Асиновский Олег. Новые стихи

Весной 2005 года (для журнала, редактируемого Владимиром Антроповым) я
писал о поэзии Олега Асиновского, между прочим, следующее:

" Рождение и смерть, родители, родной язык, вещи, знакомые с детства:
основной круг его "архетиповых" образов. Эти константы подаются как сгустки
традиционной поэтической образности, формирующиеся по законам классической
поэзии. Типичные пиитические инструменты, от аллитерации до сложных метафор,
служат автору средством описания неких праобразов, средством общения с ними.
Сопереживание приходит из наблюдения за таким общением, не из
непосредственного обращения к читателю. Как рудокоп, поэт ищет рудоносную
жилу. Аудитория наблюдает за играми автора, что представляет собой поистине
захватывающее зрелище.

"Смесь" классической традиции и модернизма требует от читателя
большего, чем разгадывание ребусов и шарад "маститых", "признанных"
стихописцев. Самая печатаемая сегодня, награждаемая призами и премиями
поэзия превратилась в нечто типа головоломки, для тех, кто не приспособился
вписывать буковки в мелкие клеточки газет и журналов. Духовное вымывается из
этого жанра, как удобрения из песчаной почвы. Набор пиитических приемов
превратился в пустое жонглерство, не связанное ни с какой одухотворяющей
идеей. Пророчество, откровение, очистительное сопереживание, любовь, даже
ненависть не прикасаются к этой груде бессмысленных инструментов. Такие
авторы, как Олег Асиновский, у которых все построено на "устаревших"
гуманистических ценностях, на нерве собственного "диагноза" - становятся
редкостью. Болезнь-атавизм человечности противоречит современному цинизму,
тотальной ангажированности всей современной поэзии. Эзра Паунд, Чеслав Милош
и Кнут Гамсун были последними динозаврами.

Хотя мне кажется, что для Олега характернее камерное высказывание,
новая книга его стихов "Полотна" отражает все основные элементы его
неповторимого стиля. Когда впервые сталкиваешься с ним, непременно возникает
вопрос влияний, источников. Один из таких компонентов - фольклор.
"Дореформенная", до-силлабо-тоническая русская традиция, о которой мы почти
ничего не знаем, нашла свое отражение в народных балладах, сказках и песнях.
Цветастый, как лубочный узор, как расписные сани, как женский платок из
Поволжья, слог Асиновского многое скажет восприимчивому, музыкальному слуху,
знакомому с интонациями народного говора. Восприимчивое ухо пушкинского
гения уловило эту - еще не такую далекую тогда - струю дореформенного
народного творчества, хотя и переплавило ее в образцы силлабо-тоники.
Интонации русской романсовой лирики, народных песен и баллад, пушкинских
сказок и балладного слога Жуковского "навечно прописаны" в поэзии
Асиновского. Нечто подобное есть в наиболее глубинном пласте
самоидентификации любой культуры. Этот пласт уходит дальше среза
отечественной классической традиции. Интонации и стиль древних русских
летописей времен Киевской Руси смутно угадываются за некоторыми аллегориями
и сентенциями. Гонители vers libre и авангарда ни за что не хотят признаться
в том, что своей рифмой и метром копируют низкие стандарты
англо-американской песенной лирики, растеряв почти все изначально-русское,
тогда как в творчестве наиболее талантливых постмодернистов глубинная
исконно русская культура сохраняется и приумножается.

Нельзя не обратить внимание на оригинальную форму произведений,
названных автором "полотна". "Полотна" - это древние ветразi-ветрила, это
витражные створки окон старинных храмов, это тысячелетние иконы,
открывающиеся, как ставни. От неповторимого графического размещения стихов
по отношению друг к другу, от их строя, их внутренней структуры веет
переосмысленной древностью, исполинским духом, и, одновременно, чем-то
хрупким и беззащитным, как любовь. В них - творчески переосмысленные истоки
нашей истории и культуры, "элементарная таблица" наших мыслей и чувств.

