Страница:
Терентьич познакомил меня с Дарьей Денисовной Софранской. Эта неприметная женщина средних лет с первых дней оккупации работала на продпункте вокзала. После провала явок ее квартира стала главным пунктом связи. Ширмой служила бакалейная лавочка, открытая Софранской с разрешения властей. Мало ли кто зайдет за пакетиком сахарина или куском мыла, которое не моет, а только пачкает? Для немцев Софранская держала немного товара получше. В передней комнате, выходившей прямо на улицу Пирогова, можно было выпить бутылку пива или рюмку яичного ликера.
Дарья Денисовна жила одна, Муж ее, кадровый рабочий, по национальности поляк, погиб в конце гражданской войны, оба сына служили в Красной Армии. Для меня эта женщина была настоящим кладом. Ничего не записывая, она подсчитывала все проходящие эшелоны, прекрасно различала эмблемы родов войск и даже ухитрялась узнавать подлинные номера частей.
Каждый день эшелоны шли через Южнобугск на восток. Фронт подкатывался к Волге и Кавказу. Газета «Фёлькишер беобахтер» пророчила окончание войны к 7 ноября: «Жидовско-большевистская власть длилась четверть века, теперь ей пришел конец». А из немецкого госпиталя до нас доходили вести об упорных боях. Все время прибывали раненые.
Чернорабочими в госпитале были военнопленные. Некоторым из них удавалось выходить в город. Терентьич завел знакомство с двумя сержантами. Ничепорук и Тазиев явно искали связи с подпольщиками. По моему совету Терентьич поручил им добывать оружие на вокзале, когда прибывали раненые офицеры. У многих из них на носилках лежали пистолеты.
Спустя несколько дней я зашел к Софранской. Дарья Денисовна повела меня в комнату за лавкой и выдвинула ящик комода. Там, под крахмальной скатертью, ждущей конца войны, чернело тяжелое немецкое оружие — два парабеллума с обоймами.
— Тазиев достал! Вчера пришел санпоезд из-под Ростова.
Не успели мы вернуться в лавку, как появился Лемп. Он частенько захаживал сюда выпить рюмочку ликера. За ликером Лемп завел разговор о фронте:
— Сегодня русские выбиты из Ростова и Новочеркасска. Наступление идет великолепно! Так можно и опоздать на фронт, — улыбнулся он. — Попрошусь в действующую армию.
Лемп хотел расплатиться за ликер, но я не разрешил:
— Герр майор, я кое-что заработал сегодня. Позвольте мне...
Теперь у меня водились деньги. Немецкие чиновники брали взятки с каждого просителя. Почему я должен быть исключением?
— Вы умеете жить, герр Пацько, — сказал Лемп. — Но неужели вам не надоела эта паршивая работа?
— А чем она плоха? Все время среди людей...
Он улыбнулся и налил еще по стаканчику.
— Да, для вашей основной работы это полезно.
Что он имеет в виду? Неужели заподозрил?
— Работа мелкого чиновника бесперспективна, — продолжал он. — Надо думать о будущем. Вот женитесь, Светлана очень мила.
Я заверил его, что вовсе не собираюсь жениться.
— Не скромничайте! — воскликнул Лемп. — Я вижу, вы свой человек в доме. Кстати, что представляет собой сынок Семенца? Я его видел как-то разок.
Его интересует Аркадий. Вряд ли майор хочет доставить неприятность Семенцу. И все-таки этот вопрос неспроста.
— Понятия не имею, герр майор. Сам его видел только раз. А насчет женитьбы, ей-богу, ошибаетесь.
— Тем лучше, — сказал он. — Зачем это нужно, если в ваших жилах, как я слышал, течет немецкая кровь?
И это знает? Похоже, что он следит за мной. Майор встал, расплатился за последнюю рюмку.
— Ну что же, пойдемте!
