Страница:
Санин сидел в стороне, в мягкой и зеленой тени липы, и спокойно смотрел на них.
— Однако нам пора, — наконец не выдержал Зарудин. Сам не зная почему, он чувствовал во всем, в смехе, в глазах, в дрожи пальцев Лиды, скрытые удары по лицу, и злоба к ней, ревность к Волошину и физическая тоска безвозвратной потери истомили его.
— Уже? — спросила Лида.
Волошин, сладко жмурясь, улыбался и тонким языком облизывал губы.
— Что делать… Виктору Сергеевичу, очевидно, нездоровится, — насмешливо, воображая себя победителем, сказал он.
Они стали прощаться. Когда Зарудин наклонился к руке Лиды, он вдруг шепнул:
— Прощай!
Он сам не знал, зачем это сделал, но никогда так не любил и не ненавидел Лиду, как в эту минуту. И в душе Лиды ответно что-то замерло и задрожало, в желании расстаться с грустной и нежной благодарностью за пережитые вместе наслаждения, без всяких местей, злоб и ненавистей. Но она подавила это чувство и ответила безжалостно громко:
— Прощайте!.. Счастливого пути. Павел Львович, не забывать!
Слышно было, как Волошин, нарочно громче, чем нужно, сказал:
— Вот женщина, она опьяняет, как шампанское!..
Они ушли, а когда шаги их стихли, Лида села в качалку, но совсем не так, как прежде, а сгорбившись и вся дрожа. Тихие, какие-то особенно трогательные, девические слезы полились у нее по лицу. И почему-то Санину припомнился трогательно-задумчивый образ русской девушки, с ее пышной косой, безотрадной жизнью и кисейным рукавом, которым она тайком где-нибудь но весне, над обрывом разлива, утирала свои слезы. И то, что этот старинный наивный образ был совсем не свойствен обычной Лиде, с ее модными высокими прическами и изящными кружевными платьями, особенно было трогательно и жалко.
— Ну, что ты! — сказал Санин, подходя и беря ее за руку.
— Оставь… какая ужасная штука жизнь… — выговорила Лида и наклонилась к самым коленям, закрыв лицо руками. Мягкая коса тихо свернулась через плечо и упала вниз.
— Тьфу! — сердито сказал Санин, — стал бы я из-за таких пустяков!..
— Неужели нет… других, лучших людей! — опять проговорила Лида.
— Конечно, нет, улыбнулся Санин, — человек гадок по природе… Не жди от него ничего хорошего и тогда то дурное, что он будет делать, не будет причинять тебе горя…
Лида подняла голову и посмотрела на него заплаканными красивыми глазами.
— А ты не ждешь? — спокойнее и задумчивее спросила она.
— Конечно, нет, — отвечал Санин, — я живу один…
— Однако нам пора, — наконец не выдержал Зарудин. Сам не зная почему, он чувствовал во всем, в смехе, в глазах, в дрожи пальцев Лиды, скрытые удары по лицу, и злоба к ней, ревность к Волошину и физическая тоска безвозвратной потери истомили его.
— Уже? — спросила Лида.
Волошин, сладко жмурясь, улыбался и тонким языком облизывал губы.
— Что делать… Виктору Сергеевичу, очевидно, нездоровится, — насмешливо, воображая себя победителем, сказал он.
Они стали прощаться. Когда Зарудин наклонился к руке Лиды, он вдруг шепнул:
— Прощай!
Он сам не знал, зачем это сделал, но никогда так не любил и не ненавидел Лиду, как в эту минуту. И в душе Лиды ответно что-то замерло и задрожало, в желании расстаться с грустной и нежной благодарностью за пережитые вместе наслаждения, без всяких местей, злоб и ненавистей. Но она подавила это чувство и ответила безжалостно громко:
— Прощайте!.. Счастливого пути. Павел Львович, не забывать!
Слышно было, как Волошин, нарочно громче, чем нужно, сказал:
— Вот женщина, она опьяняет, как шампанское!..
Они ушли, а когда шаги их стихли, Лида села в качалку, но совсем не так, как прежде, а сгорбившись и вся дрожа. Тихие, какие-то особенно трогательные, девические слезы полились у нее по лицу. И почему-то Санину припомнился трогательно-задумчивый образ русской девушки, с ее пышной косой, безотрадной жизнью и кисейным рукавом, которым она тайком где-нибудь но весне, над обрывом разлива, утирала свои слезы. И то, что этот старинный наивный образ был совсем не свойствен обычной Лиде, с ее модными высокими прическами и изящными кружевными платьями, особенно было трогательно и жалко.
— Ну, что ты! — сказал Санин, подходя и беря ее за руку.
— Оставь… какая ужасная штука жизнь… — выговорила Лида и наклонилась к самым коленям, закрыв лицо руками. Мягкая коса тихо свернулась через плечо и упала вниз.
— Тьфу! — сердито сказал Санин, — стал бы я из-за таких пустяков!..
— Неужели нет… других, лучших людей! — опять проговорила Лида.
— Конечно, нет, улыбнулся Санин, — человек гадок по природе… Не жди от него ничего хорошего и тогда то дурное, что он будет делать, не будет причинять тебе горя…
Лида подняла голову и посмотрела на него заплаканными красивыми глазами.
— А ты не ждешь? — спокойнее и задумчивее спросила она.
— Конечно, нет, — отвечал Санин, — я живу один…
XXIX
На другой день простоволосая и босая Дунька, с застывшим выражением испуга в глупых глазах, прибежала к Санину, чистившему дорожку в саду и, очевидно повторяя чужие слова, сказала:
— Владимир Петрович, вас желают видеть господа ахвицеры…
Санин не удивился, потому что ждал того или иного вызова от Зарудина.
— И очень желают? — шутя спросил он Дуньку.
Но Дунька, видимо, знала что-то страшное и, против обыкновения, не закрылась рукавом, а взглянула ему прямо в глаза с выражением испуганного участия.
Санин поставил лопату к дереву, снял и перетянул пояс и, по своей манере, слегка раскачиваясь на ходу, пошел в дом.
«Экие дураки… ведь вот идиоты!» — с досадой думал он о Зарудине и его секундантах, но это было не ругательством, а выражением его искреннего мнения.
Когда он проходил через дом, из дверей своей комнаты вышла Лида и стала на пороге. У нее было напряженное бледное лицо и страдальческие глаза. Она пошевелила губами, но ничего не сказала. В эту минуту она чувствовала себя самой несчастной и самой преступной женщиной в мире.
В гостиной, в кресле, беспомощно сидела Марья Ивановна. И у нее было испуганное несчастное лицо, и куриный гребень наколки растерянно свисал набок. Она тоже поглядела на Санина умоляющими, испуганными глазами, так же пошевелила губами и так же промолчала.
Санин улыбнулся ей, хотел остановиться, но раздумал и пошел дальше.
