Страница:
– А где она у тебя?
– Зойка-то?... На работе, уборщицей в магазине. Ща придет на обед, за бутылкой сгоняю, скажу, мастера надо угощать.
– Ничего не надо...
– Ну да, не надо, елки...
Все потроха у телевизора были крученые-перекрученные и держались на честном слове. Поправив оголенные провода, перекошенные лампы, Авдей рискнул включить всю эту рухлядь в розетку. Естественно, сразу же повалил дым.
– Во-во! – будто обрадовался Колян дыму. – Я говорю, он у меня когда-нибудь взорвется и весь дом спалит. Вот смеху-то будет, елки...
Ремонтировать не было никакого желания уже потому только, что за этой неисправностью в таком телевизоре возникнет сразу же другая, а потом, может быть, и еще. Кто знает, сколько тут Колян накрутил своих проводочков? А если даже и починить этот телевизор, все равно не через день, так через неделю он опять поломается, не сам по себе, так Колян в сердцах саданет ему кулаком по макушке, чтоб другой раз показывал лучше. И опять задымится что-нибудь внутри, и опять покой...
Пришла на обед Зоя. Поздоровалась, прошла на кухню, Колян за ней.
– Лучше бы не приходила! – сразу же послышался ее голос с кухни.
– Ты ща поорешь мне! Я сказал, елки! – остановил Колян ее крик кулаком по столу. «Еще не хватало, чтобы из-за меня они собачиться стали», – с неприязнью подумал Авдей и, позвав Николая, предупредил:
– Ничего не надо, я все равно не буду.
– Ну да, не будешь, елки, – не слушал Колян никаких возражений. С трудом, с неохотой, потрескивая, посвистывая, телевизор заработал. Изображение от «подсевшего» кинескопа мутное, негативное – не люди, а черти там скачут, кривляются. Колян к тому времени все-таки выдрал у жены бутылку, вместе пошли, и она там, в магазине, заняла. Обратно не вернулась, видимо, решила обед пересидеть где-нибудь у магазина на ящичке, отдохнуть от скандалов.
– Я его и не смотрю почти, – указал Колян стаканом на телевизор. – Раньше там хоть кино показывали, а сейчас одни политические разборки. Больно мне охота знать, кто там у кого и чего украл, елки. Я одно знаю, что, кроме выпивки, мне уже ничего тут не светит. Мне домой заходить противно, как зайду, так глаза бы ни на что не глядели, сразу же уйти куда-нибудь хочется. А куда-нибудь приду, елки, мне и оттуда сразу уйти хочется... если там бутылки нету, – добавил Колян и засмеялся.
По телевизору показывали какой-то дикий видеоклип со страшными и непристойными превращениями, отсечением голов и прочих элементов человеческого, или, скорее, дьявольского, тела. Но все это стало настолько обычным и повседневным, что казалось, погляди не в телевизор, а за окно, – увидишь точно такую же картину и ничуть не удивишься. Колян опьянел едва ли не с полстакана, сидел и городил всякую философскую околесицу о том, что все мы постепенно ко всему привыкаем:
– И Зойка моя привыкла ко мне. А сначала все травила меня, от бутылки отучала, кодироваться гнала – ща... Привыкла, никуда не делась... Мы и к бедности уже, Авдюх, привыкли. Раньше, елки, если хлеба в доме нету, на удивление было, а теперь ничего, сойдет...
Авдей оставил его с недопитой бутылкой, уснувшего головой на столе. На улице лил сплошной дождь. От такой погоды и остается только одно – законопатить наглухо окна в доме, напиться и упасть лицом в тарелку, и хорошо еще осень не поздняя и есть какая-то надежда на теплые дни. В этот раз Авдей не видел никаких харь, но голос ему послышался отчетливо:
– Возьми рубль-то, дурак! Молчать бы надо, да кто подскажет разве.
Ввязался Авдей:
– Ага, – говорит, – я возьму, а вы же меня и прикончите.
