Анненков Юлий Лазаревич. Штурманок прокладывает курс

   И тут мне стало страшно за нее. Я представил себе Анни на допросе у косого Франца, включающего электрический ток...
   В первый момент мне показалось, что Анни нисколько не изменилась. Только прическу переменила. Когда она вернулась из кухни и села рядом со мной на диванчик, как когда-то в домике под пятью тополями, я увидел на ее лице все пережитое за эти годы. Те же черные блестящие волосы над ясным лбом и очень белые зубы. Даже белый свитер, похожий на тот, что она любила носить в ранней юности. Но лицо стало строже, черты четче, и какое-то новое, сосредоточенное выражение глаз.
   Еще в школе меня удивляла взрослая скорбь во взгляде девчонки. Теперь в этом взгляде была решимость. Когда она говорила, что я мог бы и не вернуться из Вурцена, ее глаза стали такими, как у командира лидера «Ростов» на мостике, в первый вечер войны: «Если техника откажет в бою, не ждите трибунала. Расстреляю сам».
   — Анни! Теперь я постоянно буду бояться за тебя.
   — А я. Кто бы подумал, что ты станешь разведчиком?
   — Это все твой немецкий язык. Если бы не он... Если бы не он, я не выбрался бы из той лесной избушки, где погиб мой крестный отец — Петро Стеновой.
   Мне нужно было узнать все об Анни, каждый ее шаг по минным полям. Нужно было рассказать все о себе, как шла она рядом со мной на боевом курсе. Но прежде всего — главное!
   Выслушав мое сообщение о Тегеране, Анни нахмурилась, некоторое время сидела молча, подперев лоб ладонью.
   — Чего ты молчишь? Говори, Анни! Есть же у вас связь?
   Оказалось, что связь с Центром бывает у них только раз в неделю. Значит, еще целую неделю там не узнают о Тегеране.
   — Нет, нельзя, — сказала она. — Приедет Павел Иванович...
   — Кто такой Павел Иванович?
   — Немлер. Мой так называемый жених.
   Даже Эрих Бауэр не знал, с кем связана Анни. Он знал только, что его маленькая подружка из клуба «Водяная лилия» за год до нападения на Советский Союз внезапно появилась в Германии в качестве внучки старухи Шведе из городка Вурцен.
   Информация, собранная антифашистами на военных заводах, шла через Вурцен куда-то дальше, туда, где она была нужна. Эрих понятия не имел о существовании Немлера, но то, что он передавал кассиру-инвалиду в кино на Фридрихштрассе, попадало именно к Немлеру, преуспевающему дельцу и советнику консульства Швейцарии, нейтральной страны, где заправилы рейха помещали свои капиталы.
   У Немлера действительно были приятели в имперском управлении безопасности. Через него они поддерживали связь со швейцарскими банками. Анни для всех была невестой Немлера. Это не только позволяло ему встречаться с ней, но и охраняло девушку от посягательств многочисленных ухажеров.
   — Я работаю переводчицей в частной фирме «Феникс», — рассказала мне Анни. — Три раза в неделю бываю в Лейпциге, иногда в Дрездене и Мюнхене.
   — С какого же ты языка переводишь? Не с русского, надеюсь?
   — С французского. Я неплохо говорила еще в детстве, потом, ты знаешь, училась в институте в Москве, а русский — это только для себя, когда по ночам разговаривала с тобой.
   И снова я увидел улыбку Анни, которую столько раз видел во сне и даже в солнечных бликах на потолке клуни Кощея.
   Она хотела поехать в Испанию. Не пустили. «Вы там ничем не поможете», — сказал седой полковник в Москве. Тогда она спросила: «Где я могу помочь, чтобы убийцы моего отца не пришли сюда?» Ей обещали: «Подумаем» — и вскоре предложили параллельно с институтом учиться еще в одной школе.
   — А потом, за год до войны, уехала сюда и начала работать в «Фениксе». Какое издевательское название у этой фирмы!
   — Почему издевательское? — спросил я. — Кажется, так называлась мифологическая птица, которая возрождалась из пепла.
