные остроты вызывали взрывы смеха. Не оставалась обойденной его вниманием и дочь Семенца — Светлана, бело-розовая девица, несколько крупная для ее девятнадцати лет.
Лемп служил за городом, в каком-то тыловом учреждении, но награды на его мундире говорили о боевых заслугах. Он не рассказывал о них и вообще говорил мало, зато охотно слушал чужую болтовню. Он прилично знал русский язык, но обрадовался появлению собеседника, говорящего по-немецки. Светлана изо всех сил старалась говорить по-немецки, хоть это плохо у нее получалось.
Я взялся учить эту румяную дуру немецкому языку. Скоро мы стали приятелями. Мамаша не возражала против нашей дружбы, а более прямолинейный отец заявил как-то, что, пожалуй, отдаст за меня Светлану, если я сумею сколотить себе состояние.
— На вашей работе это нетрудно, — сказал он.
Как-то, придя на урок, я застал у Светланы крепкого загорелого парня лет двадцати.
— Мой брат, Аркадий, — представила его Светлана.
Парень был явно смущен моим присутствием. Он прятал глаза, не знал, куда девать неуклюжие руки, и скоро ушел.
— А вы не похожи друг на друга, — сказал я Светлане.
Оказались, что Аркадий — сын Галины Прокопьевны от первого брака. Живет он постоянно в имении, в городе бывает редко.
Здесь скрывался какой-то секрет, но я не стал задавать вопросов, рассчитывая на болтовню своей ученицы. Через несколько дней я узнал, что Аркадий служил в Красной Армии, попал в плен, а теперь освободился. Семенец сумел выправить ему паспорт на свою фамилию, хотя настоящая фамилия Аркадия — Гусаков.
Встретившись с Аркадием в следующий раз, я спросил, не скучно ли ему в деревне среди коров и поросят. Он замялся:
— Конечно, там не очень весело, но в городе надо иметь такую работу, чтоб не погнали в Германию, а где ее взять?
— Подумаем! — сказал я. — Когда получше познакомимся.
6
— Вы еще не прошли проверку, пан Пацько? — спросил Велле.
— Нет еще, герр ландвиртшафтсрат. Я думал, что меня вызовут.
— Нет-нет, вам надо самому пойти в службу безопасности.
Служба безопасности помещалась в желтом доме с колоннами, который я когда-то показывал Анни как достопримечательность города. Тяжелый июльский зной висел над пыльными деревьями, над немытыми окнами домов, над черными немецкими вывесками.
Проходя мимо башни, я отвернулся, чтобы не видеть ее. Башня ослепла, оглохла, онемела. Вместо циферблатов — зазубренные черные дыры. Давно уже не раздавался гулкий, протяжный звон, не бежала вода по трубам. Водопровод не работал. Хорошо еще, что Южный Буг охватывает весь центр города голубой подковой. Можно принести воды из реки.
Я подошел к облупленным, вросшим в землю колоннам. Здесь!
В приемной с полузадернутыми шторами на высоких окнах было прохладно. За длинным столом сидел солдат-писарь, а в промежутке между окнами возвышался портрет Гитлера во весь рост. Писарь велел ждать. За обитой клеенкой дверью кто-то говорил по телефону. За другой дверью стучала машинка. Я ждал. Плавали в солнечном луче пылинки. Пахло формалином и кожей.
Резко распахнулась входная дверь. Писарь вскочил, и я тоже. Вошел офицер в форме СС. Узкий луч из окна падал прямо на него.
— Это к кому? — спросил офицер.
— На проверку, герр оберштурмфюрер, — ответил писарь.
Офицер вышел, даже не взглянув на меня, но я узнал его мгновенно, потому что это был Бальдур Миттаг.
Сын антифашиста в форме эсэсовца! Я не любил Бальдура, но встретить его здесь? Невероятно!
Может быть, Бальдур — наш разведчик? Анни говорила, что еще мальчишкой он расклеивал антифашистские листовки.
Бред! Если бы Бальдур был нашим, его не послали бы в Южнобугск, где столько людей знает его. А как же меня послали?..
— Пацько, в кабинет номер два! — сказал писарь.
В кабинете офицер в такой же форме, как у Бальдура, раскрыл тощую папку. Он спросил по-русски:
— Вы жили во Львове, пан Пацько?
