Страница:
– Помяни-ка брата. Я ведь на похороны приезжал. Ты, похоже, с Иваном-то знался...
Михаил машинально взял стакан и даже машинально понес его ко рту и только тут, только в этот миг, внутренне содрогнулся и опамятовался. Его потрясло не столько известие о смерти Ивана, о причинах которой он еще ничего не слышал, а воспоминание о своей сумасбродной, нелепой, давней уверенности, что Наталья должна быть в жизни непременно счастлива. Да с чего бы это! Да в кои веки русской бабе, крестьянке-труженице, отламывалась лакомая жизнь! Кто для нее такую приготовил? Вихрем невыразимой досады пронеслись эти мысли, когда пил Михаил эту поминальную – самую горькую – водку.
– Иван-то все два года продержался. Не пил, – тихо заговорил Николай... Да, все два года Иван не согрешил ни единой каплею, поборов свое хотение, придушив в себе тягу к этой дикой анестезии русской жизни, он всегда мучительно помнил, что закодированный... И Андрейка, дьявол Андрейка, оказавшись в проигрыше, выставил неминуемую наградную литру. Все произошло в пивной, в той самой рубежницкой пивной, где когда-то Андрейка грозился перед Михаилом одолеть своего «супостата», за которым неусыпно следил, кого норовил сбить с панталыку, над кем хотел позубоскалить при ненароком случившемся срыве.
– Ну че, Вань, на! Бери! – говорил Андрейка в окружении любопытствующих мужиков, выставляя на стол пару бутылок. – Вокурат два года протерпел. Я проспорил, вишь – выставляю... Ну че, бороду чешешь? Я тя насквозь вижу: соскучился! На вот, заслужил! Законную! – И Андрейка с веселой пораженческой злостью сорвал за ушко пробку, повернул бутылку вверх дном – полил водку в пол-литровую пивную кружку. И вылил ее всю! Почти до венца! – Заслуженная, пей!
Иван не произносил ни слова, смущенно и торжественно улыбался, как улыбается именинник, в честь которого произносят речь. На полную кружку покосился с насмешливым удивлением, будто принимал все это за игру.
– Ну че ты? Давай празднуй! – громко раззадоривал Андрейка, привлекая к зрелищу все больше посетителей.
Иван окинул взглядом обступивших мужиков, усмехнулся, хмыкнул и осторожно потянул руку к кружке. Он уже огладил бороду, предстартово выдохнул и под общее затухание голосов поднес кружку к губам. Но на какое-то время растерялся, будто что-то забыл или не учел, и даже немного побледнел, будто жуть, пропасть разверзалась перед ним; потом оглянулся на входную дверь пивной, будто некстати, под руку, могла его окликнуть Наталья или кто-нибудь из четырех его детей мог подглядывать за ним, и наконец опережая повторные бодрительные зазывы Андрейки, решительно приложился к кружке.
Все мужики молча, заинтересованно следили: одолеет всю или прервется? А жаднее всех наблюдал Андрейка, скривя рот в ухмылке: всю вольет Иван – «ну че ж, молодец!», – а если сбои – значит, «кишка тонка», – тогда хоть малое утешение самолюбию проигравшего Андрейки. В кружке убывало – терпеть зрителям пришлось недолго.
– Ха! Целую! До дна!
– Ну, силен Иван!
– Знай наших!
– Я ж говорил, што соскучился! Всю хлобыстнул!
Пивную наполнил беспорядочный говор мужиков, возгласы Андрейки; некоторые стали расходиться, считая, что главное действо позади; и никто вовремя не всполошился, а кто-то всполошился запоздало и безнадежно, увидев, что по лицу Ивана поползли красные неестественные пятна, словно внутри у него занимался пожар. Иван замотал головой, хотел вроде бы что-то сказать, попросить, но не смог и зажмурился. А потом, как от испуга, резко, широко открыл глаза и враз весь побледнел, и даже не просто побледнел, а будто стал сзелена, и задышал тяжело-тяжело, шумно. Он попробовал идти, но пошатнулся, вцепился руками в край стола и захрипел, стал произносить что-то нечленораздельное; он еще поднял руку и обернулся ко всем, будто хотел что-то сказать или выкрикнуть, но никто ничего больше от него не услышал: ноги у него подкосились, и он рухнул на грязный, затоптанный пол. Он упал навзничь, раскинув руки, задрав бороду, он еще судорожно дернулся всем телом и остановился.
– ... Его откачать пробовали, – рассказывал Николай, покусывая сухую травинку. – Не смогли. Он ведь с работы шел – на голодный желудок. Да столько времени не пил. Да и водка черт знает какая... Андрейка-то потом слезами ревел, перед Натальей на колени вставал, казнился. Ясно, что он смертного умысла не держал, по дури полную кружку подсунул. Да не воротишь... Наталья-то теперь все молчит. Как в воду окунули...
В остывающем осеннем небе еще ярко, лучисто светило солнце; в бесконечных нитках железнодорожных электропроводов таилась несбыточная мечта о необъятных пространствах; беспризорная пегая дворняжка бегала возле станции, попрошайничала у людей жалостливым взглядом. Николаю и Михаилу подходило время расставаться. Николаю надо было на проходящую электричку в город, а Михаил мог еще посидеть, да и нужно ему было посидеть, потому что его немного мутило от выпитой заупокойной водки.
Вскоре Николай, брат покойного Ивана, ушел. От него осталась только примятая трава вблизи березы, пустой шкалик из-под водки и следы на желтых песчаных прошлепинах тропки, которая извилисто белела на солнце. И все это: примятая трава, порожняя бутылка, следы на песке – были так беззащитны, так недолговечны и мимолетны по сравнению с негасимым солнечным светом.
Валерий Латынин
ЛАТЫНИНВалерий Анатольевич – поэт, прозаик, публицист. Потомственный донской казак. Закончил военное училище в Алма-Ате, работал военным журналистом, редактором. Один из инициаторов возрождения казачества. Полковник запаса. Автор поэтических и прозаических книг, вышедших в Москве и Красноярске: «Увольнение из детства», «Неотмирающие корни», «Казачья застава», «Черти и ангелы», «Чертополох», «Нестареющая боль» и др.
Член Союза писателей России. Живет в Красноярске.
НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ
АПА
ИСА
Михаил машинально взял стакан и даже машинально понес его ко рту и только тут, только в этот миг, внутренне содрогнулся и опамятовался. Его потрясло не столько известие о смерти Ивана, о причинах которой он еще ничего не слышал, а воспоминание о своей сумасбродной, нелепой, давней уверенности, что Наталья должна быть в жизни непременно счастлива. Да с чего бы это! Да в кои веки русской бабе, крестьянке-труженице, отламывалась лакомая жизнь! Кто для нее такую приготовил? Вихрем невыразимой досады пронеслись эти мысли, когда пил Михаил эту поминальную – самую горькую – водку.
– Иван-то все два года продержался. Не пил, – тихо заговорил Николай... Да, все два года Иван не согрешил ни единой каплею, поборов свое хотение, придушив в себе тягу к этой дикой анестезии русской жизни, он всегда мучительно помнил, что закодированный... И Андрейка, дьявол Андрейка, оказавшись в проигрыше, выставил неминуемую наградную литру. Все произошло в пивной, в той самой рубежницкой пивной, где когда-то Андрейка грозился перед Михаилом одолеть своего «супостата», за которым неусыпно следил, кого норовил сбить с панталыку, над кем хотел позубоскалить при ненароком случившемся срыве.
– Ну че, Вань, на! Бери! – говорил Андрейка в окружении любопытствующих мужиков, выставляя на стол пару бутылок. – Вокурат два года протерпел. Я проспорил, вишь – выставляю... Ну че, бороду чешешь? Я тя насквозь вижу: соскучился! На вот, заслужил! Законную! – И Андрейка с веселой пораженческой злостью сорвал за ушко пробку, повернул бутылку вверх дном – полил водку в пол-литровую пивную кружку. И вылил ее всю! Почти до венца! – Заслуженная, пей!
Иван не произносил ни слова, смущенно и торжественно улыбался, как улыбается именинник, в честь которого произносят речь. На полную кружку покосился с насмешливым удивлением, будто принимал все это за игру.
– Ну че ты? Давай празднуй! – громко раззадоривал Андрейка, привлекая к зрелищу все больше посетителей.
Иван окинул взглядом обступивших мужиков, усмехнулся, хмыкнул и осторожно потянул руку к кружке. Он уже огладил бороду, предстартово выдохнул и под общее затухание голосов поднес кружку к губам. Но на какое-то время растерялся, будто что-то забыл или не учел, и даже немного побледнел, будто жуть, пропасть разверзалась перед ним; потом оглянулся на входную дверь пивной, будто некстати, под руку, могла его окликнуть Наталья или кто-нибудь из четырех его детей мог подглядывать за ним, и наконец опережая повторные бодрительные зазывы Андрейки, решительно приложился к кружке.
Все мужики молча, заинтересованно следили: одолеет всю или прервется? А жаднее всех наблюдал Андрейка, скривя рот в ухмылке: всю вольет Иван – «ну че ж, молодец!», – а если сбои – значит, «кишка тонка», – тогда хоть малое утешение самолюбию проигравшего Андрейки. В кружке убывало – терпеть зрителям пришлось недолго.
– Ха! Целую! До дна!
– Ну, силен Иван!
– Знай наших!
– Я ж говорил, што соскучился! Всю хлобыстнул!
Пивную наполнил беспорядочный говор мужиков, возгласы Андрейки; некоторые стали расходиться, считая, что главное действо позади; и никто вовремя не всполошился, а кто-то всполошился запоздало и безнадежно, увидев, что по лицу Ивана поползли красные неестественные пятна, словно внутри у него занимался пожар. Иван замотал головой, хотел вроде бы что-то сказать, попросить, но не смог и зажмурился. А потом, как от испуга, резко, широко открыл глаза и враз весь побледнел, и даже не просто побледнел, а будто стал сзелена, и задышал тяжело-тяжело, шумно. Он попробовал идти, но пошатнулся, вцепился руками в край стола и захрипел, стал произносить что-то нечленораздельное; он еще поднял руку и обернулся ко всем, будто хотел что-то сказать или выкрикнуть, но никто ничего больше от него не услышал: ноги у него подкосились, и он рухнул на грязный, затоптанный пол. Он упал навзничь, раскинув руки, задрав бороду, он еще судорожно дернулся всем телом и остановился.
– ... Его откачать пробовали, – рассказывал Николай, покусывая сухую травинку. – Не смогли. Он ведь с работы шел – на голодный желудок. Да столько времени не пил. Да и водка черт знает какая... Андрейка-то потом слезами ревел, перед Натальей на колени вставал, казнился. Ясно, что он смертного умысла не держал, по дури полную кружку подсунул. Да не воротишь... Наталья-то теперь все молчит. Как в воду окунули...
В остывающем осеннем небе еще ярко, лучисто светило солнце; в бесконечных нитках железнодорожных электропроводов таилась несбыточная мечта о необъятных пространствах; беспризорная пегая дворняжка бегала возле станции, попрошайничала у людей жалостливым взглядом. Николаю и Михаилу подходило время расставаться. Николаю надо было на проходящую электричку в город, а Михаил мог еще посидеть, да и нужно ему было посидеть, потому что его немного мутило от выпитой заупокойной водки.
Вскоре Николай, брат покойного Ивана, ушел. От него осталась только примятая трава вблизи березы, пустой шкалик из-под водки и следы на желтых песчаных прошлепинах тропки, которая извилисто белела на солнце. И все это: примятая трава, порожняя бутылка, следы на песке – были так беззащитны, так недолговечны и мимолетны по сравнению с негасимым солнечным светом.
Валерий Латынин
Член Союза писателей России. Живет в Красноярске.
НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ
АПА
Свою семнадцатую весну я встречал в Казахстане. Заснеженный и коварный в зимнюю пору Курдайский перевал под жаркими лучами солнца быстро скинул ледяной панцирь, обильно затравел и зажег по южным склонам алые фонари тюльпанов. Такие большие и красивые мне прежде не доводилось видеть. Да и сами горы тоже. Синевато-зеленые предгорья, расшитые разноцветьем трав, голубые леса тяныпанской ели, альпийские луга, белые шапки нетающих ледников... Взор то и дело устремлялся на ближайшие к поселку отроги Киргизского хребта и неустанно блуждал там, как зачарованный турист или скалолаз. Я часами мог сидеть на каком-нибудь валуне и неотрывно смотреть на дивную гряду гор, дорисовывая в своем воображении красоты этого, неведомого мне царства природы.