   — Они делают деньги из пепла, — глухо сказала Анни, — из пепла сожженных в крематориях концлагерей, из женских волос, из детских чулочек в запекшейся крови.
   Дважды Анни была на грани провала. Раз скрылась в котельной, чуть не задохнулась под полом. Второй раз спас Немлер, направив подозрения в другую сторону. Но за ту ночь, которую она провела в ожидании машины из гестапо, у нее появилась седая прядь.
   — Вот видишь? — Она откинула волосы, и я увидел над левым ухом белую волнистую дорожку.
   Я провел рукой по ее волосам:
   — Как след торпеды в темном море...
   — Эта торпеда прошла мимо, но где-то уже нацеливаются другие. Теперь не страшно. Страшно было, что умру, а ты не узнаешь, как я тебя люблю.
   — Почему же ты не написала мне тогда из Москвы?
   — Я не хотела, чтобы моя любовь связывала тебя. И потом, перед отъездом я должна была исчезнуть — для всех.
   — Лучше бы я не знал тебя совсем, Анни, не слышал твоего голоса, не видел света твоих глаз.
   — Ты глупый, — сказала она. — Разве это не счастье — сидеть вот так рядом? А расставаться приходится всем, так или иначе. Другие живут вместе всю жизнь, а на самом деле они уже расстались давным-давно. — Она помолчала с минуту. — Рассказывай. Я хочу знать все о тебе.
   Опять, как в землянке Веденеева, будто в поле оптического прибора, проходили мои скитания и бои, друзья и враги и мысли. Я рассказывал долго и устал. Временами лицо Анни начинало расплываться, меняться у меня перед глазами. Я останавливался. Она прикасалась к моей руке:
   — Говори.
   И снова я шел по своему курсу через гремящие широты сороковых годов. Иногда я слышал свой голос будто со стороны.
   За окном потемнело. В дверь заглянула фрау Шведе с тарелками на подносе. Анни мотнула ей головой, и старушка исчезла.
   Теперь я рассказывал о Южнобугске, о Бальдуре, о Кате и о ее могиле под липой на шоссе. Вдруг я увидел, что Анни плачет. Она не вытирала слез, и они катились, догоняя друг друга.
   — Говори, говори!
   Я дошел до встречи с Готфридом Динглингером. Теперь лицо Анни стало другим. Ни слез, ни грустной улыбки. Ее взгляд выражал только острый интерес к фактам, событиям, именам, имеющим прямое отношение к работе. Она сразу стала старше на десять лет, будто передо мной сидит уже не Анни, а ее сестра, кадровая разведчица. Радость встречи, любовь, которую она не могла и не хотела скрывать, — все ушло на второй план. Осталось главное — то, что все эти дни заполняло мое существование: Тегеран.
   Приехал Немлер — усталый, встревоженный. Усики торчали совсем не фатовато, лицо посерело. Фрау Шведе принесла ужин.
   — Да, — сказал Немлер. — Счастье, что вы нашли нас.
   — Значит, завтра я еду в Лейпциг? — спросила Анни.
   — Поедете. — Он посмотрел на нее грустно и ласково. — Вы понимаете, насколько опасно искать наших в неурочное время?
   — Дело не в этом. Найду! — сказала Анни. — Но если я вызову подозрения, то поставлю под удар вас, Павел Иванович.
   Он ковырял вилкой нетронутую тушеную капусту, долго думал.
   — Понимаете, Штурманок, — объяснил он мне, — Марте придется действовать от моего имени. Она, надеюсь, выполнит задание, но может скомпрометировать меня. Это помешает закончить дело, которым занимаюсь сейчас. Речь идет о контрнаступлении немцев под Киевом. Значит, — сказал он уже самому себе, — все необходимо закончить раньше, на случай ареста. Так!
   Он написал записку на бланке швейцарского консульства, отдал ее Анни и встал:
   — Не забудьте, Марта: если сумеете добиться связи, — а вы обязаны добиться! — передать не только о Тегеране, но и о том, что Штурманка посылают в Констанцу. Нужно подготовить ему явку.
   — Понятно, — кивнула Анни.