– За что? Гусь-то твой у нас. Пока рубль тебе не отдадим, мы гуся ни продать, ни зажарить не можем. А у него уже и голова выросла...
Идет Авдей, оглядывается по сторонам. Никого рядом с ним нет. Да и кто в такой дождь на улицу выйдет. А голос опять ему гугнит:
– Ну бери, что ль, а то промок я с тобой тут... тоже мне – бессребренник! В церквах и то деньгу берут. Вот домой придешь сейчас, чего есть будешь? В магазин по пути не зайдешь – в карманах пусто. А не выбросил бы рубль тогда, было бы их у тебя теперь полный карман, и не к Коляну, пьянчужке, ходил бы на шабашку, а к самому министру, может. А к этим-то чего ходить, к голодранцам...
Родной подъезд был уже близко, и, отфыркиваясь от дождя, Авдей осмелел, вздумал посмеяться:
– Ведь гусь-то все равно мертвый!
– А ты обмани нас, – не смеясь, настаивал невидимка. – Мы таких и награждаем, кто обмануть нас сможет. На рубль, на!
И он, то есть непонятно кто, вдруг насильно всунул Авдею в зажатую в кулак ладонь холодную кругляшку, вернее, не всунул даже, а рубль сам собой вдруг серебряным холодком почувствовался в кулаке. Как и прошлые разы, мгновенно охватил Авдея ужас и он бросился бежать. А сзади опять хохот и крики:
– Отдай! Отдай! Обманщик! Вор!
Но не разжал на этот раз Авдей кулак, не зазвенел по асфальту с перепугу выброшенный рубль. Захлопнув за собой дверь подъезда, Авдей без лифта и без оглядки мигом заскочил на свой седьмой этаж. Хотя за этот миг успел вздрогнуть от мысли, что у него что-то с головой происходит, и надо, видимо, обратиться к врачу. Но, замкнув дверь на ключ, от тут же обрел спокойствие, будто пять минут назад никакого общения с невидимым у него не происходило и неразменный рубль в кулак ему не сунули. Кстати, этот самый серебряный рубль Авдей запросто, словно обыкновенный старый пятак, бросил в карман куртки и забыл про него. Переоделся в сухое, подошел к окну. Там дождь перестал, и вот-вот готово было прорваться меж клочкастых черных туч солнце. Но не прорывалось. Лишь изредка высвечивались ясным светом лучи его и тут же затухали в наплывавшем мраке. Было у Авдея такое настроение, такое чувство, что если прямо сейчас выйти на улицу, то там повстречаешься с совсем незнакомым тебе человеком. И с ним ты познакомишься, подружишься, полюбишь его, и жизнь твоя озарится видением нового пути. На том пути будет тебе легко и радостно на любом перекрестке, в каждом доме, где придется остановиться.
А идти было совершенно некуда, какой бы повод выйти из дома Авдей ни придумывал. И наконец решил пойти просто так, без повода, куда глаза глядят. На улице прислушался, огляделся по сторонам. Все нормально – обыкновенные прохожие, обыкновенные звуки города. Вот идет молодая женщина, скромно одетая, видно, мать-одиночка, ведет за руку девочку. Красивая, лупоглазая малышка машет зажатой в кулачке куколкой и бойко напевает песенку про петушка, у которого «мясляна головушка, шелкова бородушка».
– Ба! Авдей! – удивленно воскликнула ее мама.
Авдей вздрогнул, узнав голос, посмотрел в зеленоватые глаза. Сразу же вспомнились былые поцелуи, выяснения отношений, предложение, какое-то неуклюжее, не вовремя, – и отказ. Сколько же лет прошло? Около десяти, не меньше. Тогда Авдей постарался побыстрей забыть ее и даже возненавидел. Он знал, что отказала она ему из-за какого-то подвернувшегося ей парня, за которого вскоре выскочила замуж, и Авдей знал, что ничего хорошего у нее с этим замужеством не выйдет, будет она несчастна. Почему-то чувствовал он так... или хотел этого?... А вот поди ж ты – дочка у нее, да какая забавненькая. Ах, Лена, Лена...