Мой школьный приятель Миша Токарев, с которым мы уже успели пару раз поохотиться на кекликов – горных куропаток, добровольно вызвался быть моим гидом-краеведом и инструктором по горной подготовке. Он провел меня по окрестностям уранового карьера, рассказал таинственную историю о заброшенных золотодобывающих шахтах, показал ближайшие к поселку пещеры и горные озерца. Для меня – урожденного степняка, прожившего шестнадцать лет в донской станице, горы казались сказочно таинственными и оттого несказанно притягательными.
– Нравится? – спросил как-то Михаил, перехватив мой восхищенный взгляд.
– Угу, – кивнул я, – очень.
– Это еще только «присказка», а «сказка» за Кайташом. Там настоящая красотища: арчевые леса, голубые ели, горячие источники... Хочешь увидеть?
– Спрашиваешь...
Мы договорились очередную годовщину Победы отметить походом в горы с ночевкой. Сборы были недолги... Купили несколько банок консервов. Взяли с собой по солдатскому одеялу и по танковой куртке. Надели трикотажные спортивные костюмы, обули кеды. Прикрыли головы от солнца солдатскими панамами... Вот и все снаряжение.
Утром восьмого мая отправились на попутке в столицу соседней республики город Фрунзе, оттуда пригородным автобусом – в поселок Кайташ.
И вот он – исток мечты – подножие Киргизского хребта. До вершины – рукой достать, подняться на первый холм и...
Шли мы с небольшими привалами по едва заметной полевой дороге часов пять, а заветная вершина все не приближалась. За первым холмом оказался второй, потом третий, четвертый... Ноги в резиновой обувке взмокли, неприятно скользили внутри кед. Солнце нещадно прожаривало головы сквозь «сковородки» панам. Негде было укрыться от него даже во время отдыха. Местность в основном безлесая, с редкими кустами боярышника и колючими купами татарника или чертополоха, между которыми еще зеленели, удерживаясь за весеннюю землю когтистыми корнями, шары перекати-поля.
Под одним из кустов боярышника, на краю небольшого оврага, мы перекусили и немного прикорнули на своих вещмешках, разомлевшие от жары и пищи. Казалось, что проспали недолго, но солнышко успело подкатиться к белым вершинам гор, и, потеряв свой былой накал, не обдавало жаром, а будто красило предгорья золотистым настоем лучей. Воздух посвежел и – наполнился медовыми ароматами цветущего разнотравья.
– Надо торопиться, – сказал Михаил, – не успеем добраться до леса, останемся без дров. Замерзнем ночью. Да и вообще, без костра небезопасно ночевать.
Мы резво возобновили подъем. Но быстро сбили дыхание и невольно замедлили движение. Горы не любят попрыгунчиков. Здесь нужнее неторопливая основательность, расчетливость действий. У меня же вообще не было никакого альпинистского опыта, да и товарищ, как оказалось, больше слышал от других, чем испытал сам. Мы понуро тащились вверх по склону горы, уже почти не обращая внимания на окружающую природу, задавшись единственной целью – подняться к зарослям арчи до наступления темноты. В разлившихся сумерках не сразу увидели одинокую юрту и загон для скота. Просто нас неожиданно остановил женский крик: «Эй... эй, болалар, кель манда! Кель... кель...» [9]Навстречу торопилась женщина в белой национальной одежде.
Я ни одного слова не знал по-киргизски, поэтому вопрошающе посмотрел на напарника: «Чего она хочет?»
– Говорит, чтобы мы шли к ней, – пояснил Михаил, – наверное, что-то случилось и нужна помощь.
Немного запыхавшись от быстрой ходьбы, женщина подошла к нам и начала горячо что-то объяснять. Она не говорила по-русски. Во всяком случае, я не услышал ни одного знакомого слова, чтобы хоть догадаться о причине ее взволнованности.
Михаил напряженно всматривался в темные раскосые глаза незнакомки, вслушивался в ее речь, но по его растерянному взгляду было понятно, что и он ничего не может уразуметь в сбивчивом, скороговорном речитативе.
Киргизка первой поняла бесполезность слов и перешла на язык жестов. Она указала на юрту и махнула пригласительно рукой – «пошли туда». Заметив наше нерешительное топтание, добавила: «кель... кель...» и, ухватив меня за руку, потянула к своему кочевому жилищу. Я покорно подчинился ее настойчивости. Михаил молча шагал рядом, растягивая губы в недоуменной гримасе.
Женщине было лет около сорока. Невысокая. Гибкая в стане. С лицом и кистями рук шоколадного цвета. Ее загар еще больше подчеркивали белые одежды из домотканного холста – длиннополое платье, расширенное книзу и короткая жилетка. На ногах были мягкие черные сапожки, как мне показалось, без каблуков. Ее необычный наряд, чисто выстиранный, но не выглаженный (видимо, на ферме не было утюга) был удивительно по ней и выглядел нарядно и даже празднично, украшенный бусами из серебряных монеток в несколько рядов. На руках красовались серебряные браслеты, а в ушах – тяжелые серьги из того же металла.
– Керегез, [10]– пригласила женщина, распахивая полог юрты и отступая в сторону, – ошагыз, [11]– добавила она и завесила вход за нашими спинами.
Под куполом довольно просторной юрты висел фонарь «летучая мышь», бросая неяркий свет на главный предмет полевого жилища – круглый деревянный стол на низких ножках. На этом столе, почти во всю его величину стояло блюдо с лепешками, на которых лежала разварная баранина. И от нее шел такой пряный дух, что я невольно стал сглатывать слюну, удивленно поглядывая на своего спутника: «Чтобы это могло значить?»
– Бишбармак! – с особой, предвкушающей, интонацией проговорил Михаил. – Вот это повезло нам!
Он наклонился к столику, трепетно ловя раскрыльями чутких ноздрей ароматы диковинного для меня блюда.
– С чего это она решила угостить нас такой горой мяса? – недоумевал я. – Наверное, праздник какой-нибудь в семье?
– У азиатов гость в доме – уже праздник, понял?
– Странно как-то. Ни с того, ни с сего приглашают тебя в дом, за праздничный стол...
– Приглашают, значит, нужно принять приглашение и не обижать хозяев отказом, – мудро рассудил Михаил, ставя свой рюкзак в сторону, – попируем, да на славу.
Он снял у входа кеды и, вернувшись к столу, присел, скрестив ноги. Я попытался проделать то же самое, но не очень успешно. Азиатская поза никак не давалась мне, и я в конце концов встал возле стола на колени, как провинившийся школьник.
