Страница:
— Вы действительно много знаете. Вас надо уничтожить до того, как явятся офицеры СД.
— Я сам офицер СД и поэтому знаю, что вы отпустили Аркадия Гусакова — он же Семенец, — которого готовили для засылки в тыл русских. Кажется, это называется разоблачением тайн абвера.
Лемп тяжело вздохнул:
— Я давно почувствовал, что вы опасный человек...
— Наоборот. Я — ваш спаситель. У меня очень высокие связи. Пистолет, который вы у меня отобрали, подарен самим шефом гестапо Мюллером. Вот смотрите...
Я вытащил пистолет. Лемп устало усмехнулся:
— Кем бы ни был подарен этот вальтер, он разряжен.
Тут я нажал на защелку, и мне в ладонь выпала заряженная обойма. Лемп с неожиданным проворством кинулся к столу.
— Назад! Сядьте в кресло! Молчите! — Обойма была уже в рукоятке пистолета. — Я предвидел, герр майор, что вы будете нервничать, — сказал я, вытаскивая из его кармана пистолет.
— Послушайте, сейчас сюда войдет Кляйнер.
— Не войдет! — Я запер дверь. — И вы не выйдете.
— Английская разведка всегда была лучше нашей, — сказал он, — но и вы тоже отсюда не выйдете.
— Посмотрим. Считайте меня, если хотите, англичанином, но я действительно хауптштурмфюрер.
— Врете, — прошипел Лемп. — Вы не Генкель. Он служил в войсках СС в рейхе. Уехал месяц назад на Украину.
— Вы чудак, Ферри! Мы же действительно на Украине, а не в Нормандии. Я — Генкель, родом из Дрездена. Вы давно заметили мое произношение. Знаете Магдебургштрассе, за стадионом? Дом семь — заходите после войны.
Лемп уже не говорил, а хрипел. Как загнанный в угол зверь, он вжался в кресло, сжимая подлокотники.
— Все равно вы — английский разведчик!
— Это мое хобби — вторая специальность. Почему Гуменюк мог служить рейху и русским? Я поступаю благороднее.
— Вас повесят.
— Поймите, Ферри, после окружения Паулюса фортуна может изменить Германии. И тогда связь с англичанами очень пригодится вам. Поэтому сейчас вы откроете сейф.
Он тут же согласился, и я понял: в сейфе есть оружие.
— Отоприте дверку, но не открывайте ее. Стреляю без предупреждения.
Он подчинился. В сейфе действительно лежал парабеллум. Стоя боком к Лемпу, с наведенным на него пистолетом, я быстро перебирал бумаги: отчет о формировании диверсионных групп, списки завербованных шпионов, инструкция с грифом «Особо секретно», за подписью самого Канариса, в связи с наступлением группы Манштейна на Восточном фронте.
В дверь постучали. Из коридора донесся голос Кляйнера:
— Вы здесь, герр майор?
Я шепнул Лемпу:
— Скажите, что заняты, пусть зайдет через полчаса.
Он послушно повторил мои слова. Инструкцию, касающуюся наступления Манштейна, я спрятал во внутренний карман.
— Копию вашего донесения я тоже захвачу. Напишите на ней, пожалуйста: «Хауптштурмфюреру Генкелю, лично» — и распишитесь вот здесь.
— Для чего вам это нужно?
— Для того чтобы покрепче пришвартовать вас к Британским островам. Вот так. Благодарю вас.
Снова в дверь постучал Кляйнер:
— Герр майор, к вам приехал оберштурмфюрер Шоммер.
— Пусть подождет, — сказал я очень тихо.
— Пусть подождет, — громко повторил Лемп.
Через окно я видел машину у ворот. Теперь меня может спасти только Лемп. Я наклонился к нему:
— Слушайте внимательно. Если сегодня к вечеру я не буду там, где меня ждут, то завтра на Принц Альбрехтштрассе[89] получат сообщение об освобождении Гусакова. А адмирал Канарис узнает о провале Рюхина.
Несколько секунд он рассматривал свои ботинки.
— Ложь. Еще одна ваша уловка.
И тут я рассмеялся:
— Ферри, я похож на кретина? Неужели же я полез бы к вам сюда, не обеспечив отход? Не говоря о вашем автографе.
Лемп поднял на меня красные от бессонницы глаза:
— Так уходите ко всем чертям! Сейчас позвоню, чтобы вас выпустили.
— Вот телефон нам ни к чему! — Я вырвал провод из стены вместе с розеткой. — С Бальдуром Шоммером у меня свои счеты. Для него я — русский агент СД, вышедший из повиновения, и он постарается арестовать меня, но тогда пакеты в Берлине попадут по назначению. Я буду за дверью, в этой комнатушке, а вы постарайтесь спровадить Шоммера. Никаких Гуменюков и Митрофановых вы в глаза не видели, а хауптштурмфюрер Генкель уже уехал. Не забудьте запереть сейф. Шоммера впускайте одного, без его головорезов, а то он и вам свернет шею. Держите ваш пистолет.
Через минуту из-за двери архивной комнатушки я услышал голос Бальдура. Он заявил, что служба безопасности возмущена вмешательством в ее дела. Митрофанов и Гуменюк должны быть немедленно переданы ему лично. В ответ на это Лемп утверждал, что слышит такие фамилии впервые. Бальдур настаивал:
— Их увез офицер абвера. Это точно установлено.
Нахальный басок Бальдура сменялся осипшим баритоном Лемпа. Когда Бальдур пригрозил, что перероет все помещение, Лемп вышел из себя:
— Мальчишка! Как вы смеете так говорить со старшими?!
— Видно, вы не имели еще дела со службой безопасности, — сказал Бальдур, — впрочем, один человек, носящий нашу форму, тоже находится у вас. Больше никуда он не мог скрыться на этом отрезке шоссе вчера около десяти вечера.
Было ясно, что Бальдур не собирается уходить. Того и гляди, явится его шеф с телеграфным вызовом Лемпа в Ровно или в житомирскую ставку Гиммлера. Единственная защита — атака.
Я вошел в кабинет и, не замечая Бальдура, спросил Лемпа:
— Почему здесь такой шум, герр майор? Я ведь просил не мешать мне просматривать ваши архивы.
Лемп моментально вошел в роль:
— Извините, герр хауптштурмфюрер. Тут приехал ваш офицер...
Бальдур перебил его:
— Подождите...
Он пошел на меня неслышным шагом через весь кабинет. Его широко расставленные серые глаза не мигая всматривались в меня, как окуляры стереотрубы:
— Какая приятная встреча! — Он сказал это по-русски, остановился, расставив ноги, засунул руки в карманы.
Я обратился к Лемпу:
— Герр майор, у нас свои внутренние дела. Тысячу раз извините, но нельзя ли нам остаться вдвоем?
Лемп медлил, не решаясь оставить нас наедине. Он боялся предательства, которое было обычным делом среди офицеров немецких секретных служб.