   Я спросил Немлера, не может ли он соорудить какой-нибудь документ в подтверждение того, что в цюрихский банк на счет Лемпа вносятся деньги за услуги английской разведке.
   — Правильно, — сказал он, — я передам вам такую бумажку через кассира кино. Там, конечно, не будет говориться, кто вносит деньги. Кстати, вам ведь самому нужны деньги. Вот десять тысяч марок. Встретимся, когда вернусь из Берлина. Через, четыре дня зайдите к кассиру за моим сообщением и той бумажкой.
   Немлер крепко пожал руки нам обоим и уехал. Анни долго прислушивалась к затихающему шуму мотора.
   — Этот человек, — сказала она, — передал в Москву за две недели до начала войны, что она начнется двадцать второго июня. Правда, я слышала от него, что примерно в то же время или даже раньше другие наши люди из других мест дали ту же информацию...
   Об этой параллельности в работе разведчиков я думал в последние дни, когда искал способ передать сообщение о Тегеране.
   — Да, Анни, мы не имеем права рассчитывать на других. Каждый должен работать так, будто он — один...
   — Но, если бы он был действительно один, он не смог бы сделать ничего. Поэтому завтра я еду в Лейпциг, а сейчас не хочу думать об этом. — Она сжала ладонями виски, потом отняла руки, потянулась. — Сейчас нет ни Штурманка, ни Марты!
   Я смотрел на Анни и удивлялся. Она преобразилась, будто сбросила жесткую военную форму и вместе с ней годы в тылу врага. В голосе, в движениях, во взгляде снова светилась юность. Она развеселилась, смешно дула в блюдечко с чаем и поджимала губы, показывая, как фрау Шведе торгуется с зеленщиком.
   — Ты помнишь, Анни, мы шли домой, и ты дурачилась на улице, точно как сейчас. Какая-то старуха сидела у своих дверей...
   — Конечно, помню! Она дала мне георгин. А ты помнишь, в тот самый день я упала с мостков, а ты кинулся спасать меня.
   — Ну еще бы! Тина залепила мне глаза, и я не мог открыть их.
   — А я могла, только не хотела... — Она перестала смеяться, спросила серьезно и тихо: — Знаешь почему?
   — Почему?
   — Чтобы ты подольше не отпускал меня. В ту минуту я поняла, что могу быть только твоей.
   Я обнял ее, как тогда в теплой реке, и река понесла меня. Все исчезало вокруг. Еще мгновение — и не смогу отпустить ее.
   — Мне пора идти, Анни…
   Она помолчала немного, не отводя своего взгляда, и сказала:
   — А мне кажется, тебе сегодня совсем не надо уходить.
 

7

 
   Готфрид уехал на два дня в Берлин, а вернувшись, почти не бывал дома. Дни проводил за городом у фон Ригера, а ночами кутил где-то. На правах приятеля я пожурил его:
   — Нельзя так расходовать себя перед заданием. Мне нет дела, куда ты едешь и зачем, но я хочу, чтобы все прошло хорошо.
   Он рассмеялся:
   — Посмотрите на этого тихоню! Между прочим, ты тоже не всегда ночуешь дома. Уже нашел себе наконец по вкусу?
   — Что ж, я не человек?
   Если бы мои отлучки вызывали подозрение, Готфрид не стал бы говорить о них. Значит, пока все нормально.
   — Кстати, — сказал он, — ты можешь, когда меня нет, пользоваться моим «фиатом». А за это ты мне окажешь услугу — отвезешь в одно место и отгонишь машину назад. Идет?
   — Конечно. Когда тебе будет угодно.
   Я снова навестил Ирму. Она была озабочена вопросом, кому поручить свою овчарку.
   — Вот сложность! Хотите, отвезу ее на псарню городского гестапо. У меня там знакомые.
   — Вы с ума сошли! — возмутилась она. — Мою Девочку — на служебную псарню? Она не привыкла к такой жизни.
   Я пожал плечами:
   — Тогда сами ищите ей место, но ежедневно с пяти вечера прошу быть дома. Ясно?
   — Слушаюсь.