– Не узнал? – засмеялась.
– Узнал... А это твоя дочка?
– Моя... заболели вот немного. В больницу приезжали. Лекарства прописали, а они дорогущие. Где я возьму столько денег? У меня иногда и на хлеб-то не бывает...
Изменилась Лена, даже морщинки у глаз появились, хотя из-под шапочки такие же светлые кудряшки выглядывают. Они-то и привлекали всегда Авдея, их-то, наверное, больше всего и помнит. Не сменила прическу, не перекрасилась, не постриглась, как обычно делают завертевшиеся за тридцать пять женщины. Идти было все равно куда, Авдей вызвался проводить их, тем более что почувствовалось ему в этой случайной, а может, и предуготовленной встрече какое-то оживляющее душу тепло. Девочка сразу же познакомилась с ним:
– Меня звать Анечка, я хожу в садик, сейчас болею...
Проводил он их до автобусной остановки и подождал, пока они уедут. На скорую руку Елена рассказала ему, как два года назад прогнала мужа, от которого никакого толку не было, даже пять лет ребенка не мог сделать, кое-как дождалась. Сейчас свободна, работает на предприятии, денег не платят. Увлекается экстрасенсорикой, всякими гаданиями, верит в Бога и ходит в церковь...
– Когда есть, много пью кофе... Стала курить... А вообще, все та же... Слушай, а помнишь, ты помог мне телевизор выбрать в магазине? Он до сих пор у меня стоит. Правда, не работает, – засмеялась. – Ты не зайдешь как-нибудь?
– Зайду, – пообещал Авдей.
Елена быстро что-то прикинула в уме:
– Зайди, примерно, через недельку, – и тут же поправилась, – а вообще, можешь приходить, когда хочешь...
И он пожаловал через неделю. Раньше собраться ему не позволило обыкновенное самолюбие. Лена отворила ему дверь мрачная, с застывшими, какими-то потемневшими вдруг глазами.
– Что-то случилось? – тихо спросил он.
– Проходи, – так же тихо сказала она. – Анечка сильно белеет. Лихорадка у нее какая-то, трясет всю.
– Надо к врачу...
– Да приходила участковая, что толку-то... Подруга, вон, бабку свою, знахарку, привезла. Хотим заговор сделать, бабка говорит, пройдет сразу.
– Может, мне потом прийти?
– Зачем, проходи, – Елена слабо улыбнулась. – Они в комнате, а телевизор у меня на кухне стоит, там и антенна есть.
Невысокая, повязанная белым платочком старушка топталась в зале около дивана, держала в вытянутых руках какую-то миску и водила ею кругами над больной Анечкой. Пугливо оглянулась на прошмыгнувшего на кухню Авдея. Сидевшая в зале на стуле молодая женщина рукой показала бабке, чтоб та не пугалась.
– Ладно, ты тут сам смотри, – сказала Авдею Елена, – а я пойду к ним, – и по лицу ее скользнула тень муки.
Телевизор старенький, черно-белый, но ухоженный, ни пылинки, ни царапинки. Авдей включил его. Тот прогрелся, затем появился звук и засветился экран, только изображение на нем было как бы завернуто. Авдей телевизор опять выключил, снял заднюю стенку. Включил. А из комнаты вдруг послышался тоненький, нараспев с подвываниями голосок старушки-знахарки:
– Кумажа! Кумажа! Девка огненная, Трясовица черная...