— Я — хозяин своему слову, герр майор.
Он вышел, а я тут же уселся за его стол.
— Ты смелый и нахальный парень, — сказал Бальдур, — но все-таки я тебя арестую.
— Ты забыл, что прошло уже много лет.
— Что из этого следует?
— То, что я уже давно служу фюреру и рейху. То, что мне по заслугам присвоили звание. Сейчас мы — не враги.
— Ошибаешься, — сказал Бальдур. — Даже если бы ты действительно был немецким офицером, мы все равно враги. Вспомни мои слова на водной станции.
— Ты промахнулся и тогда и сейчас.
— Неужели? — Он торжествовал, он позволил себе поиграть мною как кошка мышью. — Ну, а где теперь Анни?
— Анни — в Москве. Кажется, вышла замуж. Давай не отвлекаться. Вот мой жетон! — Я говорил громко, чтобы Лемп за дверью слышал наш разговор. — За попустительство вчерашней диверсии ответишь перед имперским трибуналом. Я убежден, что ты — комсомолец, антифашист — продался русским так же, как твой отец.
Он схватился за кобуру:
— Не смей упоминать имя моего отца! Ты арестован!
Я нажал ногой кнопку у левой тумбы стола. Вошли трое автоматчиков и следом за ними Лемп.
— Теперь понятно! — Бальдур взялся за телефонную трубку.
— Телефон испорчен, — сказал Лемп. — Вы кончили разговор о внутренних делах СД?
Бальдур презрительно посмотрел на него:
— Я арестовал вашего гостя, герр майор. В лучшем случае вы заблуждаетесь в том, кто этот человек.
— В моем учреждении вы никого не арестуете, — сказал Лемп. — Тем более офицера.
Бальдур расхохотался:
— Он — офицер? Пошли! А с вами, герр майор, мы поговорим!
Я поднялся из-за стола:
— Шоммер, вы ведете себя недостойно и ответите за эта. Доложите вашему начальнику, что завтра я буду у него с полномочиями от генерала Томаса. Майор Лемп, этот мальчишка зарвался. Проводите его, пожалуйста. У меня мало времени.
И Бальдур ушел. Он обернулся на пороге:
— Не позже чем через два часа тебе будут загонять иголки под ногти! — и захлопнул за собой тяжелую дверь.
Мои силы были на исходе. Больше суток — непрерывный бой. Но надо сделать еще одно усилие.
— Ферри...
Стоя у окна, он смотрел сквозь потоки, бегущие по стеклу, как Бальдур идет к машине. Когда она тронулась, Лемп сказал:
— Я погиб. Теперь мне ничто не мешал пристрелить вас.
— Нет, Ферри, мешает. Ваш пистолет разряжен. А главное то, что теперь только я могу вас спасти. Сейчас вы лично отвезете меня в закрытой машине туда, куда я укажу.
— А дальше? Что будет дальше?
— Дальше? Обличающие вас донесения будут задержаны. Я выеду в Житомир и вернусь сюда с генералом Томасом, чтобы навести порядок в местном СД. Ну, а затем, возможно уже в Нормандии, вы получите задание от моих других хозяев. Понятно? Что вы предпочитаете — доллары или фунты?
Спустя несколько минут из ворот усадьбы выехал закрытый вездеход. У бровки шоссе мок под дождем оставленный Бальдуром солдат-эсэсовец, но ему не было видно, кто сидит в машине. Да и что мог бы он сделать? Миновав пруд, машина свернула на проселок, ведущий к лесу, в котором вчера вечером скрылся мой тезка Чижик. Вездеход абвера шел на север, в сторону Киевского шоссе.
Всю дорогу мы молчали. Когда до корчмы Кощея оставалось не больше двух-трех километров, я попросил остановиться. Мокрые, ржавые дубы нависали над проселочной дорогой, а над дубами низко стелились осенние тучи. Шофер, тот самый солдат, который обшаривал мои карманы, злорадно наблюдал, как хаушгштурмфюрер в сверкающих сапогах выходит из машины прямо в грязь. В полузакрытых глазах Лемпа промелькнула яростная искра.
— Поздно, Ферри! Не поддавайтесь соблазну. Этот выстрел равносилен самоубийству. Сегодня между одиннадцатью и двенадцатью ночи на этом самом месте вы получите от меня известие. До полуночи не рекомендую возвращаться в абвер.
— Я понял, — сказал он, захлопывая дверку.
Хронометр показывал одиннадцать пятнадцать утра. Я стоял на обочине под дубами, и шум мотора уже затихал вдали.
Глава шестая
В тот же день, когда мы расстались с Лемпом, в условленное место привезли труп полицая, убитого разрывом гранаты. Опознать личность было невозможно. Но в черном мундире со знаками различия хауптштурмфюрера СС нашли служебное удостоверение с моей фотографией на имя Вольфганга фон Генкеля. В дополнение к этим останкам Лемп получил сорок золотых пятерок царской чеканки и письмо:
«Дорогой Ферри! Преступник, присвоивший себе имя покойного Генкеля, отошел в лучший мир. Это лишает меня возможности повидаться с Вами, но полностью реабилитирует Вашу честь. Вы следили за большевистским агентом и уничтожили его при попытке сопротивления. Приложенная сумма в той валюте, которую Вы, кажется, предпочитаете, выплачивается Клубом, где Вы состоите отныне под именем Онест Хантер. Документы, любезно предоставленные Вами, хранятся в надежном месте как гарантия Вашей исполнительности. Это делается исключительно в Ваших интересах, чтобы Клуб мог и в дальнейшем переводить гонорар в Цюрих на Ваш текущий счет. С дружеской симпатией — Ваш коллега Тедди».
С тех пор прошел месяц с лишним. На Большой земле произошли важные события. Мы услышали по радио о разгроме группы Манштейна, которая должна была деблокировать Паулюса. В этот разгром была вложена и наша малая доля. Веденеев сообщил, что сведения о войсках, проходивших через Южнобугский узел, и данные, почерпнутые из сейфа майора Лемпа, помогли уточнить масштабы и сроки операции «Зимняя гроза».
Новый год мы встречали в лесном селе, далеко от Южнобугска. Около полуночи, вернувшись вместе с Чижиком из разведки, я доложил Сергию Запашному, что бандеровцы ушли на Львов, а гитлеровцев поблизости не видать. В жарко натопленной хате, за столом, который по случаю праздника хозяйка накрыла пахнущей нафталином скатертью, Сергий разливал водку по кружкам. Снимая в углу полушубок, Чижик услышал какую-то новость и тут же кинулся ко мне:
— Штурманок, они говорят...
— Цить! — прикрикнул на него Сергий. — Віськова таэмниця![90]
Все смеялись. Что это еще за военная тайна от меня?
— Твои часы самые точные, Алешка, — сказал Сергий, — подашь сигнал Нового года.
