Страница:
навык (см. No 1) / 3. Работая с вами персональный компьютер быстро
приобретает / необходимый навык (см. Текст) / 4. Вас быстро
приобретает персональный компьютер..." ("Форма голоса", 1990). Такие
вот у Сапгира стишки....
ВИдение Сапгиром Москвы: это видЕние (особенно в "Московских мифах")
провинциального городка, такого, как Жмеринка, с южным (тифлисским,
сочинским) колоритом и архетипами-типажами (смуглый юноша в венке из
виноградных листьев).
Не случайно также и "выход" Сапгира на визуальную ("полифоническую")
поэзию, в его "Псалмах", где озвучиваются опосредствованно-талмудистские
(хоть он и приходит к ним через "христианскую" образность) мотивы. Компьютер
у Сапгира начинает отрицать логику и признает существование Бога. На личном
уровне его устойчивая, почти открытая, полигамия дополняет
традиционно-"еврейский" тип. Таким образом, последовательное
культово-иудейское мировоззрение раскрывает себя как неотъемлемая часть
личности поэта.
Сегодня мы натужно рассуждаем о том, до какой степени диссидентское
движение в СССР в 1960-1980-е годы было продуктом естественного
"внутреннего" развития - и до какой степени: продуктом зарубежных
политико-идеологических сценаристов из Израиля, из еврейских организации (в
Великобритании и США), и контролируемых еврейскими экстремистами
американских государственных организаций (включая ЦРУ).
Интересно, что ироничное отношение Сапгира к "строительному материалу"
многих своих текстов (как и у Пригова), к этим кирпичикам советских агиток и
маразматического официоза, а также тема еврейства и диссидентства жирной
стрелкой прямо-таки указывают на этот любопытный вопрос: "ЕВРЕЮ - от
Советского Союза" / "ЗАЧЕМ ТЫ
НЕ УЕХАЛ? - диссиденты" ("Сонет-венок").
В последней из наших с Михаилом Гуниным бесед о диссидентском движении
в СССР есть такие строки:
"МИХАИЛ: - Отвлечемся немного от политического аспекта в сторону
культурного.
Конечно, суждения о литературном и художественном наследии
диссидентского движения всегда субъективны, ведь речь об эстетике, а не о
политике. И все же - эта среда имела прочную связь с искусством,
оппозиционным официальной идеологии. Отразилась ли, в свою очередь,
идеология в эстетике? Как повлияло использование искусства как
идеологического инструмента (пусть часто тонкого, острого) на уровень
поэтов, прозаиков и публицистов? Что стало результатом подобной корреляции?
ЛЕВ: - Как раз этот аспект раскрыт в моих литературно-критических
работах ("Письма с Понта", "Литературная иммиграция", и другие), где
проводится мысль о движущей силе идеологии, социально-политического элемента
в мировой литературе.
"Три мушкетера", "Черный тюльпан", "Граф де (монте) Кристо", "Красное и
черное" - эти и другие наиболее издаваемые, самые кассовые романы: это же
чистой воды политика; они идеологически мотивированы. И самый выдающийся
бестселлер всех времен и народов, побивший все рекорды популярности, тиражей
и, главное, интерпретаций - "Униженные и оскобленные" ("Ле мизерабль"):
целиком замешан на теме социального протеста, на идеологии и политике.
Именно поэтому, как мне видится, французский роман очень долгое время
доминировал в Европе в смысле известности и читаемости. Если мы возьмем
немецкую литературу: там то же самое. Эрих Мария Ремарк, Томас и Генрих Ман,
Гюнтер Грасс, Фридрих Дюренмат, Генрих Гессе, и другие, самые известные в
России и в Европе имена: это откровенная или слегка завуалированная
политика, идеология, философские концепции, где-то пересекающиеся с
политикой или (и) идеологией.
Что это все значит в контексте нашей темы?
Что тут мы вышли отнюдь не на феномен советской эпохи. И, что так же
немаловажно, отнюдь не феномен по одну сторону идеологической борьбы. Ведь
вся советская официальная (и официозная) литература, все советское искусство
было крайне заидеологизировано. И вот какой парадокс: вся
"анти-официальная", "антикоммунистическая" литература была так же весьма
заидеологизирована. Только доказывала она как бы "обратные" истины, вернее,
те, какие в то время виделись как противопоставленные советским казенным
истинам.
В это противостояние включалась и вся ретроспектива. Достоевский,
которого вначале не очень-то жаловал официальный Кремль, диссидентами
противопоставлялся Толстому, далеко не однозначному писателю, и, еще резче -
Чехову, писателю в равной степени не однозначному, и уж ни в коем случае не
примитивному. Идеология диссидентов, точно так же, как идеология
официального образца, стояла над пониманием того, что три упомянутых великих
автора - это разное лицо России, золотой фонд ее литературы, и
противопоставление их друг другу равнозначно измене Родине. Национальная
самобытность, самость - невозможна без целого ряда явлений, которые
подверглись (и нередко все еще подвергаются) маргинализации с одной, или с
другой стороны.
Так же, как в области чисто идеологической, где произошла полная
подмена целей и мотивов диссидентской борьбы, в области эстетики произошла
подмена стремления увести, или, вернее, победить статичную, мертвящую
официозную эстетическую доктрину живым и гибким отражением национальной
самости: сначала слепым, а иногда и карикатурным подражанием Западу, а потом
(что еще хуже) - тем фетишем, который придумали идеологи НАТО для России.
В этом плане едва ли не самое мертворожденное дитя: так называемый
"московский концептуализм", из которого вышли всего лишь 2 более ни менее
интересных явления - Пригов и Сорокин. Первый - парадоксально выдающийся
литератор без выдающихся произведений; второй как бы выпадает из всего этого
движения, и лишь формально - в его тенетах.".
