XXVIII

   Письмо, на другой день присланное Зарудиным Лиде Саниной, в котором он просил позволения увидеться, неясно и неловко намекая, что многое еще можно изменить, попало в руки Марьи Ивановны, потому что горничная забыла его на столе в кухне.
   И от страниц этого письма на чистый образ дочери, полный нежной святости, грязно и страшно надвинулась зловещая тень. И первое чувство Марьи Ивановны было — скорбное недоумение. А потом ей припомнилась собственная молодость, любовь и измены, тяжелые драмы, которые были пережиты в пору разочарования замужеством. Длинная цепь страданий, сплетенных жизнью, основанной на строгих законах и правилах, дотянулась до старости. Это была серая полоса, с тусклыми пятнами скуки и горя, с оборванными краями обузданных желаний и мечтаний, что-то, чего никак нельзя было припомнить иначе, как ровным рядом дней за днями.
   Но сознание, что дочь где-то прорвала прочную каменную стену этой серой пыльной жизни и, быть может, уже попала в яркий бурный водоворот, где радость и счастье хаотически переплетены со страданием и смертью, объяло ужасом старую женщину.
   А ужас разрешился гневом и тоскою. Если бы старуха могла, она схватила бы Лиду за шею, придавила бы ее к земле, силой втянула назад в серый каменный коридор своей жизни, где на солнечный мир прорезаны только безопасные крошечные оконца с железными решетками, и заставила бы опять начать ту же, безвозвратно прожитую ею самой, жизнь.
   «Гадкая, дрянная, мерзкая девчонка!» — с отчаянием уронив руки на колени, думала Марья Ивановна.
   Но сухая, маленькая и удобная мысль о том, что все это зашло не дальше известного, безопасного предела, вдруг пришла ей в голову. Лицо у нее стало тупым и как будто хитрым. Она принялась читать и перечитывать записку, но ничего не могла вывести из ее вычурно-холодного слога. Тогда старая женщина, чувствуя свое бессилие, горько заплакала, поправила наколку и спросила горничную:
   — Дунька, Владимир Петрович у себя?
   — Чего? — звонко откликнулась Дунька.
   — Дура, говорю, барин дома?
   — Сичас прошли в кабинет. Письмо пишут! — радостно доложила Дунька, точно это письмо было для нее величайшим наслаждением.
   Марья Ивановна твердо и прямо посмотрела ей в глаза, и в добрых выцветших зрачках появилось злобное и тупое выражение.
   — А ты, дрянь, если будешь у меня записки носить, так я тебя так проучу, что ты и своих не узнаешь…
   Санин сидел и писал. Марья Ивановна не привыкла видеть его пишущим и, несмотря на свое горе, заинтересовалась.
   — Что это ты пишешь?
   — Письмо пишу, — подымая веселую спокойную голову, ответил Санин.
   — Кому?
   — Так… редактору одному знакомому… хочу опять к нему в редакцию.
   — Да ты разве пишешь?
   — Я все делаю, — улыбнулся Санин.
   — А зачем тебе туда?
   — Надоело мне уже у вас, мама, — с искренней усмешкой ответил Санин.
   Легкая обида кольнула Марью Ивановну.
   — Спасибо! — с обидчивой иронией сказала она.
   Санин внимательно посмотрел на нее, хотел сказать, что она не такая же дура, чтобы не понимать, что человеку скучно сидеть на одном месте да еще без всякого дела, но промолчал. Ему показалось нудно объяснять ей такое простое дело.
   Марья Ивановна вынула платок и долго молча мяла его тонкими старческими пальцами одряхлевшей породистой женщины. Если бы не было записки Зарудина и душа ее не была повержена в хаос сомнений и страхов, она горько и долго пеняла бы сыну за его резкость, но теперь ограничилась только трагически-жалким сопоставлением:
   — Да… Один, как волк, из дому тянет, а другая?
   И она махнула рукой.