— Есть! — Я засучил рукав. Секундная стрелка бежала по циферблату хронометра. — До Нового года — полторы минуты!
...Как тепло и людно в хате! Вокруг — свои. И можно быть самим собой, а не предателем Пацько или эсэсовцем Генкелем. Вот это и есть счастье. Если бы только знать, где сейчас Анни... Хоть по радио услышать ее голос...
Стрелка добежала до нуля, и, как вахтенный при подъеме флага на корабле, я вскинул руку к шапке:
— Товарищ командир, время вышло!
Сразу стало шумно. Стукнули кружки и стаканы.
— С Новым годом!
— За победу!
— За то, чтобы в этом году ни одного немца не осталось на нашей земле! — сказал Сергий.
— Ни одного фашиста! — поправил я.
— Да, — согласился он, — за такого немца, как твой учитель, даже выпить стоит в Новом году. Но раньше, Алеша, за тебя!
— Это еще почему за меня?
— Встать! — Сергий вытащил из кармана листок.
Я узнал мелкий почерк Кати. Вероятно, шифровку принесли в отряд, когда я был в разведке.
— «Из Указа Президиума Верховного Совета от 24 декабря 1942 года „О награждении партизан Украины“, — прочел Сергий. — Орденом Отечественной войны первой степени — старшего лейтенанта Дорохова А. А. ...»
Он обнял меня. Со всех сторон потянулись с кружками и стаканами. Я ничего не понимал.
— Постойте! Это ошибка. Наверно, однофамилец. Тут же сказано: «старшего лейтенанта»...
— Не перебивай! — сказал Сергий. — На, читай!
В этой же шифровке Веденеев сообщал, что командиру Южнобугской разведгруппы Штурманку присвоено звание старшего лейтенанта. Все это было невероятно — и орден и звание сразу!
— Так что есть повод выпить за тебя по второй, — сказал начальник штаба Спиридон Кукурудза, громадный мужчина с детскими, ясными глазами.
Распахнулась дверь. Морозный пар ворвался в хату, и вместе с паром ввалился весь в снегу Голованов. Он сорвал с себя обледенелый треух.
— Празднуете?!
Капли пота скатывались с его лба на побелевшие от мороза скулы. Я бросился к нему:
— Стакан водки, быстро!
Голованов не взглянул на стакан. Глаза его остановились, будто и они замерзли. Эти замерзшие глаза сказали мне, что произошло несчастье прежде чем он вымолвил:
— Катю арестовали. Немца-учителя. Шифр — у меня.
Все началось позавчера. Катя вышла в эфир и уже начала отстукивать очередную разведсводку, когда в дверь ее каморки за вокзальным продпунктом стал ломиться подвыпивший телеграфист. Он уже давно пытался ухаживать за Катей. Катя спрятала рацию в водопроводный люк, открыла дверь и надавала ухажеру затрещин. На шум явилась полиция. Пьяного увели, но в душу Кати закралось сомнение: а что, если натренированный слух телеграфиста уловил через дверь стук радиотелеграфного ключа?
Наутро Катя положила рацию в корзину, насыпала сверху угля и отправилась домой. Когда Голованов пришел с работы, Катя рассказала ему обо всем, и он тут же пошел к Терентьичу, захватив с собой шифр. Надо было срочно подыскивать новое место для рации. Вернулся он уже затемно и напоролся на засаду. В него стреляли, и он стрелял. Ночь была безлунная, и ему удалось под берегом реки, по льду, выйти в привокзальный район. В хате кузнеца Юхима его перевязали.
— Ты ранен?
— Не перебивайте! Ерунда, в плечо...
Тут он наконец выпил водку и позволил снять с себя пальто. От усталости и потери крови он говорил медленно и тихо:
— Кузнец не хотел отпускать. Насилу уговорил. Мужик какой-то вывез меня за город под сеном. У Кощея узнал, где вы сейчас. Вот добрался... — И вдруг он вскинулся с таким знакомым мне выражением ярости в лице: — Что вы смотрите на меня все? Алешка, ты командир или чурбан? Надо действовать!
Мы решили выехать перед рассветом, добираться в город кружным путем, по реке.
В легкие розвальни запрягли пару коней светло-коричневой масти, каких на Украине называют «каштан». Бросили на сено несколько тулупов, положили для маскировки корзину яиц, мешок картошки. Спиридон Кукурудза сам вызвался ехать со мной. Договорились, что завтра же трое саней приедут в слободу Дубовка. Голованова я брать не хотел:
— Ты ж ранен! Отдышись хоть три дня. Он меня не слушал:
— Пойми, Алешка, — это ж Катя!..
Впервые в жизни я видел слезы в его глазах.
— Ну, если так — поехали.
Четвертым я взял Чижика. Все — в черных шинелях полицаев — уселись в розвальни. Кукурудза гнал лошадей без остановки. Солнце взошло неяркое, как луна, в снежной мгле, и все вокруг было снежно-белым. Поседели и наши кони, покрытые изморозью. Река лежала под снегом, будто широкая, неезженая дорога. Скалы в белых маскхалатах сугробов нависали с правого берега, а с левого деревья подступали к плоскому скату, и нельзя было сказать, где кончается земля и начинается покрытый снегом лед.
По пути дважды нам встречались немцы. Раз спросили дорогу, во второй даже не остановили. Форма полицаев помогла. Мы сняли эти шинели уже в слободке, проехав черту города, и сейчас были просто мужиками, которые привезли продукты на базар.
Я пошел «на прием» к доктору Яблонскому. Он уже знал об аресте Ивана Степановича и его квартирантки. Терентьича тоже взяли. Ведь не кто иной, как Терентьич, привел на завод Голованова — «мужа» радистки, схваченной вместе с рацией.
Доктор обещал связать меня с Черненко. Надел свое длинное пальто, взял палку и отправился в город. Мы с Головановым остались в холодной, тихой комнате. На столе бронзовые часы под стеклянным колпаком: казалось, еле передвигали стрелки. У этих часов был особый маятник — круглая площадка, подвешенная на стальной нити. Площадка кружилась: вправо-влево, вправо-влево... Вася, как завороженный этим кружением, не отрывал глаз от часов, осыпая пеплом отмытый до белизны пол.
Наконец пришел Черненко со своими отвертками и ключами.
Голованов атаковал его с хода. Он не мог ждать ни часу.
— Ты давай конкретно! — Черненко рубанул ребром ладони по краю стола. — Что предлагаешь?
— Закидать охрану гранатами, ворваться в тюрьму...
Черненко посмотрел на него с грустной нежностью, как на дитя неразумное, попавшее в беду, и обратился ко мне:
— Давай ты, Штурманок. Где заключенные — неизвестно. Знаю, что забрал их Шоммер.
Раньше всего узнать, где арестованные. Сегодня-суббота. У супруги Семенца — обычный прием. Рискованно, но попробую.