Я хорошо выучил биографию мелкого львовского коммерсанта, осужденного советским судом за саботаж. На вопросы я отвечал уверенно и боялся только, чтобы не вошел Бальдур.
Сзади раздались шаги. Усилием воли я заставил себя не обернуться. Но это был не Бальдур, а мой знакомый — Лемп.
Майор нисколько не удивился, встретив меня здесь.
— А, пан Пацько! Будете сегодня на музицировании у Галины Прокопьевны? Какая тоска! Зато предвидятся жареные гуси!
Он взял какую-то бумажку и вышел. Но упоминание об общих знакомых и жареных гусях было кстати. Мне предложили сесть.
— Вы молодо выглядите для ваших лет, — заметил эсэсовец.
Я подумал, что выглядел бы еще моложе, если бы не они.
— Да, многие это замечают. Может быть, благодаря тому, что в жилах моих предков текла здоровая арийская кровь.
— Об этом тоже написано, — вяло сказал он, переходя на немецкий язык, — впрочем, проверить сложно. Так что на положение фольксдойче рассчитывать трудно.
Я встал и ответил по-немецки, что, независимо от этого, буду служить великой стране, которую считаю своей родиной.
— Фюреру и рейху! — добавил он, подписывая пропуск.
Я вышел в приемную. Пылинки плавали в солнечном луче, а на полу лежала тень от решетки.
В тот же день, нарядившись в новый костюм, купленный в комиссионке, я явился на музыкальный вечер к пани Семенец. Лемп уже был здесь. Он пел под аккомпанемент Светланы. Я похвалил его манеру исполнения. Лемп поблагодарил и тут же спросил:
— У вас дела в СД? Работаете на них помаленьку?
— Всякий разумный человек работает сейчас на Германию.
— На Германию можно работать по разным каналам, — сказал он.
Светлана безжалостно дубасила по клавишам, кто-то играл на скрипке, наконец появились жареные гуси. Странный разговор с Лемпом больше не возобновлялся. Я вернулся домой поздно. Три раза предъявлял по дороге ночной пропуск. Болела голова. Не пить за фюрера и великую Германию было невозможно.
Не успел я улечься, как в окошко, выходившее в сад, постучал Чижик. Терентьич просил срочно назначить встречу.
Стоял знойный украинский июль, но южнобугские пляжи пустовали. Напрасно надрывалась местная газетка: «Купальный сезон в разгаре, а население почему-то считает, что купаться нельзя. Городской пляж открыт, работает паром». Рядом с этим призывом была изображена красотка в купальном костюме.
Ну что ж, воспользуемся предложением заботливых властей! Встречу с Терентьичем я назначил на городском пляже.
6
На следующее утро я спустился к реке по старинной каменной лестнице. Воспоминания окружали меня. Сколько раз мы ходили здесь с Анни! Сколько раз съезжали с ребятами вниз по перилам! Теперь перила были сломаны. Между плитами ступеней пробилась трава.
Маленькими рывками паром шел по ржавому тросу поперек реки. На той стороне была станция «Динамо». Тогда! В той жизни.
Как все здесь изменилось с тех пор! На месте лодочной пристани — фанерные купаленки с черной надписью: «Badehauser»[73]. Вот отсюда, кажется, начинались мостки.
...Анни бежала по мокрым доскам и поскользнулась. Я кинулся спасать ее и зарылся носом в тину... Воспоминание об Анни было таким свежим, что, казалось, сейчас услышу ее голос.
Круглые камни высовывались из воды, блестящие, как спины бегемотов. Я спрыгнул с парома на один из них. На пляже было десятка два купальщиков, внявших, очевидно, призыву печати. Среди них я увидел Терентьича. Он загорал в длинных выцветших трусах, подставив солнцу белую грудь. Я разделся и лег рядом. Новость действительно оказалась важной: нам посылают оружие и рацию.
Подпольщику Феде с лесопилки передали записку. Неизвестный просил встретиться за штабелями бревен для продажи «румынского табака». Этим паролем пользовались до потери связи с разведцентром. По совету Терентьича Федя пошел на свидание и узнал, что в ночь на воскресенье груз доставят к устью речки Черешни, за бывшей психиатрической больницей.
Меня возмутила доверчивость Терентьича. Как он мог разрешить такой разговор с незнакомым человеком?
