---------------------------------------------------------------
© Copyright Олег Аиновский
From: aa_oleg AT bk.ru
Date: 16 Nov 2007
---------------------------------------------------------------
ВОЛЯ К УСЛОЖНЕНИЮ
Навязшая в зубах идея: мол, обычен путь поэта от сложного к простому
("Нельзя не впасть к концу, как в ересь..."), - опровергается многими
фактами из истории словесности (Мандельштам, Ахматова), но от того не
перестает быть привлекательной для разного рода литературных спекулянтов.
Случай Олега Асиновского - еще один аргумент против упростителей.
Ранние его стихи (собранные отчасти в единственной сколь-нибудь "тиражной"
книжке "До и после") лежат в русле весьма популярного полтора десятилетия
назад прозрачного лирического верлибра. Были тогда у Асиновского, впрочем, и
тексты более строгой организации, - будто бы ни о чем, и при этом крайне
емкие и цельные: "Собака пьет из ручья. / Она, как ручей, ничья..." Именно в
такого рода самодостаточных картинках можно обнаружить корень дальнейших
художественных открытий Асиновского.
"Зрелый" Асиновский, располагая стихи по алфавиту, совершил хотя с виду
и скромный, но на деле весьма радикальный жест, разорвав почти всякую связь
между знаком и означаемым. Раньше собака, пившая из ручья, хоть и ничья, но
была. Теперь происходящее в тексте стало похоже скорее на парад пляшущих
человечков, нежели на что-либо, совпадающее с чувственным восприятием:
"Экзотичный наряд, / летит повеса из леса, / ос семью / не видно за осенью /
..." Кажется, звукопись здесь торжествует над визуальными образами. Зауми
нет и следа, все вроде бы нормативно, но визуальный мир не выстраивается из
фрагментов мозаики, представляя собой непредставимый калейдоскоп образов,
подобный картинке в голове разглядывающей нечто своими фасеточными глазами
сумасшедшей стрекозы. "Законные" синтаксис и грамматика нарушают свои
законы. И вот тут-то на помощь приходят звуковые соответствия, скрепляющие
текст воедино.
Собственно, на этом этапе Асиновский уже - новатор. Создать максимально
авангардную технику письма, не прибегая ни к какой деконструкции, - такой
кульбит под силу не каждому. Но автор почувствовал необходимость некоторого
иного, нового уровня целостности. Расположение текстов (в любой подборке) по
алфавитному принципу - это уже был ход в сторону со-единения. Это же был и
принципиальный жест: не воля автора, но случайность (или, все-таки,
закономерность?) алфавитного порядка задает и порядок чтения. Однако всякий
подобный текстовой ряд не был жестким, он представал своего рода
"псевдоцелостностью".
Тогда появились "полотна". Изобретение авторских циклических форм -
добрая традиция в русской поэзии. Вспоминаются "трилистники" и "складни"
Анненского, разного рода конструкции Кузмина...
"Полотно" Асиновского - тоже, фактически, авторский жанр. Это не поэма
- но это и не сложенные вместе отдельные стишки, это некоторый более сложный
организм, подобный улью, муравейнику или колонии кораллов: грань между
группой и индивидуумом размыта, ненаходима.
Слово "полотно" многозначно. Неизбежно возникает ассоциация с ткацким
ремеслом (и эта метафора развернуто анализируется в приложении Игоря
Лощилова). Возможно также понимание "полотна" как живописного произведения.
"Батальное полотно"; и впрямь, на (в) "полотнах" Асиновского происходят
битвы, но эти битвы не представимы в евклидовом пространстве. Событие слова
окончательно оторвалось от события материала. Особенно это заметно в
ритмически и композиционно "жестко" устроенных "полотнах": первом, втором и
пятом. Кажется, используемые здесь слова омонимичны собственным обыденным
смыслам.
Эти "полотна" ветвятся как фрактал. Будто стоит оставить их на ночь без
присмотра, и они разрастутся. Это производит эффект абсолютно магический. И
это - знак максимальной органичности "полотен". Ген не является знаком
чего-либо, он знак самого себя и одновременно - потенциальная порождающая
машина. Слово в "полотнах" Асиновского работает именно так, на "генном"
уровне.
Другие "полотна" более дискретны. Управляемые законом алфавита, их
фрагменты как бы фиксированы на собственных первых строчках, которые
определяют место последующих строк в общем ряду, их композиционную нагрузку.
Эти "полотна" ближе к традиционно понимаемому циклу.
Но в независимости от степеней свободы фрагментов, все представленные
"полотна" кажутся неожиданным, небывалым вызовом некоторым литературным
конвенциям. Они доказывают высокий смысл усложнения собственных
художественных задач. Но сложность не противоречит естественности.
