аллюзиями на сотни других авторов) - не поняты. Высокомерные, с апломбом,
суждения об оригинальном стиле Асиновского, подкрепляемые с ученым видом
подаваемыми "доказательствами", с точки зрения тех, кто способен правильно
прочитать поэтические высказывания этого автора, - смешны своей
самоуверенной карликовостью.
В одинаковой мере смешны "дружественные", но с оттенком поучительности,
"анализы". Даже если не знаешь английского языка, или не задумываешься, где,
как и когда вынырнуло слово "брэнд" в водовороте русской речи, то и тогда
должен на интуитивном уровне чувствовать его вульгарность, торгашескую
начинку, никогда не применяя в литературоведении. Точно так же и эпитет
"значение возрастет" (нам, поэтам, кстати, пофиг - возрастет что-то или нет,
если, конечно, речь не идет о физиологии): даже если его раздражающая
банальность с советских времен подзабылась, все-таки вульгарную окраску надо
бы чувствовать кожей.
Большой соблазн: объявить Асиновского одним из тех поэтов, у которых
начисто размылась связь между знаком и означаемым. Просто в качестве знака
некоторые видят исключительно буквенные, лингвио-грамматические знаки, тогда
как марафон за статус "знаков" у Асиновского вмешивается звукопись,
визуальный и "кино"-ряд, сложные синестезии. Еще сложнее, когда присутствует
некий "синтетический знак", в своей единственно-неповторимой оболочке, где
слиты воедино звукопись, визуальный ряд, мимическо-жестикулярный язык, и
т.д.
ОС Л: я - гром в горах
ты, Бог, - страх
Чего здесь больше? Аллитерации? Музыки рифмы? "ГР"охочущего эха?
Психологической "кухни"? Нарратива? Скрытого повелительного наклонения в
качестве психо-"зоо"-логического" приема? Игр с морфемами? С синтезом и
вычленением ("ах", "гост", "огром", "мор", "враг", "ты", "я", "трах",
"гот")? Тут роль "знака" настолько емкая, универсальная, полифункциональная,
многослойная, что можно смело говорить об открытии нового языка. Перед нами:
большой мастер, равных которому.... А, впрочем, я не люблю параллели и
сравнения на уровне личностей.
Ограниченные шорами одной сферы, одной области, одной извилины,
горе-критики (имею в виду мою дискуссию по поводу стихов Асиновского на
недавнем форуме, где я оказался в одиночестве) не способны простереть свою
мысль за пределы жанра, столетия, формы и условности. Циклические формы в
музыке (сюита эпохи барокко, например) служили образцом поэтам разных
столетий. У Анненского, Мандельштама, Кузьмина, Агвинцева, у того же Сапгира
циклическая форма многое заимствует у "смежных" видов искусств.
Монументализируя свои поэтические открытия и откровения, Асиновский создает
"индивидуальный", "авторский" жанр. "Полотно": это именно летописный жанр, с
его вещественной оболочкой-носителем, ассоциативным присутствием полотна
художественного, картины живописца, буквенными знаками, облеченными в
живописную, красочную форму, древние иконы, воплощенные на дереве, и
многозначительностью заглавной буквы.
Каждый раздел внутри каждого Полотна имеет свою индивидуальную
формалистическую основу, изобретенную поэтом на уровне блестящих научных или
технологических открытий. Но важнее всего как раз не это. Важнее всего
именно то, что общее, разделяемое ими, прорывает холстину различий между
нами самым чудесным образом, за рамками "материалистических" объяснений.
АДАМ: на глазок и в разрез небес
СВИНЬЯ: душ уплывает лес
НОЙ: в ночь уплывает день
СВИНЬЯ: мою убивает тень
Объединяющее начало поэтического и философского афоризма формирует
совершенно неповторимую, и, в то же самое время, родную, мгновенно
узнаваемую, константу ассоциативных связей, где нет начала и нет конца, и ни
один лот не способен "замерить" из глубину. Идиоматические линии множатся,
как "ветви" фрактала, откуда рождаются множества неожиданных смыслов. "... в
разрез небес / душ уплывает лес" (как) "в ночь уплывает день / мою убива (я)
тень". Грозные, страшные, трагически-неохватные открытия не только несут
катарсис, но и выполняют формообразующую функцию.
Ной душу
В ковчег погружает
И вытесняет сушу (...)