Мы вышли и расстались на углу. Когда Лемп скрылся за поворотом, мне пришло в голову, что он считает меня секретным агентом СД. Но кто же он, этот бравый вояка, рвущийся на фронт? И почему я встретил его в СД? Может быть, он сам там служит?
2
В конце июля в нашем городе полно лилий. Во всех садах и палисадниках покачиваются на высоких стеблях белые короны, и плывет над улицей густой, сладкий запах середины лета. Я всегда был равнодушен к белой лилии. Мне больше нравились розовые пионы, незаметный алисон, наполняющий в полдень сады и парки медовым запахом. О лилиях я вспомнил потому, что увидел их на травяном склоне у стены костела.
Старичок с леечкой вышел из калитки в костельной стене. Немощный на вид — ему, пожалуй, уже подкатило под сотню.
— Цветочками любуетесь, пане? Могу уделить букетик для украшения жизни, — заговорил он неожиданно бодрым голосом.
Я поблагодарил и отказался.
— Да, — заметил старичок, — сейчас цветы никому не требуются. Забыли люди про красоту. И птахи чего-то не поют...
Действительно, певчие птицы исчезли из садов и бульваров.
— Улетели птахи, — сообщил старичок, подпирая прутиком стебель цветка, — потому что зима настала долгая.
— Что это вы говорите, папаша? Какая сейчас зима? Вы, я вижу, и телогрейку натянули, будто на дворе снег.
Он поднял на меня вылинявшие от времени, но ясные глаза:
— Зима, пане, круглый год зима. А хуфайка?.. Прохлада у нас в храме, особо в подземелье. Корешки цветочные там храню...
Когда через несколько дней мы встретились с Терентьичем и Будяком у Софранской, я попросил Дарью Денисовну поискать ключи к сердцу костельного сторожа. Терентьич понял меня и заулыбался:
— Толковое дело и вовремя задумано! Снова начал действовать подпольный горком, а с тобой, Штурманок, секретарь горкома хочет встретиться лично.
Встреча состоялась на следующий день в пригороде за польским кладбищем. Когда я вошел, незнакомый человек докладывал о подпольной работе на Королевском сахарном заводе. Секретарь горкома ударил по столу ребром ладони:
— Це ми вже чули![76] Давай конкретно!
По этой фразе я узнал Владимира Черненко, бывшего инструктора горкома комсомола, который часто приходил в нашу школу. Он носил тогда командирский ремень и планшетку через плечо. Это придавало солидность, несмотря на курносый нос в веснушках и светлую челку. Вместе с нами он прыгал с вышки в воду и играл в волейбол на школьном дворе. Собрания с его участием всегда проходили быстро, без длинных речей и казенных резолюций. Если кто-нибудь пускался в словопрения, Черненко постукивал по столу ребром ладони и говорил: «Це ми вже чули. Давай конкретно!» Мы так его и прозвали: «Давай конкретно!»
Черненко сильно постарел. Волосы поредели, глаза выцвели и сузились, скулы обтянулись. И только нос на его лице выглядел как веснушчатый школьник среди хмурых взрослых людей.
— Штурманок прибыл по вашему вызову, товарищ секретарь.
Он указал мне на табуретку, продолжая свой разговор:
— Ни тонны сахара выйти не должно. Людьми помочь не могу. А у Штурманка хватит своих дел. Так и учти, сахарозаводчик.
«Сахарозаводчик» ушел, Черненко обратился ко мне:
— Была идея замкнуть вас на Королёвку как чиновника по продовольствию. К тому же опыт подпольной работы.
— Какой же у меня опыт?
— Опыт измеряется не годами, а делами, — сказал Черненко. — Разоблачение их провокации на имени Степового — дело громадное. Кстати, откуда вы узнали о подземном ходе?
— Пришлось как-то, Владимир Викторович, еще в детстве слушать под землей церковное пение.
Черненко взглянул на меня не то гневно, не то весело:
— Меня зовут Мартын Казан. Водопроводчик я. В настоящее время для пропитания мастерю зажигалки. Понятно?