Данила Давыдов
Свете Асиновской
адрес точный,
лес полночный,
ключ в замочной
скважине торчит,
по земле дождь стучит,
по воде ветер мчит,
луч колюч,
он ручей повернул,
и во мгле утонул,
адово терпение,
словно слово летит в пение,
как растение в сплетение
своей листвы,
воздух чист, голосист и,
веков испокон он сух,
потух пух
тополиный от ветра,
носится хлад над камнями
и между тенями дух
безысходное горе,
мореходное море,
лес в осеннем уборе
на ветру стоит, и точка, ночка черна,
луна близ дома,
низ грома освещает она,
длина моей жизни на
ширину в старину
походила собой,
и над трубой, как звезда
рождественская, ярко горела,
тела долго не оставляла
душа моя,
я торопил
то жизнь, то смерть
вихрь снежный,
ветр нежный
лед прибрежный тонок,
звонок воздух,
дух летуч,
и кругл угол земли,
нож похож на скрипичный ключ,
усталая простая беда,
талая густая вода,
бегут дни кто куда,
как на войне,
и не страшно, но грустно
маму не помнить мне
глубокую ночь
взрослая дочь
гонит прочь от себя,
летит пыльца в беглеца,
у свинца пух над губой,
гол прибой,
прилив сиротлив,
глоток воды
из воды до бороды достает,
точно сады райские
до сада земного,
до стыда страшного,
и звезда молода,
будто тело Бога
длятся споры,
снятся взоры,
землю укрывают горы
от дождя, снега и бега веков
от двойников своих,
тих малых сих сон,
стон таков,
что у солнца с круглых боков
догорела заря,
опустела без тела
душа моя,
голая жердь,
а не смерть торчит
из меня, огня не боится,
снится мне мама
и от боли кричит
елевый шум,
щавелевый ум,
едет, едет толстосум,
ездок запоздалый и молчит,
мчит его дорога
до моего порога,
и нет у нее конца,
и в сердце моем хитреца,
и на себя оно не похоже,
как мать на отца
жива вчера
была жара,
бела пора
осенняя уже,
рай, сыграй в ад,
в сад земной со мной,
что ж, еж иглокож,
ветром разносится ложь,
свист, как лист,
на правду похож,
звезда бегучая, жаркая,
окая, акая,
пыль взвей,
туча плакучая, шаркая,
дождем, гвоздем
пыль прибей,
хорош я вблизи отца,
огонь, маму мою не тронь,
рук, ног моих,
уходя во тьму
забежал далеко вперед
по вечернему озеру лед,
и до неба он достает,
влажная почва в ночи
рассыпается на кирпичи,
и зеленые бьют ключи,
запестрели цветы втроем,
Бог-Отец, Бог-Сын и водоем
ринулись в тот проем
изгой дорогой,
на лугу он другой,
любой звук
на стук сердца похож,
вхож я в родительский дом,
гром гремит,
погром громит,
и в начале дня
спит, храпит звонко,
тонко поет слепой
кувшин скрипит
резными стенками,
в нем мытарь спит
к стене коленками,
коленок две,
они - ровесницы,
кувшин в траве
у ног прелестницы,
и чашек две,
они - коленные,
и в голове
маршруты генные,
кувшин скрипит,
солдаты драпают,
и мытарь спит,
и стены капают
ленивая походка,
нива, и лодка
на ней, как пилотка,
бескрайний простор не скор,
и душа, будто вор,
рост гор в высоту
и звезд в темноту замедляет,
с бесом веду спор,
скор он на расправу,
по какому праву
я слева траву вижу,
а приближу справа ее,
она еще выше встанет,
станет солнцем
души острие
марево тумана,
зарево обмана
и в сердце урагана
масса пыли,
жили-были мы до зимы,
будто до лета, без света,
смерть вспоминала
это из тьмы,
жизнь, слагая меня
из друзей моих,
их берегла, точно мгла,
и цвела для них,
середину и глину
между нами нашла,
местами нас поменяла,
сыпала снами и именами
настыл лед,
и он врет,
наст плыл вперед,
настал черед облаков,
таков рай, каков ад,
град, а не хлад пал на землю,
нем я, продлю сад
своих слов туда,
где из воды вода,
из еды еда,
бегут назад в мой рот,
оборот наоборот
делает одна луна,
другая мне прибавляет год
опушка с домом,
верхушка с громом
в незнакомом месте,
вместе со мной стоят,
на первый взгляд они,
точно в жизни иной
круговерть земли,
небесные дали, и
моя жизнь вдали,
то ли видна она,
то ли смерть у меня одна
положение рук
похоже собой
на морской прибой,
вдруг слышу стук
сердца в своей груди,
сер цвет конца ночи, но
чист ветра свист,
лист сорвался давно,
"ой", шепчу я своим кулакам,
щекам левой и правой,
глазам двум
сквозь шум
распутица самая
из весеннего угла плыла,
весна одинокой была,
мама и я,
ни слова не говоря,
в высокой молчим тишине,
тишь в окне стоит,
то вид сверху,
верь уху своему,
к стене его приложи,
и ни слова о вечности,
одни прошли облака,
об землю другие ударились громко,
гром в дом превратился,
имена в фамилии,
тебе, отец, дорогие
сойдут снега,
взойдут звезды
сплошным потоком,
о высоком молчу,
низкое солнце на далеком
языке в реке не утонет
и чужого слова не тронет,
так и беда из-под крова уходит,
как моя жизнь проходит,
волной предо мной,
и, волна за волной,
я в родителях отражусь,
вслед за ними в землю ложусь,
смерти нет,
и на месте кружусь,
и в сыновья им гожусь
тонут дома
в садах, полутьма
опускается, словно зима,
не помню, чьи это слова едва
не стали пустыми,
утекло столько лет,
сколько их нет у меня,
и мама моя жива
вместе с ними
утолщается кора земная,
ем, зная, что гора
еды остра,
сыра ее вершина,
верши суд свой надо мной, половина моей души,
другая, продли мой век,
удали рыб из рек,
птиц небесных из облаков,
забери страх
из рук мамы,
из моих кулаков,
с хлебов пресных
фрукты вокруг
висят моих рук,
солнце круг
делает в облаках,
и встают небеса,
и роса на землю ложится,
и кружится черноземная полоса,
и чудеса творят
мои руки,
горят глаза
с головы до пят,
кропят дожди меня,
дня не пролетело,
полетело солнце на землю,
руки повисли,
мама и папа
взяли душу и тело
хранится молчание,
будто окончание
ноги, ею качание
в тишине дневной
гнев иной,
чем молчание, выдает
и дает в споре
вид сверху на горе,
словно на море
с одной волной
цветет красотой лед,
будто густой воздух
в пустой реке,
в кулаке берегов
она темна,
рука рыбака бела,
вот другая, и ни души,
рыбаков шалаши
похожи на ветки в глуши,
вхожи крики в слово "кричи",
точно хлеб в кусок,
голова в волосок,
в морской шумок
ручьи и ключи
что моих было сил,
себя я простил,
ветер тучу носил,
дождь из нее моросил,
поднималась она высоко в реке,
на руке пальцев пять,
опять указательный вдалеке
от вращенья земли
после команды "пли",
другие четыре легли
на юг, север, запад, восток,
и на замке мой роток
шипучая вода
гудит, будто провода,
и не бегает звезда никогда
в небесах, в лесах,
и поезда шумят,
и примят снег,