Эти изначальные вещи, о которых мы ведем разговор, прорывают наше
скупое будничное существование, как обломки кости при открытом переломе
прорывают холстину кожного покрова. Мало кто задумывается над тем, что сам
человек, его плоть: несколько совершенно разных, автономных систем,
встроенных одна в другую (или не встроенных?), и соотносящихся между собой
на метафизическом уровне. Так же, как кожный покров, мышечная ткань,
костная, нервная, сердечно-сосудистая системы "спроектированы" как будто
разными "дизайнерами", так же и в окружающем нас материальном мире; его
"тело" имеет множество слоев, множество систем, находящихся между собой в
эзотерических взаимоотношениях. Эти слои обращаются к нам из глубин нашего
собственного сознания простейшими (а на самом деле - сложнейшими)
кирпичиками врожденных, рефлекторных образов.

Солнце, луна, волна, зима, тьма, волхвы, воздух, лучи, глаза: это не
перечисление "банальных" вещей, но строительство фундамента новой
поэтической вселенной, нового добротного дома, сработанного на века.
Основательность работы и замысла требует неспешного развертывания проекта,
фундаментального зачина. Это не антураж, не сценический интерьер, не
декорации; это оригинал. Автор творит новую вселенную - луну, солнце и
звезды - с самого начала, а не рисует их в качестве декоративного фона для
театрального действия, ибо только так возможно передать грандиозность и
важность того, что стоит за его замыслом.

В пророческих образах и намеках зашифрованы переломные моменты родной
истории, драматические изгибы событий, создающих ее трагическую канву. За
этими образами стоит боль за свое отечество и за его народ, за подлинные
ценности, теряемые в погоне за миражами и суррогатами. Философские идеи и
афоризмы, "адаптированные" под поэтическое высказывание, наполняют стихи
Асиновского неповторимо-глубоким смыслом:

зло и доброта
по краям души

Монадное устройство нашего мышления, монадная суть нашей вселенной...
Объективные факторы трагического в жизни мешаются с субъективными. Смерть
как неотъемлемая часть парадигмы бытия; противостояние и взаимодополняемость
Востока и Запада; знаменательные этапы человеческого существования; эти и
другие идеи и образы возвращают нас к основополагающему, к тому, что мы
есть. Красивы и впечатляюще хороши поэтические средства, сопровождающие это
возвращение:

август наступил
в птичьем языке,
эхо расщепил,
как звезду в реке

Мысль поэта не линеарна, как столб фонаря, а витиевата, как сама
природа: ветка дерева или изгибы рисунка коры. Ствол фразы разветвляется на
ветви и веточки, дробится и соединяется. Эти приемы заимствованы из музыки.
Одно поэтическое высказывание на время как бы подавляет другое, разрезает
его на две или три части, они сопоставляются, обгоняют друг друга.

Я бы сравнил стихи Асиновского с ручейками ассоциативных связей. Вот
пошел дождь, потекли ручейки, и в каждом - элемент случайности, в следующий
раз он не пробежит на том же самом месте. Казалось бы, за тысячелетия все
варианты уже исчерпаны, от Горация и Овидия до Т. С. Элиота, однако - нет
же! Читаешь Асиновского - и абсолютно все ручейки текут в совершенно другой
последовательности и по новым руслам.

Другое качество его стихов - виртуальная пародийность. Шарж. Буффонада.
Сарказм. Сатира. С большим мастерством идет вклинение и высмеивание (с
веселой издевкой) деспотичного, негибкого мышления, дается его срез - как
срез капустного качана. Асиновский не обходит его, не закрывает глаза в
пароксизме притворщицкого пафоса, а давит его каблуком своих фраз, как
паршивого таракана.

Главные морфологические качества стихов Асиновского лежат в области
русской речи, русского языка. Это попытка исторического сквозного подхода к
нему, и по вертикали, и по горизонтали. Попытка осознать любую (в том числе
и советскую) эпоху истории русского языка и переосмыслить ее, включить в
общую ткань лингвио-историографии. В плену однонаправленного времени, мы
бредем где-то в темноте с зашореными глазами, не замечая выхода-прорыва,
который совсем рядом. Стихи Асиновского - это такое вот освобождение,
прорыв, итог медитации, через которые мы приходим к нирване, к
вертикально-горизонтальному восприятию времени как единой глыбы. Как и
полагается в не однонаправленном потоке времени, качества и осколки разных
эпох, термины, слова, словарный запас - перемешиваются, сплавляются в один
ослепительный всплеск. Но для того, чтобы увидеть, прочитать его - надо
избавиться от залепленных стереотипами глаз. Оргазм проникновения в универс
образов Олега - это не данность, а дар. Он лежит где-то между имманентным и
трансцендентным.