— Ясно, товарищ Казан.
Я узнал от секретаря, что в городе создано несколько подпольных групп, а в лесах и селах действует конный партизанский отряд. К сожалению, нет связи ни с Большой землей, ни с отрядом Запашного.
«Неужели это Сергий, бывший ординарец отца?» — подумал я.
— Товарищ Казан, мне бы очень хотелось связаться с отрядом.
— Это мы сделаем сами, — сказал Черненко-Казан. — Чем я могу помочь в вашей основной работе?
— В конце августа придет связной моего Центра. Но связь нужна сейчас. Если горком пошлет человека, я дам координаты.
На том и порешили. Прощаясь, Черненко перешел на «ты»:
— Не спрашиваю твоей настоящей фамилии... — и неожиданно закончил: — ...потому что знаю. Ты — Алексей Дорохов. Учился в десятой школе. Отец твой — военный, а брат погиб в Испании. Точно?
— Точно.
— А раз точно, значит, еще кто-нибудь может тебя опознать.
— Кто, к примеру?
— Раньше всего Шоммер! — И он рассказал мне о карьере моего одноклассника, Бальдура Миттаг.
За два дня до отхода наших войск от Южнобугска инженер мехзавода, антифашист Генрих Миттаг исчез. Вместе с ним исчез его сын Бальдур, студент пединститута. А потом появился штадткомиссар, подполковник немецкой армии Шоммер. Бывший резидент вылавливал всех подозрительных, а сын помогал ему. Этому делу он, оказывается, учился еще подростком у себя на родине, в отряде гитлерюгенд. Одной из первых жертв Бальдура был его земляк Отто. Шоммер определил сына в службу безопасности, При участии Бальдура СД перехватила линию связи наших подпольщиков. Предатель выдал явки и пароли. Командир разведгруппы был схвачен. Вскоре, якобы по приказу Степового, подпольщики попытались освободить группу военнопленных. В результате этой провокации вся организация была разгромлена, погиб секретарь подпольного горкома. Бальдур отличился в этой операции, и ему присвоили звание штурмфюрера. Потом он был ранен, лечился в Германии, а оттуда вернулся оберштурмфюрером.
— Так что берегись его, Штурманок! — закончил Черненко. — Это человек опасный, ловкий и, надо сказать, не трус.
«Ну что ж, герр Шоммер, — подумал я, — последняя попытка воспользоваться именем Степового не удалась. Вы, конечно, придумаете что-нибудь еще. Раньше или позже придется нам встретиться, бывший школьный товарищ, футболист и боксер, обаятельный парень!»
3
Велле послал меня в Королёвский гебит замерить запасы зерна в копнах. Солнце стояло в зените. Даже деревянные крылья шарабана стали горячими. Раскаленный воздух скрадывал очертания предметов, стоял колеблющимся маревом над стерней.
На полях герра Фрауенхайма, пожалованных ему самим гаулейтером Кохом, скирды высились, как дома. Целая улица хлеба. Казалось, продержись эта жара еще несколько часов, и хлеб в скирдах запылает сам собой. А может быть, стоит помочь солнцу?
Девчата в низко повязанных косынках жали пшеницу вручную. Их кофточки просолились потом, как солдатские гимнастерки. У дороги хромой парень возился со сломанной косилкой. Я узнал сына кузнеца. Его звали, как и отца, Юхимом.
Из-за скирды донесся отчаянный женский крик. Я выпрыгнул из шарабана и обежал вокруг скирды. На стерне, в горячей пыли, лежала девушка. Сморщенный мужичок топтался вокруг нее, норовя попасть сапогом в лицо или в живот. Я оттащил его за шиворот!
— Ты что делаешь, сукин сын?!
По моей решительности и по добротному шарабану мужик смекнул, что имеет дело е начальством. Он поклонился, утер рукавом пот со своего бабьего, безволосого лица:
— Пане, оця сука підкинула залізяку під косарку!