век мой домой идет,
ум и взгляд
плывут друг за другом,
точно страх за испугом,
и стыдятся меня
дня начало,
ночной конец,
грустит жнец сеющий,
летит птенец, реющий
над жизнью и смертью,
и где попало
щель смотровая,
улыбка кривая,
как в небе луна,
и снегом спина моя занесена,
и слова я свои повторяю,
и живому, как мертвому, доверяю,
и на месте моем ни одно
не окажется все равно,
и голос мой тих
на губах моих
элегичное настроение,
наст и роение снега,
построение облаков,
сам я таков
с боков своих двух,
слева направо
шорох шелков
родительских слышится,
справа налево
он пишется,
имя фамилией
не надышится моей,
левей меня мать,
правей отец,
камень, как точка
стоит, не колышется
юркое движение,
кружение земли,
приближение ночи к дню,
подчиню себя этому,
и поэтому у меня
дня не прошло,
ушло черное огнеупорное
столько лет назад,
сколько рай и ад
дружно в земле лежат
ядро земли полно земли,
вьюги ведро в руке замели,
мизинец мал ли,
он больше меня,
короче ночи, дня
и меньше других пальцев моих,
сел я на ладонь свою,
сад, точно конь подо мной
в воде ледяной
Тане Михайловской
облако, как друг,
и земля близ туч,
черная, как жук,
промелькнула вдруг,
и повис, как звук,
на ресницах луч
яблоко грыз друг,
и земля близ туч
башню строит друг
из тяжелых туч,
и она, как жук,
крылья сложит вдруг,
прожит день, и звук
в рот летит, как луч
башню строит друг
из тяжелых туч
ранняя зима,
и вода, как лед,
на себя сама
не похожа тьма
снежного холма,
только ест и пьет
ранняя зима,
и вода, как лед
поздняя зима,
и земля под лед
камнем, и сама
расступилась тьма
снежного холма
и не ест, не пьет
поздняя зима,
и земля под лед
сердца горячей
вместо колеса
катится ручей,
кровь полна лучей,
вновь внутри ночей,
как луна, роса
сердца горячей
вместо колеса
небо горячей
грома колеса,
башня, как ручей,
как весло лучей,
как число ночей,
и звездой роса
небо горячей
грома колеса
вытянулся дым
в линию огня,
облаком седым
вытянулся дым,
волос молодым
стал и встал с меня
вытянулся дым
в линию огня
вылупился дым,
и росток огня
сделался седым,
вылупился дым,
прыгнул молодым
сверху на меня
вылупился дым
и росток огня
по ночам темно
в небесах от звезд,
не было давно
по ночам темно,
солнце, как окно
в человечий рост
по ночам темно
в небесах от звезд
в городе темно,
свет стоит у звезд
тех, что нет давно,
в городе темно,
в башне есть окно
солнцу во весь рост
в городе темно,
свет стоит у звезд
кит стучит хвостом,
плавниками, и
у него в пустом
чреве обжитом
тень лежит пластом
жителя земли
кит стучит хвостом,
плавниками и
ящерка с хвостом
расстается, и
на его пустом
месте обжитом
пашня, и пластом
башня до земли
ящерка с хвостом
расстается и
лунную породу
впитывает бег
солнца, словно воду
суша в непогоду,
и по небосводу
башню гонит снег
лунную породу
впитывает бег
горную породу
поднимает бег
рек в морскую воду,
башня в непогоду
липнет к небосводу
и лежит, как снег
горную породу
поднимает бег
крыши в темноту,
под навес небес,
город весь в цвету,
башня наготу
прячет, на лету
набирает вес
крыши в темноту,
под навес небес
корни в темноту,
и земля с небес
светит, и в цвету
держит наготу
веток на лету,
и теряет вес
корни в темноту,
и земля с небес
башня стала мной
и живет легко,
словно за стеной
каменной земной,
и душа волной
в небе высоко
башня стала мной
и живет легко
плохо мне со мной,
и душе легко,
тело ей стеной
от ее земной
жизни, и волной
сердце высоко
плохо мне со мной,
и душе легко
снова друг живой,
крова нет над ним,
солнце над травой,
и луна, как дым
снова друг живой,
крова нет над ним
мой отец живой,
мама рядом с ним,
им земля, как слой
звезд над головой,
башня над травой
вьется, словно дым
мой отец живой
мама рядом с ним
кружится вода,
вспять не повернуть,
сгинут без следа
облаков стада,
и земля тверда,
как на небо путь
кружится вода,
вспять не повернуть
рек летит вода,
ветер повернуть
в башню без следа,
как в ковчег стада,
и звезда тверда,
как на землю путь
рек летит вода,
ветер повернуть
под землей тенисто,
в ней душа цветет,
и на небе чисто,
эхо мчится быстро,
и язык от свиста,
словно клык растет
под землей тенисто,
в ней душа цветет
озеро тенисто,
гладь его цветет,
и на башне чисто,
ни души, и быстро
тень ее от свиста
ветра вниз растет
озеро тенисто,
гладь его цветет
Боре Колымагину
ядреный орех в мех
лег и утонул в нем,
точно воздух в ночи,
и сгустился бесплотный дух,
и в слух он обратился,
и возвратился в смех,
куст полыхнул огнем,
и хруст упорхнул,
ясный угрюм ум,
яркие краски от ласки
тают, та "ю" от "я"
далека, легка пороша,
будто ноша ее в глубоком снегу,
и на берегу морской шум,
умерла мама моя
юг вдалеке,
точно в реке вода,
и провода гудят
даже при полном безветрии,
ключ торчит в замке,
поверну его не туда,
куда окна на север глядят,
прошлое ворочу
ключу к своему сердцу,
верчу головой
по сторонам света,
голова у меня одна,
не хочу такой палачу моему,
он, мама, и твой
экзотичный наряд,
летит повеса из леса,
ос семью
не видно за осенью,
и слова, как трава, молчат
и не мчат свой ряд,
и свободно, одно на одно,
на дно жизни ложатся,
тени сторон света
от края до края,
вторая жизнь сюда
никогда не вернется,
проснется она у дна своего,
и его не станет,
и мама на ноги встанет
щелкают ключи,
а когда звенят
в печи или в ночи,
тогда одна луна,
Мария, взгляд ягнят
ложатся, как стена
и раньше не встают,
и во тьме темнят,
пока не оттенят
они в тени уют
шарф, пестрый и острый он,
а не колючий, летучий,
с горной кручи
с утра набежали тучи,
безмолвие полное
наступило и отступило,
писк, щебет и звон
вон унеслись в жгучий мороз,
сапоги жали,
живу наплаву без них,
тих шорох,
и на пороге стуж
душ родительских хор,
как ворох листвы
"вы" в кусты говорит вместо "ты",
и пусты темноты шапки и лапки,
и слышится чих из нее, точно укор,
и скор поворот головы
чалит к пристани паром
в сыром месте,
и вместе с рекой покой
принес он на плес,
мороз льет холод на лед,
чистое небо бежит,
как вода сверху туч,
дом плавуч,
как брошенный луч,
гром чарует трудом и тоской
с черноземных темных полос,
чередуются звуки разлуки,
летят и лежат,
и к маме отец прижат
цветы, как листы, густы,
чуткое ухо глухо,
и о хвальбе себе оно говорит,
явственно шепот послышался,
копни, найдешь рожь и пшеницу,