   Санин с любопытством поднял голову. Очевидно, старая житейская драма начинала развертываться дальше.
   — А вы почем знаете? — спросил он, бросая перо.
   И вдруг Марье Ивановне стало стыдно, что она прочла письмо дочери. На старых щеках выступил кирпичный румянец, и она нетвердо, но сердито ответила:
   — Я, глава Богу, не слепая!.. Вижу…
   Санин подумал.
   — Ничего вы не видите, — сказал он, — а в доказательство могу вас поздравить с законным браком вашей дочери… Она сама хотела вам сказать, да уж все равно…
   Ему стало жаль, что в красивую молодую жизнь Лиды врывается еще одно мучение старческая тупая любовь, способная замучить человека самой тончайшей и лютейшей пыткой.
   — Что? — вся выпрямляясь, переспросила Марья Ивановна.
   — Лида замуж выходит.
   — За кого? — радостно и недоверчиво вскрикнула старуха.
   — За Новикова… конечно…
   — А… а как же…
   — Да ну его к черту! — с внезапным раздражением вскрикнул Санин. — Не все ли вам равно… Что вы чужую душу сторожить собираетесь?
   — Нет, я только не понимаю, Володя… — смущенно и нерешительно оправдывалась старуха, сердце которой запело непонятно почему радостную для нее песню: «Лида замуж выходит, Лида замуж выходит!..»
   Санин сурово пожал плечами.
   — Чего ж тут не понимать… Любила одного, полюбила другого, завтра полюбит третьего… Ну и Бог с ней.
   — Что ты говоришь! — с негодованием вскрикнула Марья Ивановна.
   Санин встал спиной к столу и скрестил руки.
   — А вы разве всю жизнь одного любили? — спросил он сердито.
   Марья Ивановна поднялась, и на ее неумном старом лице выступила каменно-холодная гордость.
   — Так с матерью не говорят! — резко выговорила она.
   — Кто?
   — Что кто?
   — Кто не говорит? — глядя исподлобья, спросил Санин.
   Он смотрел на мать и в первый раз сознательно заметил, какое у нее тупое и ничтожное выражение глаз и как нелепо торчит на голове всхохленная, как куриный гребень, наколка.
   — Никто не говорит! — тупо, каким-то неживым голосом сказала она.
   — Ну, а я говорю. Только и всего… — вдруг успокаиваясь и впадая в свое обычное настроение, возразил Санин, отвернулся и сел.
   Вы свое от жизни взяли, а потому никакого права не имеете душить Лиду, — довольно равнодушно проговорил он, не оборачиваясь и принимаясь писать.
   Марья Ивановна молчала и смотрела на Санина во все глаза, а куриный гребень еще нелепее хохлился у нее на голове. Мгновенно затирая все воспоминания и о минувшей жизни, с ее молодыми сладострастными ночами, она закрыла себе глаза одной фразой: «Как он смеет так говорить с матерью!» — и не знала, что ей делать дальше. Но прежде, чем она решила, успокоившийся Санин повернулся, взял ее за руку и ласково сказал:
   — Оставьте вы все это… А Зарудина гоните вон, а то он действительно каких-нибудь пакостей наделает…
   Мягкая волна прошла по сердцу Марьи Ивановны.
   — Ну, Бог с тобой, — произнесла она. — Я рада… Мне Саша Новиков всегда нравился… А Зарудина, конечно, принимать нельзя, хотя бы из уважения к Саше.
   — Хотя бы из уважения к Саше, — смеясь одними глазами, согласился Санин.
   — А где Лида? — уже со спокойной радостью спросила Марья Ивановна.
   — В своей комнате.
   — А Саша? — с нежностью выговаривая имя Новикова, прибавила мать.
   — Не знаю, право… пошел… — начал Санин, но в это время в дверях появилась Дунька и сказала:
   — Там Виктор Сергеевич пришли… с чужим барином.