Московские концептуалисты, как и московские пост-концептуалисты (к ним
отнесем и Сапгира), были мертвящим, "античеловеческим", антигуманистическим,
антинародным и антинациональным ответом на мертвящую и антинародную сущность
советского официоза. Ученик Е. Л. Кропивницкого, Сапгир перенял от
последнего полное затушевывание "визуалистикой" нарратива ("в поэзии надо не
рассказывать, а показывать"), а также весьма своеобразные, но все же
настойчивые жанровые обозначения, несмотря на весь свой "постмодернизм". И
вот что интересно: именно в такой, сапгировской, версии московский (пост)
концептуализм приобретает свою наиболее последовательную, наиболее
сконцентрированную форму, имеющую очень мало общего с чешским, и с любым
другим европейским концептуализмом.
Жуткий феномен Москвы, как города, "зацикливающего" на себя и
подрывающего всю огромную державу, очень хорошо проявился в этом явлении. В
начале своей фузии второй ("Как стать ВРП (Великим Русским писателем)";
текст начат - и, в отрывках, - появился в Сети - в 1999), основные идеи
которой и некоторые ее термины использовал Вл. Сорокин в "Голубом сале" (в
своем романе "Опричник" Сорокин использовал идеи моей Трилогии "Назад, к
светлому будущему"), я даю развернутую характеристику этой темы. Если ты не
родился в Москве, или (и) не живешь там (в крайнем случае - в Питере), и не
связан с этим градом каким-либо иным образом, тебя никто не станет издавать,
и никто о тебе никогда не узнает. Это чудовищно. Примерно половина русских
относятся к Москве очень отрицательно, как будто это не один из городов
страны, не ее столица, а какой-то басурманский центр, враждебный
матушке-России. (В талантливом проекте Дмитрия Путченкова "101 км русской
литературы", где мы с Михаилом играли важную роль, Россия
противопоставлялась Москве "по определению").
Это явление я рассматриваю и классифицирую в рамках неофеодализма,
доктрины, изобличению которой я посвятил много сил и времени. Пожалуй, я
первый ввел и использовал этот термин, который сегодня широко применяется
Наумом Хомским (он же Ноам Чомски; с ним я в свое время дискутировал на эту
тему), Дэйвидом Айком, или Антоном Баумгартеном. Мотив наступления
неофеодализма и нового Средневековья на всех фронтах я развиваю почти во
всех своих литературных и не литературных произведениях (в частности, весьма
развернуто - в громадной работе "ГУЛАГ Палестины" (начало 1990-х).
3 основных проекта ввели в жизнь в XX веке и разрабатывали одни и те же
силы, пытаясь внедрить в жизнь неофеодализм: революция 1917 года в России,
гитлеровский переворот в Германии, и образование государства Израиль в
Палестине. Два первых проекта в больших странах (России и Германии)
провалились, и обкатку третьего начали уже после этих грандиозных провалов,
чтобы в крошечном "городе"-государстве, в изолированной среде, "довести его
до ума" - и оттуда, из этой тайной лаборатории, распространить по всему
свету. С экспансией этой доктрины связано убийство Президента Кеннеди,
импичмент Никсона и Клинтона, развал СССР. Основные агенты неофеодализма в
сегодняшнем мире: британский режим, и администрации Буша и Ольмерта.
В культурологическом плане главное направление идеологов неофеодализма
сконцентрировалось на разрушении европейской культуры, обрыве ее связей с
традицией, а традиции - с живым новаторством, на бесповоротной дискредитации
авангардного искусства путем доведения его до полного абсурда, т.е. до своей
противоположности. Именно это и попытались (вместе с бесчисленным множеством
других предприятий) осуществить в рамках московского концептуализма.
Конечно, не следует это понимать так, что какой-то сотрудник ЦРУ лично
встречался с Рубинштейном или Сапгиром, и дал каждому задание писать то-то и
то-то. Просто личности, которые могли по своим внутренним наклонностям и
особенностям развиваться в "нужную" сторону, были вычислены, и в дальнейшем,
через какие-то закулисные манипуляции, им тайно помогали, с помощью тех или
иных пружин выталкивая наверх.
Если в сталинские времена разведки Запада толкали своих людей наверх -
в советский истэблишмент, то с начала 1960-х они приняли гениальное решение
проводить свои кандидатуры в той же мере и в среду неформальных групп и
объединений, представляющих нарождавшийся андерграунд.
Именно потому, что хозяев доктрины неофеодализма следует искать среди
богатейших финансовых баронов мира из еврейских династий, возможности
которых просто сказочные, наверх оказались вытолкнуты те, имена которых
красуются на обложках и страницах в Интернет израильских издательств, на
русском языке выпускающих серию "наши, еврейские писатели". В этой серии
Бродский, Самойлов, Коржавин, Кушнер, Мориц, Сапгир, и даже не евреи Гейне,
Мандельштам и Пастернак, которые евреями могут считаться только по
расистским, или даже, скорее, по нацистским выкладкам. Эти имена оказались
на всех ведущих позициях, во всех творческих объединениях, движениях и
кружках.
Поэзия, связанная с этими именами, варится в своем собственном соку.
Они друг друга читают, критикуют, переводят (Слуцкий, Мориц и Сапгир - того
же Овсея Дриза), а Сапгиру не дает покоя слава и стиль русского "еврейского"
поэта Маршака, и он ему подражает ("Леса-Чудеса"; кстати, по-настоящему
талантливая поэзия). Уровень Сапгира очень неровный: рядом с потрясающими
стихами - невыразительные и скомканные, иногда рядом с гениальной строкой
прячется совершенно банальная.
Не следует забывать о том, что в его эпоху Сапгир не был наделен
никаким статусом. Его не признавали. Газеты и журналы не печатали его, не
упоминали о его выступлениях. Он был вынужден уйти в детскую поэзию и в
переводы, чтобы остаться в русле профессиональной литературной деятельности.
С другой стороны, доступ к слушательской и читательской аудитории никогда не
прерывался, и бесперебойные чтения, выступления, выставки, лекции,
публикации за рубежом: все это было. Надо прибавить сюда творческие поездки
"за границы", влияние его авторитета, дававшее возможность навязать
журналам, публикациям и мероприятиям свои имена, своих любимчиков и друзей.
И немецкий, и английский Сапгир знал не очень хорошо, гораздо хуже
идиша (хотя последний и диалект старонемецкого языка с малой примесью
финикийских (называемых сегодня "ивритом") слов), и в переводимой им поэзии
понимал далеко не все.