Пришлось мне снова обрядиться в шинель полицая. Было уже совсем темно, когда у тротуара на углу Аверьяновки остановился черный «BMW». Я тихонько окликнул:
— Ферри, мне хотелось бы прокатиться с вами на машине...
На улице — ни души. Ставни в домах наглухо закрыты.
— Садитесь! — буркнул Лемп. — Опять маскарад?
За городом мы вышли, чтобы шофер не слышал разговора.
— Какого черта еще вам надо? — спросил Лемп.
Не обращая внимания на его грубость, я спросил:
— Как дела? Надеюсь, после ликвидации Генкеля, СД вас не беспокоит? Жаль, что советскую рацию захватили они, а не вы.
Лемп тоже сожалел. Он рассказал мне, что Шоммеру удалось выследить и арестовать радистку с ее напарником — старым фольксдойче. В понедельник утром военный суд будет судить их в штадткомиссариате. Завтра об этом сообщат в газете.
— А где сейчас эти большевики?
— В комендатуре СД, на Подвальной.
— Значит, утром в понедельник их перевезут в штадткомиссариат?
— Вероятно. Ради этого вы встретились со мной?
— Нет, конечно. Нужны данные об одесской абвергруппе.
Теперь Лемп был совсем ручным. Он выругался, но обещал через месяц дать подробные сведения.
— А как с переводом? Мы рассчитываем на вас в Нормандии.
Тут Лемп впервые обратился ко мне за советом.
— Понимаете, Генкель... Тьфу, дьявол! Как вас прикажете называть, провалитесь вы в ад!
— Можете называть меня по-старому — Тедди. Но прекратите ругань. Перед моим подлинным именем стоит приставка «фон».
— Хорошо, — сказал он, потирая уши, — насчет Франции — туго. Я согласился бы и на Румынию. Но что делать с Кляйнером? Этот подхалим начинает меня шантажировать. Он умнее, чем вы думаете.
— Понимаю. Слишком много знает. Кляйнера мы уберем, но не бесплатно. Это пойдет вместо следующего перевода в Цюрих.
— Согласен, — сказал Лемп.
Договорились, что в воскресенье Лемп пошлет Кляйнера на легковой машине якобы за своими агентами на двадцать восьмой километр Киевского шоссе. Оттуда лейтенант не вернется. Потом Лемп посмертно представит его к награде. Что касается наших будущих встреч, то Лемп попросил больше не ловить его на улице, а пользоваться явкой у портного в Хлебном переулке.
Утром в понедельник пятеро партизан со Спиридоном Кукурудзой притаились под мостиком через овраг. Еще ночью подпилили толстенный ясень. Он рухнет поперек улицы от одного толчка. В переулке стоял припорошенный снегом автомобиль, на котором Кляйнер ездил на двадцать восьмой километр. Там его встретили Голованов и Чижик. Теперь Чижик сидел за рулем машины, в форме, снятой с абверовского шофера. За углом стояла еще одна машина — полуторка. Ее прислал Черненко. Мы с Головановым в форме полицаев устроились за забором. Будяк прогуливался по улице. Было так холодно, что пришлось положить пистолет за пазуху. В половине девятого посветлело. Появились прохожие.
— Сможет ли она идти? — вдруг спросил Голованов.
Солнце уже всходило. Неяркие в морозном тумане фары я увидел раньше, чем услышал свист Будяка. Рухнул с шумом и треском ясень. Снежное облако, как от взрыва, поднялось над дорогой. Тюремный фургон уткнулся в ствол дерева. Шофер открыл дверку. Двое солдат выпрыгнули на дорогу.
Мы бросились к машине с двух сторон. Впереди широкими скачками бежал Кукурудза. Он не добежал нескольких шагов и рухнул, как тот ясень, поперек дороги. Автоматы били из машины, вспарывая снег. Упали еще двое партизан. Но мы были уже рядом. Пулей обожгло щеку. Прикладом автомата я сбил с ног солдата, краем глаза увидел, как Голованов вскочил на подножку, выстрелил в кабину. Еще несколько выстрелов, и все разом смолкло. Четверо конвойных лежали на снегу. Голованов взломал внутреннюю дверь фургона:
— Катя! Катя!
Солнце поднялось над гребнем крыши. За раскрытыми дверями фургона блестел цинковый пол, кое-где потемневший от чьей-то крови. Фургон был пуст.
Лемп не соврал. «Южнобузькі вісті» напечатали сообщение о суде над «красными террористами». Но суда не было. Фашисты решили обойтись без инсценировки.
Два дня мы пробыли с Головановым в домике на хуторе у Львовского шоссе. Нам не удалось даже узнать, где находятся наши друзья. Скрипела люлька, плакал ребенок, мокрые валенки сушились на печке. Утром на третий день хозяйка пришла с базара и сказала, чтобы мы шли на польское кладбище.
Потеплело. Галки кружили над елями. Шел снег.
...Их повесили на воротах кладбища. Ночью. Тайком. И теперь под снегом сгладились черты искаженных страданием лиц. А снежинки не таяли, опускаясь на босые ноги. Катя была в одной рубашке, Голованов стиснул мне руку до боли:
— Молчи!
Там, в домике на хуторе, я думал, он помешался. Не говорил и все ходил из угла в угол день и ночь. А теперь вдруг успокоился, окаменел, как те, на перекладине ворот. Сквозь погребальный снег просвечивали темные Катины скулы, и хорошо, что не видно было мертвых глаз. Ивана Степановича повесили рядом с Катей. Я знал, что в последние минуты жизни его не мучил стыд за свой народ. Он сделал так, как велела ему совесть.
Только у Терентьича глазницы не были забиты снегом. И казалось, он видит то, чего не видим мы, живые. Четвертым повесили Тазиева, арестованного больше месяца назад.
Русская, немец, украинец, азербайджанец... Не разбираясь в национальности казненных, фашисты прибили к воротам кладбища доску с надписью: «Предатели украинского народа».
Ночью кто-то заклеил доску бумагой, на которой было написано: «Слава погибшим героям». Бумагу сорвали и выставили у виселицы караул, трех здоровенных полицаев. И вот тогда Вася Голованов сказал!
— Теперь пойдем мы.
Мы пошли, когда настала ночь, а с нами трое рабочих с завода Терентьича. И еще двое подъехали к кладбищу на санях с тыла, где лежит за оврагом заснеженное Львовское шоссе. Луна еще не взошла. Светилось окошечко кладбищенской сторожки. Полицаи грелись самогоном, оставив одного на посту. Не скрипнул под валенками снег, не вскрикнул под виселицей полицай.
— Это — первый, — сказал Голованов.
Мы не тронули фашистскую доску. Мы тихо пошли к сторожке...
А когда настал новый день, люди увидели на кладбищенских воротах трех повешенных полицаев, и под ними черные буквы: «Предатели украинского народа».
Далеко от города, под вековой липой у Львовского шоссе, в братской могиле похоронили мы нашу Катю и тех, кто погиб вместе е ней.