При всей кажущейся "простоте" стихов Олега и обманчивому впечатлению,
что каждое стихотворение может быть тем или иным образом расшифровано и
объяснено, для этого нужна достаточно серьезная эрудиция. И даже эрудиции
как таковой не вполне достаточно. Требуется внелитературная методология. Но
даже "расшифровка" каждого стихотворения - еще не самое важное. Важнее
понять связи, происхождение, генезис его стиля.

Мне повезло. Я удостоился прочувствовать его глубину благодаря ряду
совершенно случайных совпадений, источников прозрения. Мне посчастливилось
быть до беспамятства влюбленным в Мусоргского. Особенно важна в этом плане
вокальная лирика композитора. Это не просто гениально. Это написано так, как
никто в мире - и никогда - не писал. До сих пор не с чем сравнить. Для того,
чтобы не просто "расшифровать" холодным умом, но прочувствовать душой
"мозговые извилины" стихов Асиновского, надо любить и понимать Мусоргского.

Я в свое время был неистовым собирателем русских летописей, обладая
весьма дорогими (в денежном, прикладном значении) факсимиле некоторых из
них. Одно дело, когда читаешь сухой текст. Другое - когда видишь эти живые
краски, буквы. Сначала надо, чтобы это вошло в тебя, проникло, слилось с
тобой. Там совсем иная структура языка, иные законы образования метафоры,
аллегории - их вырастание из просодики, из самой лингвиоформы. Еще одно
впечатление: впечатление, что фразы, структура их, "самоорганизация"
изложения материала, его форма - вырастали из красок, образов, очертаний
букв. В свое время я изучил все, что только мог почерпнуть из имевшихся у
меня книг, и понял, что русские летописи - это весьма неоднородная и
лингвистически резко дифференциальная группа текстов. Объединяет их нечто
такое, что лежит как бы вне пределов самого языка: Время в собственной
ипостаси? стилистика быта и обрядовость? характерные черты русского
визуального искусства? Имеет ли отношение к этому всему Асиновский - или это
интуиция в чистом виде? Но впечатление такое, что связывающий образы Олега и
его разные стихотворения стержень лежит где-то "во-вне", что нечто, роднящее
с древнерусскими летописями - определенно присутствует: это впечатление
никогда не уходит.

Вот его старое стихотворение:

Белошвейка в сани
на ходу садится.
У нее в кармане
булькает водица.

Под водой столкнулись
утка и пингвин.
Сани развернулись.
Северный раввин

из саней наружу
вышел и пропал.
На Голгофе в лужу
римлянин упал.

И снова: чтобы понять всю экстраординарную (не побоюсь этого слова)
точность, меткость образа - надо хотя бы раз в жизни прокатиться в настоящих
санях. Вы катались? Если да, то постараемся вспомнить. При том - "на ходу
садится". Это значит, в пролетающее мимо время.

Асиновский сталкивает культуры и эпохи, и это не зря. В нашем
подсознании есть все, надо только его извлечь оттуда (Юнг). У Олега бытуют
слова, которых не встретишь в тексте. Тут нет слова "прореха". Но оно
подразумевается. Прореха - она как разрыв в облаках, через которые видны
звезды, как дыры в штанах, сквозь которые светится нищета. Булькающая вода в
кармане Белошвейки (то есть Шьющей Основы, Основу) - это Прореха. Через
которую открываются иные миры, где они сталкиваются. Географически,
пространственно. Именно сталкиваются - как утка и пингвин. И так далее.

Или это, пример иного потрясающего открытия:

Вязанка хвороста исправна.
И на своих ушла ногах
от мельника, который плавно
болеет в дантовых кругах.

Еще болеет он безвольно.
И слезы в мутную муку,
как хворостины хлебосольно
кунает, лежа на боку.

На правом лежа или левом -
не выдал камень путевой.
Вязанку хвороста на древо
Адам закинул головой.

Вязанка хвороста съедобна.
Хлеба круглее, чем клыки.
И по-фамильно, по-микробно
упомянулись от Луки.