С одной стороны: вроде бы славный малый, общительный благодушный
человек, благожелательный и открытый, поэт высокого уровня, со множеством
находок, изобретений, достижений. С другой... С другой - эта безличная
всеядность, стремление (и умение!) понравиться всем, пугающее отсутствие
собственного "я". "Человек без лица". Все его произведения написаны как бы
имени разных людей, от разных лиц. И нигде нет печати его собственной
индивидуальности. Напрасно Лев Аннинский пишет о "здоровом поэтическом
эгоцентризме" Сапгира, противопоставляемом Львом Александровичем "карточной"
безликости Рубинштейна. Я этого "эгоцентризма" в смысле подобного
противопоставления в упор не вижу. На житейском уровне его умение очаровать
и заманить в свои сети практически любую женщину как раз в этом и
заключалось: с каждой из них он был совершенно другим, перевоплощался в
другого человека, того самого, какого эта женщина представляла себя в самых
сокровенных мечтах. Это был опасный чародей, ведьмарь, внутренняя метафизика
которого смыкалась с еврейской Каббалой, вернее, не с каббалистической
белой, но с околокаббалистической черной магией. Эту метафизику знавшие его
люди называли метафизикой пустоты, метафизикой талмудического
мировосприятия. Не случайно большая часть стихов Сапгира - это стихи о
смерти.
Своим друзьям он признавался, что мечтает о богатстве. Он очень хотел
стать богатым человеком. И часто добавлял, что богатство ему нужно, чтобы
познать Бога. Что вполне соответствует талмудической доктрине.
В публицистике и воспоминаниях Сапгира явно звучат интонации Ильи
Эренбурга, писателя с очень высокой "еврейской" активностью.
Возвращаясь к личности поэта: на первый взгляд, в
этическо-поведенческом плане он был вполне вменяем. Он стремился (что ему
удавалось) всем нравиться, и мало кто способен о нем наговорить гадостей.
Однако, если вглядеться пристальней в его онтологический тип, начинает
проявляться поведенческий цинизм, всеядность в общении, отсутствие
принципов, житейская ловкость, похожая на ловкость Антонио Сальери. Очень
некрасиво он поступал несколько раз со Всеволодом Некрасовым, советуя
последнему выступать в сумасшедшем доме, и всячески вытирая его имя из
истории Лионозовской группы. С другой стороны, когда это было нужно или
выгодно, он вообще "забывал" о существовании Лионозово, и этой забывчивостью
шел на конформистский компромисс с влиятельными силами, тем самым
обеспечивая возможность появления своего имени в печати. В частном разговоре
Некрасов назвал такую забывчивость предательством. Или такой случай. В книгу
"Самиздат века" он, благодаря своему авторитету и влиянию, сумел протащить
молодые имена (в основном, конечно, еврейские), которые, как говорится, и
"рядом не стояли" с самиздатом. Тем самым плюнул в лицо авторам, участникам
сборника, издателям, инициаторам проекта. Заблуждаясь или нет, искренне или
нет, талантливо или нет, но люди пострадали за идею, за самиздат, их жизни
пошли на перекос, их бросали в психушки и тюрьмы...
На проводах старого, 1967 года, у Алены Басиловой, Генрих Вениаминович
всячески третировал оказавшуюся там француженку Александру, видимо, завидуя
ее парню и осознавая невозможность ее умыкнуть. Он всячески оскорблял ее,
унижал, изощренно издевался, а бедной девушке некуда было деться ночью, в
чужом, незнакомом городе. Она была в шоке, и даже выходила на улицу плакать.
О дурных поступках Сапгира можно написать целую книгу. Но у кого их
нет? Однако, в дурных поступках Пушкина, Бетховена, Ван Гога есть частица
безумия, маниакальности, пассионарность и трепет. У Сапгира это даже не
дурашливость, а расчетливо выпускаемое наружу животное начало, намеренно не
эстетичное, как волосатая грудь или обвисшее брюхо.
Когда Сапгир заседал в жюри конкурса "Тенета", проходила хорошо
организованная из Израиля травля моей поэзии. При попустительстве Леонида
Делицина, группа лиц еврейского происхождения хулиганила в книге отзывов, а
мне, моим комментариям был закрыт доступ вообще. Вся эта история описана в
моих политических работах, а также в "Письмах с Понта". Тогда вокруг моих
стихов шли острые дискуссии, и в своей переписке с Леонидом Делициным я
безрезультатно просил последнего направить их в цивилизованное русло. По
свидетельству Дана Дорфмана, Делицин стал заложником Израиля, попав в
неприятную и полную зависимость от израильских спонсоров. Меня в буквальном
смысле мочили в сортире. Даже до Сапгира докатились отголоски этих
ожесточенных нападок. Как-то у него спросили, что он думает о моей поэзии.
Он ответил, что вообще не считает это поэзией. Но тем, кто интересовался,
этого было мало. Спрашивавшие вряд ли испытывали большую симпатию ко мне, а,
скорее, наоборот. Им надо было, чтобы из уст Сапгира вышло что-то
уничтожительное и уничижающее меня. Отвечая настырным выяснителям,
спрашиваемый уточнил, что это стихи "определенно не наши". И добавил, то ли
с юмором, то ли с раздражением: анти-мои. Тем, кто гадил в книге отзывов
конкурса "Тенета", и тем, кто интересовался мнением Сапгира, было
безразлично, что представляет из себя моя поэзия. Они гадили исключительно
из-за моих антиизральских работ. А вот большой поэт оказался осторожней их,
и за амбивалентным высказыванием спрятал причину своего отношения к моим
поэтическим опытам. Однако, думается, что "определенно не наши" и "анти-мои"
подразумевает не только идеологическую или политическую позиции, но вероятно
и общее мировоззрение, мироощущение....
Именно мироощущение, а не идеология, и, тем более, не политические
идеи, сближают его с глобальной еврейской неофеодальной экспансией.
Однако, не надо думать, что не было и политики:
Мокрый лист прилип
На рукав пальто
Как желтая звезда
Давида
Вот за что
И лишали всех прав
Вывозили на свалку
Давили вповалку
(....)