Мы завороженно смотрели на поднос с разварной бараниной, не смея взять ни кусочка со стола. Так дрессированные собаки смотрят на еду, ожидая волеизъявления хозяина и его команды. На столе не было ни тарелок, ни вилок. По нашему предположению сервировка еще не была закончена и следовало, соблюдая приличие, ожидать.
И действительно, через несколько минут вошла хозяйка с новым подносом, уставленным пиалами. Подала каждому по три пиалы. Еще три поставила напротив нас.
«Себе», – мысленно отметил я.
В одной из пиал был горячий бульон с зеленью. В другой – холодная белая жидкость с кисловатым запахом. В третьей – теплая вода.
– Ошагыз, – еще раз проговорила женщина, поклонившись нам, и вышла из юрты.
Вилок она не принесла и на этот раз.
– Приказано кушать, – беря в руки пиалу с бульоном, весело подмигнул Михаил.
– Давай хозяйку подождем, – предложил я, – она, наверное, за вилками пошла?
– Чудик! – небрежно проронил товарищ, – азиатские женщины никогда не сядут с мужчинами за один стол. Третьим, скорее всего, будет ее муж или сын. Вилками здесь не пользуются. Едят руками. Попробуй вот так: Михаил взял кусок мяса вместе с лепешкой и завернул края лепешки вверх, получилось нечто вроде пирожка. Надкусил половину. И, зажмурившись от удовольствия, стал жевать.
Мне ничего не оставалось, как повторить процедуру. И тесто, и мясо были мягкими, пряными. Жевались без усилий. Как говорится, пролетали сходу, не задерживаясь во рту. Только на пальцах застывали пятнышки жира.
Съев несколько кусочков мяса в тесте, перед тем, как взять пиалу с бульоном, я посетовал:
– Жаль, салфеток нет или полотенца какого-нибудь.
– Это вам, синьор, не ресторан, – расплылся в улыбке Михаил, – в полевых условиях сервис ограничен, придется носовым платком обходиться. И он первым стал вытирать засаленные пальцы.
– А это для чего? – покосился я на пиалы с жидкостью молочного цвета и водой.
– Наверное, тоже запивки. – Михаил последовательно попробовал содержимое первой и второй пиал. Неопределенно пожал плечами: – Первая вроде кумыс – кобылье молоко. Я сам не пил раньше, но, судя по рассказам отца, похоже на кумыс. Кисловато-терпкий вкус. Жажду хорошо утоляет. И даже, говорят, алкогольные градусы имеет, вроде пива. А вторая как будто вода. Ни соленая, ни сладкая. Просто теплая вода...
Я тоже отпил несколько глотков:
– Да, вроде простая вода...
В это время возле юрты послышалось цоканье копыт по каменному грунту и фырканье коня.
– Вот и муж приехал, – предположил Михаил.
– Не обидится, что мы тут без него хозяйничаем за столом? – шепотом спросил я.
– Не обидится. Она его предупредит, – так же тихо ответил товарищ.
Но никаких разговоров мы не услышали. Вместо этого распахнулся полог юрты, и в нее вошел седобородый аксакал. В халате, перевязанном матерчатым поясом, и остроконечной войлочной шляпе «домиком», в таких же мягких, как у женщины, сапогах.
– Салам малейкюм, [12]– произнес он, внимательно глядя на нас.
– Здра... – начал было я.
Но Михаил подтолкнул меня в бок, принуждая подняться, и, встав сам, слегка поклонился вошедшему и произнес:
– Малейкюм салам.
Аксакал едва заметно улыбнулся. Он неспешно повесил у входа свой головной убор. Так же неторопливо подошел к столу, присел на скрещенных ногах. И неожиданно для нас макнул руки в пиалу с водой, достал из-за пояса большой белый плат и тщательно вытер ладони. Потом провел ими несколько раз по бороде, как бы седых волос.
– В коры идешь? – спросил нас обоих, обращаясь при этом в единственном числе.
– В горы, в горы, – закивали мы, – решили на праздник красоты вашей посмотреть.
– Красота – день, нощь – ощень холодно, – сказал аксакал, – Апа боялся – замерзнешь нощь. Звал юрта и меня звал.
Мы слушали старика, не возобновляя трапезы.
Аксакал пригласительно обвел стол рукой:
– Кушай, кушай, – и сам поднял пиалу с кумысом, – День Победы самый лющщий празник. Апа отец воевал. Мен воевал, – стукнул себя кулаком в грудь и пригубил пиалу.
– У меня тоже отец под Кенигсбергом войну окончил, – отозвался я, поднимая, как заздравную чашу, пиалу с кумысом.
– Третий Пеларуский, – многозначительно констатировал старик. – Щерняховский комантовал... короший кенерал.
Миша молчаливо посматривал на нас, отхлебывая кисловатое кобылье молоко. Ему, наверное, тоже было что сказать о родичах-фронтовиках, но он уважительно слушал и не перебивал старого человека.
Я же испытывал прилив умиления, что здесь, в горах Киргизии, за несколько тысяч километров от моей родной донщины, старый аксакал доброжелательно отзывался о командующем Третьим Белорусским фронтом генерале армии Иване Даниловиче Черняховском, как будто об отце моем, воевавшем у него, доброе слово сказал. Сразу пропали языковые барьеры, ощущение чужой экзотики. Появилось чувство какого-то внутреннего родства, духовной близости, объединенности общей войной и общей победой.
– А вы где воевали? – поинтересовался я у фронтовика.
– Миус-фронт воевал. Третий Украинский фронт воевал. Мал-мала шив остался, осколок мина сиркнул бок, – старик похлопал левой рукой повыше пояса.
А меня, как током, ожгла его фраза о Миус-фронте. Там на степной речке Миусс, между Ростовской областью и Украиной, мой батька проходил боевое «крещение».
– Надо же быть такому совпадению! – не выдержал я избытка прихлынувших чувств. – Мой отец начал воевать на реке Миусс. И его тоже задело осколком мины, только по лбу черкануло... Может быть, вы знали его? Латынин Анатолий Алексеевич?
– Латинин? – задумался старик, – нет, не помню. Кем пиль?
– Связистом. Пехотным связистом.
– Я расветка пиль. Ясиков таскал. Мноко-мноко трусей терял. Латинин не помню... Лисо мок фитеть. Фамилию не помню.