Танаров и фон Дейц сидели в зале, на стульях возле первого от двери окна, и сидели не так, как садились всегда, а поджав ноги и выпрямившись, точно им было страшно неловко в их белых кителях и узких синих рейтузах. При входе Санина они медленно и нерешительно поднялись, очевидно не зная, как вести себя дальше.
— Здравствуйте, господа, — сказал Санин громко, подходя и протягивая руку.
Фон Дейц на секунду замялся, но Танаров быстро и преувеличенно поклонился, пожимая руку, так, что перед Саниным мелькнул его подстриженный затылок.
— Ну, что скажете хорошего? — спросил Санин, замечая эту особую предупредительную готовность Танарова и дивясь тому, как ловко и уверенно проделывал этот офицер глупость фальшивой церемонии.
Фон Дейц выпрямился и придал холодный вид своей лошадиной физиономий, но сконфузился. И странно было, что заговорил прямо и уверенно всегда молчаливый и застенчивый Танаров.
— Наш друг, Виктор Сергеевич Зарудин, сделал нам честь, поручив за него объясниться с вами, — сказал он отчетливо и холодно, как будто внутри его пошла в ход заведенная машина.
— Ага! — произнес Санин, широко открывая рот с комической важностью.
— Да-с, — слегка опуская брови, упрямо и твердо продолжал Танаров, — он находит, что ваше поведение относительно него было не совсем…
— Ну да… понимаю… — быстро теряя терпение, перебил Санин, — я его прогнал почти что в шею… чего уж тут «не совсем»!
Танаров сделал усилие, чтобы что-то понять, но не смог и продолжал:
— Да-с… Он требует, чтобы вы взяли свои слова назад.
— Да, да… — почему-то счел нужным прибавить длинный фон Дейц и, как журавль, переступил с ноги на ногу.
— Как же я их возьму? Слово не воробей, вылетит, не поймаешь! — смеясь одними глазами, возразил Санин.
Танаров недоуменно помолчал, глядя прямо в глаза Санину.
«Однако, какие у него злые глаза!» — подумал Санин.
— Нам не до шуток… — сердито, точно сразу поняв что-то и густо багровея, вдруг быстро проговорил Танаров, — угодно вам взять ваши слова обратно или нет?
Санин помолчал.
«Форменный идиот!» — подумал он даже с грустью, взял стул и сел.
— Я, пожалуй, и взял бы свои слова обратно, чтобы доставить Зарудину удовольствие и успокоить его, — серьезно заговорил он, — тем более что мне это ровно ничего не стоит… Но, во-первых, Зарудин глуп и поймет это не так, как надо, и вместо того, чтобы успокоиться, будет злорадствовать, а во-вторых, Зарудин мне решительно не нравится, а при таких обстоятельствах и слов назад брать не стоит…
— Так-с… — сквозь зубы злорадно протянул Танаров.
Фон Дейц испуганно поглядел на него, и с его длинной физиономии сползли последние краски. Она стала желта и деревянна.
— В таком случае, — повышая голос и придавая ему угрожающий оттенок, начал Танаров.
Санин с внезапной ненавистью оглядел его узкий лоб и узкие рейтузы и перебил:
— Ну и так далее… знаю… Только драться с Зарудиным я не буду.
Фон Дейц быстро повернулся. Танаров выпрямился и, принимая презрительный вид, спросил, отчеканивая слоги:
— По-че-му?..
Санин засмеялся, и ненависть его прошла так же быстро, как и явилась.
— Да потому… Во-первых, я не хочу убивать Зарудина, а во-вторых, и еще больше, не хочу сам умирать.
— Но… — кривя губы, начал Танаров.
— Да не хочу и баста! — сказал Санин, вставая. — Стану я еще вам объяснять почему!.. Очень мне надо!.. Не хочу… ну?
Глубочайшее презрение к человеку, который не хочет драться на дуэли, смешалось в Танарове с непоколебимым убеждением, что никто, кроме офицера, и не способен быть настолько храбрым и благородным, чтобы драться. А потому он нисколько не удивился, а, напротив, даже как будто обрадовался.
— Это ваше дело, — сказал он, уже не скрывая и даже преувеличивая презрительное выражение, — но я должен вас предупредить…
— И это знаю, — засмеялся Санин, — но этого я уже прямо не советую Зарудину…
— Что-с? — усмехаясь, переспросил Танаров, беря с подоконника фуражку.
— Не советую меня трогать, а то я его так побью, что…
— Послушайте! — вдруг вспыхнул фон Дейц, — я не могу позволить… вы издеваетесь!.. И неужели вы не понимаете, что отказываться от вызова, это… это…
Он был красен, как кирпич, и тусклые глаза глупо и дико пучились из орбит, а на губах показался маленький слюнный водоворотик.
Санин с любопытством посмотрел ему в рот и сказал:
— А еще человек считает себя поклонником Толстого!
Фон Дейц вскинул головой и затрясся.
— Я вас попрошу! — с визгом прокричал он, мучительно стыдясь, что кричит на хорошего знакомого, с которым недавно говорил о многих важных и интересных вопросах. — Я вас попрошу оставить… Это не относится к делу!
— Ну нет, — возразил Санин, — даже очень относится!
— А я вас попрошу, — с истерическим воплем закричал фон Дейц, брызгая слюной, — это совсем… и одним словом…
— Да ну вас! — с неудовольствием отодвигаясь от брызгавшей слюны, сказал Санин, — думайте, что хотите, а Зарудину скажите, что он дурак…
— Вы не имеете права! — отчаянным плачущим голосом взвыл фон Дейц.
— Хорошо-с, хорошо-с… — с удовольствием проговорил Танаров. — Идем.
— Нет, — тем же плачущим голосом и бестолково размахивая длинными руками, кричал фон Дейц, как он смеет… это прямо… это…
Санин посмотрел на него, махнул рукой и пошел прочь.
— Мы так и передадим нашему другу… — сказал ему вслед Танаров.
— Ну, так и передайте, — не оборачиваясь, ответил Санин и ушел.
«Ведь вот, дурак, а как попал на своего дурацкого конька, какой стал сдержанный и толковый!» — подумал Санин, слыша, как Танаров уговаривает кричащего фон Дейца.
— Нет, это нельзя так оставить! — кричал длинный офицер, с грустью сознавая, что благодаря этой истории потерял интересного знакомого, и не зная, как это поправить, а оттого еще больше озлобляясь и, очевидно, портя дело вконец.
— Володя… тихо позвала из дверей Лида.
— Что? — остановился Санин.
— Иди сюда… мне нужно…
Санин вошел в маленькую комнату Лиды, где было полутемно и зелено от закрывающих окно деревьев, пахло духами, пудрой и женщиной.
— Как у тебя тут хорошо! — сказал Санин, страстно и облегченно вздыхая.