   — А… Гони ты их в шею, — посоветовал Санин.
   Дунька застенчиво хихикнула.
   — Что вы, барин, разве можно!
   — Конечно, можно… На кой черт они нам сдались!
   Дунька закрылась рукавом и ушла.
   Марья Ивановна выпрямилась и стала как бы моложе, но глаза ее приобрели еще более тупое и животное выражение. В душе ее моментально, с удивительной легкостью и чистотой, точно она ловко передернула карту, произошла полная перемена: насколько теплело ее сердце к Зарудину раньше, когда она думала, что офицер женится на Лиде, настолько оно стало неприязненно холодным теперь, когда выяснилось, что мужем Лиды будет другой мужчина, а этот мог быть только ее любовником.
   Когда мать повернулась к выходу, Санин посмотрел на ее каменный, с серым недоброжелательным глазом, профиль и подумал: «Вот животное!»
   Потом сложил бумагу и пошел за ней. Ему было очень любопытно посмотреть, как сложится и разовьется новое запутанное и трудное положение, в которое поставили себя люди.
   Зарудин и Волошин встали навстречу с утрированной любезностью, лишенной той свободы, которой пользовался Зарудин в доме Саниных прежде. Волошину было несколько неловко, потому что он пришел с известной мыслью о Лиде и эту мысль приходилось скрывать. Но неловкость эта только еще больше волновала его.
   А на лице Зарудина, сквозь напускные развязность и нахальство, ясно выступала робкая тоска. Он сам чувствовал, что не надо было приходить: ему было стыдно и страшно; он не мог представить себе, как встретится с Лидой, и в то же время ни за что на свете не выдал бы этих чувств Волошину и не отказался бы от привычного самоуверенного, ничем не дорожащего мужчины, который может сделать с женщиной что угодно. Временами он прямо ненавидел Волошина, но шел за ним, как прикованный, не имея сил показать свою настоящую душу.
   — Дорогая Марья Ивановна, — неестественно показывая белые зубы, сказал Зарудин. — Позвольте вам представить моего хорошего приятеля, Павла Львовича Волошина…
   При этом он угодливо, с неуловимо подмигивающей черточкой в самых уголках глаз и губ, улыбнулся Волошину.
   Волошин поклонился, ответив Зарудину тою же улыбкой, но более заметно и почти нагло.
   — Очень приятно, — холодно сказала Марья Ивановна.
   Скрытая неприязнь холодком скользнула из ее глаз на Зарудина, и осторожно-чуткий офицер сейчас же это заметил. Мгновенно исчезла последняя его самоуверенность и поступок их, окончательно потеряв игривую забавность, стал казаться ему невозможным и нелепым.
   «Эх, не надо было приходить!» — подумал он и тут впервые ясно вспомнил то, о чем забывал, возбужденный обществом для него недосягаемо великолепного Волошина: ведь сейчас войдет Лида!.. Ведь это та самая Лида, которая была с ним в связи, беременна от него, мать его собственного будущего ребенка, который так или иначе, а ведь родится же когда-нибудь! И что же он ей скажет и как посмотрит на нее?.. Сердце Зарудина робко сжалось и тяжелым комом надавило куда-то вниз.
   «А вдруг она уже знает!» — с ужасом подумал он, уже не смея взглянуть на Марью Ивановну, и весь стал ерзать, шевелиться, закуривая папиросу, двигая плечами и ногами и бегая глазами по сторонам.
   «Эх, не надо было идти!»
   — Надолго к нам? — величаво-холодно спрашивала Марья Ивановна Волошина.
   — О нет, — развязно и насмешливо глядя на провинциальную даму, отвечал Волошин и, вывернув ладонь, ловко вставил в угол сигару, дым которой шел прямо в лицо старухи.