– И все-таки редкое совпадение – в одном месте воевать начали, – уже спокойно добавил я.
– Земля не ощень польшой. Кокта мирно шивешь места мноко, кокта война – мало.
На несколько минут в юрте воцарилась глубокая тишина. Мы молча ели бишбармак, каждый по-своему осмысливая сказанное аксакалом.
Я представил этого старика безусым юнцом в маскхалате, уползающим в поиск за «языком», а в блиндаже передней линии фронта склонившегося над полевым телефоном отца. Впереди траншей – небольшую речку, поросшую кугой и камышом, Миусс... Как же это я не пораспросил отца подробно о его фронтовой юности? Не знаю никаких деталей, подробностей, чтобы обсудить с интересным собеседником.
Аксакал первым нарушил молчание:
– Муш Апа парашек высоко в коры пасет. Апа не мошет нощевать оставить. Мен сторож у всрывников. Есть вакон, есть место спать. Нато ити.
Он опустил пальцы в пиалу с водой, ополоснул их и вытер платом. А потом, чуть нагнувшись над столом с закрытыми глазами, опять огладил свою бороду, сведенными на ней ладонями.
Я догадался, что это было не простое сглаживание, а молчаливая молитва.
Aпу мы так и не увидели больше. Не смогли даже поблагодарить за праздничный ужин. Поэтому, выходя из юрты, не сговариваясь с Михаилом, в голос пожелали: «Мир этому дому».
... На следующий день, распрощавшись с нашим аксакалом, мы поднялись к ледникам. По дороге видели голубые ели, ковры цветов, удивительной прозрачности речки с юркими тенями форелей. Загорали на снегу, купались в гейзерах. Это было горное чудо – сказка за Кайташом. Но ярче всех природных красот в моей памяти зацепился образ простой киргизской женщины, как я теперь понимаю, пожалевшей нас – несмышленых дурачков, отправившихся в горы без должной подготовки и снаряжения. Вот только осталось загадкой – для кого она готовила такой обильный ужин?... А, может быть, это только для нас с Мишей осталось загадкой то, что для нее было привычным движением души – на великий праздник и ужин должен быть праздничным... а гостей Аллах пошлет?!
Мой школьный приятель Миша Токарев, с которым мы уже успели пару раз поохотиться на кекликов – горных куропаток, добровольно вызвался быть моим гидом-краеведом и инструктором по горной подготовке. Он провел меня по окрестностям уранового карьера, рассказал таинственную историю о заброшенных золотодобывающих шахтах, показал ближайшие к поселку пещеры и горные озерца. Для меня – урожденного степняка, прожившего шестнадцать лет в донской станице, горы казались сказочно таинственными и оттого несказанно притягательными.
– Нравится? – спросил как-то Михаил, перехватив мой восхищенный взгляд.
– Угу, – кивнул я, – очень.
– Это еще только «присказка», а «сказка» за Кайташом. Там настоящая красотища: арчевые леса, голубые ели, горячие источники... Хочешь увидеть?
– Спрашиваешь...
Мы договорились очередную годовщину Победы отметить походом в горы с ночевкой. Сборы были недолги... Купили несколько банок консервов. Взяли с собой по солдатскому одеялу и по танковой куртке. Надели трикотажные спортивные костюмы, обули кеды. Прикрыли головы от солнца солдатскими панамами... Вот и все снаряжение.
Утром восьмого мая отправились на попутке в столицу соседней республики город Фрунзе, оттуда пригородным автобусом – в поселок Кайташ.
И вот он – исток мечты – подножие Киргизского хребта. До вершины – рукой достать, подняться на первый холм и...
Шли мы с небольшими привалами по едва заметной полевой дороге часов пять, а заветная вершина все не приближалась. За первым холмом оказался второй, потом третий, четвертый... Ноги в резиновой обувке взмокли, неприятно скользили внутри кед. Солнце нещадно прожаривало головы сквозь «сковородки» панам. Негде было укрыться от него даже во время отдыха. Местность в основном безлесая, с редкими кустами боярышника и колючими купами татарника или чертополоха, между которыми еще зеленели, удерживаясь за весеннюю землю когтистыми корнями, шары перекати-поля.
Под одним из кустов боярышника, на краю небольшого оврага, мы перекусили и немного прикорнули на своих вещмешках, разомлевшие от жары и пищи. Казалось, что проспали недолго, но солнышко успело подкатиться к белым вершинам гор, и, потеряв свой былой накал, не обдавало жаром, а будто красило предгорья золотистым настоем лучей. Воздух посвежел и – наполнился медовыми ароматами цветущего разнотравья.
– Надо торопиться, – сказал Михаил, – не успеем добраться до леса, останемся без дров. Замерзнем ночью. Да и вообще, без костра небезопасно ночевать.
Мы резво возобновили подъем. Но быстро сбили дыхание и невольно замедлили движение. Горы не любят попрыгунчиков. Здесь нужнее неторопливая основательность, расчетливость действий. У меня же вообще не было никакого альпинистского опыта, да и товарищ, как оказалось, больше слышал от других, чем испытал сам. Мы понуро тащились вверх по склону горы, уже почти не обращая внимания на окружающую природу, задавшись единственной целью – подняться к зарослям арчи до наступления темноты. В разлившихся сумерках не сразу увидели одинокую юрту и загон для скота. Просто нас неожиданно остановил женский крик: «Эй... эй, болалар, кель манда! Кель... кель...» [9]Навстречу торопилась женщина в белой национальной одежде.
Я ни одного слова не знал по-киргизски, поэтому вопрошающе посмотрел на напарника: «Чего она хочет?»
– Говорит, чтобы мы шли к ней, – пояснил Михаил, – наверное, что-то случилось и нужна помощь.
Немного запыхавшись от быстрой ходьбы, женщина подошла к нам и начала горячо что-то объяснять. Она не говорила по-русски. Во всяком случае, я не услышал ни одного знакомого слова, чтобы хоть догадаться о причине ее взволнованности.
Михаил напряженно всматривался в темные раскосые глаза незнакомки, вслушивался в ее речь, но по его растерянному взгляду было понятно, что и он ничего не может уразуметь в сбивчивом, скороговорном речитативе.
Киргизка первой поняла бесполезность слов и перешла на язык жестов. Она указала на юрту и махнула пригласительно рукой – «пошли туда». Заметив наше нерешительное топтание, добавила: «кель... кель...» и, ухватив меня за руку, потянула к своему кочевому жилищу. Я покорно подчинился ее настойчивости. Михаил молча шагал рядом, растягивая губы в недоуменной гримасе.