Попробуйте сказать, что эта вязанка хвороста, уходящая на своих ногах -
не мультфильмовский, не сказочный образ! Если вспомнить детские книжки
пятидесятых, шестидесятых (сколько я над ними просиживал в библиотеках и у
друзей), их иллюстрации - тогда мы сможем адекватно оценить и этот образ. А
сравнение слез с хворостинами. Тут - особый стиль. Тут ищется первооснова,
"первоначальная" сущность предметов. Откуда они вышли, откуда изначально
идут. Явления, предметы, понятия. Они разбираются на атомы, примеряются к их
родословной, к их исторической протяженности. В детстве мы все чувствуем эту
суть. Потом забываем. Олег вот не забыл. Читаешь его стихи - и вспоминаешь.

Замечание об искусственности стихов Асиновского - вопрос достаточно
коварный. Однако, если даже элементы искусственного и весьма расчетливого
конструирования, с заимствованными из области психологии методиками, имеют
место, все равно лучшие из его стихов - в одинаковой степени продукт таланта
и вдохновения.

Стихи Асиновского, как стихи всех лучших поэтов, лишены прикладной
оболочки. Мы разучились чувствовать. Вот если это явление подходит к моим
эстетическим (и разным другим) убеждениям, то буду его чувствовать, а не
подходит - так не буду. Все управляемо и регулируемо, вплоть до эмоций.
Оценки и оценочные суждения вырастают из этих установок - стереотипов. Ведь
каждый работает, устраивает свою жизнь, стремится вписаться в общество, в
успех в нем. Возникает сложная эмансипированная зависимость от эмоций,
мыслей, поступков, душевных движений, косвенно ассоциирующихся с поощрением,
успехом. А стихи, в которых заложен какой-то скрытый и грозный код иных
душевных движений и мыслей - они отвергаются априори. Объявляются
графоманией. Так что - тут неуместно гадание, как на ромашке - стеб - не
стеб. Конечно, стеб, господа присяжные. ДЛЯ "нашей" стороны обоюдостороннего
зеркала, в которой отражается наш кривой мир клонирования успеха, такие
явления, как Асиновский, называют стебом. Потому что талантлив он до
неприличия. И душу выворачивает наизнанку. А другие не могут. Или не желают.

Асиновскому не могут простить то, что его поэтическая вселенная даже
косвенно не соприкасается с мышлением, привыкшим вести демагогию о том,
можно или нельзя считать московский концептуализм явлением, был, есть или
будет в России постмодернизм - или все, что называют у нас постмодернизмом,
вариации "Бурлаков на Волге". Народные образы, мощные основополагающие вещи
девальвировали за одно утро, разобрали на кусочки, на ниточки, в угоду
ерничанью, шутовству и сплевыванью сквозь зубы. Это вульгарное отношение к
отечественному и национальному ведет свое летоисчисление от момента
превращения их в фетиши, в нагромождения застывших в бронзе, мраморе и
чугуне стереотипов. Зачем обязательно противопоставлять народность и
державность таланту и прогрессу? Да, была такая тенденция: советские
бюрократы заимствовали то, что сами в глубине души воспринимали как штампы
стержневой социокультурной пропаганды, выработанной при царе-батюшке; ну и
что? Бюрократам было невдомек, что может существовать и не из-под-палочный
патриотизм. Жуть сталинской эпохи сочеталась с отвратительным ее шутовством,
эклектически соединившим совершенно несовместимые элементы. Именно эта
эклектическая каша и заляпала все самое святое и главное. Монументальные
образы прошлых эпох сделались в лучшем случае пищей для скабрезных
анекдотов. Именно оттуда идет оскорбительно-насмешливая форма отношения к
вехам и ценностям отечественной культуры. Некрасов - зануда; одиозен и
чудаковат. Чехов - старомоден. Островский - зациклен на цыганщине.
Асиновский не стыдится некрасовского влияния, не стыдится классичности, не
стыдится литературной родословной наших предшественников: Пушкина, Кольцова,
Фета, Тургенева.

В интервью газете "Завтра" Иванов как-то заметил, что новые тенденции и
явления должны возникать в литературе из трэша, якобы он - непосредственная
реакция на сегодняшнюю культуру, и Пушкин именно оттуда выделил
отечественный роман. Все эти заумные и вычурные теории и терминологические
изыски происходят от непонимания или неприятия того, что есть литература
прошлых эпох как таковая, что она есть сама по себе. Асиновский эту грань
по-видимому всегда понимал и чувствовал, и потому не стыдился влияния
Пушкина и Некрасова.