Лида стояла лицом к окну и на ее плечах и щеке мягко и красиво лежали зеленые отсветы сада.
— Ну, что тебе нужно? — ласково спросил Санин.
Лида молчала и дышала часто и тяжело.
— Что с тобой?
— Ты не будешь… на дуэли? — сдавленным голосом спросила Лида, не оборачиваясь.
— Нет, — коротко ответил Санин.
Лида молчала.
— Ну, и что же?
Подбородок Лиды задрожал. Она разом повернулась и задыхающимся голосом быстро и несвязно проговорила:
— Этого я не могу, не могу понять…
— А… — морщась, возразил Санин, — очень жаль, что не понимаешь!..
Злая и тупая человеческая глупость, охватывающая со всех сторон, исходящая равно и от злых, и от добрых, и от прекрасных, и от безобразных людей, утомила его. Он повернулся и ушел.
Лида посмотрела ему вслед, а потом ухватилась обеими руками за голову и повалилась на кровать. Длинная темная коса, словно мягкий пушистый хвост, красиво разметалась по белому чистому одеялу. В эту минуту Лида была так красива, так сильна и гибка, что, несмотря на отчаяние и слезы, выглядела удивительно живой и молодой; в окно смотрел пронизанный солнцем зеленый сад; комнатка была радостна и светла. Но Лида не видела ничего.
— Владимир Петрович, вас желают видеть господа ахвицеры…
Санин не удивился, потому что ждал того или иного вызова от Зарудина.
— И очень желают? — шутя спросил он Дуньку.
Но Дунька, видимо, знала что-то страшное и, против обыкновения, не закрылась рукавом, а взглянула ему прямо в глаза с выражением испуганного участия.
Санин поставил лопату к дереву, снял и перетянул пояс и, по своей манере, слегка раскачиваясь на ходу, пошел в дом.
«Экие дураки… ведь вот идиоты!» — с досадой думал он о Зарудине и его секундантах, но это было не ругательством, а выражением его искреннего мнения.
Когда он проходил через дом, из дверей своей комнаты вышла Лида и стала на пороге. У нее было напряженное бледное лицо и страдальческие глаза. Она пошевелила губами, но ничего не сказала. В эту минуту она чувствовала себя самой несчастной и самой преступной женщиной в мире.
В гостиной, в кресле, беспомощно сидела Марья Ивановна. И у нее было испуганное несчастное лицо, и куриный гребень наколки растерянно свисал набок. Она тоже поглядела на Санина умоляющими, испуганными глазами, так же пошевелила губами и так же промолчала.
Санин улыбнулся ей, хотел остановиться, но раздумал и пошел дальше.
Танаров и фон Дейц сидели в зале, на стульях возле первого от двери окна, и сидели не так, как садились всегда, а поджав ноги и выпрямившись, точно им было страшно неловко в их белых кителях и узких синих рейтузах. При входе Санина они медленно и нерешительно поднялись, очевидно не зная, как вести себя дальше.
— Здравствуйте, господа, — сказал Санин громко, подходя и протягивая руку.
Фон Дейц на секунду замялся, но Танаров быстро и преувеличенно поклонился, пожимая руку, так, что перед Саниным мелькнул его подстриженный затылок.
— Ну, что скажете хорошего? — спросил Санин, замечая эту особую предупредительную готовность Танарова и дивясь тому, как ловко и уверенно проделывал этот офицер глупость фальшивой церемонии.
Фон Дейц выпрямился и придал холодный вид своей лошадиной физиономий, но сконфузился. И странно было, что заговорил прямо и уверенно всегда молчаливый и застенчивый Танаров.
— Наш друг, Виктор Сергеевич Зарудин, сделал нам честь, поручив за него объясниться с вами, — сказал он отчетливо и холодно, как будто внутри его пошла в ход заведенная машина.
— Ага! — произнес Санин, широко открывая рот с комической важностью.
— Да-с, — слегка опуская брови, упрямо и твердо продолжал Танаров, — он находит, что ваше поведение относительно него было не совсем…
— Ну да… понимаю… — быстро теряя терпение, перебил Санин, — я его прогнал почти что в шею… чего уж тут «не совсем»!
Танаров сделал усилие, чтобы что-то понять, но не смог и продолжал:
— Да-с… Он требует, чтобы вы взяли свои слова назад.
— Да, да… — почему-то счел нужным прибавить длинный фон Дейц и, как журавль, переступил с ноги на ногу.
— Как же я их возьму? Слово не воробей, вылетит, не поймаешь! — смеясь одними глазами, возразил Санин.
Танаров недоуменно помолчал, глядя прямо в глаза Санину.
«Однако, какие у него злые глаза!» — подумал Санин.
— Нам не до шуток… — сердито, точно сразу поняв что-то и густо багровея, вдруг быстро проговорил Танаров, — угодно вам взять ваши слова обратно или нет?
Санин помолчал.
«Форменный идиот!» — подумал он даже с грустью, взял стул и сел.
— Я, пожалуй, и взял бы свои слова обратно, чтобы доставить Зарудину удовольствие и успокоить его, — серьезно заговорил он, — тем более что мне это ровно ничего не стоит… Но, во-первых, Зарудин глуп и поймет это не так, как надо, и вместо того, чтобы успокоиться, будет злорадствовать, а во-вторых, Зарудин мне решительно не нравится, а при таких обстоятельствах и слов назад брать не стоит…
— Так-с… — сквозь зубы злорадно протянул Танаров.
Фон Дейц испуганно поглядел на него, и с его длинной физиономии сползли последние краски. Она стала желта и деревянна.
— В таком случае, — повышая голос и придавая ему угрожающий оттенок, начал Танаров.
Санин с внезапной ненавистью оглядел его узкий лоб и узкие рейтузы и перебил:
— Ну и так далее… знаю… Только драться с Зарудиным я не буду.
Фон Дейц быстро повернулся. Танаров выпрямился и, принимая презрительный вид, спросил, отчеканивая слоги:
— По-че-му?..
Санин засмеялся, и ненависть его прошла так же быстро, как и явилась.
— Да потому… Во-первых, я не хочу убивать Зарудина, а во-вторых, и еще больше, не хочу сам умирать.
— Но… — кривя губы, начал Танаров.
— Да не хочу и баста! — сказал Санин, вставая. — Стану я еще вам объяснять почему!.. Очень мне надо!.. Не хочу… ну?
Глубочайшее презрение к человеку, который не хочет драться на дуэли, смешалось в Танарове с непоколебимым убеждением, что никто, кроме офицера, и не способен быть настолько храбрым и благородным, чтобы драться. А потому он нисколько не удивился, а, напротив, даже как будто обрадовался.