— А т-ты не г-горячись! — сказал Терентьич, переворачиваясь на живот. — Пароль п-правильный. Пойду сам.
Он объяснил, что в этом месте они дважды встречали связного разведцентра. Все было гладко. Провалы пошли потом.
Точка встречи была выбрана в самом деле удачно. Там и до войны редко кто бывал. Захватив город, немцы расстреляли всех больных из пулемета, а в больнице устроили склад. Наша авиация разбомбила его. Сейчас на пять километров в округе никого не встретишь. Это место я знал очень хорошо. Мы с ребятами не раз купались там, а потом с братом Николаем искали клад в пещере среди скал у речки Черешни.
— Ну вот что, Терентьич, пойдем вчетвером: я, ты, тот парень с лесопилки и Чижик. Сбор — засветло, по одному в устье Черешни. Захвати с собой гранаты и несколько свечей.
— Это еще зачем? — удивился он. — Где их взять, свечи?
— Ну, факелов, что ли, наделай. Надо.
Мы искупались и разошлись. Субботний день тянулся томительно. Велле попросил сводку. Составляя ее по-немецки, я добросовестно сделал несколько орфографических ошибок. Потом перевел на украинский язык распоряжение рейхскомиссара Украины Коха о новых ценах на мясо. В пять часов я пообедал в закусочной, зашел домой за пистолетом и отправился к устью Черешни.
7
Тропинка тянулась вдоль Буга, по косогору между скал. Когда-то здесь брали камень. Гранит отступил в глубь берега, в заросли дикой черешни, от которой получила название заболоченная речушка. Она незаметно подкрадывалась к Бугу в густой осоке и неслышно вливалась в него.
Все было здесь, как в мои школьные годы. Жара не спадала, хоть солнце уже катилось в желтые холмы за реку. Вслед за Федей с лесопилки появился Терентьич с корзиной.
— Вы что, на базар собрались?
Терентьич вытащил из корзинки керосиновую лампу:
— Факелы — неудобно. Как их понесешь? А теперь г-говори, командующий, к чему эта иллюминация?
— Пригодится. А где гранаты?
— Вот, в буханке хлеба одна. Больше нету, — сказал Федя.
Терентьич грустно покачал головой:
— Эх, нет с нами одного хлопца! Вот была голова! Мины замедленного действия делал... Постой-ка! Идут!
Из кустов вышел Алеша Чижик. Его промасленная кепка была полна черешен.
— Сладкие, как мед!
Черешни действительно были сладкие. Они уже перезрели и немного подсохли.
— Так что за парень такой, Терентьич? — спросил я.
— Горовиц Витька.
— Витька! Он тут?
— Был, — хмуро выдохнул Терентьич. — Застрелил его Шоммер собственной рукой. Будяк видел.
Оказалось, Витька был в организации с первых дней. Работал под чистильщика-грека, даже усы отрастил. И при провале уцелел.
— Ну, а потом?..
Чижов рассердился, черешни посыпались из его фуражки.
— «Потом, потом»! Опознал его потом один подонок. Так до конца и не узнали, что был Витька подпольщиком. Просто расстреляли как еврея, и все тут!
Кажется, пора бы мне привыкнуть к потерям друзей, но Витька!.. Я не знал его на войне. Для меня он ушел прямо со школьной парты. Тишайший пророчил ему будущность математика...
С трудом разжав губы, я спросил:
— А известно, кто продал?
— Известно, — сказал Терентьич, — учителишка один, с-сухорукий, — Митрофанов. Сейчас работает в городской управе. Оказывается, бывший петлюровский чиновник. Брата его богунцы расстреляли[74].
Мне еще нужно было узнать, кто такой этот Шоммер. Оказалось, он молодой офицер из службы безопасности. Довольно ловкий контрразведчик. Ну что ж, встретимся когда-нибудь, герр Шоммер, и с вами тоже, добрейший наш математик Мефодий Игнатьевич!
Чижик по ягодке собирал черешни в траве. Муха билась в паутине. Косые лучи падали сквозь зелень. Вечерело.
Мы ждали долго. Луна поднялась над Бугом, и он засеребрился, ожил весь в мелких чешуйках света, а речка Черешня, покрытая зеленью, осталась все такой же темной и тихой. Было очень тепло и влажно. Настоящая июльская ночь, когда, по народному поверью, расцветает папоротник — признак зарытого в земле клада. Я вспомнил, как мы с братом здесь, рядом, искали клад в пещере под скалой, у дуба с обгорелой вершиной.