   Прошло три дня после встречи с Анни, а мне казалось — месяц. Я снова поехал в Вурцен. Можно было воспользоваться «фиатом» Готфрида. Ключ висел на вешалке, рядом с его шинелью. Я все-таки предпочел поехать поездом. В Вурцене, прогуливаясь под дождем по улице, зашел в магазин, купил ненужный мне галстук и, только убедившись, что за мной не следят, отворил калитку в высоком заборе фрау Шведе.
   Анни увидела меня через окно кухни, выбежала в тонком платье под дождь, полетела навстречу по мокрым плитам дорожки, как когда-то по мосткам, кинулась ко мне:
   — Это были лучшие дни в жизни! Я ждала тебя и знала, что увижу хоть ненадолго. — Задыхаясь, она обняла меня мокрыми руками. — Выполнено! Все передано Москве! Они подтвердили!
   Мы вошли в дом. Усталость, которую я преодолевал все время, пока меня давило непереданное сообщение о Тегеране, теперь взяла верх. Все! Конец. Сел и закрыл, глаза. Можно ехать в Констанцу, в Берлин, к черту на кулички. Теперь — не думать. Просто сидеть и держать Анни за руку.
   — У тебя дрожат руки, — сказала она. — Ну, посмотри на меня!.. Я сделала все, что могла.
   — Это сейчас пройдет, Анни. Как ты смогла добиться...
   — Подожди! Еще не все. Запоминай. Тебе назначена явка в Констанце. Улица Мангалия, магазин готового платья «Лувр», старший продавец домнул Дмитреску. Пароль — «Костюмная ткань Виндзор». Ответ — «Вы хотели сказать: уиндзер?» И еще: «Штурманку лично. Вам присвоено звание капитан-лейтенант. Награждены орденом Красного Знамени». А теперь уезжай немедленно. Прошу тебя.
   — Почему? Что случилось?
   Уже забыты были и усталость, и радость нового звания, и награда. Волнение Анни передалось мне. Она не скрывала его.
   — Пока — ничего. Но у меня предчувствие...
   — Что с тобой? Говори! Я не верю в предчувствия.
   Анни приехала в Лейпциг, когда ее не ждали. Вызвала от имени Немлера нужного человека. Это не могло не навлечь подозрений. А Павел Иванович в Берлине тоже торопился, зная, что может быть разоблачен. Ему нужно было узнать, какие части и когда оберкомандо бросит в контрнаступление под Киевом. Ради этого он шел на риск, которого не позволял себе раньше. Я пытался отвлечь ее, переменить тему разговора.
   — Не надо, — сказала Анни, — главное сделано, а теперь, пожалуйста, уходи, если ты любишь меня.
   Она была права. Я не принадлежал ни ей, ни себе. Впереди — Констанца. Нельзя пропустить диверсантов в тыл флота.
   Анни проводила меня до калитки:
   — Альо-ша, я всегда жду...
   Эти ее слова звучали под стук колес до самого Дрездена. Легкий запах ее рук пробивался сквозь стойкие запахи вагона. Свежесть ее губ, выражение глаз оставались со мной до утра в пустой квартире Готфрида Динглингера.
   На следующий день я едва дождался открытия кассы кино на Фридрихштрассе. У окошка не было ни души. Кассир передал мне конверт. Там лежало свидетельство об открытии счета в цюрихском банке и записка. Я прочел ее в ближайшем скверике, у раковины фонтана, заполненной опавшими листьями: «Павел Иванович убит. Необходимо отправить Марту по железной дороге „Заксенверк“.
   Как — убит?! Где? Кем? Что за железная дорога? В достоверности сообщения не было сомнений. На обороте листка — отметка, о которой мы договорились с Немлером: перечеркнутая латинская буква «Р» в кружке, вроде дорожного знака «Стоянка воспрещена». Теперь этот наудачу выбранный символ имел для меня реальный смысл: промедление — гибель. В записке упоминался «Заксенверк». Эрих должен знать, в чем дело. Надо найти его!
   Едва сдерживая шаг, чтобы не кинуться бегом, я вернулся к кассиру, подождал, пока ушла парочка, которая покупала билеты.