А по телевизору показывали какой-то очередной мировой скандал с вооруженными разборками. Куда-то срочно перебрасывались бомбардировщики, шли неустрашимые авианосцы. Авдей крутил ручки, замерял ток, подпаивал конденсаторы, но ничего не менялось, все так же летели неуловимые истребители вверх тормашками, крутыми виражами уплывая куда-то внутрь экрана. И диктор печально сообщал о разбомбленном где-то городе, о погибших его жителях. А рядом в комнате все не уставала старушка притоптывать, подпевать, стращать:
– Кумажа, девка огненная, тебе говорю – поди прочь, за топкие болота, за темные леса, за окиян-море на бел-горюч камень... У собаки боли, у кошки боли – у рабы Божьей Анны заживи...
А телевизор все долдонил о каких-то самонаводящихся ракетах, лазерных бомбах, минах и прочая убивающая, разрушающая, уничтожающая. Было жарко на кухне, руки у Авдея потели, сам он ничего не соображал, будто в первый раз открыл телевизор, хотя недавно мог похвастаться, что черно-белые может отремонтировать с закрытыми глазами. А сейчас даже и закрывать их не надо – вместо схемы какая-то кутерьма в голове: девки-Трясовицы, охваченные огнем, прыгают, прыгают вокруг постели Анечки, тянутся к ней, скалят зубы, глаза у них светятся в пламени... Дым из телевизора отвлек Авдея... Вот она и неисправность... без задымления и не определить было...
Уходя, обещал через день-два зайти проверить, все ли в порядке. В доме у Лены немного успокоилось: Анечка, намучившись лихорадкой и криками, уснула; дверь в зал затворили, и старушка со взрослой внучкой перешли на кухню, попить чаю и посмотреть какое-нибудь кино по телевизору. Авдею предложили посидеть с ними, он отказался, непонятно отчего смутившись и покраснев, сослался на будто бы срочное дело. Провожая, на пороге Лена как-то печально глянула ему в глаза и подала десять тысяч за работу. Рука его потянулась и взяла деньги...
– Ну вот теперь ты наш! – первое, что он услышал, выйдя на улицу. Прозвучало отчетливо и громко. Саркастически.
Вокруг никого не было. Авдей отшатнулся к стене дома, и его тут же сильно вырвало.
– Кумажа... Камажа, – повторял он поразившее его слух слово, пытаясь понять смысл его, пытаясь осознать, что же это он такое сейчас натворил?...
Пока ждал автобус, начало темнеть. В окнах домов мозаикой зажигался свет, то и дело меняя символы рисунков. Авдей с любопытством вглядывался в отдаленный светящийся мир, и в каждом окне ему мерещилась Кумажа, лихорадка огненная. Хорошо еще рядом на остановке люди стояли, а то он сорвался бы, наверно, с места и побежал куда-нибудь напропалую. В кармане куртки он вспотевшей рукой нащупал десятку, серебряный рубль также нащупывался и жег холодком кончики пальцев.
– Кумажа... – проговорил тихо, но его услышали, обратили к нему удивленные взгляды. Смутившись, Авдей поскорее достал сигареты, чиркнул спичкой.
Докурить не успел, подошел автобус. Все ввалились, и места хватило всем. Толстая кондукторша уверенно шла по автобусу и собирала пассажирские деньги. Все безропотно расплачивались, и только двое пареньков, лет по пятнадцати, нагло заявили, что денег у них нет; и как их кондуктор ни стыдила, ни бранила, с места не сдвинулись и выражения отупевших лиц не изменили. Была следующая остановка, и в автобус влез почти на четвереньках, с двумя самодельными кривыми клюшками, старик. Юродивый, сразу видать по выражению глаз, по вздернутой кверху реденькой бороде, по расхристанной грубой накидке и по большому, как у попа, медному кресту на шее. Тыча в пол клюшками, почти волоком передвигая ноги, зажав в одной руке вместе с клюшкой целлофановый пакет, он завыл вдруг противно, на весь автобус, песнь подаяния:
– Православныя-а! Не оставит вас благодать Божья, помозите немощному на хлеб-соль Христа ради...