Послышался плеск весел, скрип уключин. По Бугу шла лодка.
Человек в лодке, с трудом вытягивая весла из тины, повернул в устье Черешни. Лодка скрылась в осоке. Я слышал, как стебли шуршат о борта. Потом раздалось: хлюп-хлюп-хлюп. Он шел в сапогах к берегу. Я пошел навстречу. Он уже стоял на полянке. Увидев меня, зашептал торопливо:
— Вы не лесник будете? Здесь неподалеку дом лесника.
Дом лесника — пароль. Я ответил:
— Лесник заболел.
При свете луны я рассмотрел худощавого человека в армейских брюках и черной рубашке. Рука его была холодная и влажная.
— Старший лейтенант Рубцов из Центра, — пробормотал он. — Где ваши люди? Груз большой.
Подошли Терентьич и Федя. Рубцов повел нас от реки. Он сказал, что груз был доставлен прошлой ночью и спрятан в лесу.
— А п-почему сообщили, что на берегу? — спросил Терентьич.
Рубцов оборвал его:
— Никаких вопросов! Такой приказ Степового.
Меня кинуло в жар.
— Чей приказ?
— Вы что, не знаете товарища Степового? Присылают черт те кого!
Я уже овладел собой. Как можно спокойнее спросил:
— А кто такой этот Степовой?
— Степовой — начальник подпольного штаба, — неохотно пояснил он. — Будете вы брать груз? Проканителишься тут с вами!
— А т-ты, парень, больно горячий... — начал Терентьич.
Издали донесся совиный крик — сигнал Чижика. Сюда идут!
Без лишних слов я схватил Рубцова за руку, опущенную в карман, приставил ему к животу пистолет:
— Ни звука! Отдайте оружие.
Мы мигом обезоружили «связного» и повели его назад, к берегу Черешни. Чижик продрался к нам через кусты:
— Немцы!
Блики фонарей забегали за дальними деревьями. Рубцов внезапно кинулся в сторону, закричал:
— Спасите!
И тут же лес поверху наполнился перестуком выстрелов. Рубцов уже не кричал. Федя с лесопилки навалился на него в кустах. Чижик схватил меня за руку:
— Их там много! Бежим вниз! К берегу!
Но снизу резанула по веткам автоматная очередь. Окружили!
Над прибрежным мелколесьем высилась верхушка старого, дуба, опаленного молнией много лет назад. Мы были уже неподалеку от этого дуба, когда Федя упал, цепляясь за кусты, Терентьич и Чижик подхватили его.
Вот скала. Деревья расступились. Луна осветила поляну на самом берегу речушки Черешни. Сзади раздался резкий выкрик:
— Nicht schiessen! Bei lebendigem nehmen![75]
Я обернулся. Из черешен, с той стороны полянки, где мы были минуту назад, выбегали немецкие солдаты. Офицер в летней форме СС задел головой за ветку. Фуражка упала, и в ярком свете луны, в двадцати шагах от себя, я увидел Бальдура.
— Шоммер! — закричал Чижик.
Подхватив раненого, мы прыгнули с маленького обрывчика прямо в тину. Вода — по колени, по пояс. Тень дуба скрыла нас. Вот то, что я искал, — два камня, как карточный домик.
— Сюда!
Сквозь стену осоки мы втащили раненого в пещеру. Ход сворачивал вправо. Прошли несколько шагов в полной темноте. Стрельба прекратилась. Слышались голоса и хлюпанье сапог по воде. Я осторожно выглянул из-за поворота. Желтый овал света лежал на каменистом дне пещеры. Нашли!
— Скорей! Сейчас они нас потеряют. Терентьич, лампу!
Лампа осветила лаз у самой земли. Мы с трудом пронесли раненого через эту нору. Она вела в следующую пещеру, довольно просторную, которая разветвлялась на два хода. Я твердо помнил, что мы с братом Николаем шли по правому. Так и пойдем. Но больше тут не пройдет никто!
Массивный наплыв грунта свешивался уступом над лазом, через который мы проникли сюда.
— Давай-ка, Терентьич, гранату!
Стоя на коленях над неподвижным телом, Терентьич расстегнул рубаху на груди раненого, приложил ухо:
— Умер...