   — Скучно вам у нас покажется… после Питера…
   — Нет, отчего же… Мне тут очень нравится, такой, знаете, патриархальный городок…
   — Вот вы за город съездите, у нас места есть великолепные… И купанье, и катанье…
   — О, непременно-с! — насмешливо подчеркивая "с", но уже скучливо воскликнул Волошин.
   Разговор не вязался и был тяжел и нелеп, как улыбающаяся картонная маска, из-под которой смотрят враждебные и скучные глаза. Волошин стал поглядывать на Зарудина, и смысл его взглядов был понятен не только офицеру, но и Санину, внимательно наблюдавшем) за ними из угла.

   Мысль, что Волошин перестанет думать о нем, как о ловком, остроумно-нахальном человеке, способном на все, оказалась сильнее тайной боязни Зарудина.
   — А где же Лидия Петровна? — с самоотверженным усилием спросил он, опять без нужды весь приходя в движение.
   Марья Ивановна посмотрела на него с удивленной неприязнью.
   «А тебе какое дело, раз не ты на ней женишься!» — сказали ее глаза.
   — Не знаю… У себя, должно быть, — холодно ответила она.
   Волошин опять выразительно посмотрел на Зарудина.
   «Нельзя ли как-нибудь вытребовать Лидку эту поскорее, а то старушенция мало занимательна!» — мысленно сказал он.
   Зарудин раскрыл рот и беспомощно шевельнул усами.
   — Я так много лестного слышал о вашей дочери, — осклабляя гнилые зубки, любезно нагибаясь всем корпусом вперед и потирая руки, заговорил Волошин сам, — что надеюсь иметь честь быть ей представленным.
   Марья Ивановна скользнула взглядом по неуловимо изменившемуся лицу Зарудина и инстинктивно поняла, что именно мог слышать этот гнилообразный, наглый человечек о ее кристально чистой и нежно-святой Лиде. Мысль эта была так остра, что мгновенно приблизила к ней страшное предчувствие падения Лиды и обняла беспомощным ужасом. Она растерялась, и глаза ее стали в это время человечнее и мягче.
   «Если их не прогнать отсюда, — подумал в эту минуту Санин, — то они причинят еще много горя и Лиде, и Новикову…»
   — Я слышал, что вы уезжаете? — вдруг спросил он, задумчиво глядя в пол.
   Зарудин удивился, как не пришла ему самому в голову такая простая и удобная мысль.
   «А!.. Взять отпуск месяца на два…» — мелькнуло у него в мозгу, и Зарудин поспешно ответил:
   — Да, собираюсь… Надо бы отдохнуть, проветриться… знаете… Заплесневеешь на одном месте!
   Санин вдруг засмеялся. Весь этот разговор, в котором ни одно слово не выражало того, что чувствовали и думали люди, вся его никого не обманывающая ложность и то, что все, явно видя, что никто не верит, продолжали обманывать друг друга, рассмешили его. И решительное, веселое чувство свободной волной прихлынуло к его душе.
   — Скатертью дорога, — сказал он первое, что пришло ему в голову.
   И как будто со всех слетел строгий, крахмальный костюм, все три человека мгновенно изменились. Марья Ивановна побледнела и стала меньше, в глазах Волошина мелькнуло трусливо-животное чувство, превратившее его в насторожившегося зверька, а Зарудин тихо и неуверенно поднялся со своего места. Живое движение прошло по комнате.
   — Что? — подавленным голосом спросил Зарудин, и голос его был тот самый, который не мог быть ему несвойствен в эту минуту.
   Волошин испуганно и мелко засмеялся, острыми пугливыми глазками отыскивая свою шляпу. Санин, не отвечая Зарудину, с веселым и злым лицом, нашел шляпу Волошина и подал ему. Волошин раскрыл рот, и из него вышел тоненький придавленный звук, похожий на жалобный писк.
   — Как это понять? — с отчаянием крикнул Зарудин, совершенно теряя почву. «Скандал!» пронеслось в его помертвелом мозгу.