Женщине было лет около сорока. Невысокая. Гибкая в стане. С лицом и кистями рук шоколадного цвета. Ее загар еще больше подчеркивали белые одежды из домотканного холста – длиннополое платье, расширенное книзу и короткая жилетка. На ногах были мягкие черные сапожки, как мне показалось, без каблуков. Ее необычный наряд, чисто выстиранный, но не выглаженный (видимо, на ферме не было утюга) был удивительно по ней и выглядел нарядно и даже празднично, украшенный бусами из серебряных монеток в несколько рядов. На руках красовались серебряные браслеты, а в ушах – тяжелые серьги из того же металла.
– Керегез, [10]– пригласила женщина, распахивая полог юрты и отступая в сторону, – ошагыз, [11]– добавила она и завесила вход за нашими спинами.
Под куполом довольно просторной юрты висел фонарь «летучая мышь», бросая неяркий свет на главный предмет полевого жилища – круглый деревянный стол на низких ножках. На этом столе, почти во всю его величину стояло блюдо с лепешками, на которых лежала разварная баранина. И от нее шел такой пряный дух, что я невольно стал сглатывать слюну, удивленно поглядывая на своего спутника: «Чтобы это могло значить?»
– Бишбармак! – с особой, предвкушающей, интонацией проговорил Михаил. – Вот это повезло нам!
Он наклонился к столику, трепетно ловя раскрыльями чутких ноздрей ароматы диковинного для меня блюда.
– С чего это она решила угостить нас такой горой мяса? – недоумевал я. – Наверное, праздник какой-нибудь в семье?
– У азиатов гость в доме – уже праздник, понял?
– Странно как-то. Ни с того, ни с сего приглашают тебя в дом, за праздничный стол...
– Приглашают, значит, нужно принять приглашение и не обижать хозяев отказом, – мудро рассудил Михаил, ставя свой рюкзак в сторону, – попируем, да на славу.
Он снял у входа кеды и, вернувшись к столу, присел, скрестив ноги. Я попытался проделать то же самое, но не очень успешно. Азиатская поза никак не давалась мне, и я в конце концов встал возле стола на колени, как провинившийся школьник.
Мы завороженно смотрели на поднос с разварной бараниной, не смея взять ни кусочка со стола. Так дрессированные собаки смотрят на еду, ожидая волеизъявления хозяина и его команды. На столе не было ни тарелок, ни вилок. По нашему предположению сервировка еще не была закончена и следовало, соблюдая приличие, ожидать.
И действительно, через несколько минут вошла хозяйка с новым подносом, уставленным пиалами. Подала каждому по три пиалы. Еще три поставила напротив нас.
«Себе», – мысленно отметил я.
В одной из пиал был горячий бульон с зеленью. В другой – холодная белая жидкость с кисловатым запахом. В третьей – теплая вода.
– Ошагыз, – еще раз проговорила женщина, поклонившись нам, и вышла из юрты.
Вилок она не принесла и на этот раз.
– Приказано кушать, – беря в руки пиалу с бульоном, весело подмигнул Михаил.
– Давай хозяйку подождем, – предложил я, – она, наверное, за вилками пошла?
– Чудик! – небрежно проронил товарищ, – азиатские женщины никогда не сядут с мужчинами за один стол. Третьим, скорее всего, будет ее муж или сын. Вилками здесь не пользуются. Едят руками. Попробуй вот так: Михаил взял кусок мяса вместе с лепешкой и завернул края лепешки вверх, получилось нечто вроде пирожка. Надкусил половину. И, зажмурившись от удовольствия, стал жевать.
Мне ничего не оставалось, как повторить процедуру. И тесто, и мясо были мягкими, пряными. Жевались без усилий. Как говорится, пролетали сходу, не задерживаясь во рту. Только на пальцах застывали пятнышки жира.
Съев несколько кусочков мяса в тесте, перед тем, как взять пиалу с бульоном, я посетовал:
– Жаль, салфеток нет или полотенца какого-нибудь.
– Это вам, синьор, не ресторан, – расплылся в улыбке Михаил, – в полевых условиях сервис ограничен, придется носовым платком обходиться. И он первым стал вытирать засаленные пальцы.
– А это для чего? – покосился я на пиалы с жидкостью молочного цвета и водой.
– Наверное, тоже запивки. – Михаил последовательно попробовал содержимое первой и второй пиал. Неопределенно пожал плечами: – Первая вроде кумыс – кобылье молоко. Я сам не пил раньше, но, судя по рассказам отца, похоже на кумыс. Кисловато-терпкий вкус. Жажду хорошо утоляет. И даже, говорят, алкогольные градусы имеет, вроде пива. А вторая как будто вода. Ни соленая, ни сладкая. Просто теплая вода...
Я тоже отпил несколько глотков:
– Да, вроде простая вода...
В это время возле юрты послышалось цоканье копыт по каменному грунту и фырканье коня.
– Вот и муж приехал, – предположил Михаил.
– Не обидится, что мы тут без него хозяйничаем за столом? – шепотом спросил я.
– Не обидится. Она его предупредит, – так же тихо ответил товарищ.
Но никаких разговоров мы не услышали. Вместо этого распахнулся полог юрты, и в нее вошел седобородый аксакал. В халате, перевязанном матерчатым поясом, и остроконечной войлочной шляпе «домиком», в таких же мягких, как у женщины, сапогах.
– Салам малейкюм, [12]– произнес он, внимательно глядя на нас.
– Здра... – начал было я.
Но Михаил подтолкнул меня в бок, принуждая подняться, и, встав сам, слегка поклонился вошедшему и произнес:
– Малейкюм салам.
Аксакал едва заметно улыбнулся. Он неспешно повесил у входа свой головной убор. Так же неторопливо подошел к столу, присел на скрещенных ногах. И неожиданно для нас макнул руки в пиалу с водой, достал из-за пояса большой белый плат и тщательно вытер ладони. Потом провел ими несколько раз по бороде, как бы седых волос.
– В коры идешь? – спросил нас обоих, обращаясь при этом в единственном числе.
– В горы, в горы, – закивали мы, – решили на праздник красоты вашей посмотреть.
– Красота – день, нощь – ощень холодно, – сказал аксакал, – Апа боялся – замерзнешь нощь. Звал юрта и меня звал.