   — Срочно необходим Эрих Бауэр!
   — Он на заводе, — сказал кассир. — Конец смены — в шесть.
   — Хорошо. Встретьте его. Свидание со мной — в девятнадцать, вон в том сквере у фонтана.
   — Я не имею права. Я только передаю записки.
   — На мою ответственность.
   — Но, герр Вегнер, я подчиняюсь не вам...
   — Тот, кому вы подчиняетесь, погиб. В девятнадцать жду.
   Через десять минут я уже выводил из гаража «фиат» Динглингера. До Вурцена — сто двадцать километров. Успею или нет?
   Шоссе шло параллельно Эльбе, вниз по течению. Стрелка спидометра легко перевалила через цифру 100. Ровно гудел мотор. Идеально гладкое полотно асфальта мчалось мне навстречу вместе с голыми деревьями, коттеджами, встречными машинами.
   Я въехал в древний городок Майсен. Его улочки, построенные тысячу лет назад, еще при Генрихе-Птицелове^[111], не были рассчитаны на автомобильное движение. На углу, у дома из серого камня, пористого от времени, пришлось остановиться. Каменные воины стерегли вход в ресторан «Миттельальтер». У этого средневекового ресторана стоял вполне современный «мерседес». Из него вышли трое в черной форме гестапо с нарукавными повязками. Мне надо было подождать, пока пройдет автобус или отъедет «мерседес». Я знал эти проклятые машины с зажимами для ног арестованного. Один из гестаповцев окликнул меня:
   — О, герр Вегнер! Решили посмотреть древности?
   Я был для них своим. Мы не раз встречались на допросах.
   — А вы что здесь делаете? Решили проверить благонадежность этих типов? — Я кивнул в сторону древних воинов у входа.
   — Нет, мы хотим проверить, какое здесь пиво и бифштексы, — ответил гестаповец. — С утра голодные как волки. Только собрались пообедать на Прагерштрассе, как пришлось ехать в Вурцен.
   — Там тоже отбивные?
   Он захохотал, наклонился к окну «фиата» и понизил голос:
   — Кое-что поделикатнее. Скорее, куропатка в белом соусе. Молоденькая фройляйн, причем невеста иностранного дипломата.
   Каменные истуканы качнулись вместе со стеной. С трудом я разжал губы:
   — Ну что ж, желаю успеха.
   — Может быть, пообедаем вместе? Здесь великолепная кухня.
   — Спасибо, спешу. Я тоже тороплюсь к одной фройляйн, но совсем по другому делу. Приятного аппетита!
   Автобус уже прошел. Дорога была свободна. Озноб и оцепенение сменились хорошо знакомым ощущением боя. Руки не дрожали на рулевом колесе. Проехав Майсен, я снова нажал акселератор до предела. Эльба ушла влево. Еще полчаса — и впереди показалась розовая черепица Вурцена. Гестаповцы уже, вероятно, заканчивали свой обед. А что, если не застану Анни? Где искать ее?
   Она была дома. Сидела за столом в черном платье, бледная, напряженная. Увидев меня, вздрогнула, вскочила:
   — Зачем ты приехал?! Уезжай сейчас же! — Она обнимала меня и тут же отталкивала. — Уезжай! Я уже попрощалась с тобой.
   — Анни, ты знаешь?..
   — Я знаю все. Уходи же ты, ради бога, пока не поздно!
   — А почему ты?.. Чего ты ждешь?
   — За мной должен был прийти человек, но теперь, видно, уже не придет. Минут через десять я ушла бы куда глаза глядят.
   — Тогда собирайся. Где твое пальто?
   Она все еще не соглашалась:
   — Я не поеду. Погибнешь вместе со мной!
   Я силой вывел ее на кухню, сказал фрау Шведе:
   — Запомните, пожалуйста: Марта уехала в Лейпциг утренним поездом. Надеюсь, вас они не тронут.