(За жалкой миною субъекта
Слепая маска интеллекта)
А потому
Носи свой характерный нос
Гордо
Как Герой Социалистического Труда
Носит свою золотую звезду
("Романтические стихи по поводу осени").
Совершенно не случайно Сапгира лучше всего знают и ценят именно в
Германии и Голландии, двух самых "подконтрольных сионистам" странах Европы.
В Германии его знают лучше Бродского.
Генрих Вениаминович осуществил все свои мечты, добившись богатства,
славы (власти, влияния), и неограниченной полигамии. Но стал ли он от этого
счастливее?
Монреаль, 10 ноября, 2007.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
И по стилистике, и по "методу" Сапгир и Асиновский не похожи. Что в
первую очередь обращает на себя внимание, когда читаешь вещи Олега после
Сапгира? Его духовность. Не только "Полотна", но и "Сказки" Асиновского, -
эзотерические "в первую очередь". У Сапгира тоже есть эзотерика, но она
коварная, прячущаяся за "невинные" строки, заманивающая вглубь, откуда
неискушенному читателю уже никогда не выплыть.
Разграфим страницу на 2 столбика, укажем "сходства" и "различия".
Итак...
СХОДСТВА РАЗЛИЧИЯ
===========================================================
Вне зависимости от нашей религиозности, библейские тексты вызывают
следующий ряд вопросов (возможен и другой, но нас интересует именно этот):
1. В каком взаимоотношении находятся Ветхий и Новый Заветы?
Они Теза - Антитеза, или что-то более сложное?
2. Исход из Египта: был ли это исход верных фараону Эхнатону
сторонников монотеизма, придумавших свою историю "от Авраама"?
3. Источники еврейской Торы: древние учение типа зороастризма или
огнепоклонничества, позже уничтоженные евреями?
4. Механизм гипнотического, эзотерического воздействия текста Торы: как
он действует; откуда он взялся; что в нем зашифровано и скрыто?
5. События и личности, описанные в Торе: это обобщенные, собирательные
образы, или речь идет о конкретных "хрониках", исторических событиях и
личностях?
-------------------------------------------------------
Вне зависимости от частичного раскрытия того или иного из этих пяти
вопросов, до сих пор четкого и достаточно исчерпывающего ответа на них нет.
От 3-х до 4-х тысяч лет многие блестящие умы пытаются сделать это, но даже
наша цивилизация, со всеми ее технологическими или интеллектуальными
достижениями, не в состоянии разродиться никаким "научным" подходом.
Иудейская Библия - один из самых загадочных текстов в истории
человечества.
Традиционное представление о полифункциональности этого текста, и о
том, что в одной из функций он представляет из себя громадную шифровку,
бытует внутри самой этой традиции тысячи лет.
Процесс дешифровки может идти по разным направлениям. Философский,
филологический, герменевтический, теологический, семантический,
этнографический, психологический, эзотерический, культурологический,
математический, и прочие методы используются для работы с текстом Библии,
многие из них: с незапамятных времен.
Есть место в рамках дешифровки и для поэзии. Это не только выявление
скрытых семантических связей, смыслов и подсмыслов, но и чисто поэтические
средства, вполне приложимые к библейской тематике.
Медод Асиновского: редкий, если не сказать - уникальный. Он заставляет
думать, раскрепощает воображение, поддерживает высокий пафос и драматизм.
Каждое Полотно именно в своем индивидуальном методе уникально.
Если "скелет" полотна ИОВ "наследует" текст Библии, то полотно МОИСЕЙ
ближе к псалмам. Но есть нечто общее для всех Полотен. Это Форма. Форма
высказывания Полотен: философский афоризм, доведенный до высокого стиля
поэзии. Образное поэтическое высказывание тут создается за счет
иносказательности, общей и для философии, и для поэзии.
Полотна: это Одиссея возвращения к корням европейской культуры,
очищенным от инородного шлака.
Это отнюдь не просто дешифровка текста Библии. Это дешифровка
РЕАЛЬНОСТИ, без РЕ, ее превращение в АЛЬНОСТЬ,
Как Пещера Платона, видимый нам мир - иллюзия, а то, чего мы не видим,
и есть реальность.
Можно придти к этому с чисто философских позиций. А можно придти через
поэзию.
В наиболее мистических работах по философии высказывание невозможно
отделить от формы высказывания. Иными словами, где-то философия выходит на
уровень поэзии. То же можно сказать и о культовых, и о некоторых
теологических текстах. После постмодернизма, когда "телом" поэтического
произведения стали "врезки" любого стиля и рода, от делового письма до
пользовательской инструкции, "заимствование" Асиновским текста Библии вполне
легитимно. И неотделимость высказывания от формы тут имеет несколько планов,
один из которых - неотделимость от курсивного текста текста поэтического.
Другой план: неотделимость высказывания от его семантической формы.
ЛОГОС как система систем, от рождения "встроенный" в человеческое мышление и
контролирующий его - границы именно этого феномена прощупывает Олег в своих
работах, включая Полотна. Последние не случайно называются по именам
библейских персонажей ("Моисей", "Иов", "Соломон"...). Так же, как "деления"
солнечного и лунного календаря, с их астрологическими эпохами, названия
Полотен отнюдь не имена собственные.
приобретает / необходимый навык (см. Текст) / 4. Вас быстро
приобретает персональный компьютер..." ("Форма голоса", 1990). Такие
вот у Сапгира стишки....
ВИдение Сапгиром Москвы: это видЕние (особенно в "Московских мифах")
провинциального городка, такого, как Жмеринка, с южным (тифлисским,
сочинским) колоритом и архетипами-типажами (смуглый юноша в венке из
виноградных листьев).
Не случайно также и "выход" Сапгира на визуальную ("полифоническую")
поэзию, в его "Псалмах", где озвучиваются опосредствованно-талмудистские
(хоть он и приходит к ним через "христианскую" образность) мотивы. Компьютер
у Сапгира начинает отрицать логику и признает существование Бога. На личном
уровне его устойчивая, почти открытая, полигамия дополняет
традиционно-"еврейский" тип. Таким образом, последовательное
культово-иудейское мировоззрение раскрывает себя как неотъемлемая часть
личности поэта.