Мы слушали старика, не возобновляя трапезы.
Аксакал пригласительно обвел стол рукой:
– Кушай, кушай, – и сам поднял пиалу с кумысом, – День Победы самый лющщий празник. Апа отец воевал. Мен воевал, – стукнул себя кулаком в грудь и пригубил пиалу.
– У меня тоже отец под Кенигсбергом войну окончил, – отозвался я, поднимая, как заздравную чашу, пиалу с кумысом.
– Третий Пеларуский, – многозначительно констатировал старик. – Щерняховский комантовал... короший кенерал.
Миша молчаливо посматривал на нас, отхлебывая кисловатое кобылье молоко. Ему, наверное, тоже было что сказать о родичах-фронтовиках, но он уважительно слушал и не перебивал старого человека.
Я же испытывал прилив умиления, что здесь, в горах Киргизии, за несколько тысяч километров от моей родной донщины, старый аксакал доброжелательно отзывался о командующем Третьим Белорусским фронтом генерале армии Иване Даниловиче Черняховском, как будто об отце моем, воевавшем у него, доброе слово сказал. Сразу пропали языковые барьеры, ощущение чужой экзотики. Появилось чувство какого-то внутреннего родства, духовной близости, объединенности общей войной и общей победой.
– А вы где воевали? – поинтересовался я у фронтовика.
– Миус-фронт воевал. Третий Украинский фронт воевал. Мал-мала шив остался, осколок мина сиркнул бок, – старик похлопал левой рукой повыше пояса.
А меня, как током, ожгла его фраза о Миус-фронте. Там на степной речке Миусс, между Ростовской областью и Украиной, мой батька проходил боевое «крещение».
– Надо же быть такому совпадению! – не выдержал я избытка прихлынувших чувств. – Мой отец начал воевать на реке Миусс. И его тоже задело осколком мины, только по лбу черкануло... Может быть, вы знали его? Латынин Анатолий Алексеевич?
– Латинин? – задумался старик, – нет, не помню. Кем пиль?
– Связистом. Пехотным связистом.
– Я расветка пиль. Ясиков таскал. Мноко-мноко трусей терял. Латинин не помню... Лисо мок фитеть. Фамилию не помню.
– И все-таки редкое совпадение – в одном месте воевать начали, – уже спокойно добавил я.
– Земля не ощень польшой. Кокта мирно шивешь места мноко, кокта война – мало.
На несколько минут в юрте воцарилась глубокая тишина. Мы молча ели бишбармак, каждый по-своему осмысливая сказанное аксакалом.
Я представил этого старика безусым юнцом в маскхалате, уползающим в поиск за «языком», а в блиндаже передней линии фронта склонившегося над полевым телефоном отца. Впереди траншей – небольшую речку, поросшую кугой и камышом, Миусс... Как же это я не пораспросил отца подробно о его фронтовой юности? Не знаю никаких деталей, подробностей, чтобы обсудить с интересным собеседником.
Аксакал первым нарушил молчание:
– Муш Апа парашек высоко в коры пасет. Апа не мошет нощевать оставить. Мен сторож у всрывников. Есть вакон, есть место спать. Нато ити.
Он опустил пальцы в пиалу с водой, ополоснул их и вытер платом. А потом, чуть нагнувшись над столом с закрытыми глазами, опять огладил свою бороду, сведенными на ней ладонями.
Я догадался, что это было не простое сглаживание, а молчаливая молитва.
Aпу мы так и не увидели больше. Не смогли даже поблагодарить за праздничный ужин. Поэтому, выходя из юрты, не сговариваясь с Михаилом, в голос пожелали: «Мир этому дому».
... На следующий день, распрощавшись с нашим аксакалом, мы поднялись к ледникам. По дороге видели голубые ели, ковры цветов, удивительной прозрачности речки с юркими тенями форелей. Загорали на снегу, купались в гейзерах. Это было горное чудо – сказка за Кайташом. Но ярче всех природных красот в моей памяти зацепился образ простой киргизской женщины, как я теперь понимаю, пожалевшей нас – несмышленых дурачков, отправившихся в горы без должной подготовки и снаряжения. Вот только осталось загадкой – для кого она готовила такой обильный ужин?... А, может быть, это только для нас с Мишей осталось загадкой то, что для нее было привычным движением души – на великий праздник и ужин должен быть праздничным... а гостей Аллах пошлет?!
ИСА
Случается, что сама жизнь дарит писателю такой полноценный сюжет, что не выдумывать, не додумывать его нет никакой необходимости. Сам по себе он и драматичен, и многопланов, и непредсказуем. Все в нем обнажено и обострено, до такой степени зримо и психологически болезненно, что излишнее украшательство может только испортить общее впечатление. Таковы и эти события 1991 года, свидетелем и участником которых я стал волей случая, а может быть, и иной волей, непостижимой пока для меня самого.
Это воскресенье я собирался провести дома. Отоспаться. Позаниматься с дочкой, посекретничать с ней, разузнать сокровенные девчоночьи тайны – какой всяченой-непустячиной занята душа, что за великие интересы магнитом влекут ее из дома на улицу по вечерам. Выведать про подружек, а может, и дружков сердечных. Много чего в головенке у подростка роится... В колготне повседневных служебных дел, командировочных завихрений, депутатских и других общественных забот почти не оставалось времени на собственную дочь, разве только в отпуске, который мы всегда проводили вместе.
Кажется, что вот совсем недавно, держась за мой палец, чтобы не остаться одной, она засыпала, подкатившись под бок, или, несмотря на материнский запрет, скреблась ко мне в комнату с заговорщицким шепотом: «ну це пи-сись? Писи, писи, я мисять не буду...» И вот выросла, больше под материнской опекой, в полудевицу со своими проблемами и сложностями.
В эти выходные жена наметила поехать на пару дней в ведомственный профилакторий отдохнуть от дочери, а заодно и от меня. А я оставался на родительской вахте. И не больно возражал. Пасха завтра, светлое Христово Воскресенье. Сходим в церковь. Погуляем по весенним солнечным улицам в Солнцево. Посидим за праздничным столом. Пошепчемся. С такими благими намерениями и заснул.