   Назад я поехал другой дорогой. Мы пересекли речушку Мульде, повернули на юг, чтобы возвратиться в Дрезден через Дебельн. Анни сидела в машине как каменная. Смерть Павла Ивановича потрясла ее. Оказалось, один из берлинских «друзей» Немлера застал его у своего сейфа. Завязался бой. Разведчик сумел выбраться на улицу, но он был уже смертельно ранен. Его шоферу удалось спастись. Он-то и сообщил Анни о катастрофе.
   Когда мы въехали в Дрезден, оставалось два часа до встречи с Эрихом. А что, если отвезти Анни на квартиру Готфрида? Дома он не бывает, а следить там не станет никто. Но едва мы остановились у входа, как из подъезда вышел сам Готфрид, в гражданском костюме, с плащом на руке. Проехать мимо было невозможно. Он увидел меня за рулем своей машины и замахал шляпой. Анни опустила вуалетку, а я выскочил из машины:
   — Как удачно, что застал тебя! Специально заехал узнать, не нужна ли тебе машина.
   Готфрид беззастенчиво отодвинул меня.
   — Что ты ее прячешь? Не отниму. Поезжай куда хочешь. За мной придет служебная.
   — Ну чудесно! Так мы покатаемся часок по набережным?
   — Хоть до утра. Желаю успеха, фройляйн!
   Анни кивнула ему из машины, но он думал уже о другом:
   — Ты не забыл своего обещания? Завтра ты — мой шофер!
   Подъехала служебная машина, и Готфрид уселся в нее. Опустив стекло, он покрутил пальцем, изображая винт самолета:
   — Завтра мы с тобой, вероятно...
   Эта новость оглушила меня. Что делать с Анни?
   — Готфрид, постой! Ты думаешь, действительно завтра?
   — Скорее всего, да. А там черт его знает! Пользуйся жизнью, пока возможно. Да, Макс, я сегодня хотел познакомиться с твоей фрау Ирмой, заехал без звонка и не застал. Только пес рычит за дверью. Где ее носит?
   Я не успел ответить. Его машина тронулась.
   — Пошли, Анни!
   Мы поднялись на второй этаж, я отпер дверь своим ключом.
   — Жди меня тут. На звонки не отвечай. Не открывай никому.
 

8

 
   В семь часов вечера Эрих сидел на скамейке у фонтана. Я сел на ту же скамейку, закурил, спросил, не глядя:
   — Куда вы спрятали рабочих, на которых донес Пансимо?
   — Отправили в Богемию.
   — Как?
   — Вверх по Эльбе на барже под грузом до Пирну, потом лесами с надежными людьми в Дегин. Там уже чешские партизаны.
   — Это и есть «железная дорога»?
   — Была. До прошлой недели. Шкипера арестовали. Все баржи проверяют с собаками.
   Это был удар. Завтра улетать — и никакого выхода... «Насколько же мне стало труднее, когда появилась Анни, — подумал я и тут же обругал себя: — Неблагодарная ты скотина! А кто, рискуя жизнью, связал тебя с Центром? Кто передал о Тегеране? И все-таки так плохо мне еще не было никогда, даже в шталаге, даже в плену у Бальдура, в клуне на полу...»
   — В чем дело? — спросил Эрих.
   Я рассказал ему об Анни. Мы сидели молча у бездействующего фонтана. Так прошло минут десять. Надо было расходиться.
   — На сутки-двое можно спрятать здесь, в городе, — сказал он.
   А что потом? «Не может быть, чтобы не было выхода!» — говорил брат Коля в подземной галерее в Южнобугске. Но то был родной город. Там я нашел бы выход. Здесь, в гитлеровском рейхе, мне не поможет никто. И главное — завтра вылет.
   Я взглянул на небо. Тяжелые тучи подступали широким фронтом. Наверно, опять будет дождь. Но самолет вылетит все равно. Когда речь идет о Тегеране, не станут откладывать из-за погоды.
   Стоп! Дикая, невероятная идея пришла мне в голову:
   — Эрих, где, ты говоришь, можно укрыть Анни на двое суток?
   Он рассказал, что в мастерских Высшего технологического училища есть свои люди, двое коммунистов, — старик и безногий инвалид войны. Они и живут в мастерских, у медеплавильной печи. Там есть система вентиляции — огромные трубы-коллекторы, в которых прятали подпольщиков перед отправкой в Чехословакию.