Дивчина, шатаясь, встала на ноги. Размазывая по лицу слезы и кровь, она клялась, что железяка лежала тут с прошлого лета.
Другие девушки прекратили работу. Они окружили меня и старосту. Тут я заметил, что к нам приближается неспешной походкой офицер в форме немецкого военно-морского флота. Длинное его лицо покрывал нездешний темный загар, и только морщины в углах глаз белели. Откуда, интересно, тут взялся немецкий моряк?
— А ну, девчата, все работать! — сказал я. — Живо!
Офицер видел все. Он кивнул мне и спросил старосту:
— Што тут есть такой случатця?
— Герр корветен-капитан, — сказал я по-немецки, — эта девушка не виновата, староста напрасно избил ее.
Офицер был приятно удивлен моей немецкой речью. Еще больше его удивило, что я правильно назвал его по званию.
— Вы немец? — спросил он.
— Только на двадцать пять процентов. Чиновник ландвиртшафтскомиссариата Пацько к вашим услугам.
— Макс Вегнер. — Он поклонился. — Вы поступили правильно.
— Простите, если вмешался не в свое дело, но, по-моему, не следует озлоблять население.
— Особенно когда в лесах появились партизаны.
Через полчаса мы с ним сидели в тени, на веранде господского дома, и пили прохладное пиво. Вегнер скинул китель, расстегнул рубаху, и я увидел еще розовые, свежие шрамы недавних ранений. Оказалось, он командовал миноносцем на Средиземном море. Месяца два назад корабль Вегнера торпедировала английская подводная лодка. Почти весь экипаж погиб вместе со штабом дивизиона, который находился на борту. Пролежав месяц в госпитале на острове Сицилия, Вегнер приехал долечиваться к сестре, фрау Гильде, хозяйке этого поместья. Других родных у него не было.
Я понял, что Вегнер чувствует себя лишним в этой семье. Он пытался помогать зятю в ведении хозяйства, но у них были разные точки зрения на местное население. Вот и сейчас, при мне, между братом и сестрой начался спор.
— Ты не офицер, а провинциальная фройляйн! — говорила фрау Гильда. — Чем больше наказывать этих русских, тем лучше.
— От Триполитании до Украины нас, немцев, везде ненавидят, — отвечал Вегнер.
— Ну почему же, — вмешался я, — вовсе не всех немцев.
— Когда нас начнут бить по-настоящему, не станут разбираться, какой немец плохой, какой хороший. — Он говорил смело, не подбирая обтекаемых выражений. — Вот попал в приживалы к герру Фрауенхайму! Конечно, пороть украинских девок безопаснее, чем отражать атаки подводных лодок, но мне не по душе ни то, ни другое.
Я поинтересовался, какое занятие ему по душе.
— Три поколения моей семьи — моряки из Вильгельмсхафена. Я кончил мореходную школу, хотел водить торговые суда...
— Судя по наградам и званию, у вас неплохо пошла служба.
— Об этом пока рано судить, — сказал он.
Я поблагодарил за пиво и любезный прием. Вегнер проводил меня к шарабану.
— Заезжайте, когда будет время, герр Пацько.
Уехав, я тут же забыл об этом странном немце. Меня занимало сейчас зерно, которое не достанется населению, а будет погружено в немецкие вагоны, если оставить его в копнах. Конечно, мелкие диверсии — не мое дело. Заниматься ими нельзя. А что, если осторожно направить на эти копны верную руку?
Под вечер я пришел в кузницу Юхима. У самых дверей, под железным мостком, шумела по камням крохотная речушка. Темно-вишневое железо лежало в горне, и прозрачные при солнечном свете язычки пламени плясали вокруг него. Мехи раздувал мальчик лет двенадцати. Он был без рубашки. На тонких руках, покрытых сажей, уже выступали голубые, как у отца, жилы.