Это единство образно-философского и философско-поэтического
высказывания, со всей его вселенной смысловых, образно-ассоциативных связей,
гарантирует сцепку двух разных по форме частей "сюиты". Нарративность тоже
не чужда авторскому высказыванию; она гнездится на философском уровне, это
очевидная философская нарративность, с ее собственным логическим рядом.
Удивительно то, что не надо иметь за спиной докторскую по философии, чтобы
легко понять эту нарративно-философскую прямую:
Из плоти грозу
Душа высекает,
Из камыша - стрекозу,
Ной опускает
Глаза, и сыновей,
Как волосы, распускает
Поэтическая метафора легко прорисовывает сюжетную линию. Но оценить ее
уровень и красоту способен далеко не каждый поэт и филолог.
Еще сложнее оценить мастерскую "игру" автора с библейскими текстами.
Неповторимая, захватывающая ткань этой "игры" понятна лишь посвященным:
Ты Мой свет в окне, и Мне с тобой хорошо;
Ты Мой свет в окне, и Мне с Тобой хорошо;
И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего
Иова?
Пара рук у него, пара ног, он, как Я, одинок, и нет от Меня в нем
земного;
ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый,
богобоязненный и удаляющийся от зла.
Как души, оставляющие свои тела;
Как глаза трех дочерей и семи сынов;
Севером, западом, югом, востоком оградил человека того;
Как вода в допотопной мгле;
Но простри руку Твою и коснись всего, что у него, - благословит ли он
Тебя?
Ты наг, а он плодовит, как после Потопа земля;
И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на
него не простирай руки твоей.
Ибо после шести дней Творения наступил Мой седьмой день Старения трех
его дочерей и семерых сыновей;
И увидел Господь, что это хорошо, как вечное лето сегодня;
И тут объединяющее все части Полотен начало прорывает индивидуальные
формалистические границы этого раздела. Асиновский вошел в узкий круг тех
знатоков и посвященных, которые знают, что история Иова: ключ к пониманию
всей еврейской Библии. "Еврейской" в том смысле, что где-то была,
безусловно, и другая, "не еврейская", Библия, которая до нас не дошла.
Одновременно, Асиновкий - один из немногих философов, добравшихся до
понимания значения тайной сути мировой монадности, дихотомии, дуализма. (В
качестве комментария рекомендую мои дискуссии с Александром Самойловичем,
редактором газеты "Мы", и "отцом Сергием" по поводу Иова, беседы с
Владимиром Антроповым, мою "Теорию мультипликации" ("По образу и подобию") а
также дружескую философско-религиозную полемику с Сергеем Баландиным).
Одновременное присутствие и на философском, и на поэтическом
пространстве требует крайне виртуозной и тонкой техники, доведенной до
предела интеллектуальной эквилибристики.
Каким бы словом Бог не был,
я Богу не буду его говорить;
слушай, земля,
слова моих уст.
(...)
Когда на свете один Всевышний,
как Солнце между закатом - восходом,
и под небосводом нет человечества,
тогда душа моя всходов
не дает, как земля Израиля;
ибо ни части от власти Господа
душе не дано - только тела удел.
Мало кто способен осознать, насколько это редкий дар.
Еще одна (очередная) формообразующая, конструктивная находка, еще одно
звено ипостасей поэтического текста как "философского нарратива", еще одно
доказательство глубины философских, теологических знаний автора, который
легко ориентируется как в иудейских, так и в христианских канонах, во всех
тонкостях иудейской и христианской метафизики. Помимо прочих, имеется еще
одна стержневая основа Полотен, не задуманных сразу, целиком, а проросших
исподволь, из разрозненных фрагментов и черновиков, как свободнорастущее
дерево: это профетическое послание, формирующееся за рамками "профетической
функции". Дело в том, что познавшему тайную сущность мира пророчества ни к
чему. Все известно и так. Все уже есть в цельной глыбе Хроноса, не
разделенного на однонаправленное время. Таким образом, "профетический"
стержень Полотен Асиновского: считывание "в обратную сторону" не событийного
ряда, но Света Знания, как следование за нитью клубка, что поможет выбраться
из Лабиринта к Источнику Света.
Ничего удивительного в том, что поэзия Асиновского наталкивается на
спекулятивное, неприязненное отношение. Того, что мы не понимаем, мы боимся.
Во многом такое отношение поддерживается сегодняшней литературной мафией,
уютно себя чувствующей в своем прогнившем курятнике.