— Это ваше дело, — сказал он, уже не скрывая и даже преувеличивая презрительное выражение, — но я должен вас предупредить…
— И это знаю, — засмеялся Санин, — но этого я уже прямо не советую Зарудину…
— Что-с? — усмехаясь, переспросил Танаров, беря с подоконника фуражку.
— Не советую меня трогать, а то я его так побью, что…
— Послушайте! — вдруг вспыхнул фон Дейц, — я не могу позволить… вы издеваетесь!.. И неужели вы не понимаете, что отказываться от вызова, это… это…
Он был красен, как кирпич, и тусклые глаза глупо и дико пучились из орбит, а на губах показался маленький слюнный водоворотик.
Санин с любопытством посмотрел ему в рот и сказал:
— А еще человек считает себя поклонником Толстого!
Фон Дейц вскинул головой и затрясся.
— Я вас попрошу! — с визгом прокричал он, мучительно стыдясь, что кричит на хорошего знакомого, с которым недавно говорил о многих важных и интересных вопросах. — Я вас попрошу оставить… Это не относится к делу!
— Ну нет, — возразил Санин, — даже очень относится!
— А я вас попрошу, — с истерическим воплем закричал фон Дейц, брызгая слюной, — это совсем… и одним словом…
— Да ну вас! — с неудовольствием отодвигаясь от брызгавшей слюны, сказал Санин, — думайте, что хотите, а Зарудину скажите, что он дурак…
— Вы не имеете права! — отчаянным плачущим голосом взвыл фон Дейц.
— Хорошо-с, хорошо-с… — с удовольствием проговорил Танаров. — Идем.
— Нет, — тем же плачущим голосом и бестолково размахивая длинными руками, кричал фон Дейц, как он смеет… это прямо… это…
Санин посмотрел на него, махнул рукой и пошел прочь.
— Мы так и передадим нашему другу… — сказал ему вслед Танаров.
— Ну, так и передайте, — не оборачиваясь, ответил Санин и ушел.
«Ведь вот, дурак, а как попал на своего дурацкого конька, какой стал сдержанный и толковый!» — подумал Санин, слыша, как Танаров уговаривает кричащего фон Дейца.
— Нет, это нельзя так оставить! — кричал длинный офицер, с грустью сознавая, что благодаря этой истории потерял интересного знакомого, и не зная, как это поправить, а оттого еще больше озлобляясь и, очевидно, портя дело вконец.
— Володя… тихо позвала из дверей Лида.
— Что? — остановился Санин.
— Иди сюда… мне нужно…
Санин вошел в маленькую комнату Лиды, где было полутемно и зелено от закрывающих окно деревьев, пахло духами, пудрой и женщиной.
— Как у тебя тут хорошо! — сказал Санин, страстно и облегченно вздыхая.
Лида стояла лицом к окну и на ее плечах и щеке мягко и красиво лежали зеленые отсветы сада.
— Ну, что тебе нужно? — ласково спросил Санин.
Лида молчала и дышала часто и тяжело.
— Что с тобой?
— Ты не будешь… на дуэли? — сдавленным голосом спросила Лида, не оборачиваясь.
— Нет, — коротко ответил Санин.
Лида молчала.
— Ну, и что же?
Подбородок Лиды задрожал. Она разом повернулась и задыхающимся голосом быстро и несвязно проговорила:
— Этого я не могу, не могу понять…
— А… — морщась, возразил Санин, — очень жаль, что не понимаешь!..
Злая и тупая человеческая глупость, охватывающая со всех сторон, исходящая равно и от злых, и от добрых, и от прекрасных, и от безобразных людей, утомила его. Он повернулся и ушел.
Лида посмотрела ему вслед, а потом ухватилась обеими руками за голову и повалилась на кровать. Длинная темная коса, словно мягкий пушистый хвост, красиво разметалась по белому чистому одеялу. В эту минуту Лида была так красива, так сильна и гибка, что, несмотря на отчаяние и слезы, выглядела удивительно живой и молодой; в окно смотрел пронизанный солнцем зеленый сад; комнатка была радостна и светла. Но Лида не видела ничего.
XXX
Был тот особенный вечер, какой только изредка бывает на земле и кажется спустившимся откуда-то с прозрачного и величественно-прекрасного голубеющего неба. Невысокое солнце второй половины лета уже зашло, но было еще совсем светло, и воздух был удивительно чист и легок. Было сухо, но в садах неведомо откуда появилась обильная роса; пыль с трудом поднималась, но стояла в воздухе долго и лениво; было душно и прохладно уже. Все звуки разносились легко и быстро, как на крыльях.
Санин, без шапки, в своей широкой голубой, но уже позеленевшей на плечах рубахе, прошел по пыльной улице и длинному, заросшему крапивой, переулку к дому, где жил Иванов.
Иванов, серьезный и широкоплечий, с длинными, прямыми, как солома, волосами, сидел перед окном в сад, где все больше увлажнялась росой и опять зеленела запылившаяся за день зелень, и методично набивал папиросы табаком, от которого на сажень вокруг хотелось чихать.
— Здравствуй, — сказал Санин, облокачиваясь на подоконник.
— Здорово.
— А меня на дуэль вызвали, — сказал Санин.
— Доброе дело! — ответил Иванов невозмутимо. — Кто и за что?
— Зарудин… Я его из дому выгнал, ну он и обиделся.
— Так, — сказал Иванов. — Будешь, значит, драться? Подерись, я секундантом буду… пусть другу нос отстрелят.
— Зачем… Нос — благородная часть тела… Не буду я драться! — смеясь, возразил Санин.
— И то хорошо, — кивнул головой Иванов, — зачем драться, драться не следует!
— А вот моя сестрица Лида иначе рассуждает, — улыбнулся Санин.
— Потому — дура! — убежденно возразил Иванов. — Сколько в каждом человеке этой глупости сидит!
Он набил последнюю папиросу и сейчас же закурил ее, остальные собрал, уложил в кожаный портсигар и, сдунув табак с подоконника, вылез в окно.
— Что будем творить? — спросил он.
— Пойдем к Соловейчику, — предложил Санин.
— А ну его, — поморщился Иванов.
— Что так?
— Не люблю я его!.. Слизняк!..
— Многим ли хуже всех других, — махнул рукой Санин. — Ничего… пойдем.
— Ну, пойдем, мне что! — согласился Иванов так же быстро, как он всегда соглашался со всем, что говорил Санин.
И они пошли по улицам, оба здоровые и высокие, с широкими плечами и веселыми голосами.
Но Соловейчика не оказалось дома. Флигель был заперт, во дворе пусто и мертво, и только Султан громыхал у амбара цепью и одиноко лаял на чужих людей, неведомо зачем ходивших по двору.
— Экая мерзость тут, — сказал Иванов. — Пойдем на бульвар.
Они ушли, затворив калитку, а Султан, тявкнув еще раза два, сел перед будкой и печально стал смотреть на свой пустой двор, на мертвую мельницу и белые узкие и кривые дорожки, змеившиеся по низкой пыльной траве.