   — Так и понимайте, — сказал Санин, — вы тут совершенно не нужны и вы доставите всем большое удовольствие, если уберетесь отсюда.
   Зарудин шагнул вперед. Лицо его стало страшно, и белые зубы оскалились зловеще и зверино.
   — А-а… вот как… — проговорил он, судорожно задыхаясь.
   — Пошел вон, — с презрением, коротко и твердо ответил Санин.
   И в голосе его послышалась такая стальная и страшная угроза, что Зарудин отступил и замолчал, нелепо и дико вращая зрачками.
   — Это черт знает что такое… — негромко пробормотал Волошин и поспешно направился к дверям, пряча голову в плечи.
   Но в дверях показалась Лида.
   Никогда, ни прежде, ни после, она не чувствовала себя такой униженной, точно голая рабыня, из-за которой на рынке разодрались самцы. В первую минуту, когда она узнала о приходе Зарудина с Волошиным и отчетливо поняла смысл этого прихода, чувство физического унижения было так велико, что она нервно зарыдала и убежала в сад, к реке, с вновь возникшей мыслью о самоубийстве.
   Да что же это?.. Неужели этому еще не конец!.. Неужели я совершила такое ужасное преступление, что оно никогда не простится и всегда, всякий будет иметь право… — чуть не закричала она, заломив над головой руки.
   Но в саду было так ясно и светло, так мирно жили там яркие цветы, пчелы и птицы, так голубело небо, так блестела у осоки вода и так обрадовался фокстерьер Милль тому, что она побежала, что Лида опомнилась. Она вдруг инстинктивно вспомнила, что и всегда так же охотно и жадно бегали за ней мужчины, вспомнила свое оживление, которое напрягало все ее тело под взглядами этих мужчин, и потом совсем сознательно в ней пробудилось чувство гордости и правоты.
   «Ну что ж, — подумала она, — какое мне дело… он так он… ну, любила, теперь разошлись… И никто, никогда не смеет меня презирать!»
   Она круто повернулась к дому и пошла.
   В дверях Лида появилась не такою, какою привыкли видеть ее чужие люди. Не как всегда, вместо обычной модной и вычурной прически у нее на спине мягко спускалась толстая и пышная коса, вместо изящного изощренного туалета на груди и плечах легко и просто была легкая кофточка, наивно показывавшая освобожденное прекрасное тело, и вся она, в этом милом, простом, домашнем виде была как-то неожиданно прекрасна и обаятельна.
   Странно улыбаясь, улыбкой, делавшей ее похожей на брата, Лида как будто спокойно перешагнула порог и сказала звучным и красивым голосом, с особенно милыми девичьими нотками:
   — Вот и я… Куда же вы?.. Виктор Сергеевич, бросьте фуражку!..
   Санин замолчал и с любопытным восторгом, широко открыв глаза, глядел на сестру,
   «Это еще что!» — подумал он.
   Какая-то внутренняя сила, и грозная, и милая, и непреоборимая, и женственно-нежная, вошла в комнату. Точно укротительница вошла в клетку разодравшихся диких зверей. Мужчины вдруг стали мягки и покорны. Видите ли, Лидия Петровна, — с замешательством проговорил Зарудин.
   И как только он заговорил, мило-жалкое, беспомощное выражение скользнуло по лицу Лиды. Она быстро взглянула на него и вдруг ей стало невыносимо больно. Болезненно чувствительный оттенок физической нежности проснулся в ней и мучительно захотелось на что-то надеяться. Но это желание мгновенно же сменилось острой животной необходимостью доказать ему, как много он сам потерял и как она все-таки прекрасна, несмотря на горе и унижение, которое он причинил ей.
   — Ничего я не хочу видеть! — и в самом деле, почти закрывая красивые глаза властно и несколько театрально произнесла Лида.