— Я сам офицер СД и поэтому знаю, что вы отпустили Аркадия Гусакова — он же Семенец, — которого готовили для засылки в тыл русских. Кажется, это называется разоблачением тайн абвера.
Лемп тяжело вздохнул:
— Я давно почувствовал, что вы опасный человек...
— Наоборот. Я — ваш спаситель. У меня очень высокие связи. Пистолет, который вы у меня отобрали, подарен самим шефом гестапо Мюллером. Вот смотрите...
Я вытащил пистолет. Лемп устало усмехнулся:
— Кем бы ни был подарен этот вальтер, он разряжен.
Тут я нажал на защелку, и мне в ладонь выпала заряженная обойма. Лемп с неожиданным проворством кинулся к столу.
— Назад! Сядьте в кресло! Молчите! — Обойма была уже в рукоятке пистолета. — Я предвидел, герр майор, что вы будете нервничать, — сказал я, вытаскивая из его кармана пистолет.
— Послушайте, сейчас сюда войдет Кляйнер.
— Не войдет! — Я запер дверь. — И вы не выйдете.
— Английская разведка всегда была лучше нашей, — сказал он, — но и вы тоже отсюда не выйдете.
— Посмотрим. Считайте меня, если хотите, англичанином, но я действительно хауптштурмфюрер.
— Врете, — прошипел Лемп. — Вы не Генкель. Он служил в войсках СС в рейхе. Уехал месяц назад на Украину.
— Вы чудак, Ферри! Мы же действительно на Украине, а не в Нормандии. Я — Генкель, родом из Дрездена. Вы давно заметили мое произношение. Знаете Магдебургштрассе, за стадионом? Дом семь — заходите после войны.
Лемп уже не говорил, а хрипел. Как загнанный в угол зверь, он вжался в кресло, сжимая подлокотники.
— Все равно вы — английский разведчик!
— Это мое хобби — вторая специальность. Почему Гуменюк мог служить рейху и русским? Я поступаю благороднее.
— Вас повесят.
— Поймите, Ферри, после окружения Паулюса фортуна может изменить Германии. И тогда связь с англичанами очень пригодится вам. Поэтому сейчас вы откроете сейф.
Он тут же согласился, и я понял: в сейфе есть оружие.
— Отоприте дверку, но не открывайте ее. Стреляю без предупреждения.
Он подчинился. В сейфе действительно лежал парабеллум. Стоя боком к Лемпу, с наведенным на него пистолетом, я быстро перебирал бумаги: отчет о формировании диверсионных групп, списки завербованных шпионов, инструкция с грифом «Особо секретно», за подписью самого Канариса, в связи с наступлением группы Манштейна на Восточном фронте.
В дверь постучали. Из коридора донесся голос Кляйнера:
— Вы здесь, герр майор?
Я шепнул Лемпу:
— Скажите, что заняты, пусть зайдет через полчаса.
Он послушно повторил мои слова. Инструкцию, касающуюся наступления Манштейна, я спрятал во внутренний карман.
— Копию вашего донесения я тоже захвачу. Напишите на ней, пожалуйста: «Хауптштурмфюреру Генкелю, лично» — и распишитесь вот здесь.
— Для чего вам это нужно?
— Для того чтобы покрепче пришвартовать вас к Британским островам. Вот так. Благодарю вас.
Снова в дверь постучал Кляйнер:
— Герр майор, к вам приехал оберштурмфюрер Шоммер.
— Пусть подождет, — сказал я очень тихо.
— Пусть подождет, — громко повторил Лемп.
Через окно я видел машину у ворот. Теперь меня может спасти только Лемп. Я наклонился к нему:
— Слушайте внимательно. Если сегодня к вечеру я не буду там, где меня ждут, то завтра на Принц Альбрехтштрассе[89] получат сообщение об освобождении Гусакова. А адмирал Канарис узнает о провале Рюхина.
Несколько секунд он рассматривал свои ботинки.
— Ложь. Еще одна ваша уловка.
И тут я рассмеялся:
— Ферри, я похож на кретина? Неужели же я полез бы к вам сюда, не обеспечив отход? Не говоря о вашем автографе.
Лемп поднял на меня красные от бессонницы глаза:
— Так уходите ко всем чертям! Сейчас позвоню, чтобы вас выпустили.
— Вот телефон нам ни к чему! — Я вырвал провод из стены вместе с розеткой. — С Бальдуром Шоммером у меня свои счеты. Для него я — русский агент СД, вышедший из повиновения, и он постарается арестовать меня, но тогда пакеты в Берлине попадут по назначению. Я буду за дверью, в этой комнатушке, а вы постарайтесь спровадить Шоммера. Никаких Гуменюков и Митрофановых вы в глаза не видели, а хауптштурмфюрер Генкель уже уехал. Не забудьте запереть сейф. Шоммера впускайте одного, без его головорезов, а то он и вам свернет шею. Держите ваш пистолет.
Через минуту из-за двери архивной комнатушки я услышал голос Бальдура. Он заявил, что служба безопасности возмущена вмешательством в ее дела. Митрофанов и Гуменюк должны быть немедленно переданы ему лично. В ответ на это Лемп утверждал, что слышит такие фамилии впервые. Бальдур настаивал:
— Их увез офицер абвера. Это точно установлено.
Нахальный басок Бальдура сменялся осипшим баритоном Лемпа. Когда Бальдур пригрозил, что перероет все помещение, Лемп вышел из себя:
— Мальчишка! Как вы смеете так говорить со старшими?!
— Видно, вы не имели еще дела со службой безопасности, — сказал Бальдур, — впрочем, один человек, носящий нашу форму, тоже находится у вас. Больше никуда он не мог скрыться на этом отрезке шоссе вчера около десяти вечера.
Было ясно, что Бальдур не собирается уходить. Того и гляди, явится его шеф с телеграфным вызовом Лемпа в Ровно или в житомирскую ставку Гиммлера. Единственная защита — атака.
Я вошел в кабинет и, не замечая Бальдура, спросил Лемпа:
— Почему здесь такой шум, герр майор? Я ведь просил не мешать мне просматривать ваши архивы.
Лемп моментально вошел в роль:
— Извините, герр хауптштурмфюрер. Тут приехал ваш офицер...
Бальдур перебил его:
— Подождите...
Он пошел на меня неслышным шагом через весь кабинет. Его широко расставленные серые глаза не мигая всматривались в меня, как окуляры стереотрубы:
— Какая приятная встреча! — Он сказал это по-русски, остановился, расставив ноги, засунул руки в карманы.
Я обратился к Лемпу:
— Герр майор, у нас свои внутренние дела. Тысячу раз извините, но нельзя ли нам остаться вдвоем?
Лемп медлил, не решаясь оставить нас наедине. Он боялся предательства, которое было обычным делом среди офицеров немецких секретных служб.
— Я — хозяин своему слову, герр майор.
Он вышел, а я тут же уселся за его стол.