в темницу посадишь себя
от родителей двух вдали,
уменьшились дни,
ты усни в них,
сам тих,
и чужих не тревожь
худа никто из нас,
раз хорошее с ним стряслось,
не пожелает другому,
точно грому живому
иль кому земли,
"аз" ярче "есмь" пылает,
дым огню подстилает солому,
хлеб так леп,
что не хлеб он,
и слеп, как сон,
и камень на склоне лежит,
и покой над рекой бежит,
с рекой другой врозь
фраза словам дает
кров, но не поет
им на ночь она,
никто и не спит,
собака скулит,
и светит луна,
поэтому не бегут
те, кого стерегут
ножницы сна
угнездились чайки в стайки
камней и теней от них,
тих песок,
точно кусок земли
вдали от слушателей
убежденных в своей правоте,
убавились зимние дни с трудом,
и растаял в пыли мой дом,
словно снега ком,
и от сада осталась
весна на дворе
тополевая аллея, белея,
таинственный вид таит,
и просвечивает небо
сквозь верхушки деревьев,
раз - и разлетелись
из родного дома сыновья,
как искры из глаз
светятся, а не пестры костры,
и огни, как они горят,
сбивается на сказку рассказ
раз, второй, на третий
сгладилось первое впечатление,
как слезы, вопросы из глаз,
со всеми подряд
о своем говорят
"буки", "веди", "аз",
свернулась береста, чиста
она на самую малость, точно кость,
у Бога семь "я", моя семья
не спасла числа "три",
и внутри куста
гордыня по имени "злость"
ранняя зима
в этом году
развеяла туман,
радуют ума
успехи, утехи, доспехи его,
и самообман,
точно железный карман
сияет у тела,
села мысль,
улетела душа
и в том же году
вернулась обратно
белее мела,
и облетела листва ее озорства,
и троекратно прокричал я
родителям злое слово "понятно"
перемежается зной
с вышиной и прохладой,
кипарис вниз растет и вверх,
точно земля сквозь поля,
и не страшен закат,
и покат его свет,
и сед цвет головы,
как травы под луной,
просматривается местность
и окрестность ее напротив лета,
вечного и быстротечного,
и радость в глазах отца
обратился в пар комар,
обмерзли усы у лисы,
облечь бы кого-нибудь
тайным доверием,
озеро горного кряжа,
а не пряжа держит удар,
опасение во спасение дано,
темно не оно,
а одно нежное
падежное окончание,
основать бы музей
друзей живого слова,
бревно, точно веретено,
а центробежное снежное
сквозь подснежное
вспомнит волхвов молчание
недобрая весть
есть в том, в ком
неведомая доброта есть,
встать, сесть,
шесть дней до ста лет
и, неспроста, сто годов
до шести стыдов досчитать,
дочь воспитать, и тайком
с жуком, с птицей,
с темницей ее сравнить,
точь-в-точь ночь
днем седьмым удлинить,
и родителей в нем обронить
мелочь одна
над утренним садом
осталась от звезд,
и листва уже холодна,
и трава на меже бледна,
и в теле душа видна,
и едва ушла ночь,
встала дочь моя в рост,
прост стал язык мой,
тоска наша летала зимой,
летом цветом была близка
к зеленому, как облака
лилия водяная
из изобилия воды
земной торчит
на стебле высоком,
и в месте глубоком
запад стоит над востоком,
иная речь облака,
точно рука, влачит,
одна моя ладонь
в ладонь молчит
в краю, далеком
от мнения моего о себе,
и как вечного лета
по эту сторону света,
так и родителей нету
у каждого встречного
компания от копания устает,
поет она громко, гром гремит
в вышине, и не страшно,
что мертвое дело неотличимо
от живого внутри себя облака,
и как солнце встает
в конце дня из огня своего и шумит,
так и слово "работа" темно,
снег поднимает вьюгу,
земля сквозь поля
черная и сырая
испуг слуг прошел,
точно слух об избавлении от хлопот,
и птиц небосвод не греет,
и настроение игривое
не стареет от времени,
которое нашел дом с трудом
в прибавлении семей,
плюс тесно жить интересно,
только жить одному неизвестно как,
и знак стоит на свинце,
в конце тучи,
минус груз,
трус ус крутит свой,
исключено это где-то вдали от суеты,
день убывает и прибывает,
и сам забывает как себя убивает
забрызгал дождь из тучи,
забыл номер я его,
сколько краев у земли,
столько ступенек
с кручи небесной
до тесной воды,
подле каменной кучи
замысловатой игрой
с первым веком занят второй,
свет из
звезды глядит вниз,
как сквозь строй солдат,
и ветер гудит,
и воздух сырой от утрат
жестом на вопрос
отца отвечаю,
как надо любить
мать свою
сильнее слов своих,
и дум о них,
и буквы рукописной
сверху вниз и обратно,
рождественская звезда
разбудила коз,
ночь начинает темнеть
и поднимать облака
с овечьего языка,
а не шум дождя,
и вода, как младенец кричит,
свет домой
идет по прямой,
так и сыном недолго прослыть
своей лжи о семействе своем
единое целое белое,
выгорела до тла метла,
предпоследний на улице дом
с трудом стоит на земле,
правда, что есть истина,
ну и что плохого в ней,
без корней перед ней,
они наверху на слуху,
грозе в лозе тесно,
пресно быстрой воде в стыде,
молний пруд пруди в груди шара,
поодаль сел шмель на шинель,
не темни, возомни о себе,
что себе ты не пара,
что тебе никого не жаль
и родителей двух
вслух не печаль
древнее животное
открывает душу,
выкатилось потное
из воды на сушу,
золотоискатель
моет сапоги,
душеоткрыватель
катится с ноги,
сердце его смуглое
красную росу
гонит через круглое
тело, как лису
гладь озерная черная,
здесь раньше был лес,
и до небес долетали дали,
а не раскаты грома,
еще есть интерес
не к слову,
а к зову его врагов,
к покрову лугов и стогов,
сверкала, икала,
искала вода,
окликала частица "да"
и маленькой лжи ожидала
вершины сосны тесны,
словно поля
ковыля для угля,
сердце вселяет тревогу
в ногу, руку,
в разлуку между ними,
совесть грызет,
а не весть о ней тянет слова,
сбылись надежды одежды,
солнцу сесть не мешает листва,
и всему голова
равнина без шва
бочка стоит,
ушла из нее и ничего не нашла
под землей вода,
лед поет, не пьет, не ест,
не скачет, не грач он,
дали сами себя миновали,
галка, а не балка стальная,
прелесть есть, а не честь,
луг сам себя друг,
и звезда сорвалась с цепи,
ночь полна,
и луна наготове
в слове "терпи"
© Copyright Олег Аиновский
From: aa_oleg AT bk.ru
Date: 16 Nov 2007
---------------------------------------------------------------
ВОЛЯ К УСЛОЖНЕНИЮ
Навязшая в зубах идея: мол, обычен путь поэта от сложного к простому
("Нельзя не впасть к концу, как в ересь..."), - опровергается многими
фактами из истории словесности (Мандельштам, Ахматова), но от того не
перестает быть привлекательной для разного рода литературных спекулянтов.