В городском саду, по обыкновению, играла музыка. На бульваре было уже совсем прохладно и легко. Гуляющих было много и их темная толпа, как бурьян цветами, пересыпанная женскими платьями и шляпами, волнами двигалась взад и вперед, то вливаясь в темный сад, то отливая от его каменных ворот.
Санин и Иванов, под руку, прошли в сад и в первой же аллее наткнулись на Соловейчика, задумчиво расхаживавшего под деревьями, заложив руки за спину и не подымая глаз.
— А мы были у вас, — сказал Санин.
Соловейчик робко улыбнулся и виновато проговорил:
— Ах, вы меня извините, я не знал, что вы придете… а то я бы подождал… А я, знаете, прогуляться немножечко вышел…
Глаза у него были блестящие и грустные.
— Пойдемте с нами, — продолжал Санин, ласково беря его под руку.
Соловейчик с радостью согнул свою руку, притворяясь веселым, сейчас же ненатурально сдвинул шляпу на затылок и пошел с таким видом, точно нес не руку Санина, а какую-то драгоценную вещь. И рот у него стал до ушей.
Около солдат, с багровыми от натуги лицами, дувших в медные оглушительно звонкие трубы, среди которых вертелся и, видимо, рисуясь, размахивал палочкой тоненький, похожий на воробья, военный капельмейстер, тесной грудой стояла публика попроще — писаря, гимназисты, молодцы в сапогах и девушки в ярких плач очках, а по аллеям, точно в нескончаемой кадрили, навстречу друг другу перепутывались пестрые группы барышень, студентов и офицеров.
Навстречу попались Дубова с Шафровым и Сварожичем. Они улыбнулись и раскланялись. Санин, Соловейчик и Иванов обошли кругом весь сад и опять встретились с ними. Теперь среди них шла еще и Карсавина, высокая и стройная, в светлом платье. Она еще издали улыбнулась Санину, которого давно не видела, и в глазах ее мелькнуло выражение кокетливого дружелюбия.
— Что вы одни ходите, — сказала сухенькая, сутуловатая Дубова, — присоединяйтесь к нам.
— Свернемте, господа, в боковую аллею, а то тут толкотня… — предложил Шафров.
И большая, веселая группа молодежи завернула в полусумрак густой молчаливой аллеи, оглашая ее веселыми звонкими голосами и заливистым беспричинным смехом.
Они прошли до самого конца сада и собирались повернуть назад, когда из-за поворота показались Зарудин, Танаров и Волошин.
Санин сейчас же увидел, что офицер не ожидал встречи и растерялся. Красивое его лицо густо потемнело, и вся фигура выпрямилась. Танаров мрачно усмехнулся.
— А эта пигалица еще здесь? — удивился Иванов, указывая глазами на Волошина.
Волошин, не видя их и оборачиваясь, смотрел на Карсавину, прошедшую вперед.
— Тут! — засмеялся Санин.
Этот смех Зарудин принял на свой счет, и это произвело на него впечатление удара. Он вспыхнул, задохнулся и, чувствуя себя подхваченным какою-то тяжелою силой, отделился от своей группы и, быстро шагая своими лакированными сапогами, пошел к Санину.
— Что вам? — спросил Санин, вдруг становясь серьезным и внимательно глядя на тонкий хлыстик, который Зарудин неестественно держал в руке.
«Ах, дурак!» — подумал он с раздражением и жалостью.
— Я имею сказать вам два слова… — хрипло проговорил Зарудин. — Вам передали мой вызов?
— Да, — слегка пожал плечом Санин, все так же внимательно следя за каждым движением руки офицера.
— И вы решительно отказываетесь, как то… следовало бы порядочному человеку, принять этот вызов? — невнятно, но громче проговорил Зарудин, уже сам не узнавая своего голоса, пугаясь и его, и холодной ручки хлыста, которую вдруг особенно остро почувствовал в запотевших пальцах, но уже не имея сил свернуть с внезапно открывшейся перед ним жуткой дороги. Ему показалось, что в саду сразу не стало воздуху.
Все остановились и слушали в жутком предчувствии, не зная, что делать.
— Вот еще… — начал Иванов, двигаясь, чтобы стать между Саниным и Зарудиным.
— Конечно, отказываюсь, — странно спокойным голосом и переводя острый, все видящий взгляд прямо в глаза Зарудину, сказал Санин.
Офицер тяжко вздохнул, как будто подымая огромную тяжесть.
— Еще раз… Отказываетесь? — еще громче спросил он металлически зазвеневшим голосом.
«Ай, ай… И он же его ударит… Ах, как нехорошо… ай, ай!» — бледнея, не подумал, а почувствовал Соловейчик.
— И что вы, раз… — забормотал он, изгибаясь всем телом и загораживая Санина.
Зарудин вряд ли видел его, когда грубо и легко столкнул с дороги. Перед ним были только одни спокойные, серьезные глаза Санина.
— Я уже сказал вам, — прежним тоном ответил Санин.
Все завертелось вокруг Зарудина и, слыша сзади поспешные шаги и женский вскрик, с чувством, похожим на отчаяние падающего в пропасть, он с судорожным усилием, как-то чересчур высоко и неловко взмахнул тонким хлыстом.
Но в то же мгновение Санин, быстро и коротко, но со страшной силой разгибая мускулы, ударил его кулаком в лицо.
— Так! — невольно вырвалось у Иванова.
Голова Зарудина бессильно мотнулась набок и что-то горячее и мутное, мгновенно пронизавшее острыми иглами глаза и мозг, залило ему рот и нос.
— Аб… — сорвался у него болезненный испуганный звук, и Зарудин, роняя хлыст и фуражку, упал на руки, ничего не видя, не слыша и не сознавая, кроме сознания непоправимого конца и тупой, жгучей боли в глазу.
В тихой и полутемной аллее поднялась странная и дикая суматоха.
— Ай, ай! — пронзительно закричала Карсавина, схватываясь за виски и с ужасом закрывая глаза. Юрий, с тем же чувством ужаса и омерзения, глядя на стоявшего на четвереньках Зарудина, вместе с Шафровым бросился к Санину. Волошин, теряя пенсне и путаясь в кустах, торопливо побежал прочь от аллеи, прямо по мокрой траве, и его белые панталоны сразу стали черными до колен. Танаров, стиснув зубы и яростно опустив зрачки, бросился на Санина, но Иванов сзади схватил его за плечи и отбросил назад. Ничего, ничего… пусть… — с отвращением, тихо и злобно-весело сказал Санин, широко расставив ноги и тяжело дыша. На лбу у него выступили крупные капли тяжелого пота.