Сегодня мы натужно рассуждаем о том, до какой степени диссидентское
движение в СССР в 1960-1980-е годы было продуктом естественного
"внутреннего" развития - и до какой степени: продуктом зарубежных
политико-идеологических сценаристов из Израиля, из еврейских организации (в
Великобритании и США), и контролируемых еврейскими экстремистами
американских государственных организаций (включая ЦРУ).
Интересно, что ироничное отношение Сапгира к "строительному материалу"
многих своих текстов (как и у Пригова), к этим кирпичикам советских агиток и
маразматического официоза, а также тема еврейства и диссидентства жирной
стрелкой прямо-таки указывают на этот любопытный вопрос: "ЕВРЕЮ - от
Советского Союза" / "ЗАЧЕМ ТЫ
НЕ УЕХАЛ? - диссиденты" ("Сонет-венок").
В последней из наших с Михаилом Гуниным бесед о диссидентском движении
в СССР есть такие строки:
"МИХАИЛ: - Отвлечемся немного от политического аспекта в сторону
культурного.
Конечно, суждения о литературном и художественном наследии
диссидентского движения всегда субъективны, ведь речь об эстетике, а не о
политике. И все же - эта среда имела прочную связь с искусством,
оппозиционным официальной идеологии. Отразилась ли, в свою очередь,
идеология в эстетике? Как повлияло использование искусства как
идеологического инструмента (пусть часто тонкого, острого) на уровень
поэтов, прозаиков и публицистов? Что стало результатом подобной корреляции?
ЛЕВ: - Как раз этот аспект раскрыт в моих литературно-критических
работах ("Письма с Понта", "Литературная иммиграция", и другие), где
проводится мысль о движущей силе идеологии, социально-политического элемента
в мировой литературе.
"Три мушкетера", "Черный тюльпан", "Граф де (монте) Кристо", "Красное и
черное" - эти и другие наиболее издаваемые, самые кассовые романы: это же
чистой воды политика; они идеологически мотивированы. И самый выдающийся
бестселлер всех времен и народов, побивший все рекорды популярности, тиражей
и, главное, интерпретаций - "Униженные и оскобленные" ("Ле мизерабль"):
целиком замешан на теме социального протеста, на идеологии и политике.
Именно поэтому, как мне видится, французский роман очень долгое время
доминировал в Европе в смысле известности и читаемости. Если мы возьмем
немецкую литературу: там то же самое. Эрих Мария Ремарк, Томас и Генрих Ман,
Гюнтер Грасс, Фридрих Дюренмат, Генрих Гессе, и другие, самые известные в
России и в Европе имена: это откровенная или слегка завуалированная
политика, идеология, философские концепции, где-то пересекающиеся с
политикой или (и) идеологией.
Что это все значит в контексте нашей темы?
Что тут мы вышли отнюдь не на феномен советской эпохи. И, что так же
немаловажно, отнюдь не феномен по одну сторону идеологической борьбы. Ведь
вся советская официальная (и официозная) литература, все советское искусство
было крайне заидеологизировано. И вот какой парадокс: вся
"анти-официальная", "антикоммунистическая" литература была так же весьма
заидеологизирована. Только доказывала она как бы "обратные" истины, вернее,
те, какие в то время виделись как противопоставленные советским казенным
истинам.
В это противостояние включалась и вся ретроспектива. Достоевский,
которого вначале не очень-то жаловал официальный Кремль, диссидентами
противопоставлялся Толстому, далеко не однозначному писателю, и, еще резче -
Чехову, писателю в равной степени не однозначному, и уж ни в коем случае не
примитивному. Идеология диссидентов, точно так же, как идеология
официального образца, стояла над пониманием того, что три упомянутых великих
автора - это разное лицо России, золотой фонд ее литературы, и
противопоставление их друг другу равнозначно измене Родине. Национальная
самобытность, самость - невозможна без целого ряда явлений, которые
подверглись (и нередко все еще подвергаются) маргинализации с одной, или с
другой стороны.
Так же, как в области чисто идеологической, где произошла полная
подмена целей и мотивов диссидентской борьбы, в области эстетики произошла
подмена стремления увести, или, вернее, победить статичную, мертвящую
официозную эстетическую доктрину живым и гибким отражением национальной
самости: сначала слепым, а иногда и карикатурным подражанием Западу, а потом
(что еще хуже) - тем фетишем, который придумали идеологи НАТО для России.
В этом плане едва ли не самое мертворожденное дитя: так называемый
"московский концептуализм", из которого вышли всего лишь 2 более ни менее
интересных явления - Пригов и Сорокин. Первый - парадоксально выдающийся
литератор без выдающихся произведений; второй как бы выпадает из всего этого
движения, и лишь формально - в его тенетах.".
Московские концептуалисты, как и московские пост-концептуалисты (к ним
отнесем и Сапгира), были мертвящим, "античеловеческим", антигуманистическим,
антинародным и антинациональным ответом на мертвящую и антинародную сущность
советского официоза. Ученик Е. Л. Кропивницкого, Сапгир перенял от
последнего полное затушевывание "визуалистикой" нарратива ("в поэзии надо не
рассказывать, а показывать"), а также весьма своеобразные, но все же
настойчивые жанровые обозначения, несмотря на весь свой "постмодернизм". И
вот что интересно: именно в такой, сапгировской, версии московский (пост)
концептуализм приобретает свою наиболее последовательную, наиболее
сконцентрированную форму, имеющую очень мало общего с чешским, и с любым
другим европейским концептуализмом.