Партии создаются ради принадлежности к ним. Плохо не принадлежать ни к
одной из них. Только кошкам хорошо ходить самим по себе. Когда люди
собираются в кучу, им начинает казаться, что толпой они могут перевесить
гения. Мыслишка эта жалкая, но зато согревает. Самые талантливые как правило
не якшаются с партиями. И поэтому путь их тернист.

Так было, так есть и так будет. В свое время об этом хорошо сказал
Максимилиан Волошин:

"Прилагательное "политический" подразумевает причастность к партии,
исповедание тех или иных политических убеждений. Нас воспитывали на том, что
долг каждого - принадлежать к определенной политической партии, что
сознательный гражданин обязан иметь твердые политические убеждения. На дне
каждого политического убеждения заложен элемент личного желания или
интереса, который разработан в программу, а ей придан характер обязательной
всеобщности."

Господа энские, дкины, ольды, дкинды, анские, овичи и прочие желают,
чтобы их издавали, платили им за это гонорары и гарантировали бы им почет с
правом на безответственность и разгильдяйство. Они группируются в шайки,
наспех придумывая программу, условные знаки и отличия.

Какое-то время одна или несколько шаек действуют без ограничений,
наслаждаясь величиной своей территории, Союзом писателей, льготами, дачами и
зарплатами, положенными "всем, кто с нами". Потом, рано или поздно,
наступает коллапс, вся эта конструкция заваливается, и коммуналка
литературной групповщины уплотняется. Но не так-то легко расстается
групповщина со своими льготами и привилегиями. Образуются новые шайки,
построенные по прежнему принципу. Однако, трещины и расколы уже бегут
отовсюду. И тогда - хрясь - новый коллапс, новое уплотнение. Если такой
степной волк, как Асиновский, издает книгу своих стихов, значит, уплотнение
идет полным ходом.

Но, побыв внелитературной категорией, такое уплотнение постепенно
начинает обретать и в самой литературе категорийные, стилевые координаты.
"Другое дело, когда феномен уплотнения, свойственный всем видам письма,
становится объектом писательской рефлексии", - пишет известный критик Виктор
Тупицын.

В уплотненной коммуналке выживет тот, кто имеет право на жилплощадь.
Тот, кто наделен не только талантом, но еще и способностью наращивать
мастерство, оттачивать свои творческие приемы.

При всей нелюбви Олега к экстравагантной вычурности, его поэтические
орудия достаточно сложны и разнообразны. Знаковый ассоциативный ряд
сменяется зрительным рядом, заимствованным, скорее, не из игрового кино, но
из рисованных фильмов.

и в горах закат,
плодородный слой,
громовой раскат

и в горах закат,
овцы, как снега,
громовой раскат,
облаков стога

Несколько скупых штрихов - и перед нами достоверный, но не
фотографический образ.

Интересными методами пользуется Олег, работая с глаголами. Он придает
им косвенные функции причастий, деепричастий, существительных и
прилагательных. А прилагательные нередко у него (косвенно) выполняют функции
глаголов:

моряк веселью предается,
поется ветром и смеется
вдогонку тихому ему,
и нет покоя никому

........

корабль о помощи взывает,
называет в честь себя
моряков, кита, Иону,
рушит шторма оборону

Он, бывает, сталкивает два существительных, связывая их с разными
сферами или с разными глаголами. Стихи Асиновского испещрены бесчисленными
черточками связей между словами, перекрестной паутиной сцепки, такой
плотной, какой нет, наверное ни у кого.

Лирический пласт "Полотен" - это божественная поэзия, грустная и
задумчивая, как узкая, но глубокая река среди леса и гор.

1.