   — Хорошо! Иди туда, предупреди. Через час привезу Анни.
   Анни я застал в той же позе, в какой она сидела, когда я уходил, на скамеечке в прихожей. Она не сняла даже перчаток.
   — Я обдумала все, — сказала она, — ты не должен рисковать. Попрощаемся. Нельзя слишком многого требовать от жизни: мы были счастливы друг другом почти сутки. Это не так мало. Теперь я их не боюсь. Сейчас я уйду.
   — Нет, поедешь со мной. Только переоденусь в штатское.
   Мы поехали в район «Зюд». Анни была моим штурманом, так как мне не приходилось бывать в этой части города. Оставив машину на стоянке у главного корпуса Высшего технологического училища, прошли переулком. Полицейский проводил нас взглядом. Наверно, принял меня за студента, ведущего девицу к себе в интернат.
   В высокой полутемной комнате, напоминавшей цех завода, мы застали Эриха и его друзей. Хилый на вид старичок мастер неожиданно сильно пожал мне руку, включил лампочку под жестяным абажуром на верстаке. С койки поднялся парень лет двадцати в солдатском мундире без погон, перепачканном машинным маслом. Все его лицо было в голубых пятнышках въевшегося в кожу пороха.
   Анни бросилась к Эриху. Он поцеловал ее в щеку.
   — Эрих, скажи ему, — умоляла Анни, — пусть он уезжает! У него очень важное дело. Он мне не поможет.
   — Он знает, что делать, лучше нас с тобой, — сказал Эрих. — Поешь, и мастер отведет тебя в свой дворец.
   — Меченый, сервируй стол для дамы! — весело приказал мастер.
   Парень расстелил газету на верстаке, нарезал гороховой колбасы и хлеба, а мастер снял с электроплитки бурый кофейник.
   Странно мне было видеть бледную Анни в черном, закрытом платье, сидящую между медеплавильной печью и токарным станком; ее тонкие руки, держащие двузубую вилку с костяным черенком и жестяную солдатскую кружку. А она чувствовала себя здесь как дома. Выпила горячей ячменной бурды, оживилась, по-хозяйски налила кружку Меченому, начала вспоминать, как Эрих учил ее плавать брассом и как весело было на Альтмаркте до прихода «этих».
   — Всё они испакостили! Аль-оша, если бы ты видел старый Дрезден до них!
   Меченый смотрел на Анни с откровенным восхищением.
   — Еще до войны, — сказал он, — я был в музее. Там до черта картин разных. Я запомнил одну. Женщина, как девочка, с ребенком на руках, идет по облакам и смотрит прямо тебе в сердце. Забыл, как называется. Теперь я думаю: наверно, тот художник нарисовал вас, фройляйн. — Вдруг черты его перекосились, запрыгала синяя сыпь на впалых щеках: — Если придут за ней, зубами им горло перерву!
   — Много ты сделаешь со своим костылем! — усмехнулся мастер. — Ну, банкет закончен! Пошли, дочка, а то действительно принесет кого-нибудь.
   В темном углу, за компрессором, мастер открыл люк. Широкая труба уходила вперед и вниз. Мастер подсвечивал фонариком:
   — Полезай, дочка, там чисто. Голову береги. Я иду следом.
   Свет фонарика скрылся за поворотом трубы. Мастер вернулся минут через десять, задраил люк, навалил на него листы железа.
   — Фонарик я ей оставил. И вода там есть. Будь спокоен.
   Я дошел до автомобильной стоянки, уселся за руль на упругое сиденье «фиата». Мрачные улицы текли за опущенными стеклами. Сырой туман застилал дорогу, забирался за воротник, как скользкий гад. Утром — снова Готфрид, шеф, Ирма с ее овчаркой. Но, как всегда, на самых крутых поворотах моего курса я был не один в штормовом море. Эрих Бауэр, фрау Шведе, двое рабочих, старик и юноша-инвалид, обожженный войной, и еще... женщина в музее, которая смотрит прямо в сердце, — вот подлинная Германия.