Зарудин поднялся, шатаясь и роняя какие-то жалкие бессвязные звуки опухшими, дрожащими и мокрыми губами. И в этих звуках неожиданно, неуместно и как-то смешно-противно послышались какие-то угрозы Санину. Вся левая сторона лица Зарудина быстро опухала, глаз закрылся, из носа и рта шла кровь, губы тряслись и весь он дрожал, как в лихорадке, вовсе не похожий на того красивого и изящного человека, которым был за минуту назад. Страшный удар как будто сразу отнял у него все человеческое и превратил его во что-то жалкое, безобразное и трусливое. Ни стремления бежать, ни попытки защищаться в нем не было. Стуча зубами, сплевывая кровь и дрожащими руками бессознательно счищая прилипший к коленям песок, он опять зашатался и упал.
— Какой ужас, какой ужас! — твердила Карсавина, стараясь как можно скорее уйти от этого места.
— Идем, — сказал Санин Иванову, глядя вверх, потому что ему было противно и жалко смотреть на Зарудина.
— Идемте, Соловейчик.
Но Соловейчик не двигался с места. Широко раскрытыми помертвелыми глазами он смотрел на Зарудина, на кровь и на песок, странно грязный на белоснежном кителе, трясся и нелепо шевелил губами.
Иванов сердито потянул его за руку, но Соловейчик с неестественным усилием вырвался, ухватился обеими руками за дерево, точно его собирались куда-то тащить, и вдруг заплакал и закричал:
— Зачем вы… зачем!
— Какая гадость! — хрипло выговорил прямо в лицо Санину Юрий Сварожич.
Санин уже овладел собою и, не глядя на Зарудина, брезгливо улыбнулся и сказал:
— Да, гадость… А было бы лучше, если бы он меня ударил?
Он махнул рукой и быстро пошел по широкой аллее. Иванов презрительно посмотрел на Юрия и, закуривая папиросу, медленно поплелся за Саниным. Даже по его широкой спине и прямым волосам видно было, с каким пренебрежением ко всему происшедшему он относится.
— И сколько может быть зол и глуп человек! — проговорил он.
Санин молча оглянулся на него и пошел быстрее.
— Как звери! — с тоскою проговорил Юрий, уходя из сада и оглядываясь на его темную массу. Сад был таким же, каким видел он его много раз, задумчиво-темным и красивым, но теперь, тем, что в нем произошло, он как бы отделился от всего мира и стал жутким и неприятным.
Шафров тяжело и растерянно вздохнул, поверх очков пугливо оглядываясь вокруг, точно ждал, что теперь уже отовсюду можно ждать нападения и насилия.
Санин, без шапки, в своей широкой голубой, но уже позеленевшей на плечах рубахе, прошел по пыльной улице и длинному, заросшему крапивой, переулку к дому, где жил Иванов.
Иванов, серьезный и широкоплечий, с длинными, прямыми, как солома, волосами, сидел перед окном в сад, где все больше увлажнялась росой и опять зеленела запылившаяся за день зелень, и методично набивал папиросы табаком, от которого на сажень вокруг хотелось чихать.
— Здравствуй, — сказал Санин, облокачиваясь на подоконник.
— Здорово.
— А меня на дуэль вызвали, — сказал Санин.
— Доброе дело! — ответил Иванов невозмутимо. — Кто и за что?
— Зарудин… Я его из дому выгнал, ну он и обиделся.
— Так, — сказал Иванов. — Будешь, значит, драться? Подерись, я секундантом буду… пусть другу нос отстрелят.
— Зачем… Нос — благородная часть тела… Не буду я драться! — смеясь, возразил Санин.
— И то хорошо, — кивнул головой Иванов, — зачем драться, драться не следует!
— А вот моя сестрица Лида иначе рассуждает, — улыбнулся Санин.
— Потому — дура! — убежденно возразил Иванов. — Сколько в каждом человеке этой глупости сидит!
Он набил последнюю папиросу и сейчас же закурил ее, остальные собрал, уложил в кожаный портсигар и, сдунув табак с подоконника, вылез в окно.
— Что будем творить? — спросил он.
— Пойдем к Соловейчику, — предложил Санин.
— А ну его, — поморщился Иванов.
— Что так?
— Не люблю я его!.. Слизняк!..
— Многим ли хуже всех других, — махнул рукой Санин. — Ничего… пойдем.
— Ну, пойдем, мне что! — согласился Иванов так же быстро, как он всегда соглашался со всем, что говорил Санин.
И они пошли по улицам, оба здоровые и высокие, с широкими плечами и веселыми голосами.
Но Соловейчика не оказалось дома. Флигель был заперт, во дворе пусто и мертво, и только Султан громыхал у амбара цепью и одиноко лаял на чужих людей, неведомо зачем ходивших по двору.
— Экая мерзость тут, — сказал Иванов. — Пойдем на бульвар.
Они ушли, затворив калитку, а Султан, тявкнув еще раза два, сел перед будкой и печально стал смотреть на свой пустой двор, на мертвую мельницу и белые узкие и кривые дорожки, змеившиеся по низкой пыльной траве.
В городском саду, по обыкновению, играла музыка. На бульваре было уже совсем прохладно и легко. Гуляющих было много и их темная толпа, как бурьян цветами, пересыпанная женскими платьями и шляпами, волнами двигалась взад и вперед, то вливаясь в темный сад, то отливая от его каменных ворот.
Санин и Иванов, под руку, прошли в сад и в первой же аллее наткнулись на Соловейчика, задумчиво расхаживавшего под деревьями, заложив руки за спину и не подымая глаз.
— А мы были у вас, — сказал Санин.
Соловейчик робко улыбнулся и виновато проговорил:
— Ах, вы меня извините, я не знал, что вы придете… а то я бы подождал… А я, знаете, прогуляться немножечко вышел…
Глаза у него были блестящие и грустные.
— Пойдемте с нами, — продолжал Санин, ласково беря его под руку.
Соловейчик с радостью согнул свою руку, притворяясь веселым, сейчас же ненатурально сдвинул шляпу на затылок и пошел с таким видом, точно нес не руку Санина, а какую-то драгоценную вещь. И рот у него стал до ушей.
Около солдат, с багровыми от натуги лицами, дувших в медные оглушительно звонкие трубы, среди которых вертелся и, видимо, рисуясь, размахивал палочкой тоненький, похожий на воробья, военный капельмейстер, тесной грудой стояла публика попроще — писаря, гимназисты, молодцы в сапогах и девушки в ярких плач очках, а по аллеям, точно в нескончаемой кадрили, навстречу друг другу перепутывались пестрые группы барышень, студентов и офицеров.
Навстречу попались Дубова с Шафровым и Сварожичем. Они улыбнулись и раскланялись. Санин, Соловейчик и Иванов обошли кругом весь сад и опять встретились с ними. Теперь среди них шла еще и Карсавина, высокая и стройная, в светлом платье. Она еще издали улыбнулась Санину, которого давно не видела, и в глазах ее мелькнуло выражение кокетливого дружелюбия.