Случай Олега Асиновского - еще один аргумент против упростителей.
Ранние его стихи (собранные отчасти в единственной сколь-нибудь "тиражной"
книжке "До и после") лежат в русле весьма популярного полтора десятилетия
назад прозрачного лирического верлибра. Были тогда у Асиновского, впрочем, и
тексты более строгой организации, - будто бы ни о чем, и при этом крайне
емкие и цельные: "Собака пьет из ручья. / Она, как ручей, ничья..." Именно в
такого рода самодостаточных картинках можно обнаружить корень дальнейших
художественных открытий Асиновского.
"Зрелый" Асиновский, располагая стихи по алфавиту, совершил хотя с виду
и скромный, но на деле весьма радикальный жест, разорвав почти всякую связь
между знаком и означаемым. Раньше собака, пившая из ручья, хоть и ничья, но
была. Теперь происходящее в тексте стало похоже скорее на парад пляшущих
человечков, нежели на что-либо, совпадающее с чувственным восприятием:
"Экзотичный наряд, / летит повеса из леса, / ос семью / не видно за осенью /
..." Кажется, звукопись здесь торжествует над визуальными образами. Зауми
нет и следа, все вроде бы нормативно, но визуальный мир не выстраивается из
фрагментов мозаики, представляя собой непредставимый калейдоскоп образов,
подобный картинке в голове разглядывающей нечто своими фасеточными глазами
сумасшедшей стрекозы. "Законные" синтаксис и грамматика нарушают свои
законы. И вот тут-то на помощь приходят звуковые соответствия, скрепляющие
текст воедино.
Собственно, на этом этапе Асиновский уже - новатор. Создать максимально
авангардную технику письма, не прибегая ни к какой деконструкции, - такой
кульбит под силу не каждому. Но автор почувствовал необходимость некоторого
иного, нового уровня целостности. Расположение текстов (в любой подборке) по
алфавитному принципу - это уже был ход в сторону со-единения. Это же был и
принципиальный жест: не воля автора, но случайность (или, все-таки,
закономерность?) алфавитного порядка задает и порядок чтения. Однако всякий
подобный текстовой ряд не был жестким, он представал своего рода
"псевдоцелостностью".
Тогда появились "полотна". Изобретение авторских циклических форм -
добрая традиция в русской поэзии. Вспоминаются "трилистники" и "складни"
Анненского, разного рода конструкции Кузмина...
"Полотно" Асиновского - тоже, фактически, авторский жанр. Это не поэма
- но это и не сложенные вместе отдельные стишки, это некоторый более сложный
организм, подобный улью, муравейнику или колонии кораллов: грань между
группой и индивидуумом размыта, ненаходима.
Слово "полотно" многозначно. Неизбежно возникает ассоциация с ткацким
ремеслом (и эта метафора развернуто анализируется в приложении Игоря
Лощилова). Возможно также понимание "полотна" как живописного произведения.
"Батальное полотно"; и впрямь, на (в) "полотнах" Асиновского происходят
битвы, но эти битвы не представимы в евклидовом пространстве. Событие слова
окончательно оторвалось от события материала. Особенно это заметно в
ритмически и композиционно "жестко" устроенных "полотнах": первом, втором и
пятом. Кажется, используемые здесь слова омонимичны собственным обыденным
смыслам.
Эти "полотна" ветвятся как фрактал. Будто стоит оставить их на ночь без
присмотра, и они разрастутся. Это производит эффект абсолютно магический. И
это - знак максимальной органичности "полотен". Ген не является знаком
чего-либо, он знак самого себя и одновременно - потенциальная порождающая
машина. Слово в "полотнах" Асиновского работает именно так, на "генном"
уровне.
Другие "полотна" более дискретны. Управляемые законом алфавита, их
фрагменты как бы фиксированы на собственных первых строчках, которые
определяют место последующих строк в общем ряду, их композиционную нагрузку.
Эти "полотна" ближе к традиционно понимаемому циклу.
Но в независимости от степеней свободы фрагментов, все представленные
"полотна" кажутся неожиданным, небывалым вызовом некоторым литературным
конвенциям. Они доказывают высокий смысл усложнения собственных
художественных задач. Но сложность не противоречит естественности.