ядреный орех в мех
лег, и утонул в нем,
точно воздух в ночи,
и сгустился бесплотный дух,
и в слух он обратился,
и возвратился в смех,
куст полыхнул огнем,
и хруст упорхнул,
ясный угрюм ум,
яркие краски от ласки
тают, та "ю" от "я"
далека, легка пороша,
будто ноша ее в глубоком снегу,
и на берегу морской шум,
умерла мама моя


Пантеизм, антропоморфизм, сказочность, фонопойя, инверсии, вычленение,
аллитерация и другие приемы тут работают в высшей степени связно,
естественно и свободно. Владение профессиональным набором поэтических
инструментов тут достигло уровня вторичности; текст этот цельный,
неразделимый и таинственный. Внутренние рифмы ткут узор неповторимого
звучания, завораживающе оркестрованной музыки, ненавязчивой, и -
одновременно - звучащей как будто в самих мыслях. Глубоко личное переживание
стоит за этим произведением, и оно превращается в кровавопрекрасный
поэтический сгусток. Приглушенное звучание этих стихов только усиливает
трагизм и сокровенность их мироощущения, их величавое, "камерное"
откровение. Автор открывает нам глаза на нечто совершенно неповторимое, на
множество мелких, маленьких вещей, которые на самом деле определяют наше
отношение к жизни, к другим людям, к самим себе. Мы живем в повседневном
меркантильном и прозаическом мире по меркам так называемой полезной
деятельности, по законам дела, пользы, инициативы и занятости. И топчем
подошвой своих грубых ботинок самые тонкие, самые главные в этом мире, самые
субтильные сущности. Наша амнезия, забывание первоначальных истин определяет
тщетность, суетность наших барахтаний и метаний, и осуждает ненужное
накопление нами преходящих знаний, умений, навыков и приемов. Что толку от
чуткого уха, когда оно глухо? Что толку от способного сердца, чувствующего
все извилины музыкального, поэтического или визуального языка, если оно
черство к боли и тоске родительницы? Что толку от жизни в столицах и от
карьеры, если ради этого надо поставить дамбу между собой - и отцом с
матерью?

чуткое ухо глухо,
и о хвальбе себе оно говорит,
явственно шепот послышался,
копни, найдешь рожь и пшеницу,
в темницу посадишь себя
от родителей двух вдали,
уменьшились дни,
ты усни в них,
сам тих,


Но таковы правила игры, и чуткое ухо, от природы наделенное талантом,
однако, этот дар употребившее лишь на то, чтобы слышать только себя,
перестает различать полутона, и не услышит всей прелести и неповторимости
поэзии Асиновского. Мы не в состоянии даже вообразить, до какой степени
самодовольства, амбициозности и высокомерия дошла муза тех, кто ближе к
кормушке, к тем олимпам, где распределяются те или иные почести и кое-какие
блага. Такого не было за всю историю отечественной культуры, за исключением,
разумеется, сталинского безвременья. Лучшие поэты сегодня не удостаиваются
никаких наград. Но это и хорошо. То, что они в сегодняшнем самом продажном
из всех миров удостаиваются лишь остракизма, порицания и клеветы: самая
лучшая награда, которой, как Иисуса терновым венцом, их коронует право
достоинства.

Завтра люди прозреют, и все станет на свои места. Это завтра
обязательно наступит, рано или поздно. Только ушедших из жизни матерей,
отцов, братьев и сестер не воротишь, тех, что так и не увидели триумфа таких
замечательных поэтов, как Олег Асиновский... а глумления, которому
подвергаются в наше время настоящие мастера - как никогда в прошлом: не
зачеркнуть и не вытравить. Позорное, постыдное отношение к самым
талантливым, к самым творчески одаренным стихотворцам никогда еще не было
столь оголтело-безоглядным, столь отвратительным, как сегодня. А поэзия...
она существует сама по себе, не зная никаких табелей о рангах, никаких
пошлых конкурсов и фарсоподобных лже-состязаний. Или она есть, или ее нет.
Стихи Асиновского - это она, родимая, узнаваемая по походке, по стати, по
всему. А все остальное: суета сует".

Отнюдь не сюрреалистический кислотный дождь размазывает лицо авторского
текста, удаляя его внешнее сходство от того или иного библейского отрывка,
но дешифровка "исходного" материала, для понимания которой надо обладать
недюжинной эрудицией.

Безапелляционные вердикты о "бессмысленности" тех или иных строф
Асиновского, или об "абсурдности" обращения к Библии не только выдают полное
отсутствие оной, но и плохое знание мировой (в первую очередь русской)
литературы и философии. Аллюзии на Чаадаева, Соловьева, Декарта, Сартра и
Федорова (которые, кстати, в опосредствованном виде вполне могут быть