— А, пан Пацько! — сказал кузнец, откладывая клещи и вытирая руки о фартук.
Я спросил кузнеца, где его сыновья — Юхим и Дмитро. Он не удивился, что я знаю их имена.
— Дмитро в Красной Армии, если еще жив, а Юхим тут. А вот последышек, — кивнул он в сторону мехов. — Гриць! А ну, давай!
Мальчишка налег на рукоятку мехов, захлопала толстая воловья кожа. И вдруг проснулись темно-бурые угли по краям горна. Кузнец выхватил клещами железо, положил на наковальню.
— А ну, посторонись, пан Пацько!
Сноровисто, не спеша он наносил молотом удар за ударом, а малый держал клещами поковку, отвернув в сторону лицо. Когда железо стало лилово-синим, приняв форму подковы, Юхим отложил молоток и сказал, будто продолжая разговор:
— А не было бы у меня старших сынов, если б не хорошие люди. Вот вы тот раз толковали про наводнение... — И он рассказал мне, как когда-то красноармейцы спасли его детей и жену. — Теперь про то не всякому скажешь, — неожиданно закончил он. — Может, зайдете, повечеряем?
И снова я сидел в комнатке, где провел первую ночь в родном городе. Тогда сыновья кузнеца, Юхим и Гриць, работали где-то в деревне. На этот раз я дождался Юхима-младшего. Он быстро понял, что от него требуется, и не стал задавать лишних вопросов.
— Работа не кузнечная, однако горячая. Сделаем. И Гриця возьму на подмогу, если батько его отпустит.
— Отпущу, — сказал кузнец. — Раз пришла на нас крига[77], надо ее всем подрывать, как делал твой батько, пан Пацько!
4
Я часто вспоминал теперь слова отца: «Знать, где проходит линия фронта!» Когда-то она тянулась по плацдарму под Одессой, пересекала курс лидера «Ростов». Потом эта линия проходила только в нашем сознании, и если бы не Степовой, мне не удержать бы своего последнего рубежа. Сейчас я — один из тех, кто должен заменить в строю Степового. Благодаря ему я вышел в родном городе на незаметную для постороннего глаза линию фронта.
Не зря пословица говорит: «Дома стены помогают». Мне помогали не только стены. Люди! Теперь у меня было много друзей. Целый экипаж корабля! Но этот экипаж никогда не собирался по большому сбору. Многие даже не знали друг друга. Люди разных профессий, знакомые мне до войны, и те, кого я встретил в подполье, день за днем, ночь за ночью стояли рядом со мной на боевом рубеже. И среди них — те, кого я раньше никогда не назвал бы бойцами.
С детства я помнил старого доктора Яблонского. Когда я болел воспалением легких, он распахивал окна, весело кричал на маму. Вместе с ним в дом входили свет и какое-то ясное веселье. Теперь, может быть, впервые в жизни он прислушивался не к шороху дыхания в стетоскопе, а к словам пациента, не относящимся к медицине.
В доме доктора мы устроили конспиративную квартиру, Здесь бывал немой носильщик Панько, краснолицый и безбровый. В школьные годы я всегда видел его с фанерным щитом на согнутой спине. В жару и в мороз он шел вразвалку, как под низкой кровлей, с которой смотрели в небо Любовь Орлова, Чарли Чаплин или Чапаев — Бабочкин с Петькой — Кмитом за верным «максимом». Мы, мальчишки, мчались навстречу Панько, чтоб поскорее узнать, чем поразит нас сегодня кино «Ким» — бывшая Вознесенская церковь.
Сейчас Панько по-прежнему таскал афиши, но названия фильмов были незнакомые и ненавистные, как все то, что устраивали оккупанты в своем стремлении симулировать мирную жизнь.
Теперь я узнал, что Панько хотя и нем, но вовсе не глух. Черненко включил его в свою группу, когда восстанавливал организацию после провала. А доктора Яблонского привлек я, вспомнив, с каким доверием и почтением относился к нему отец.