Данила Давыдов
Свете Асиновской
адрес точный,
лес полночный,
ключ в замочной
скважине торчит,
по земле дождь стучит,
по воде ветер мчит,
луч колюч,
он ручей повернул,
и во мгле утонул,
адово терпение,
словно слово летит в пение,
как растение в сплетение
своей листвы,
воздух чист, голосист и,
веков испокон он сух,
потух пух
тополиный от ветра,
носится хлад над камнями
и между тенями дух
безысходное горе,
мореходное море,
лес в осеннем уборе
на ветру стоит, и точка, ночка черна,
луна близ дома,
низ грома освещает она,
длина моей жизни на
ширину в старину
походила собой,
и над трубой, как звезда
рождественская, ярко горела,
тела долго не оставляла
душа моя,
я торопил
то жизнь, то смерть
вихрь снежный,
ветр нежный
лед прибрежный тонок,
звонок воздух,
дух летуч,
и кругл угол земли,
нож похож на скрипичный ключ,
усталая простая беда,
талая густая вода,
бегут дни кто куда,
как на войне,
и не страшно, но грустно
маму не помнить мне
глубокую ночь
взрослая дочь
гонит прочь от себя,
летит пыльца в беглеца,
у свинца пух над губой,
гол прибой,
прилив сиротлив,
глоток воды
из воды до бороды достает,
точно сады райские
до сада земного,
до стыда страшного,
и звезда молода,
будто тело Бога
длятся споры,
снятся взоры,
землю укрывают горы
от дождя, снега и бега веков
от двойников своих,
тих малых сих сон,
стон таков,
что у солнца с круглых боков
догорела заря,
опустела без тела
душа моя,
голая жердь,
а не смерть торчит
из меня, огня не боится,
снится мне мама
и от боли кричит
елевый шум,
щавелевый ум,
едет, едет толстосум,
ездок запоздалый и молчит,
мчит его дорога
до моего порога,
и нет у нее конца,
и в сердце моем хитреца,
и на себя оно не похоже,
как мать на отца
жива вчера
была жара,
бела пора
осенняя уже,
рай, сыграй в ад,
в сад земной со мной,
что ж, еж иглокож,
ветром разносится ложь,
свист, как лист,
на правду похож,
звезда бегучая, жаркая,
окая, акая,
пыль взвей,
туча плакучая, шаркая,
дождем, гвоздем
пыль прибей,
хорош я вблизи отца,
огонь, маму мою не тронь,
рук, ног моих,
уходя во тьму
забежал далеко вперед
по вечернему озеру лед,
и до неба он достает,
влажная почва в ночи
рассыпается на кирпичи,
и зеленые бьют ключи,
запестрели цветы втроем,
Бог-Отец, Бог-Сын и водоем
ринулись в тот проем
изгой дорогой,
на лугу он другой,
любой звук
на стук сердца похож,
вхож я в родительский дом,
гром гремит,
погром громит,
и в начале дня
спит, храпит звонко,
тонко поет слепой
кувшин скрипит
резными стенками,
в нем мытарь спит
к стене коленками,
коленок две,
они - ровесницы,
кувшин в траве
у ног прелестницы,
и чашек две,
они - коленные,
и в голове
маршруты генные,
кувшин скрипит,
солдаты драпают,
и мытарь спит,
и стены капают
ленивая походка,
нива, и лодка
на ней, как пилотка,
бескрайний простор не скор,
и душа, будто вор,
рост гор в высоту
и звезд в темноту замедляет,
с бесом веду спор,
скор он на расправу,
по какому праву
я слева траву вижу,
а приближу справа ее,
она еще выше встанет,
станет солнцем
души острие
марево тумана,
зарево обмана
и в сердце урагана
масса пыли,
жили-были мы до зимы,
будто до лета, без света,
смерть вспоминала
это из тьмы,
жизнь, слагая меня
из друзей моих,
их берегла, точно мгла,
и цвела для них,
середину и глину
между нами нашла,
местами нас поменяла,
сыпала снами и именами
настыл лед,
и он врет,
наст плыл вперед,
настал черед облаков,
таков рай, каков ад,
град, а не хлад пал на землю,
нем я, продлю сад
своих слов туда,
где из воды вода,
из еды еда,
бегут назад в мой рот,
оборот наоборот
делает одна луна,
другая мне прибавляет год
опушка с домом,
верхушка с громом
в незнакомом месте,
вместе со мной стоят,
на первый взгляд они,
точно в жизни иной
круговерть земли,
небесные дали, и
моя жизнь вдали,
то ли видна она,
то ли смерть у меня одна
положение рук
похоже собой
на морской прибой,
вдруг слышу стук
сердца в своей груди,
сер цвет конца ночи, но
чист ветра свист,
лист сорвался давно,
"ой", шепчу я своим кулакам,
щекам левой и правой,
глазам двум
сквозь шум
распутица самая
из весеннего угла плыла,
весна одинокой была,
мама и я,
ни слова не говоря,
в высокой молчим тишине,
тишь в окне стоит,
то вид сверху,
верь уху своему,
к стене его приложи,
и ни слова о вечности,
одни прошли облака,
об землю другие ударились громко,
гром в дом превратился,
имена в фамилии,
тебе, отец, дорогие
сойдут снега,
взойдут звезды
сплошным потоком,
о высоком молчу,
низкое солнце на далеком
языке в реке не утонет
и чужого слова не тронет,
так и беда из-под крова уходит,
как моя жизнь проходит,
волной предо мной,
и, волна за волной,
я в родителях отражусь,
вслед за ними в землю ложусь,
смерти нет,
и на месте кружусь,
и в сыновья им гожусь
тонут дома
в садах, полутьма
опускается, словно зима,
не помню, чьи это слова едва
не стали пустыми,
утекло столько лет,
сколько их нет у меня,
и мама моя жива
вместе с ними
утолщается кора земная,
ем, зная, что гора
еды остра,
сыра ее вершина,
верши суд свой надо мной, половина моей души,
другая, продли мой век,
удали рыб из рек,
птиц небесных из облаков,
забери страх
из рук мамы,
из моих кулаков,
с хлебов пресных
фрукты вокруг
висят моих рук,
солнце круг
делает в облаках,
и встают небеса,
и роса на землю ложится,
и кружится черноземная полоса,
и чудеса творят
мои руки,
горят глаза
с головы до пят,
кропят дожди меня,
дня не пролетело,
полетело солнце на землю,
руки повисли,
мама и папа
взяли душу и тело
хранится молчание,
будто окончание
ноги, ею качание
в тишине дневной
гнев иной,
чем молчание, выдает
и дает в споре
вид сверху на горе,
словно на море
с одной волной
цветет красотой лед,
будто густой воздух
в пустой реке,
в кулаке берегов
она темна,
рука рыбака бела,
вот другая, и ни души,
рыбаков шалаши
похожи на ветки в глуши,
вхожи крики в слово "кричи",
точно хлеб в кусок,
голова в волосок,
в морской шумок
ручьи и ключи
что моих было сил,
себя я простил,
ветер тучу носил,
дождь из нее моросил,
поднималась она высоко в реке,
на руке пальцев пять,
опять указательный вдалеке
от вращенья земли
после команды "пли",
другие четыре легли
на юг, север, запад, восток,