С другой стороны, подобное отношение защищает поэзию Асиновского от
профанации и попадания в реестр лавочной торговли. Наверное, это слишком
большая роскошь, но данный интеллектуальный продукт - только для тех, кто
способен его понять.
Монреаль, 12-15 ноября 2007 года.
Нас здесь будут интересовать некоторые особенности подхода к
интерпретации библейских сюжетов, характерные для русской поэзии последних
лет.
Читая "Псалмы" Сапгира или аппелирующие к Ветхому Завету "Полотна"
Асиновского, прежде всего, привлекает внимание то, что я назвала бы,
критическим расширением перспективы, сочетающей интерес, я бы сказала, к
традиционализму с напряженным интересом ко всем нюансам религиозных
сомнений.
Тема двойственности - важный сюжет, своего рода эмоциональное крещендо
в "Псалмах" Генриха Сапгира:
Он повелел - и сотворилось
Злодобро и доброзлом
Завязаны узлом
Да здравствует Твоя жестокомилость!
Сочинение Асиновского также глубоко антиномичо, антиномия существует на
уровне авторского высказывания:
"В царстве небесном плоть моя душу свою ласкает, как не ласкал на земле
я себя никогда; дыханье без чувств срывается с моих уст(!)
Ибо тела вина велика, как душа его двойника, и два света плывут, не
спеша в облака тот и этот - как две одинаковых рыбы"
Антиномичность существует и на уровне организации теста, устроенного
таким образом, что библейские цитаты из Книги Песни Песней Соломона
перемежаются с авторским текстом, посвященным памяти умершей матери.
Библейские цитаты одновременно подхватываются и как бы оспариваются в этом
тексте, которому, вероятно, подошло бы также название "Песней царя Эдипа".
Противоречие искреннего уважение к традиции и подчеркнутой богословской
нелояльности, яростного морализма и пристального заинтересованного внимание
к отклоняющимся движениям души, в целом, оставляют впечатление напряженного
чаяния, как бы тоски по подлинному религиозному присутствию, по новому,
способному осознать противоречивую природу личности богословию, тоски,
разумеется, почти всегда еще и иронически закавыченной.
Но именно эта тоска, возможно, сохраняет за этими сочинениями статус
лирического, собственно романтического высказывания.
суждения об оригинальном стиле Асиновского, подкрепляемые с ученым видом
подаваемыми "доказательствами", с точки зрения тех, кто способен правильно
прочитать поэтические высказывания этого автора, - смешны своей
самоуверенной карликовостью.
В одинаковой мере смешны "дружественные", но с оттенком поучительности,
"анализы". Даже если не знаешь английского языка, или не задумываешься, где,
как и когда вынырнуло слово "брэнд" в водовороте русской речи, то и тогда
должен на интуитивном уровне чувствовать его вульгарность, торгашескую
начинку, никогда не применяя в литературоведении. Точно так же и эпитет
"значение возрастет" (нам, поэтам, кстати, пофиг - возрастет что-то или нет,
если, конечно, речь не идет о физиологии): даже если его раздражающая
банальность с советских времен подзабылась, все-таки вульгарную окраску надо
бы чувствовать кожей.
Большой соблазн: объявить Асиновского одним из тех поэтов, у которых
начисто размылась связь между знаком и означаемым. Просто в качестве знака
некоторые видят исключительно буквенные, лингвио-грамматические знаки, тогда
как марафон за статус "знаков" у Асиновского вмешивается звукопись,
визуальный и "кино"-ряд, сложные синестезии. Еще сложнее, когда присутствует
некий "синтетический знак", в своей единственно-неповторимой оболочке, где
слиты воедино звукопись, визуальный ряд, мимическо-жестикулярный язык, и
т.д.
ОС Л: я - гром в горах
ты, Бог, - страх
Чего здесь больше? Аллитерации? Музыки рифмы? "ГР"охочущего эха?
Психологической "кухни"? Нарратива? Скрытого повелительного наклонения в
качестве психо-"зоо"-логического" приема? Игр с морфемами? С синтезом и
вычленением ("ах", "гост", "огром", "мор", "враг", "ты", "я", "трах",
"гот")? Тут роль "знака" настолько емкая, универсальная, полифункциональная,
многослойная, что можно смело говорить об открытии нового языка. Перед нами:
большой мастер, равных которому.... А, впрочем, я не люблю параллели и
сравнения на уровне личностей.