   С Волошиным сделалось что-то странное: эта прелестная теплота, шедшая от едва прикрытого, нежного женского тела, открывшегося в неожиданной милой домашней красоте, разварила все его существо. Острый язычок мгновенно облизал его пересохшие губы, глазки сузились и все тело, под просторным светлым костюмом, отекло в бессильном физическом восторге.
   — Представьте же… — сказала Лида, через плечо поворачивая к нему большие девичьи глаза, мягко и своевольно оттененные ресницами.
   — Волошин… Павел Львович… — пробормотал Зарудин.
   «И такая красавица была моей любовницей!» — и с искренним восторгом, и с хвастливым чувством перед Волошиным, и с легким уколом сознания невозвратимой потери мелькнуло в нем.
   Лида медленно повернулась к матери.
   — Мама, вас там спрашивают… сказала она.
   — Мне не до… — начала Марья Ивановна.
   — Я говорю… — перебила Лида, и в голосе ее неожиданно зазвучали слезы.
   Марья Ивановна торопливо встала. Санин смотрел на Лиду, и ноздри его раздувались широко и сильно.
   — Господа, пойдемте в сад… Тут жарко! — сказала Лида и, как прежде, не глядя, идут ли за ней, пошла на балкон.
   Мужчины, как загипнотизированные, двинулись за ней и было похоже, точно она опутала их своей косой и насильно ведет, куда хочет. Волошин шел впереди, восхищенный и обостренный, позабыв все на свете, кроме нее.
   Лида села под липой в качалку и вытянула маленькие ноги в желтых туфельках на просвечивающихся черных чулках. В ней как будто было два существа: одно томилось от стыда, обиды и тоски, другое упрямо принимало сознательно возбуждающие позы, одну красивее и гибче другой. И первое с омерзением смотрело и на себя, и на мужчин, и на всю жизнь.
   — Ну, Павел Львович… какое впечатление производит на вас наша глушь? — щуря глаза, спрашивала Лида.
   Волошин быстро скрестил и потер пальцы.
   — Такое, какое, вероятно, испытывает человек в глухом лесу, наткнувшийся на роскошный цветок! — ответил он.
   И между ними начался легкий, пустой и насквозь лживый разговор, в котором все то, что произносилось вслух, было ложью, а все то, о чем умалчивали, было правдой. Санин молчал и слушал именно тот молчаливый и настоящий разговор, который без слов скользил по лицам, по рукам и ногам, по звукам голоса и его дрожи. Лида страдала. Волошин мучительно и неудовлетворенно наслаждался ее красотой и запахом. А Зарудин уже ненавидел и ее, и Санина, и Волошина, и весь мир, хотел уйти и не уходил, хотел сделать что-то грубое и курил папиросу за папиросой. И почему-то нестерпимая потребность, чтобы Лида открыто предстала всем как его любовница, беспросветно-зло надавила его мозг.
   — Итак, вам нравится у нас, вы не жалеете, что покинули Петербург? — спрашивала Лида.
   Быть может, эта пытка была мучительнее всего ей и ей самой странно было, что она не встает, не уходит.
   — Mais au contraire! {Нет, напротив (фр.).} — возражал Волошин, кокетливо разводя руками и наводя глаз на грудь Лиды.
   — Без фраз! — с кокетливо-повелительным жестом сказала Лида, и опять в ней боролись два существа: одно вызывало краску на лице, другое еще выпуклее и неуловимо бесстыднее выставило грудь навстречу обнажающему взгляду.
   "Ты думаешь, что я очень несчастна… что я убита! Так на же, смотри! Вы таковы, так и я буду такой! — с внутренними слезами мысленно говорила она Зарудину.
   — О, Лидия Петровна! — с ненавистью отозвался Зарудин, — какие уж тут фразы!
   — Вы, кажется, что-то сказали? — холодно спросила Лида и, быстро меняя тон, опять обернулась к Волошину.
   — Расскажите мне о петербургской жизни… У нас ведь не жизнь, а прозябание!