и на замке мой роток
шипучая вода
гудит, будто провода,
и не бегает звезда никогда
в небесах, в лесах,
и поезда шумят,
и примят снег,
век мой домой идет,
ум и взгляд
плывут друг за другом,
точно страх за испугом,
и стыдятся меня
дня начало,
ночной конец,
грустит жнец сеющий,
летит птенец, реющий
над жизнью и смертью,
и где попало
щель смотровая,
улыбка кривая,
как в небе луна,
и снегом спина моя занесена,
и слова я свои повторяю,
и живому, как мертвому, доверяю,
и на месте моем ни одно
не окажется все равно,
и голос мой тих
на губах моих
элегичное настроение,
наст и роение снега,
построение облаков,
сам я таков
с боков своих двух,
слева направо
шорох шелков
родительских слышится,
справа налево
он пишется,
имя фамилией
не надышится моей,
левей меня мать,
правей отец,
камень, как точка
стоит, не колышется
юркое движение,
кружение земли,
приближение ночи к дню,
подчиню себя этому,
и поэтому у меня
дня не прошло,
ушло черное огнеупорное
столько лет назад,
сколько рай и ад
дружно в земле лежат
ядро земли полно земли,
вьюги ведро в руке замели,
мизинец мал ли,
он больше меня,
короче ночи, дня
и меньше других пальцев моих,
сел я на ладонь свою,
сад, точно конь подо мной
в воде ледяной
Тане Михайловской
облако, как друг,
и земля близ туч,
черная, как жук,
промелькнула вдруг,
и повис, как звук,
на ресницах луч
яблоко грыз друг,
и земля близ туч
башню строит друг
из тяжелых туч,
и она, как жук,
крылья сложит вдруг,
прожит день, и звук
в рот летит, как луч
башню строит друг
из тяжелых туч
ранняя зима,
и вода, как лед,
на себя сама
не похожа тьма
снежного холма,
только ест и пьет
ранняя зима,
и вода, как лед
поздняя зима,
и земля под лед
камнем, и сама
расступилась тьма
снежного холма
и не ест, не пьет
поздняя зима,
и земля под лед
сердца горячей
вместо колеса
катится ручей,
кровь полна лучей,
вновь внутри ночей,
как луна, роса
сердца горячей
вместо колеса
небо горячей
грома колеса,
башня, как ручей,
как весло лучей,
как число ночей,
и звездой роса
небо горячей
грома колеса
вытянулся дым
в линию огня,
облаком седым
вытянулся дым,
волос молодым
стал и встал с меня
вытянулся дым
в линию огня
вылупился дым,
и росток огня
сделался седым,
вылупился дым,
прыгнул молодым
сверху на меня
вылупился дым
и росток огня
по ночам темно
в небесах от звезд,
не было давно
по ночам темно,
солнце, как окно
в человечий рост
по ночам темно
в небесах от звезд
в городе темно,
свет стоит у звезд
тех, что нет давно,
в городе темно,
в башне есть окно
солнцу во весь рост
в городе темно,
свет стоит у звезд
кит стучит хвостом,
плавниками, и
у него в пустом
чреве обжитом
тень лежит пластом
жителя земли
кит стучит хвостом,
плавниками и
ящерка с хвостом
расстается, и
на его пустом
месте обжитом
пашня, и пластом
башня до земли
ящерка с хвостом
расстается и
лунную породу
впитывает бег
солнца, словно воду
суша в непогоду,
и по небосводу
башню гонит снег
лунную породу
впитывает бег
горную породу
поднимает бег
рек в морскую воду,
башня в непогоду
липнет к небосводу
и лежит, как снег
горную породу
поднимает бег
крыши в темноту,
под навес небес,
город весь в цвету,
башня наготу
прячет, на лету
набирает вес
крыши в темноту,
под навес небес
корни в темноту,
и земля с небес
светит, и в цвету
держит наготу
веток на лету,
и теряет вес
корни в темноту,
и земля с небес
башня стала мной
и живет легко,
словно за стеной
каменной земной,
и душа волной
в небе высоко
башня стала мной
и живет легко
плохо мне со мной,
и душе легко,
тело ей стеной
от ее земной
жизни, и волной
сердце высоко
плохо мне со мной,
и душе легко
снова друг живой,
крова нет над ним,
солнце над травой,
и луна, как дым
снова друг живой,
крова нет над ним
мой отец живой,
мама рядом с ним,
им земля, как слой
звезд над головой,
башня над травой
вьется, словно дым
мой отец живой
мама рядом с ним
кружится вода,
вспять не повернуть,
сгинут без следа
облаков стада,
и земля тверда,
как на небо путь
кружится вода,
вспять не повернуть
рек летит вода,
ветер повернуть
в башню без следа,
как в ковчег стада,
и звезда тверда,
как на землю путь
рек летит вода,
ветер повернуть
под землей тенисто,
в ней душа цветет,
и на небе чисто,
эхо мчится быстро,
и язык от свиста,
словно клык растет
под землей тенисто,
в ней душа цветет
озеро тенисто,
гладь его цветет,
и на башне чисто,
ни души, и быстро
тень ее от свиста
ветра вниз растет
озеро тенисто,
гладь его цветет
Боре Колымагину
ядреный орех в мех
лег и утонул в нем,
точно воздух в ночи,
и сгустился бесплотный дух,
и в слух он обратился,
и возвратился в смех,
куст полыхнул огнем,
и хруст упорхнул,
ясный угрюм ум,
яркие краски от ласки
тают, та "ю" от "я"
далека, легка пороша,
будто ноша ее в глубоком снегу,
и на берегу морской шум,
умерла мама моя
юг вдалеке,
точно в реке вода,
и провода гудят
даже при полном безветрии,
ключ торчит в замке,
поверну его не туда,
куда окна на север глядят,
прошлое ворочу
ключу к своему сердцу,
верчу головой
по сторонам света,
голова у меня одна,
не хочу такой палачу моему,
он, мама, и твой
экзотичный наряд,
летит повеса из леса,
ос семью
не видно за осенью,
и слова, как трава, молчат
и не мчат свой ряд,
и свободно, одно на одно,
на дно жизни ложатся,
тени сторон света
от края до края,
вторая жизнь сюда
никогда не вернется,
проснется она у дна своего,
и его не станет,
и мама на ноги встанет
щелкают ключи,
а когда звенят
в печи или в ночи,
тогда одна луна,
Мария, взгляд ягнят
ложатся, как стена
и раньше не встают,
и во тьме темнят,
пока не оттенят
они в тени уют
шарф, пестрый и острый он,
а не колючий, летучий,
с горной кручи
с утра набежали тучи,
безмолвие полное
наступило и отступило,
писк, щебет и звон
вон унеслись в жгучий мороз,
сапоги жали,
живу наплаву без них,
тих шорох,
и на пороге стуж
душ родительских хор,
как ворох листвы
"вы" в кусты говорит вместо "ты",
и пусты темноты шапки и лапки,
и слышится чих из нее, точно укор,
и скор поворот головы
чалит к пристани паром
в сыром месте,
и вместе с рекой покой
принес он на плес,
мороз льет холод на лед,
чистое небо бежит,
как вода сверху туч,