Кто давал несчастному денежку, кто отводил взгляд, кто просто смотрел печально, не шелохнувшись. Один из тех пареньков, что отказывались платить за проезд, тоже вдруг вытащил из кармана брюк тысячу.
– На! – сказал, будто сделал одолжение, и сунул нищему в пакет.
– Храни тя Бозе-е! – приостановившись, поблагодарил его нищий.
– Ладно, – хихикнул в ответ мальчишка. Щедрая его выходка враз вывела из себя кондуктора, она почти завизжала:
– Ах ты наглец! Денег у него на билет нету! А на милостыню еся!.. Ну-ка, выметывайтесь из автобуса оба! Никуда не поедем, пока не выйдете...
Автобус остановился на остановке, а пацаны так и не сдвинулась с места, вцепившись покрасневшими пальцами в поручни. Зато вышел юродивый. И уже закрывались двери, Авдея как осенило что-то: он сорвался с места, задержал двери руками и выскочил.
– Вот! Возьми! – сунул десятку в пакет нищему.
– Спаси тя Бог! – поблагодарил юродивый, перекрестил Авдея и пошел дальше, напевая: – Блаженны люди, и промысел их нетлен...
Автобус ушел, никого не осталось на остановке. Дул влажный ветер, но Авдею не было холодно. Нарастало внутри какое-то блаженство, легкость. И в этот миг вдруг опять показалась перед ним косая харя, на этот раз он стоял перед Авдеем во весь рост: в полосатых штанах, в серой полосатой рубашке, при галстуке...
– И-эх! – вскрикнул обреченно. – На фига я с тобой связался! – рванул на груди рубаху, подпрыгнул, крутанув хвостом, и растаял, исчез, даже вони не осталось.
Авдей опустил руку в карман куртки – неразменного рубля там как не бывало. Подошел автобус, распахнул двери. Авдей вошел, сел и начал шарить по карманам – денег за проезд не было. А кондуктор уже приближалась, и хорошо, что ехать ему оставалось всего одну остановку. Домой от остановки он шел мимо магазина, вспоминая, что дома холодильник пустой. «Ну и ладно, – решил он, – приду сейчас, разденусь и спать лягу пораньше, а будет день завтра, будет и пища...»
Однако спать ложиться не пришлось. В двери ему была записка от Семена Артемича:
«Дорогой друг! Приглашаю на ужин отведать гуся и выпить рюмочку. Если не затруднит, возьми инструмент – сломался телевизор...»
Петр Илюшкин
ИЛЮШКИНПетр Николаевич родился в 1964 году в Иркутске. Окончил в 1986 году Камышинское командное училище. Долгое время служил в Ашхабаде. Сейчас служит на Северном Кавказе. Подполковник погранслужбы.
ГЕРОИНОВЫЙ СЛЕД СОВЫ
– Зойка-то?... На работе, уборщицей в магазине. Ща придет на обед, за бутылкой сгоняю, скажу, мастера надо угощать.
– Ничего не надо...
– Ну да, не надо, елки...
Все потроха у телевизора были крученые-перекрученные и держались на честном слове. Поправив оголенные провода, перекошенные лампы, Авдей рискнул включить всю эту рухлядь в розетку. Естественно, сразу же повалил дым.
– Во-во! – будто обрадовался Колян дыму. – Я говорю, он у меня когда-нибудь взорвется и весь дом спалит. Вот смеху-то будет, елки...
Ремонтировать не было никакого желания уже потому только, что за этой неисправностью в таком телевизоре возникнет сразу же другая, а потом, может быть, и еще. Кто знает, сколько тут Колян накрутил своих проводочков? А если даже и починить этот телевизор, все равно не через день, так через неделю он опять поломается, не сам по себе, так Колян в сердцах саданет ему кулаком по макушке, чтоб другой раз показывал лучше. И опять задымится что-нибудь внутри, и опять покой...
Пришла на обед Зоя. Поздоровалась, прошла на кухню, Колян за ней.