Вскоре после моего посещения кузницы Юхим-младший выполнил задание. Велле конфиденциально сообщил мне, что в окрестностях Южнобугска появились партизаны, которые сожгли почти весь урожай герра Фрауенхайма. Теперь хлеб после уборки нужно немедленно молотить и вывозить.
Черненко не похвалил меня за эту операцию:
— Занимаешься не своим делом!
Мы сидели у доктора Яблонского. Я снял рубашку, чтобы немедленно изобразить пациента, а Черненко, с гаечным ключом, в спецовке, сошел бы за слесаря, ремонтирующего отлив.
Черненко прав. Мелкие диверсии — не мое дело. Но связи нет. Знаю, какие части стоят в окрестностях, сколько в них танков, сколько самолетов на аэродроме. Знаю, какие части прошли на фронт по железной дороге. А связи нет!
— Давай конкретно! — сказал Черненко. — Что предлагаешь?
Давно ушел связной к Веденееву. Потом — другой на поиски партизан, но след Запашного пропал. Летние дожди смыли объявления, где за его голову предлагалось десять тысяч марок. «Южнобузькі вісті» сообщили, что он пойман, но исчезали сельские полицаи, горели стога, а в селе Макаровка партизаны вывезли зерно из амбаров.
Что я мог предложить? Искусство разведчика не только в действии, но и в умении ждать своего часа. Так говорил Степовой.
А на фронте тяжело! В июле немцы взяли Миллерово, Ворошиловград, Ростов. А в августе наши оставили Краснодар и Майкоп. Бои идут на Кавказе, под Сталинградом...
Когда же придет наконец сентябрь и вместе с ним связной от Веденеева! Ночами мне слышался доносящийся за сотни километров орудийный гул. Но это были только отзвуки далеких гроз. Душный август плыл надо мной. Вот снова наступит утро. Надену чесучовый пиджачок и отправлюсь на службу.
«Гутен морген, пан Пацько! Как спалось?» — скажет Велле.
Он до тошнотворности вежлив, до тошнотворности пунктуален. А я стараюсь быть еще вежливее и пунктуальнее.
5
Километров за двадцать от города стоит на высоком каменном пьедестале придорожный крест. Наверно, он постарше тех деревьев, что уже много лет шуршат под его плечами, пористыми от времени. Только вековые дубы с противоположной стороны шоссе накрывают его своими черно-зелеными плащами, когда солнце закатывается за реку.
У этого креста я назначил встречу связному Веденеева, если до конца августа не смогу подать весть о себе. Место было выбрано удачно. Даже если крест свалило разрывом, каменный пьедестал никуда не делся. Связной начертит на нем с восточной стороны два косых крестика углем.
Прошел август. Отцвела липа. Облетел тополиный пух. Желтая акация покрылась маленькими стручками, из которых в детстве получались великолепные свистульки. Надо откусить кончик стручка, высыпать созревшие зернышки — и готово. Свистулька издает звук, наподобие свиста той пташки, которая любит селиться в густых деревьях на берегах рек. Этот звук не спутаешь ни с каким другим. Он и будет сигналом связного.
Каждый день наши люди осматривали придорожный крест, но на нем не появлялось никаких знаков.
Я жил теперь на новой квартире, в доме с мезонином на Пироговской улице. Каменная лестница вела прямо с тротуара ко мне в мезонин. Можно было пройти и по внутренней лестнице. Был у меня еще один выход — через окно, по старому каштану. Поздно вечером я сидел у этого окна и думал о том, где базируются сейчас черноморские корабли. 9 сентября наши оставили Новороссийск. Может быть, в Поти или в Батуми?
Неожиданно появился Чижик. Ему не полагалось приходить сюда. Связь со мной шла только через лавочку Софранской.
— Что стряслось? Ведь уговорились сюда не соваться?
— Уговорились, командир! — Чижик сиял, как именинник. Наклонившись ко мне, он произнес: — Старый крест. Связной!