Жуткий феномен Москвы, как города, "зацикливающего" на себя и
подрывающего всю огромную державу, очень хорошо проявился в этом явлении. В
начале своей фузии второй ("Как стать ВРП (Великим Русским писателем)";
текст начат - и, в отрывках, - появился в Сети - в 1999), основные идеи
которой и некоторые ее термины использовал Вл. Сорокин в "Голубом сале" (в
своем романе "Опричник" Сорокин использовал идеи моей Трилогии "Назад, к
светлому будущему"), я даю развернутую характеристику этой темы. Если ты не
родился в Москве, или (и) не живешь там (в крайнем случае - в Питере), и не
связан с этим градом каким-либо иным образом, тебя никто не станет издавать,
и никто о тебе никогда не узнает. Это чудовищно. Примерно половина русских
относятся к Москве очень отрицательно, как будто это не один из городов
страны, не ее столица, а какой-то басурманский центр, враждебный
матушке-России. (В талантливом проекте Дмитрия Путченкова "101 км русской
литературы", где мы с Михаилом играли важную роль, Россия
противопоставлялась Москве "по определению").
Это явление я рассматриваю и классифицирую в рамках неофеодализма,
доктрины, изобличению которой я посвятил много сил и времени. Пожалуй, я
первый ввел и использовал этот термин, который сегодня широко применяется
Наумом Хомским (он же Ноам Чомски; с ним я в свое время дискутировал на эту
тему), Дэйвидом Айком, или Антоном Баумгартеном. Мотив наступления
неофеодализма и нового Средневековья на всех фронтах я развиваю почти во
всех своих литературных и не литературных произведениях (в частности, весьма
развернуто - в громадной работе "ГУЛАГ Палестины" (начало 1990-х).
3 основных проекта ввели в жизнь в XX веке и разрабатывали одни и те же
силы, пытаясь внедрить в жизнь неофеодализм: революция 1917 года в России,
гитлеровский переворот в Германии, и образование государства Израиль в
Палестине. Два первых проекта в больших странах (России и Германии)
провалились, и обкатку третьего начали уже после этих грандиозных провалов,
чтобы в крошечном "городе"-государстве, в изолированной среде, "довести его
до ума" - и оттуда, из этой тайной лаборатории, распространить по всему
свету. С экспансией этой доктрины связано убийство Президента Кеннеди,
импичмент Никсона и Клинтона, развал СССР. Основные агенты неофеодализма в
сегодняшнем мире: британский режим, и администрации Буша и Ольмерта.
В культурологическом плане главное направление идеологов неофеодализма
сконцентрировалось на разрушении европейской культуры, обрыве ее связей с
традицией, а традиции - с живым новаторством, на бесповоротной дискредитации
авангардного искусства путем доведения его до полного абсурда, т.е. до своей
противоположности. Именно это и попытались (вместе с бесчисленным множеством
других предприятий) осуществить в рамках московского концептуализма.
Конечно, не следует это понимать так, что какой-то сотрудник ЦРУ лично
встречался с Рубинштейном или Сапгиром, и дал каждому задание писать то-то и
то-то. Просто личности, которые могли по своим внутренним наклонностям и
особенностям развиваться в "нужную" сторону, были вычислены, и в дальнейшем,
через какие-то закулисные манипуляции, им тайно помогали, с помощью тех или
иных пружин выталкивая наверх.
Если в сталинские времена разведки Запада толкали своих людей наверх -
в советский истэблишмент, то с начала 1960-х они приняли гениальное решение
проводить свои кандидатуры в той же мере и в среду неформальных групп и
объединений, представляющих нарождавшийся андерграунд.
Именно потому, что хозяев доктрины неофеодализма следует искать среди
богатейших финансовых баронов мира из еврейских династий, возможности
которых просто сказочные, наверх оказались вытолкнуты те, имена которых
красуются на обложках и страницах в Интернет израильских издательств, на
русском языке выпускающих серию "наши, еврейские писатели". В этой серии
Бродский, Самойлов, Коржавин, Кушнер, Мориц, Сапгир, и даже не евреи Гейне,
Мандельштам и Пастернак, которые евреями могут считаться только по
расистским, или даже, скорее, по нацистским выкладкам. Эти имена оказались
на всех ведущих позициях, во всех творческих объединениях, движениях и
кружках.
Поэзия, связанная с этими именами, варится в своем собственном соку.
Они друг друга читают, критикуют, переводят (Слуцкий, Мориц и Сапгир - того
же Овсея Дриза), а Сапгиру не дает покоя слава и стиль русского "еврейского"
поэта Маршака, и он ему подражает ("Леса-Чудеса"; кстати, по-настоящему
талантливая поэзия). Уровень Сапгира очень неровный: рядом с потрясающими
стихами - невыразительные и скомканные, иногда рядом с гениальной строкой
прячется совершенно банальная.
Не следует забывать о том, что в его эпоху Сапгир не был наделен
никаким статусом. Его не признавали. Газеты и журналы не печатали его, не
упоминали о его выступлениях. Он был вынужден уйти в детскую поэзию и в
переводы, чтобы остаться в русле профессиональной литературной деятельности.
С другой стороны, доступ к слушательской и читательской аудитории никогда не
прерывался, и бесперебойные чтения, выступления, выставки, лекции,
публикации за рубежом: все это было. Надо прибавить сюда творческие поездки
"за границы", влияние его авторитета, дававшее возможность навязать
журналам, публикациям и мероприятиям свои имена, своих любимчиков и друзей.
И немецкий, и английский Сапгир знал не очень хорошо, гораздо хуже
идиша (хотя последний и диалект старонемецкого языка с малой примесью
финикийских (называемых сегодня "ивритом") слов), и в переводимой им поэзии
понимал далеко не все.
С одной стороны: вроде бы славный малый, общительный благодушный
человек, благожелательный и открытый, поэт высокого уровня, со множеством
находок, изобретений, достижений. С другой... С другой - эта безличная
всеядность, стремление (и умение!) понравиться всем, пугающее отсутствие
собственного "я". "Человек без лица". Все его произведения написаны как бы
имени разных людей, от разных лиц. И нигде нет печати его собственной
индивидуальности. Напрасно Лев Аннинский пишет о "здоровом поэтическом
эгоцентризме" Сапгира, противопоставляемом Львом Александровичем "карточной"
безликости Рубинштейна. Я этого "эгоцентризма" в смысле подобного
противопоставления в упор не вижу. На житейском уровне его умение очаровать
и заманить в свои сети практически любую женщину как раз в этом и
заключалось: с каждой из них он был совершенно другим, перевоплощался в
другого человека, того самого, какого эта женщина представляла себя в самых
сокровенных мечтах. Это был опасный чародей, ведьмарь, внутренняя метафизика
которого смыкалась с еврейской Каббалой, вернее, не с каббалистической
белой, но с околокаббалистической черной магией. Эту метафизику знавшие его
люди называли метафизикой пустоты, метафизикой талмудического
мировосприятия. Не случайно большая часть стихов Сапгира - это стихи о
смерти.