Мы похоронили Федю под тяжким грузом земли, который рухнул от взрыва, завалив выход к Черешне.
Я швырнул гранату из боковой галереи, и все-таки воздушный удар сбил меня с ног. Взрывной смрад закупорил легкие.
Терентьич поднял лампу и снова зажег ее. Стекло, конечно, разбилось. Еще долго удушливый газ преследовал нас в подземном коридоре. Шли молча. Над головой — глинистый свод. Мелкая щебенка под ногами. Дорога поворачивала то вправо, то влево.
— Учти, — предупредил Терентьич, — керосина мало.
— Убавь фитиль!
Мы шли долго, очень долго. Что-то блеснуло под ногами. Терентьич поднял большой осколок лампового стекла:
— К-кружимся, как слепая лошадь на крупорушке. Я выкинул это час назад! Тут этих ходов до черта. Не выберешься!
Он воткнул осколок в стену, и снова мы двинулись. Нелепые наши тени скакали по стенам. Терентьич отдал мне лампу. Я пошел впереди, пристально вглядываясь в стены и боясь увидеть снова тот самый осколок стекла. Дорога заметно поднималась в гору. Так было и тогда, с Колей. Идем верно. Шаг за шагом. В полутьме. Рука устала.
— На-ка, Чижик, неси лампу! Десять суток, если уронишь!
— Хорош к-командир, — проворчал Терентьич, — завел, можно сказать, в преисподнюю и еще насмехается...
Который же теперь час? Хронометр я оставил дома, а карманные часы Терентьича разбились, когда нас шугануло взрывной волной. На воле, вероятно, уже светло.
Терентьич, тяжело дыша, привалился к стене:
— Сдает мотор!
— Тогда — привал. Гаси, Чижик, свет.
Сон пришел незаметно. Разбудил меня Терентьич, Снова горел фитилек лампы.
Неужели пропадем в этих чертовых катакомбах? Я вспомнил уверенный голос брата: «Не может быть, чтобы не было выхода!» Он, мальчишка, не терял надежды и считал своим долгом ободрить меня.
Снова шаг за шагом в душной галерее. Чадящий огонек. Гулкие наши шаги. Хорошо, что сегодня воскресенье: не хватится меня мой начальник. А может быть, уже вечер? Сколько мы проспали?
Коридор резко расширился, и я увидел деревянный сруб. Бревна окаменели от времени. На верхнем были грубо вырезаны крест и стрела. Тогда, с Колей, мы пошли по пути, указанному стрелой. Где-то здесь мы слышали церковное пение. Теперь я уверенно вел своих спутников, зная, что мы находимся под центром города.
— Прибавь-ка, Чижик, огня!
Терентьич запротестовал:
— Куда т-ты — т-такой свет? Скоро будем в потемках!
Маленькое пламя пульсировало, дрожало и грозило вот-вот погаснуть. Но мне был уже не страшен мрак. Над головой вместо плотного глинистого грунта мы увидели бревенчатую кладку, а в ней небольшой люк, тот самый, который нам с братом так и не удалось поднять. Мы находились под костелом, и отсюда прямая как стрела галерея вела к берегу реки. Сверху не доносилось ни звука. Не всякий же раз слышать церковное пение под землей.
Мы шли под уклон, спускаясь с городского холма к реке, пока катакомбы не сомкнулись с водоотводной трубой. Под ногами был высохший ил. Я постучал по низкому своду:
— Цемент!
Впереди забрезжил свет. Влажный речной воздух шел нам навстречу. Мы были на берегу Буга. Вода в лучах заката стала розовой. Мы смотрели на нее сквозь прибрежный камыш. Над рекой стояли облака. Лягушки начали свой вечерний концерт.
Терентьич зачерпнул пригоршней теплую воду:
— Хороша! В жизни такой не пил. А Федька остался там...
— Да, Терентьич. Федя — последняя жертва той провокации.
Теперь мне была понятна причина провалов южнобугских подпольщиков. От имени Степового действовала немецкая охранка.
— Вид у нас не того... — заметил Чижик.
— А какой же вид может быть у людей, которые прошли подо всем городом с юга на север, с одной стороны речной излучины на другую?
Почистив свою одежду насколько было возможно, мы разошлись по домам.
Наутро я пришел на работу и услышал там, что прошлой ночью за старой психбольницей была перестрелка.