— Ты смелый и нахальный парень, — сказал Бальдур, — но все-таки я тебя арестую.
— Ты забыл, что прошло уже много лет.
— Что из этого следует?
— То, что я уже давно служу фюреру и рейху. То, что мне по заслугам присвоили звание. Сейчас мы — не враги.
— Ошибаешься, — сказал Бальдур. — Даже если бы ты действительно был немецким офицером, мы все равно враги. Вспомни мои слова на водной станции.
— Ты промахнулся и тогда и сейчас.
— Неужели? — Он торжествовал, он позволил себе поиграть мною как кошка мышью. — Ну, а где теперь Анни?
— Анни — в Москве. Кажется, вышла замуж. Давай не отвлекаться. Вот мой жетон! — Я говорил громко, чтобы Лемп за дверью слышал наш разговор. — За попустительство вчерашней диверсии ответишь перед имперским трибуналом. Я убежден, что ты — комсомолец, антифашист — продался русским так же, как твой отец.
Он схватился за кобуру:
— Не смей упоминать имя моего отца! Ты арестован!
Я нажал ногой кнопку у левой тумбы стола. Вошли трое автоматчиков и следом за ними Лемп.
— Теперь понятно! — Бальдур взялся за телефонную трубку.
— Телефон испорчен, — сказал Лемп. — Вы кончили разговор о внутренних делах СД?
Бальдур презрительно посмотрел на него:
— Я арестовал вашего гостя, герр майор. В лучшем случае вы заблуждаетесь в том, кто этот человек.
— В моем учреждении вы никого не арестуете, — сказал Лемп. — Тем более офицера.
Бальдур расхохотался:
— Он — офицер? Пошли! А с вами, герр майор, мы поговорим!
Я поднялся из-за стола:
— Шоммер, вы ведете себя недостойно и ответите за эта. Доложите вашему начальнику, что завтра я буду у него с полномочиями от генерала Томаса. Майор Лемп, этот мальчишка зарвался. Проводите его, пожалуйста. У меня мало времени.
И Бальдур ушел. Он обернулся на пороге:
— Не позже чем через два часа тебе будут загонять иголки под ногти! — и захлопнул за собой тяжелую дверь.
Мои силы были на исходе. Больше суток — непрерывный бой. Но надо сделать еще одно усилие.
— Ферри...
Стоя у окна, он смотрел сквозь потоки, бегущие по стеклу, как Бальдур идет к машине. Когда она тронулась, Лемп сказал:
— Я погиб. Теперь мне ничто не мешал пристрелить вас.
— Нет, Ферри, мешает. Ваш пистолет разряжен. А главное то, что теперь только я могу вас спасти. Сейчас вы лично отвезете меня в закрытой машине туда, куда я укажу.
— А дальше? Что будет дальше?
— Дальше? Обличающие вас донесения будут задержаны. Я выеду в Житомир и вернусь сюда с генералом Томасом, чтобы навести порядок в местном СД. Ну, а затем, возможно уже в Нормандии, вы получите задание от моих других хозяев. Понятно? Что вы предпочитаете — доллары или фунты?
Спустя несколько минут из ворот усадьбы выехал закрытый вездеход. У бровки шоссе мок под дождем оставленный Бальдуром солдат-эсэсовец, но ему не было видно, кто сидит в машине. Да и что мог бы он сделать? Миновав пруд, машина свернула на проселок, ведущий к лесу, в котором вчера вечером скрылся мой тезка Чижик. Вездеход абвера шел на север, в сторону Киевского шоссе.
Всю дорогу мы молчали. Когда до корчмы Кощея оставалось не больше двух-трех километров, я попросил остановиться. Мокрые, ржавые дубы нависали над проселочной дорогой, а над дубами низко стелились осенние тучи. Шофер, тот самый солдат, который обшаривал мои карманы, злорадно наблюдал, как хаушгштурмфюрер в сверкающих сапогах выходит из машины прямо в грязь. В полузакрытых глазах Лемпа промелькнула яростная искра.
— Поздно, Ферри! Не поддавайтесь соблазну. Этот выстрел равносилен самоубийству. Сегодня между одиннадцатью и двенадцатью ночи на этом самом месте вы получите от меня известие. До полуночи не рекомендую возвращаться в абвер.
— Я понял, — сказал он, захлопывая дверку.
Хронометр показывал одиннадцать пятнадцать утра. Я стоял на обочине под дубами, и шум мотора уже затихал вдали.
Глава шестая
ОТЧАЯНЬЮ И СМЕРТИ ВОПРЕКИ
1
В тот же день, когда мы расстались с Лемпом, в условленное место привезли труп полицая, убитого разрывом гранаты. Опознать личность было невозможно. Но в черном мундире со знаками различия хауптштурмфюрера СС нашли служебное удостоверение с моей фотографией на имя Вольфганга фон Генкеля. В дополнение к этим останкам Лемп получил сорок золотых пятерок царской чеканки и письмо:
«Дорогой Ферри! Преступник, присвоивший себе имя покойного Генкеля, отошел в лучший мир. Это лишает меня возможности повидаться с Вами, но полностью реабилитирует Вашу честь. Вы следили за большевистским агентом и уничтожили его при попытке сопротивления. Приложенная сумма в той валюте, которую Вы, кажется, предпочитаете, выплачивается Клубом, где Вы состоите отныне под именем Онест Хантер. Документы, любезно предоставленные Вами, хранятся в надежном месте как гарантия Вашей исполнительности. Это делается исключительно в Ваших интересах, чтобы Клуб мог и в дальнейшем переводить гонорар в Цюрих на Ваш текущий счет. С дружеской симпатией — Ваш коллега Тедди».
С тех пор прошел месяц с лишним. На Большой земле произошли важные события. Мы услышали по радио о разгроме группы Манштейна, которая должна была деблокировать Паулюса. В этот разгром была вложена и наша малая доля. Веденеев сообщил, что сведения о войсках, проходивших через Южнобугский узел, и данные, почерпнутые из сейфа майора Лемпа, помогли уточнить масштабы и сроки операции «Зимняя гроза».
Новый год мы встречали в лесном селе, далеко от Южнобугска. Около полуночи, вернувшись вместе с Чижиком из разведки, я доложил Сергию Запашному, что бандеровцы ушли на Львов, а гитлеровцев поблизости не видать. В жарко натопленной хате, за столом, который по случаю праздника хозяйка накрыла пахнущей нафталином скатертью, Сергий разливал водку по кружкам. Снимая в углу полушубок, Чижик услышал какую-то новость и тут же кинулся ко мне:
— Штурманок, они говорят...
— Цить! — прикрикнул на него Сергий. — Віськова таэмниця![90]
Все смеялись. Что это еще за военная тайна от меня?
— Твои часы самые точные, Алешка, — сказал Сергий, — подашь сигнал Нового года.