Утром долго нежился в постели, жмурясь от яркого, казалось, весь мир залившего небесного света. Дочка из своей комнаты пришлепала, пристроилась под бок. Вместе смотрели на усердное приготовление жены, как она распаренное лицо оштукатуривала, маску накладывала. Чего перед баней с бассейном прихорашиваться? Видно, натура женская такая, если – на люди, хоть на похороны, все равно перья начистить, хвост распушить. Думал я об этом незлобно, как-то и не очень озабоченно думал. У нас давно так повелось, что мои компании не устраивали жену, а ее окружение – меня. Вот и жили под общей крышей каждый по своему разумению, не принуждая друг друга к единым увлечениям, радостям и привычкам.
Поднял меня из постели назойливый междугородний звонок. Телефон буквально захлебывался трелью, чуть ли не подпрыгивая на коридорной тумбочке.
– И в воскресенье покоя нет. Ну что за жизнь?! – возмутилась жена, лихорадочно пришлепывая на щеки и лоб какое-то белое сусло.
Я тоже без особого удовольствия поднял трубку: «Слушаю».
– Москва? Телефон номер... – затараторил голос телефонистки, – вас вызывает Карабулак. Говорите.
«Чего ради из Чечено-Ингушетии колотятся? Поздравить, что ли, с праздникам решили?» – успел подумать, прежде чем услышал голос абонента.
– Валерий Анатольевич, здравствуйте. Это вас писарь Сунженского отдела Терского казачества беспокоит, Иванов Дмитрий Викторович. У нас беда случилась. Только что убили атамана Александра Ильича Подколзина...
– Как убили? – невольно вырвалось у меня. Скорее не вопрос, а недоуменное восклицание. Кровь плеснула жаром в голову, растеклась по всему телу, делая его безвольным и расслабленным. – Убили Сашу Подколзина?
– Да, – продолжал писарь, – возвращался с кладбища с женой... И его какой-то ингуш двумя ножевыми ударами в сердце наповал.
– Что случилось? – недовольно спросила жена, услышав обрывок моей фразы.
– Сашу Подколзина убили в Чечено-Ингушетии, – машинально ответил ей, погружаясь в какой-то затормаживающий слова и действия наркоз, забыв, что на противоположном конце телефонного привода со мной говорит человек. – Он был у нас с группой терцев, которых я водил на прием в Верховный Совет России.
– Валерий Анатольевич, Валерий Анатольевич, вы слышите меня, – беспокоится голос в трубке.
– Слышу.
– Сообщите атаману Союза казаков Мартынову, в органы сообщите. Нужно срочно что-то делать. Нельзя такое преступление оставлять безнаказанным. Нужно казаков поднимать...
Это воскресенье я собирался провести дома. Отоспаться. Позаниматься с дочкой, посекретничать с ней, разузнать сокровенные девчоночьи тайны – какой всяченой-непустячиной занята душа, что за великие интересы магнитом влекут ее из дома на улицу по вечерам. Выведать про подружек, а может, и дружков сердечных. Много чего в головенке у подростка роится... В колготне повседневных служебных дел, командировочных завихрений, депутатских и других общественных забот почти не оставалось времени на собственную дочь, разве только в отпуске, который мы всегда проводили вместе.
Кажется, что вот совсем недавно, держась за мой палец, чтобы не остаться одной, она засыпала, подкатившись под бок, или, несмотря на материнский запрет, скреблась ко мне в комнату с заговорщицким шепотом: «ну це пи-сись? Писи, писи, я мисять не буду...» И вот выросла, больше под материнской опекой, в полудевицу со своими проблемами и сложностями.
В эти выходные жена наметила поехать на пару дней в ведомственный профилакторий отдохнуть от дочери, а заодно и от меня. А я оставался на родительской вахте. И не больно возражал. Пасха завтра, светлое Христово Воскресенье. Сходим в церковь. Погуляем по весенним солнечным улицам в Солнцево. Посидим за праздничным столом. Пошепчемся. С такими благими намерениями и заснул.
Утром долго нежился в постели, жмурясь от яркого, казалось, весь мир залившего небесного света. Дочка из своей комнаты пришлепала, пристроилась под бок. Вместе смотрели на усердное приготовление жены, как она распаренное лицо оштукатуривала, маску накладывала. Чего перед баней с бассейном прихорашиваться? Видно, натура женская такая, если – на люди, хоть на похороны, все равно перья начистить, хвост распушить. Думал я об этом незлобно, как-то и не очень озабоченно думал. У нас давно так повелось, что мои компании не устраивали жену, а ее окружение – меня. Вот и жили под общей крышей каждый по своему разумению, не принуждая друг друга к единым увлечениям, радостям и привычкам.
Поднял меня из постели назойливый междугородний звонок. Телефон буквально захлебывался трелью, чуть ли не подпрыгивая на коридорной тумбочке.
– И в воскресенье покоя нет. Ну что за жизнь?! – возмутилась жена, лихорадочно пришлепывая на щеки и лоб какое-то белое сусло.
Я тоже без особого удовольствия поднял трубку: «Слушаю».
– Москва? Телефон номер... – затараторил голос телефонистки, – вас вызывает Карабулак. Говорите.
«Чего ради из Чечено-Ингушетии колотятся? Поздравить, что ли, с праздникам решили?» – успел подумать, прежде чем услышал голос абонента.
– Валерий Анатольевич, здравствуйте. Это вас писарь Сунженского отдела Терского казачества беспокоит, Иванов Дмитрий Викторович. У нас беда случилась. Только что убили атамана Александра Ильича Подколзина...
– Как убили? – невольно вырвалось у меня. Скорее не вопрос, а недоуменное восклицание. Кровь плеснула жаром в голову, растеклась по всему телу, делая его безвольным и расслабленным. – Убили Сашу Подколзина?
– Да, – продолжал писарь, – возвращался с кладбища с женой... И его какой-то ингуш двумя ножевыми ударами в сердце наповал.
– Что случилось? – недовольно спросила жена, услышав обрывок моей фразы.
– Сашу Подколзина убили в Чечено-Ингушетии, – машинально ответил ей, погружаясь в какой-то затормаживающий слова и действия наркоз, забыв, что на противоположном конце телефонного привода со мной говорит человек. – Он был у нас с группой терцев, которых я водил на прием в Верховный Совет России.
– Валерий Анатольевич, Валерий Анатольевич, вы слышите меня, – беспокоится голос в трубке.
– Слышу.
– Сообщите атаману Союза казаков Мартынову, в органы сообщите. Нужно срочно что-то делать. Нельзя такое преступление оставлять безнаказанным. Нужно казаков поднимать...