Своим друзьям он признавался, что мечтает о богатстве. Он очень хотел
стать богатым человеком. И часто добавлял, что богатство ему нужно, чтобы
познать Бога. Что вполне соответствует талмудической доктрине.
В публицистике и воспоминаниях Сапгира явно звучат интонации Ильи
Эренбурга, писателя с очень высокой "еврейской" активностью.
Возвращаясь к личности поэта: на первый взгляд, в
этическо-поведенческом плане он был вполне вменяем. Он стремился (что ему
удавалось) всем нравиться, и мало кто способен о нем наговорить гадостей.
Однако, если вглядеться пристальней в его онтологический тип, начинает
проявляться поведенческий цинизм, всеядность в общении, отсутствие
принципов, житейская ловкость, похожая на ловкость Антонио Сальери. Очень
некрасиво он поступал несколько раз со Всеволодом Некрасовым, советуя
последнему выступать в сумасшедшем доме, и всячески вытирая его имя из
истории Лионозовской группы. С другой стороны, когда это было нужно или
выгодно, он вообще "забывал" о существовании Лионозово, и этой забывчивостью
шел на конформистский компромисс с влиятельными силами, тем самым
обеспечивая возможность появления своего имени в печати. В частном разговоре
Некрасов назвал такую забывчивость предательством. Или такой случай. В книгу
"Самиздат века" он, благодаря своему авторитету и влиянию, сумел протащить
молодые имена (в основном, конечно, еврейские), которые, как говорится, и
"рядом не стояли" с самиздатом. Тем самым плюнул в лицо авторам, участникам
сборника, издателям, инициаторам проекта. Заблуждаясь или нет, искренне или
нет, талантливо или нет, но люди пострадали за идею, за самиздат, их жизни
пошли на перекос, их бросали в психушки и тюрьмы...
На проводах старого, 1967 года, у Алены Басиловой, Генрих Вениаминович
всячески третировал оказавшуюся там француженку Александру, видимо, завидуя
ее парню и осознавая невозможность ее умыкнуть. Он всячески оскорблял ее,
унижал, изощренно издевался, а бедной девушке некуда было деться ночью, в
чужом, незнакомом городе. Она была в шоке, и даже выходила на улицу плакать.
О дурных поступках Сапгира можно написать целую книгу. Но у кого их
нет? Однако, в дурных поступках Пушкина, Бетховена, Ван Гога есть частица
безумия, маниакальности, пассионарность и трепет. У Сапгира это даже не
дурашливость, а расчетливо выпускаемое наружу животное начало, намеренно не
эстетичное, как волосатая грудь или обвисшее брюхо.
Когда Сапгир заседал в жюри конкурса "Тенета", проходила хорошо
организованная из Израиля травля моей поэзии. При попустительстве Леонида
Делицина, группа лиц еврейского происхождения хулиганила в книге отзывов, а
мне, моим комментариям был закрыт доступ вообще. Вся эта история описана в
моих политических работах, а также в "Письмах с Понта". Тогда вокруг моих
стихов шли острые дискуссии, и в своей переписке с Леонидом Делициным я
безрезультатно просил последнего направить их в цивилизованное русло. По
свидетельству Дана Дорфмана, Делицин стал заложником Израиля, попав в
неприятную и полную зависимость от израильских спонсоров. Меня в буквальном
смысле мочили в сортире. Даже до Сапгира докатились отголоски этих
ожесточенных нападок. Как-то у него спросили, что он думает о моей поэзии.
Он ответил, что вообще не считает это поэзией. Но тем, кто интересовался,
этого было мало. Спрашивавшие вряд ли испытывали большую симпатию ко мне, а,
скорее, наоборот. Им надо было, чтобы из уст Сапгира вышло что-то
уничтожительное и уничижающее меня. Отвечая настырным выяснителям,
спрашиваемый уточнил, что это стихи "определенно не наши". И добавил, то ли
с юмором, то ли с раздражением: анти-мои. Тем, кто гадил в книге отзывов
конкурса "Тенета", и тем, кто интересовался мнением Сапгира, было
безразлично, что представляет из себя моя поэзия. Они гадили исключительно
из-за моих антиизральских работ. А вот большой поэт оказался осторожней их,
и за амбивалентным высказыванием спрятал причину своего отношения к моим
поэтическим опытам. Однако, думается, что "определенно не наши" и "анти-мои"
подразумевает не только идеологическую или политическую позиции, но вероятно
и общее мировоззрение, мироощущение....
Именно мироощущение, а не идеология, и, тем более, не политические
идеи, сближают его с глобальной еврейской неофеодальной экспансией.
Однако, не надо думать, что не было и политики:
Мокрый лист прилип
На рукав пальто
Как желтая звезда
Давида
Вот за что
И лишали всех прав
Вывозили на свалку
Давили вповалку
(....)
(За жалкой миною субъекта
Слепая маска интеллекта)
А потому
Носи свой характерный нос
Гордо
Как Герой Социалистического Труда
Носит свою золотую звезду
("Романтические стихи по поводу осени").
Совершенно не случайно Сапгира лучше всего знают и ценят именно в
Германии и Голландии, двух самых "подконтрольных сионистам" странах Европы.
В Германии его знают лучше Бродского.
Генрих Вениаминович осуществил все свои мечты, добившись богатства,
славы (власти, влияния), и неограниченной полигамии. Но стал ли он от этого
счастливее?
Монреаль, 10 ноября, 2007.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
И по стилистике, и по "методу" Сапгир и Асиновский не похожи. Что в
первую очередь обращает на себя внимание, когда читаешь вещи Олега после
Сапгира? Его духовность. Не только "Полотна", но и "Сказки" Асиновского, -
эзотерические "в первую очередь". У Сапгира тоже есть эзотерика, но она
коварная, прячущаяся за "невинные" строки, заманивающая вглубь, откуда
неискушенному читателю уже никогда не выплыть.