— Есть! — Я засучил рукав. Секундная стрелка бежала по циферблату хронометра. — До Нового года — полторы минуты!
...Как тепло и людно в хате! Вокруг — свои. И можно быть самим собой, а не предателем Пацько или эсэсовцем Генкелем. Вот это и есть счастье. Если бы только знать, где сейчас Анни... Хоть по радио услышать ее голос...
Стрелка добежала до нуля, и, как вахтенный при подъеме флага на корабле, я вскинул руку к шапке:
— Товарищ командир, время вышло!
Сразу стало шумно. Стукнули кружки и стаканы.
— С Новым годом!
— За победу!
— За то, чтобы в этом году ни одного немца не осталось на нашей земле! — сказал Сергий.
— Ни одного фашиста! — поправил я.
— Да, — согласился он, — за такого немца, как твой учитель, даже выпить стоит в Новом году. Но раньше, Алеша, за тебя!
— Это еще почему за меня?
— Встать! — Сергий вытащил из кармана листок.
Я узнал мелкий почерк Кати. Вероятно, шифровку принесли в отряд, когда я был в разведке.
— «Из Указа Президиума Верховного Совета от 24 декабря 1942 года „О награждении партизан Украины“, — прочел Сергий. — Орденом Отечественной войны первой степени — старшего лейтенанта Дорохова А. А. ...»
Он обнял меня. Со всех сторон потянулись с кружками и стаканами. Я ничего не понимал.
— Постойте! Это ошибка. Наверно, однофамилец. Тут же сказано: «старшего лейтенанта»...
— Не перебивай! — сказал Сергий. — На, читай!
В этой же шифровке Веденеев сообщал, что командиру Южнобугской разведгруппы Штурманку присвоено звание старшего лейтенанта. Все это было невероятно — и орден и звание сразу!
— Так что есть повод выпить за тебя по второй, — сказал начальник штаба Спиридон Кукурудза, громадный мужчина с детскими, ясными глазами.
Распахнулась дверь. Морозный пар ворвался в хату, и вместе с паром ввалился весь в снегу Голованов. Он сорвал с себя обледенелый треух.
— Празднуете?!
Капли пота скатывались с его лба на побелевшие от мороза скулы. Я бросился к нему:
— Стакан водки, быстро!
Голованов не взглянул на стакан. Глаза его остановились, будто и они замерзли. Эти замерзшие глаза сказали мне, что произошло несчастье прежде чем он вымолвил:
— Катю арестовали. Немца-учителя. Шифр — у меня.
Все началось позавчера. Катя вышла в эфир и уже начала отстукивать очередную разведсводку, когда в дверь ее каморки за вокзальным продпунктом стал ломиться подвыпивший телеграфист. Он уже давно пытался ухаживать за Катей. Катя спрятала рацию в водопроводный люк, открыла дверь и надавала ухажеру затрещин. На шум явилась полиция. Пьяного увели, но в душу Кати закралось сомнение: а что, если натренированный слух телеграфиста уловил через дверь стук радиотелеграфного ключа?
Наутро Катя положила рацию в корзину, насыпала сверху угля и отправилась домой. Когда Голованов пришел с работы, Катя рассказала ему обо всем, и он тут же пошел к Терентьичу, захватив с собой шифр. Надо было срочно подыскивать новое место для рации. Вернулся он уже затемно и напоролся на засаду. В него стреляли, и он стрелял. Ночь была безлунная, и ему удалось под берегом реки, по льду, выйти в привокзальный район. В хате кузнеца Юхима его перевязали.
— Ты ранен?
— Не перебивайте! Ерунда, в плечо...
Тут он наконец выпил водку и позволил снять с себя пальто. От усталости и потери крови он говорил медленно и тихо:
— Кузнец не хотел отпускать. Насилу уговорил. Мужик какой-то вывез меня за город под сеном. У Кощея узнал, где вы сейчас. Вот добрался... — И вдруг он вскинулся с таким знакомым мне выражением ярости в лице: — Что вы смотрите на меня все? Алешка, ты командир или чурбан? Надо действовать!
Мы решили выехать перед рассветом, добираться в город кружным путем, по реке.
2
В легкие розвальни запрягли пару коней светло-коричневой масти, каких на Украине называют «каштан». Бросили на сено несколько тулупов, положили для маскировки корзину яиц, мешок картошки. Спиридон Кукурудза сам вызвался ехать со мной. Договорились, что завтра же трое саней приедут в слободу Дубовка. Голованова я брать не хотел:
— Ты ж ранен! Отдышись хоть три дня. Он меня не слушал:
— Пойми, Алешка, — это ж Катя!..
Впервые в жизни я видел слезы в его глазах.
— Ну, если так — поехали.
Четвертым я взял Чижика. Все — в черных шинелях полицаев — уселись в розвальни. Кукурудза гнал лошадей без остановки. Солнце взошло неяркое, как луна, в снежной мгле, и все вокруг было снежно-белым. Поседели и наши кони, покрытые изморозью. Река лежала под снегом, будто широкая, неезженая дорога. Скалы в белых маскхалатах сугробов нависали с правого берега, а с левого деревья подступали к плоскому скату, и нельзя было сказать, где кончается земля и начинается покрытый снегом лед.
По пути дважды нам встречались немцы. Раз спросили дорогу, во второй даже не остановили. Форма полицаев помогла. Мы сняли эти шинели уже в слободке, проехав черту города, и сейчас были просто мужиками, которые привезли продукты на базар.
Я пошел «на прием» к доктору Яблонскому. Он уже знал об аресте Ивана Степановича и его квартирантки. Терентьича тоже взяли. Ведь не кто иной, как Терентьич, привел на завод Голованова — «мужа» радистки, схваченной вместе с рацией.
Доктор обещал связать меня с Черненко. Надел свое длинное пальто, взял палку и отправился в город. Мы с Головановым остались в холодной, тихой комнате. На столе бронзовые часы под стеклянным колпаком: казалось, еле передвигали стрелки. У этих часов был особый маятник — круглая площадка, подвешенная на стальной нити. Площадка кружилась: вправо-влево, вправо-влево... Вася, как завороженный этим кружением, не отрывал глаз от часов, осыпая пеплом отмытый до белизны пол.
Наконец пришел Черненко со своими отвертками и ключами.
Голованов атаковал его с хода. Он не мог ждать ни часу.
— Ты давай конкретно! — Черненко рубанул ребром ладони по краю стола. — Что предлагаешь?
— Закидать охрану гранатами, ворваться в тюрьму...
Черненко посмотрел на него с грустной нежностью, как на дитя неразумное, попавшее в беду, и обратился ко мне:
— Давай ты, Штурманок. Где заключенные — неизвестно. Знаю, что забрал их Шоммер.
Раньше всего узнать, где арестованные. Сегодня-суббота. У супруги Семенца — обычный прием. Рискованно, но попробую.