Ограниченные шорами одной сферы, одной области, одной извилины,
горе-критики (имею в виду мою дискуссию по поводу стихов Асиновского на
недавнем форуме, где я оказался в одиночестве) не способны простереть свою
мысль за пределы жанра, столетия, формы и условности. Циклические формы в
музыке (сюита эпохи барокко, например) служили образцом поэтам разных
столетий. У Анненского, Мандельштама, Кузьмина, Агвинцева, у того же Сапгира
циклическая форма многое заимствует у "смежных" видов искусств.
Монументализируя свои поэтические открытия и откровения, Асиновский создает
"индивидуальный", "авторский" жанр. "Полотно": это именно летописный жанр, с
его вещественной оболочкой-носителем, ассоциативным присутствием полотна
художественного, картины живописца, буквенными знаками, облеченными в
живописную, красочную форму, древние иконы, воплощенные на дереве, и
многозначительностью заглавной буквы.
Каждый раздел внутри каждого Полотна имеет свою индивидуальную
формалистическую основу, изобретенную поэтом на уровне блестящих научных или
технологических открытий. Но важнее всего как раз не это. Важнее всего
именно то, что общее, разделяемое ими, прорывает холстину различий между
нами самым чудесным образом, за рамками "материалистических" объяснений.
АДАМ: на глазок и в разрез небес
СВИНЬЯ: душ уплывает лес
НОЙ: в ночь уплывает день
СВИНЬЯ: мою убивает тень
Объединяющее начало поэтического и философского афоризма формирует
совершенно неповторимую, и, в то же самое время, родную, мгновенно
узнаваемую, константу ассоциативных связей, где нет начала и нет конца, и ни
один лот не способен "замерить" из глубину. Идиоматические линии множатся,
как "ветви" фрактала, откуда рождаются множества неожиданных смыслов. "... в
разрез небес / душ уплывает лес" (как) "в ночь уплывает день / мою убива (я)
тень". Грозные, страшные, трагически-неохватные открытия не только несут
катарсис, но и выполняют формообразующую функцию.
Ной душу
В ковчег погружает
И вытесняет сушу (...)
Это единство образно-философского и философско-поэтического
высказывания, со всей его вселенной смысловых, образно-ассоциативных связей,
гарантирует сцепку двух разных по форме частей "сюиты". Нарративность тоже
не чужда авторскому высказыванию; она гнездится на философском уровне, это
очевидная философская нарративность, с ее собственным логическим рядом.
Удивительно то, что не надо иметь за спиной докторскую по философии, чтобы
легко понять эту нарративно-философскую прямую:
Из плоти грозу
Душа высекает,
Из камыша - стрекозу,
Ной опускает
Глаза, и сыновей,
Как волосы, распускает
Поэтическая метафора легко прорисовывает сюжетную линию. Но оценить ее
уровень и красоту способен далеко не каждый поэт и филолог.
Еще сложнее оценить мастерскую "игру" автора с библейскими текстами.
Неповторимая, захватывающая ткань этой "игры" понятна лишь посвященным:
Ты Мой свет в окне, и Мне с тобой хорошо;
Ты Мой свет в окне, и Мне с Тобой хорошо;
И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего
Иова?
Пара рук у него, пара ног, он, как Я, одинок, и нет от Меня в нем
земного;
ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый,
богобоязненный и удаляющийся от зла.
Как души, оставляющие свои тела;
Как глаза трех дочерей и семи сынов;
Севером, западом, югом, востоком оградил человека того;
Как вода в допотопной мгле;
Но простри руку Твою и коснись всего, что у него, - благословит ли он
Тебя?
Ты наг, а он плодовит, как после Потопа земля;
И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на
него не простирай руки твоей.
Ибо после шести дней Творения наступил Мой седьмой день Старения трех
его дочерей и семерых сыновей;
И увидел Господь, что это хорошо, как вечное лето сегодня;
И тут объединяющее все части Полотен начало прорывает индивидуальные
формалистические границы этого раздела. Асиновский вошел в узкий круг тех
знатоков и посвященных, которые знают, что история Иова: ключ к пониманию
всей еврейской Библии. "Еврейской" в том смысле, что где-то была,
безусловно, и другая, "не еврейская", Библия, которая до нас не дошла.