дом плавуч,
как брошенный луч,
гром чарует трудом и тоской
с черноземных темных полос,
чередуются звуки разлуки,
летят и лежат,
и к маме отец прижат
цветы, как листы, густы,
чуткое ухо глухо,
и о хвальбе себе оно говорит,
явственно шепот послышался,
копни, найдешь рожь и пшеницу,
в темницу посадишь себя
от родителей двух вдали,
уменьшились дни,
ты усни в них,
сам тих,
и чужих не тревожь
худа никто из нас,
раз хорошее с ним стряслось,
не пожелает другому,
точно грому живому
иль кому земли,
"аз" ярче "есмь" пылает,
дым огню подстилает солому,
хлеб так леп,
что не хлеб он,
и слеп, как сон,
и камень на склоне лежит,
и покой над рекой бежит,
с рекой другой врозь
фраза словам дает
кров, но не поет
им на ночь она,
никто и не спит,
собака скулит,
и светит луна,
поэтому не бегут
те, кого стерегут
ножницы сна
угнездились чайки в стайки
камней и теней от них,
тих песок,
точно кусок земли
вдали от слушателей
убежденных в своей правоте,
убавились зимние дни с трудом,
и растаял в пыли мой дом,
словно снега ком,
и от сада осталась
весна на дворе
тополевая аллея, белея,
таинственный вид таит,
и просвечивает небо
сквозь верхушки деревьев,
раз - и разлетелись
из родного дома сыновья,
как искры из глаз
светятся, а не пестры костры,
и огни, как они горят,
сбивается на сказку рассказ
раз, второй, на третий
сгладилось первое впечатление,
как слезы, вопросы из глаз,
со всеми подряд
о своем говорят
"буки", "веди", "аз",
свернулась береста, чиста
она на самую малость, точно кость,
у Бога семь "я", моя семья
не спасла числа "три",
и внутри куста
гордыня по имени "злость"
ранняя зима
в этом году
развеяла туман,
радуют ума
успехи, утехи, доспехи его,
и самообман,
точно железный карман
сияет у тела,
села мысль,
улетела душа
и в том же году
вернулась обратно
белее мела,
и облетела листва ее озорства,
и троекратно прокричал я
родителям злое слово "понятно"
перемежается зной
с вышиной и прохладой,
кипарис вниз растет и вверх,
точно земля сквозь поля,
и не страшен закат,
и покат его свет,
и сед цвет головы,
как травы под луной,
просматривается местность
и окрестность ее напротив лета,
вечного и быстротечного,
и радость в глазах отца
обратился в пар комар,
обмерзли усы у лисы,
облечь бы кого-нибудь
тайным доверием,
озеро горного кряжа,
а не пряжа держит удар,
опасение во спасение дано,
темно не оно,
а одно нежное
падежное окончание,
основать бы музей
друзей живого слова,
бревно, точно веретено,
а центробежное снежное
сквозь подснежное
вспомнит волхвов молчание
недобрая весть
есть в том, в ком
неведомая доброта есть,
встать, сесть,
шесть дней до ста лет
и, неспроста, сто годов
до шести стыдов досчитать,
дочь воспитать, и тайком
с жуком, с птицей,
с темницей ее сравнить,
точь-в-точь ночь
днем седьмым удлинить,
и родителей в нем обронить
мелочь одна
над утренним садом
осталась от звезд,
и листва уже холодна,
и трава на меже бледна,
и в теле душа видна,
и едва ушла ночь,
встала дочь моя в рост,
прост стал язык мой,
тоска наша летала зимой,
летом цветом была близка
к зеленому, как облака
лилия водяная
из изобилия воды
земной торчит
на стебле высоком,
и в месте глубоком
запад стоит над востоком,
иная речь облака,
точно рука, влачит,
одна моя ладонь
в ладонь молчит
в краю, далеком
от мнения моего о себе,
и как вечного лета
по эту сторону света,
так и родителей нету
у каждого встречного
компания от копания устает,
поет она громко, гром гремит
в вышине, и не страшно,
что мертвое дело неотличимо
от живого внутри себя облака,
и как солнце встает
в конце дня из огня своего и шумит,
так и слово "работа" темно,
снег поднимает вьюгу,
земля сквозь поля
черная и сырая
испуг слуг прошел,
точно слух об избавлении от хлопот,
и птиц небосвод не греет,
и настроение игривое
не стареет от времени,
которое нашел дом с трудом
в прибавлении семей,
плюс тесно жить интересно,
только жить одному неизвестно как,
и знак стоит на свинце,
в конце тучи,
минус груз,
трус ус крутит свой,
исключено это где-то вдали от суеты,
день убывает и прибывает,
и сам забывает как себя убивает
забрызгал дождь из тучи,
забыл номер я его,
сколько краев у земли,
столько ступенек
с кручи небесной
до тесной воды,
подле каменной кучи
замысловатой игрой
с первым веком занят второй,
свет из
звезды глядит вниз,
как сквозь строй солдат,
и ветер гудит,
и воздух сырой от утрат
жестом на вопрос
отца отвечаю,
как надо любить
мать свою
сильнее слов своих,
и дум о них,
и буквы рукописной
сверху вниз и обратно,
рождественская звезда
разбудила коз,
ночь начинает темнеть
и поднимать облака
с овечьего языка,
а не шум дождя,
и вода, как младенец кричит,
свет домой
идет по прямой,
так и сыном недолго прослыть
своей лжи о семействе своем
единое целое белое,
выгорела до тла метла,
предпоследний на улице дом
с трудом стоит на земле,
правда, что есть истина,
ну и что плохого в ней,
без корней перед ней,
они наверху на слуху,
грозе в лозе тесно,
пресно быстрой воде в стыде,
молний пруд пруди в груди шара,
поодаль сел шмель на шинель,
не темни, возомни о себе,
что себе ты не пара,
что тебе никого не жаль
и родителей двух
вслух не печаль
древнее животное
открывает душу,
выкатилось потное
из воды на сушу,
золотоискатель
моет сапоги,
душеоткрыватель
катится с ноги,
сердце его смуглое
красную росу
гонит через круглое
тело, как лису
гладь озерная черная,
здесь раньше был лес,
и до небес долетали дали,
а не раскаты грома,
еще есть интерес
не к слову,
а к зову его врагов,
к покрову лугов и стогов,
сверкала, икала,
искала вода,
окликала частица "да"
и маленькой лжи ожидала
вершины сосны тесны,
словно поля
ковыля для угля,
сердце вселяет тревогу
в ногу, руку,
в разлуку между ними,
совесть грызет,
а не весть о ней тянет слова,
сбылись надежды одежды,
солнцу сесть не мешает листва,
и всему голова
равнина без шва
бочка стоит,
ушла из нее и ничего не нашла
под землей вода,
лед поет, не пьет, не ест,
не скачет, не грач он,
дали сами себя миновали,
галка, а не балка стальная,
прелесть есть, а не честь,
луг сам себя друг,
и звезда сорвалась с цепи,
ночь полна,
и луна наготове
в слове "терпи"