   Зарудин почувствовал, что Волошин слегка усмехнулся в его сторону и подумал, что Волошин уже не верит в то, что Лида была его любовницей.
   «Ага, ага… так… хорошо!» — с невероятной злобой сказал он себе.
   — Наша жизнь? О, эта знаменитая «петербургская жизнь»!…
   Волошин легко и быстро болтал и производил впечатление маленькой глупенькой обезьянки, что-то лопочущей на своем пустом малопонятном языке.
   «Кто знает!» — думал он с затаенной надеждой, глядя на лицо, грудь и широкие бедра Лиды.
   — Могу вам дать честное слово, Лидия Петровна, что наша жизнь очень бледна и скучна… До сегодняшнего дня, впрочем, я думал, что и всякая жизнь скучна, независимо от того, где живет человек в столице или в деревне…
   — Будто? — полузакрыла глаза Лида.
   — Что дает жизнь, так это — прекрасная женщина! А женщина больших городов, ах, если бы вы их видели!.. А знаете, я убежден, что если что когда-либо спасет мир, то это красота! — неожиданно, но считая это очень уместным, понятным и остроумным прибавил Волошин.
   На его лице установилось бессмысленно разгоряченное выражение, и он болтал срывающимся голосом, беспрестанно возвращаясь к одному и тому же, к женщине, о которой он говорил так, точно тайком непрестанно раздевал и насиловал ее. И Зарудин, подмечая это выражение, вдруг почувствовал смутную ревность.
   Он краснел и бледнел и не мог стоять на месте, неровно и странно переходя с места на место посредине аллеи.
   — Наши женщины так похожи одна на другую, они так исковеркались и ошаблонились!.. Найти что-нибудь способное вызвать действительное преклонение перед красотой… не то, знаете, специфическое чувство, а действительно чистое, искреннее поклонение, какое испытываешь перед статуей, в больших городах невозможно!.. Для этого надо пуститься именно в глушь, где жизнь еще — нетронутая почва, способная давать пышные цветы!
   Санин невольно почесал затылок и переложил ногу на ногу.
   — А к чему им здесь и расцветать, когда их рвать некому! — возразила Лида.
   «Ага! — с интересом подумал Санин, — вот куда она ведет!..»
   Ему была ужасно интересна эта грубоватая тонкая игра чувств и желаний, ясно и в то же время неуловимо развертывающаяся перед ним.
   — То есть!
   — Ну да, я говорю серьезно! Кто срывает наши печальные цветы? Что это за люди, которых мы делаем своими героями! — вырвалось у Лиды совершенно искренно и трогательно-грустно.
   — Вы к нам безжалостны! — невольно отозвался на скрытые нотки ее голоса Зарудин.
   — Лидия Петровна права! — с одушевлением поддержал Волошин, но сейчас же спохватился и трусливо оглянулся на Зарудина.
   Лидия захохотала, и ее горящие местью, и стыдом, и тоской глаза грозно и печально впились в лицо Зарудину. А Волошин опять болтал, и слова его сыпались, прыгали и дробились, как стая каких-то чепушистых уродцев, Бог весть откуда набежавших сюда.
   Уже он говорил о том, что женщина с прекрасным телом может, не возбуждая грязных желаний, появляться на улицу голой, и видно было, как хотелось ему, чтобы этою женщиной была Лида и чтобы голой появилась она именно для него.
   А Лида смеялась, перебивала его, и в ее высоком смехе слышался стыд и слезы обиды и тоски.
   Было жарко, и солнце высоко и прямо смотрело в сад, и листья тихо-тихо покачивались, точно волнуясь знойными, но скованными ленью желаниями. А под ними хорошенькая, молоденькая беременная женщина с тайными слезами и муками старалась отомстить за поруганную страсть и чувствовала, что это не удается, и страдала бессильным стыдом; один слабосильный, трусливый самец мучился в потугах высказываемого и скрываемого сладострастного желания, а другой страдал от ревнивой и унижающей злобы.