Разграфим страницу на 2 столбика, укажем "сходства" и "различия".
Итак...
СХОДСТВА РАЗЛИЧИЯ
===========================================================
1. И Сапгир, и Асиновский предпочитают большие полотна, свою поэзию создавая циклами (или глыбами, или - ...как угодно). 2. С формальной точки зрения, обращение Сапгира к библейской тематике в его "Псалмах" может считаться предтечей "Полотен" Асиновского. 3. Авторские (циклические) жанры и у Сапгира, и у Асиновского. | 1. Сапгир никогда не отказывался переделать тот или иной стих. Когда он работал с издателями детских книжек, коллеги шутили, что он готов изменить любой фрагмент, любую строку БЕЗ ПОТЕРИ КАЧЕСТВА. Вдумались? Олег же никогда не пишет без вдохновения. За каждой его строкой чувствуется мощь и нервозность крылатого коня. 2. Сапгир скрывает собственное лицо под маской перевоплощения. Любая его вещь написана от имени нового персонажа. Асиновский, о чем бы ни писал, во все вкладывает свою неповторимую индивидуальность "без маски". Именно поэтому его "Полотна": произведения (или, наверное, произведение) глубоко лирические. 3. Основа духовного мировоззрения Сапгира (как нам видится), в основном, талмудическая, тогда как духовный фундамент (а зачастую и стилистическая основа) Асиновского: осколки дохристианской славянской устной и письменной традиции (сказочная, сказательная, былинная, фольклорная); сохранившиеся с раннехристианских времен особенности церковного ("клерикального") языка. Раннехристианские переводы и оригинальные тексты где-то соприкасалась еще тогда с пластами, позже целиком выкорчеванными Петром Великим. Все более поздние переводы (Библии) в той или иной степени подверглись влиянию тех, самых ранних. 4. Мотив обращения к библейским текстам у Сапгира и у Асиновского совершенно разный. Попробуем ниже детализировать это ("со стороны" Асиновского) через перестановку акцентов. |
Вне зависимости от нашей религиозности, библейские тексты вызывают
следующий ряд вопросов (возможен и другой, но нас интересует именно этот):
1. В каком взаимоотношении находятся Ветхий и Новый Заветы?
Они Теза - Антитеза, или что-то более сложное?
2. Исход из Египта: был ли это исход верных фараону Эхнатону
сторонников монотеизма, придумавших свою историю "от Авраама"?
3. Источники еврейской Торы: древние учение типа зороастризма или
огнепоклонничества, позже уничтоженные евреями?
4. Механизм гипнотического, эзотерического воздействия текста Торы: как
он действует; откуда он взялся; что в нем зашифровано и скрыто?
5. События и личности, описанные в Торе: это обобщенные, собирательные
образы, или речь идет о конкретных "хрониках", исторических событиях и
личностях?
-------------------------------------------------------
Вне зависимости от частичного раскрытия того или иного из этих пяти
вопросов, до сих пор четкого и достаточно исчерпывающего ответа на них нет.
От 3-х до 4-х тысяч лет многие блестящие умы пытаются сделать это, но даже
наша цивилизация, со всеми ее технологическими или интеллектуальными
достижениями, не в состоянии разродиться никаким "научным" подходом.
Иудейская Библия - один из самых загадочных текстов в истории
человечества.
Традиционное представление о полифункциональности этого текста, и о
том, что в одной из функций он представляет из себя громадную шифровку,
бытует внутри самой этой традиции тысячи лет.
Процесс дешифровки может идти по разным направлениям. Философский,
филологический, герменевтический, теологический, семантический,
этнографический, психологический, эзотерический, культурологический,
математический, и прочие методы используются для работы с текстом Библии,
многие из них: с незапамятных времен.
Есть место в рамках дешифровки и для поэзии. Это не только выявление
скрытых семантических связей, смыслов и подсмыслов, но и чисто поэтические
средства, вполне приложимые к библейской тематике.
Медод Асиновского: редкий, если не сказать - уникальный. Он заставляет
думать, раскрепощает воображение, поддерживает высокий пафос и драматизм.
Каждое Полотно именно в своем индивидуальном методе уникально.
Если "скелет" полотна ИОВ "наследует" текст Библии, то полотно МОИСЕЙ
ближе к псалмам. Но есть нечто общее для всех Полотен. Это Форма. Форма
высказывания Полотен: философский афоризм, доведенный до высокого стиля
поэзии. Образное поэтическое высказывание тут создается за счет
иносказательности, общей и для философии, и для поэзии.
Полотна: это Одиссея возвращения к корням европейской культуры,
очищенным от инородного шлака.
Это отнюдь не просто дешифровка текста Библии. Это дешифровка
РЕАЛЬНОСТИ, без РЕ, ее превращение в АЛЬНОСТЬ,
Как Пещера Платона, видимый нам мир - иллюзия, а то, чего мы не видим,
и есть реальность.
Можно придти к этому с чисто философских позиций. А можно придти через
поэзию.
В наиболее мистических работах по философии высказывание невозможно
отделить от формы высказывания. Иными словами, где-то философия выходит на
уровень поэзии. То же можно сказать и о культовых, и о некоторых
теологических текстах. После постмодернизма, когда "телом" поэтического
произведения стали "врезки" любого стиля и рода, от делового письма до
пользовательской инструкции, "заимствование" Асиновским текста Библии вполне
легитимно. И неотделимость высказывания от формы тут имеет несколько планов,
один из которых - неотделимость от курсивного текста текста поэтического.
Другой план: неотделимость высказывания от его семантической формы.
ЛОГОС как система систем, от рождения "встроенный" в человеческое мышление и
контролирующий его - границы именно этого феномена прощупывает Олег в своих
работах, включая Полотна. Последние не случайно называются по именам
библейских персонажей ("Моисей", "Иов", "Соломон"...). Так же, как "деления"
солнечного и лунного календаря, с их астрологическими эпохами, названия
Полотен отнюдь не имена собственные.