Пришлось мне снова обрядиться в шинель полицая. Было уже совсем темно, когда у тротуара на углу Аверьяновки остановился черный «BMW». Я тихонько окликнул:
— Ферри, мне хотелось бы прокатиться с вами на машине...
На улице — ни души. Ставни в домах наглухо закрыты.
— Садитесь! — буркнул Лемп. — Опять маскарад?
За городом мы вышли, чтобы шофер не слышал разговора.
— Какого черта еще вам надо? — спросил Лемп.
Не обращая внимания на его грубость, я спросил:
— Как дела? Надеюсь, после ликвидации Генкеля, СД вас не беспокоит? Жаль, что советскую рацию захватили они, а не вы.
Лемп тоже сожалел. Он рассказал мне, что Шоммеру удалось выследить и арестовать радистку с ее напарником — старым фольксдойче. В понедельник утром военный суд будет судить их в штадткомиссариате. Завтра об этом сообщат в газете.
— А где сейчас эти большевики?
— В комендатуре СД, на Подвальной.
— Значит, утром в понедельник их перевезут в штадткомиссариат?
— Вероятно. Ради этого вы встретились со мной?
— Нет, конечно. Нужны данные об одесской абвергруппе.
Теперь Лемп был совсем ручным. Он выругался, но обещал через месяц дать подробные сведения.
— А как с переводом? Мы рассчитываем на вас в Нормандии.
Тут Лемп впервые обратился ко мне за советом.
— Понимаете, Генкель... Тьфу, дьявол! Как вас прикажете называть, провалитесь вы в ад!
— Можете называть меня по-старому — Тедди. Но прекратите ругань. Перед моим подлинным именем стоит приставка «фон».
— Хорошо, — сказал он, потирая уши, — насчет Франции — туго. Я согласился бы и на Румынию. Но что делать с Кляйнером? Этот подхалим начинает меня шантажировать. Он умнее, чем вы думаете.
— Понимаю. Слишком много знает. Кляйнера мы уберем, но не бесплатно. Это пойдет вместо следующего перевода в Цюрих.
— Согласен, — сказал Лемп.
Договорились, что в воскресенье Лемп пошлет Кляйнера на легковой машине якобы за своими агентами на двадцать восьмой километр Киевского шоссе. Оттуда лейтенант не вернется. Потом Лемп посмертно представит его к награде. Что касается наших будущих встреч, то Лемп попросил больше не ловить его на улице, а пользоваться явкой у портного в Хлебном переулке.
Утром в понедельник пятеро партизан со Спиридоном Кукурудзой притаились под мостиком через овраг. Еще ночью подпилили толстенный ясень. Он рухнет поперек улицы от одного толчка. В переулке стоял припорошенный снегом автомобиль, на котором Кляйнер ездил на двадцать восьмой километр. Там его встретили Голованов и Чижик. Теперь Чижик сидел за рулем машины, в форме, снятой с абверовского шофера. За углом стояла еще одна машина — полуторка. Ее прислал Черненко. Мы с Головановым в форме полицаев устроились за забором. Будяк прогуливался по улице. Было так холодно, что пришлось положить пистолет за пазуху. В половине девятого посветлело. Появились прохожие.
— Сможет ли она идти? — вдруг спросил Голованов.
Солнце уже всходило. Неяркие в морозном тумане фары я увидел раньше, чем услышал свист Будяка. Рухнул с шумом и треском ясень. Снежное облако, как от взрыва, поднялось над дорогой. Тюремный фургон уткнулся в ствол дерева. Шофер открыл дверку. Двое солдат выпрыгнули на дорогу.
Мы бросились к машине с двух сторон. Впереди широкими скачками бежал Кукурудза. Он не добежал нескольких шагов и рухнул, как тот ясень, поперек дороги. Автоматы били из машины, вспарывая снег. Упали еще двое партизан. Но мы были уже рядом. Пулей обожгло щеку. Прикладом автомата я сбил с ног солдата, краем глаза увидел, как Голованов вскочил на подножку, выстрелил в кабину. Еще несколько выстрелов, и все разом смолкло. Четверо конвойных лежали на снегу. Голованов взломал внутреннюю дверь фургона:
— Катя! Катя!
Солнце поднялось над гребнем крыши. За раскрытыми дверями фургона блестел цинковый пол, кое-где потемневший от чьей-то крови. Фургон был пуст.
3
Лемп не соврал. «Южнобузькі вісті» напечатали сообщение о суде над «красными террористами». Но суда не было. Фашисты решили обойтись без инсценировки.
Два дня мы пробыли с Головановым в домике на хуторе у Львовского шоссе. Нам не удалось даже узнать, где находятся наши друзья. Скрипела люлька, плакал ребенок, мокрые валенки сушились на печке. Утром на третий день хозяйка пришла с базара и сказала, чтобы мы шли на польское кладбище.
Потеплело. Галки кружили над елями. Шел снег.
...Их повесили на воротах кладбища. Ночью. Тайком. И теперь под снегом сгладились черты искаженных страданием лиц. А снежинки не таяли, опускаясь на босые ноги. Катя была в одной рубашке, Голованов стиснул мне руку до боли:
— Молчи!
Там, в домике на хуторе, я думал, он помешался. Не говорил и все ходил из угла в угол день и ночь. А теперь вдруг успокоился, окаменел, как те, на перекладине ворот. Сквозь погребальный снег просвечивали темные Катины скулы, и хорошо, что не видно было мертвых глаз. Ивана Степановича повесили рядом с Катей. Я знал, что в последние минуты жизни его не мучил стыд за свой народ. Он сделал так, как велела ему совесть.
Только у Терентьича глазницы не были забиты снегом. И казалось, он видит то, чего не видим мы, живые. Четвертым повесили Тазиева, арестованного больше месяца назад.
Русская, немец, украинец, азербайджанец... Не разбираясь в национальности казненных, фашисты прибили к воротам кладбища доску с надписью: «Предатели украинского народа».
Ночью кто-то заклеил доску бумагой, на которой было написано: «Слава погибшим героям». Бумагу сорвали и выставили у виселицы караул, трех здоровенных полицаев. И вот тогда Вася Голованов сказал!
— Теперь пойдем мы.
Мы пошли, когда настала ночь, а с нами трое рабочих с завода Терентьича. И еще двое подъехали к кладбищу на санях с тыла, где лежит за оврагом заснеженное Львовское шоссе. Луна еще не взошла. Светилось окошечко кладбищенской сторожки. Полицаи грелись самогоном, оставив одного на посту. Не скрипнул под валенками снег, не вскрикнул под виселицей полицай.
— Это — первый, — сказал Голованов.
Мы не тронули фашистскую доску. Мы тихо пошли к сторожке...
А когда настал новый день, люди увидели на кладбищенских воротах трех повешенных полицаев, и под ними черные буквы: «Предатели украинского народа».
Далеко от города, под вековой липой у Львовского шоссе, в братской могиле похоронили мы нашу Катю и тех, кто погиб вместе е ней.