— Что вы одни ходите, — сказала сухенькая, сутуловатая Дубова, — присоединяйтесь к нам.
— Свернемте, господа, в боковую аллею, а то тут толкотня… — предложил Шафров.
И большая, веселая группа молодежи завернула в полусумрак густой молчаливой аллеи, оглашая ее веселыми звонкими голосами и заливистым беспричинным смехом.
Они прошли до самого конца сада и собирались повернуть назад, когда из-за поворота показались Зарудин, Танаров и Волошин.
Санин сейчас же увидел, что офицер не ожидал встречи и растерялся. Красивое его лицо густо потемнело, и вся фигура выпрямилась. Танаров мрачно усмехнулся.
— А эта пигалица еще здесь? — удивился Иванов, указывая глазами на Волошина.
Волошин, не видя их и оборачиваясь, смотрел на Карсавину, прошедшую вперед.
— Тут! — засмеялся Санин.
Этот смех Зарудин принял на свой счет, и это произвело на него впечатление удара. Он вспыхнул, задохнулся и, чувствуя себя подхваченным какою-то тяжелою силой, отделился от своей группы и, быстро шагая своими лакированными сапогами, пошел к Санину.
— Что вам? — спросил Санин, вдруг становясь серьезным и внимательно глядя на тонкий хлыстик, который Зарудин неестественно держал в руке.
«Ах, дурак!» — подумал он с раздражением и жалостью.
— Я имею сказать вам два слова… — хрипло проговорил Зарудин. — Вам передали мой вызов?
— Да, — слегка пожал плечом Санин, все так же внимательно следя за каждым движением руки офицера.
— И вы решительно отказываетесь, как то… следовало бы порядочному человеку, принять этот вызов? — невнятно, но громче проговорил Зарудин, уже сам не узнавая своего голоса, пугаясь и его, и холодной ручки хлыста, которую вдруг особенно остро почувствовал в запотевших пальцах, но уже не имея сил свернуть с внезапно открывшейся перед ним жуткой дороги. Ему показалось, что в саду сразу не стало воздуху.
Все остановились и слушали в жутком предчувствии, не зная, что делать.
— Вот еще… — начал Иванов, двигаясь, чтобы стать между Саниным и Зарудиным.
— Конечно, отказываюсь, — странно спокойным голосом и переводя острый, все видящий взгляд прямо в глаза Зарудину, сказал Санин.
Офицер тяжко вздохнул, как будто подымая огромную тяжесть.
— Еще раз… Отказываетесь? — еще громче спросил он металлически зазвеневшим голосом.
«Ай, ай… И он же его ударит… Ах, как нехорошо… ай, ай!» — бледнея, не подумал, а почувствовал Соловейчик.
— И что вы, раз… — забормотал он, изгибаясь всем телом и загораживая Санина.
Зарудин вряд ли видел его, когда грубо и легко столкнул с дороги. Перед ним были только одни спокойные, серьезные глаза Санина.
— Я уже сказал вам, — прежним тоном ответил Санин.
Все завертелось вокруг Зарудина и, слыша сзади поспешные шаги и женский вскрик, с чувством, похожим на отчаяние падающего в пропасть, он с судорожным усилием, как-то чересчур высоко и неловко взмахнул тонким хлыстом.
Но в то же мгновение Санин, быстро и коротко, но со страшной силой разгибая мускулы, ударил его кулаком в лицо.
— Так! — невольно вырвалось у Иванова.
Голова Зарудина бессильно мотнулась набок и что-то горячее и мутное, мгновенно пронизавшее острыми иглами глаза и мозг, залило ему рот и нос.
— Аб… — сорвался у него болезненный испуганный звук, и Зарудин, роняя хлыст и фуражку, упал на руки, ничего не видя, не слыша и не сознавая, кроме сознания непоправимого конца и тупой, жгучей боли в глазу.
В тихой и полутемной аллее поднялась странная и дикая суматоха.
— Ай, ай! — пронзительно закричала Карсавина, схватываясь за виски и с ужасом закрывая глаза. Юрий, с тем же чувством ужаса и омерзения, глядя на стоявшего на четвереньках Зарудина, вместе с Шафровым бросился к Санину. Волошин, теряя пенсне и путаясь в кустах, торопливо побежал прочь от аллеи, прямо по мокрой траве, и его белые панталоны сразу стали черными до колен. Танаров, стиснув зубы и яростно опустив зрачки, бросился на Санина, но Иванов сзади схватил его за плечи и отбросил назад. Ничего, ничего… пусть… — с отвращением, тихо и злобно-весело сказал Санин, широко расставив ноги и тяжело дыша. На лбу у него выступили крупные капли тяжелого пота.
Зарудин поднялся, шатаясь и роняя какие-то жалкие бессвязные звуки опухшими, дрожащими и мокрыми губами. И в этих звуках неожиданно, неуместно и как-то смешно-противно послышались какие-то угрозы Санину. Вся левая сторона лица Зарудина быстро опухала, глаз закрылся, из носа и рта шла кровь, губы тряслись и весь он дрожал, как в лихорадке, вовсе не похожий на того красивого и изящного человека, которым был за минуту назад. Страшный удар как будто сразу отнял у него все человеческое и превратил его во что-то жалкое, безобразное и трусливое. Ни стремления бежать, ни попытки защищаться в нем не было. Стуча зубами, сплевывая кровь и дрожащими руками бессознательно счищая прилипший к коленям песок, он опять зашатался и упал.
— Какой ужас, какой ужас! — твердила Карсавина, стараясь как можно скорее уйти от этого места.
— Идем, — сказал Санин Иванову, глядя вверх, потому что ему было противно и жалко смотреть на Зарудина.
— Идемте, Соловейчик.
Но Соловейчик не двигался с места. Широко раскрытыми помертвелыми глазами он смотрел на Зарудина, на кровь и на песок, странно грязный на белоснежном кителе, трясся и нелепо шевелил губами.
Иванов сердито потянул его за руку, но Соловейчик с неестественным усилием вырвался, ухватился обеими руками за дерево, точно его собирались куда-то тащить, и вдруг заплакал и закричал:
— Зачем вы… зачем!
— Какая гадость! — хрипло выговорил прямо в лицо Санину Юрий Сварожич.
Санин уже овладел собою и, не глядя на Зарудина, брезгливо улыбнулся и сказал:
— Да, гадость… А было бы лучше, если бы он меня ударил?
Он махнул рукой и быстро пошел по широкой аллее. Иванов презрительно посмотрел на Юрия и, закуривая папиросу, медленно поплелся за Саниным. Даже по его широкой спине и прямым волосам видно было, с каким пренебрежением ко всему происшедшему он относится.