Сколько я ждал этого дня! Кажется, не месяцы, а годы. Кто этот связной: партизан, красноармеец, старик или мальчик? Может быть, женщина? Ничего этого Алеша Чижов не знал. Связной прибыл. Он ждет меня в корчме, неподалеку от того самого креста.
На следующий же день, с разрешения Велле, на попутном грузовичке я отправился на Королёвский сахарный завод. Дорога шла вдоль реки, которая то исчезала, то снова взблескивала за густыми деревьями. В эту пору ранней осени деревья вели себя по-разному. Акация оставалась яркой и свежей, а липа светилась кое-где красной медью. Дуб и не собирался желтеть. Он покрывается листвой позже всех и позже всех сбрасывает ее. Так и люди по-разному проявляют скрытые до поры качества. Почему этот лист зелен и свеж, а соседний сморщился коричневым старичком? Почему одни люди распрямляются в беде, а другие никнут?
Буг остался влево. В последний раз он открылся на повороте, и распахнулись на том берегу до дальнего синего леса освещенные солнцем поля. Вот и старый крест. Лес будто отступил от шоссе, освобождая ему место.
За поворотом дороги, у сгоревшей мельницы, стоял шинок. Их много развелось во время оккупации. Приказ властей строго запрещал варить самогон, но доходов шинкаря хватало и для кубышки, и для глубоких карманов тех, кто издавал приказы.
В прохладном полумраке шинка худющий, как кощей, мужик полоскал стаканы в тазу. В углу, спиной к двери, сидел единственный посетитель. Нудно зудела муха под низким потолком. Я поздоровался. Кощей, не взглянув на меня, пробурчал:
— Самогону нема. Пиво и квас.
Я протянул бумажку — карбованец с оторванным уголком:
— Квас так квас, абы с ног валил зараз!
Шинкарь не успел ответить на пароль. Сидевший в углу резко отодвинул от себя стол, шагнул ко мне. Васька Голованов!
Он прибыл два дня назад, оставил метки на кресте, но на связь не выходил. Думал, приду я, а появляется неизвестный дядька. Неизвестным был шинкарь. По приказу Черненко он дежурил в лесу, пока не дождался Голованова. Толковый оказался мужик и не пьющий. Все вокруг пьют, а он подливает и деньгами шуршит.
— Так что прошу любить, и жаловать, — смеялся Голованов. — Аусвайс — люкс, на мое имя. По специальности машинист, родом из Одессы, родных нет, в Красной Армии не служил. Сидел при Советской власти, а немцы выпустили. Вот так!
Мы уплетали зеленый борщ деревянными ложками из одной миски. Шинкарь принес по стопке. Голованов рассказывал:
— От тебя — ничего. Рация молчит. Меня должны были послать в другое место. Попросил Веденеева, чтоб отправили к тебе. Разрешили. Добрался без приключений вместе с супругой.
— Какая супруга? Опять подначиваешь?
— А что, я не имею права жениться?
Он порядком помучил меня, прежде чем сказал, что под видом его жены в Южнобугск приехала Катя. Веденеев выполнил обещание: забрал ее с Караваевых Дач вскоре после моего отъезда.
— Толковая дивчина! — продолжал Голованов. — Будь сейчас мирное время, так я, может, и вправду бы на ней женился. За месяц освоила рацию на второй класс.
— Так где же она? Чего ты тянешь?! — Я не верил своему счастью. Двое ближайших друзей — здесь, со мной!
Мне не терпелось увидеть Катю. Только через два дня мы встретились у Софранской. Это было ранним утром. Терентьич повел Голованова на завод. Люди очень нужны, особенно котельные машинисты. А потом можно будет подумать и о работе для Кати.
Катя сильно повзрослела. Она даже выросла немножко. Щеки обветрились. Из-под платка смотрели на меня все те же черные глаза, которые умели становиться то нежными, то гневными.