Одновременно, Асиновкий - один из немногих философов, добравшихся до
понимания значения тайной сути мировой монадности, дихотомии, дуализма. (В
качестве комментария рекомендую мои дискуссии с Александром Самойловичем,
редактором газеты "Мы", и "отцом Сергием" по поводу Иова, беседы с
Владимиром Антроповым, мою "Теорию мультипликации" ("По образу и подобию") а
также дружескую философско-религиозную полемику с Сергеем Баландиным).
Одновременное присутствие и на философском, и на поэтическом
пространстве требует крайне виртуозной и тонкой техники, доведенной до
предела интеллектуальной эквилибристики.
Каким бы словом Бог не был,
я Богу не буду его говорить;
слушай, земля,
слова моих уст.
(...)
Когда на свете один Всевышний,
как Солнце между закатом - восходом,
и под небосводом нет человечества,
тогда душа моя всходов
не дает, как земля Израиля;
ибо ни части от власти Господа
душе не дано - только тела удел.
Мало кто способен осознать, насколько это редкий дар.
Еще одна (очередная) формообразующая, конструктивная находка, еще одно
звено ипостасей поэтического текста как "философского нарратива", еще одно
доказательство глубины философских, теологических знаний автора, который
легко ориентируется как в иудейских, так и в христианских канонах, во всех
тонкостях иудейской и христианской метафизики. Помимо прочих, имеется еще
одна стержневая основа Полотен, не задуманных сразу, целиком, а проросших
исподволь, из разрозненных фрагментов и черновиков, как свободнорастущее
дерево: это профетическое послание, формирующееся за рамками "профетической
функции". Дело в том, что познавшему тайную сущность мира пророчества ни к
чему. Все известно и так. Все уже есть в цельной глыбе Хроноса, не
разделенного на однонаправленное время. Таким образом, "профетический"
стержень Полотен Асиновского: считывание "в обратную сторону" не событийного
ряда, но Света Знания, как следование за нитью клубка, что поможет выбраться
из Лабиринта к Источнику Света.
Ничего удивительного в том, что поэзия Асиновского наталкивается на
спекулятивное, неприязненное отношение. Того, что мы не понимаем, мы боимся.
Во многом такое отношение поддерживается сегодняшней литературной мафией,
уютно себя чувствующей в своем прогнившем курятнике.
С другой стороны, подобное отношение защищает поэзию Асиновского от
профанации и попадания в реестр лавочной торговли. Наверное, это слишком
большая роскошь, но данный интеллектуальный продукт - только для тех, кто
способен его понять.
Монреаль, 12-15 ноября 2007 года.
Нас здесь будут интересовать некоторые особенности подхода к
интерпретации библейских сюжетов, характерные для русской поэзии последних
лет.
Читая "Псалмы" Сапгира или аппелирующие к Ветхому Завету "Полотна"
Асиновского, прежде всего, привлекает внимание то, что я назвала бы,
критическим расширением перспективы, сочетающей интерес, я бы сказала, к
традиционализму с напряженным интересом ко всем нюансам религиозных
сомнений.
Тема двойственности - важный сюжет, своего рода эмоциональное крещендо
в "Псалмах" Генриха Сапгира:
Он повелел - и сотворилось
Злодобро и доброзлом
Завязаны узлом
Да здравствует Твоя жестокомилость!
Сочинение Асиновского также глубоко антиномичо, антиномия существует на
уровне авторского высказывания:
"В царстве небесном плоть моя душу свою ласкает, как не ласкал на земле
я себя никогда; дыханье без чувств срывается с моих уст(!)
Ибо тела вина велика, как душа его двойника, и два света плывут, не
спеша в облака тот и этот - как две одинаковых рыбы"
Антиномичность существует и на уровне организации теста, устроенного
таким образом, что библейские цитаты из Книги Песни Песней Соломона
перемежаются с авторским текстом, посвященным памяти умершей матери.
Библейские цитаты одновременно подхватываются и как бы оспариваются в этом
тексте, которому, вероятно, подошло бы также название "Песней царя Эдипа".
Противоречие искреннего уважение к традиции и подчеркнутой богословской
нелояльности, яростного морализма и пристального заинтересованного внимание
к отклоняющимся движениям души, в целом, оставляют впечатление напряженного
чаяния, как бы тоски по подлинному религиозному присутствию, по новому,
способному осознать противоречивую природу личности богословию, тоски,
разумеется, почти всегда еще и иронически закавыченной.
Но именно эта тоска, возможно, сохраняет за этими сочинениями статус
лирического, собственно романтического высказывания.