— И сколько может быть зол и глуп человек! — проговорил он.
Санин молча оглянулся на него и пошел быстрее.
— Как звери! — с тоскою проговорил Юрий, уходя из сада и оглядываясь на его темную массу. Сад был таким же, каким видел он его много раз, задумчиво-темным и красивым, но теперь, тем, что в нем произошло, он как бы отделился от всего мира и стал жутким и неприятным.
Шафров тяжело и растерянно вздохнул, поверх очков пугливо оглядываясь вокруг, точно ждал, что теперь уже отовсюду можно ждать нападения и насилия.
XXXI
Мгновенно и страшно изменилось лицо жизни Зарудина. Насколько легка, понятна и беззаботно приятна была она прежде, настолько безобразно ужасной и неодолимой предстала теперь. Точно она сбросила светлую улыбающуюся маску и из-под нее выглянула хищная и страшная морда зверя.
Когда Танаров на извозчике вез его домой, Зарудин даже перед самим собою старался преувеличить боль и слабость, чтобы только не открывать глаз. Ему казалось, что это еще как-то отдаляет позор, который со всех сторон, тысячами глаз смотрит на него и ждет увидеть его взгляд, чтобы побежать за ним, хохоча, кривляясь и тыча пальцами прямо в лицо.
Во всем, и в худой спине синего извозчика, и в каждом прохожем, и в окнах, за которыми мерещились злорадно любопытные лица, и в самой руке Танарова, поддерживающей его за талию, избитому Зарудину чудилось молчаливое, но откровенное презрение. И это ощущение было так неожиданно и неистово мучительно, что по временам Зарудину и в самом деле становилось дурно. Тогда ему казалось, что он сходит с ума, и хотелось или умереть, или проснуться.
Мозг отказывался верить в то, что произошло, и все казалось, что это не так, что есть какая-то ошибка, что он сам чего-то не понимает, а это «что-то» делает все совсем другим, вовсе не таким ужасным и непоправимым. Но факт ясный и непреложный стоял перед ним, и душу его все чернее и чернее покрывала тьма отчаяния.
Зарудин чувствовал, что его поддерживают, что ему больно и неловко, что руки у него в пыли и крови, и ему даже странно было, что еще можно ощущать что-нибудь, что тело его не уничтожилось и продолжает дрянно и бессильно жить своим чередом, когда без следа, невозвратимо исчезло все то, что составляло красивого, щеголевато-самоуверенного и веселого Зарудина. Иногда, когда дрожки кренились на поворотах, Зарудин чуть-чуть приоткрывал глаза и сквозь мутные слезы узнавал знакомые улицы, дома, церковь, людей. Все было такое же, как всегда, но теперь казалось бесконечно далеко, чуждо и враждебно ему. Прохожие останавливались и с недоумением смотрели им вслед, и Зарудин опять быстро закрывал глаза, почти теряя сознание от стыда и отчаяния.
Дорога тянулась бесконечно, и ему казалось, что пытке этой не будет конца.
«Хоть бы скорей, хоть бы скорей!..» — тоскливо мелькало у него в голове, но тут же представлялись лица денщика, квартирной хозяйки, соседей и казалось, что лучше уж уехать так, бесконечно ехать и никогда не открывать глаза.
А Танаров, мучительно стыдясь Зарудина и не глядя по сторонам, изо всех сил, какими-то непонятными способами старался показать каждому встречному, что он тут ни при чем, что побили не его. Он был красен, холодно потен и растерян. Сначала он что-то говорил, возмущался, неестественно утешал, но потом замолчал и только сквозь зубы подгонял извозчика. По этому и по тому, как неверна была его, не то поддерживающая, не то отстраняющая рука, Зарудин угадывал его чувства, и то, что этот ничтожный, всегда бывший бесконечно ниже его Танаров вдруг получил право стыдиться его, дало последний и решительный толчок сознанию, что все кончено.
Когда Танаров на извозчике вез его домой, Зарудин даже перед самим собою старался преувеличить боль и слабость, чтобы только не открывать глаз. Ему казалось, что это еще как-то отдаляет позор, который со всех сторон, тысячами глаз смотрит на него и ждет увидеть его взгляд, чтобы побежать за ним, хохоча, кривляясь и тыча пальцами прямо в лицо.
Во всем, и в худой спине синего извозчика, и в каждом прохожем, и в окнах, за которыми мерещились злорадно любопытные лица, и в самой руке Танарова, поддерживающей его за талию, избитому Зарудину чудилось молчаливое, но откровенное презрение. И это ощущение было так неожиданно и неистово мучительно, что по временам Зарудину и в самом деле становилось дурно. Тогда ему казалось, что он сходит с ума, и хотелось или умереть, или проснуться.
Мозг отказывался верить в то, что произошло, и все казалось, что это не так, что есть какая-то ошибка, что он сам чего-то не понимает, а это «что-то» делает все совсем другим, вовсе не таким ужасным и непоправимым. Но факт ясный и непреложный стоял перед ним, и душу его все чернее и чернее покрывала тьма отчаяния.
Зарудин чувствовал, что его поддерживают, что ему больно и неловко, что руки у него в пыли и крови, и ему даже странно было, что еще можно ощущать что-нибудь, что тело его не уничтожилось и продолжает дрянно и бессильно жить своим чередом, когда без следа, невозвратимо исчезло все то, что составляло красивого, щеголевато-самоуверенного и веселого Зарудина. Иногда, когда дрожки кренились на поворотах, Зарудин чуть-чуть приоткрывал глаза и сквозь мутные слезы узнавал знакомые улицы, дома, церковь, людей. Все было такое же, как всегда, но теперь казалось бесконечно далеко, чуждо и враждебно ему. Прохожие останавливались и с недоумением смотрели им вслед, и Зарудин опять быстро закрывал глаза, почти теряя сознание от стыда и отчаяния.
Дорога тянулась бесконечно, и ему казалось, что пытке этой не будет конца.
«Хоть бы скорей, хоть бы скорей!..» — тоскливо мелькало у него в голове, но тут же представлялись лица денщика, квартирной хозяйки, соседей и казалось, что лучше уж уехать так, бесконечно ехать и никогда не открывать глаза.
А Танаров, мучительно стыдясь Зарудина и не глядя по сторонам, изо всех сил, какими-то непонятными способами старался показать каждому встречному, что он тут ни при чем, что побили не его. Он был красен, холодно потен и растерян. Сначала он что-то говорил, возмущался, неестественно утешал, но потом замолчал и только сквозь зубы подгонял извозчика. По этому и по тому, как неверна была его, не то поддерживающая, не то отстраняющая рука, Зарудин угадывал его чувства, и то, что этот ничтожный, всегда бывший бесконечно ниже его Танаров вдруг получил право стыдиться его, дало последний и решительный толчок сознанию, что все кончено.