– Лучше бы не приходила! – сразу же послышался ее голос с кухни.
– Ты ща поорешь мне! Я сказал, елки! – остановил Колян ее крик кулаком по столу. «Еще не хватало, чтобы из-за меня они собачиться стали», – с неприязнью подумал Авдей и, позвав Николая, предупредил:
– Ничего не надо, я все равно не буду.
– Ну да, не будешь, елки, – не слушал Колян никаких возражений. С трудом, с неохотой, потрескивая, посвистывая, телевизор заработал. Изображение от «подсевшего» кинескопа мутное, негативное – не люди, а черти там скачут, кривляются. Колян к тому времени все-таки выдрал у жены бутылку, вместе пошли, и она там, в магазине, заняла. Обратно не вернулась, видимо, решила обед пересидеть где-нибудь у магазина на ящичке, отдохнуть от скандалов.
– Я его и не смотрю почти, – указал Колян стаканом на телевизор. – Раньше там хоть кино показывали, а сейчас одни политические разборки. Больно мне охота знать, кто там у кого и чего украл, елки. Я одно знаю, что, кроме выпивки, мне уже ничего тут не светит. Мне домой заходить противно, как зайду, так глаза бы ни на что не глядели, сразу же уйти куда-нибудь хочется. А куда-нибудь приду, елки, мне и оттуда сразу уйти хочется... если там бутылки нету, – добавил Колян и засмеялся.
По телевизору показывали какой-то дикий видеоклип со страшными и непристойными превращениями, отсечением голов и прочих элементов человеческого, или, скорее, дьявольского, тела. Но все это стало настолько обычным и повседневным, что казалось, погляди не в телевизор, а за окно, – увидишь точно такую же картину и ничуть не удивишься. Колян опьянел едва ли не с полстакана, сидел и городил всякую философскую околесицу о том, что все мы постепенно ко всему привыкаем:
– И Зойка моя привыкла ко мне. А сначала все травила меня, от бутылки отучала, кодироваться гнала – ща... Привыкла, никуда не делась... Мы и к бедности уже, Авдюх, привыкли. Раньше, елки, если хлеба в доме нету, на удивление было, а теперь ничего, сойдет...
Авдей оставил его с недопитой бутылкой, уснувшего головой на столе. На улице лил сплошной дождь. От такой погоды и остается только одно – законопатить наглухо окна в доме, напиться и упасть лицом в тарелку, и хорошо еще осень не поздняя и есть какая-то надежда на теплые дни. В этот раз Авдей не видел никаких харь, но голос ему послышался отчетливо:
– Возьми рубль-то, дурак! Молчать бы надо, да кто подскажет разве.
Ввязался Авдей:
– Ага, – говорит, – я возьму, а вы же меня и прикончите.
– За что? Гусь-то твой у нас. Пока рубль тебе не отдадим, мы гуся ни продать, ни зажарить не можем. А у него уже и голова выросла...
Идет Авдей, оглядывается по сторонам. Никого рядом с ним нет. Да и кто в такой дождь на улицу выйдет. А голос опять ему гугнит:
– Ну бери, что ль, а то промок я с тобой тут... тоже мне – бессребренник! В церквах и то деньгу берут. Вот домой придешь сейчас, чего есть будешь? В магазин по пути не зайдешь – в карманах пусто. А не выбросил бы рубль тогда, было бы их у тебя теперь полный карман, и не к Коляну, пьянчужке, ходил бы на шабашку, а к самому министру, может. А к этим-то чего ходить, к голодранцам...
Родной подъезд был уже близко, и, отфыркиваясь от дождя, Авдей осмелел, вздумал посмеяться:
– Ведь гусь-то все равно мертвый!
– А ты обмани нас, – не смеясь, настаивал невидимка. – Мы таких и награждаем, кто обмануть нас сможет. На рубль, на!
И он, то есть непонятно кто, вдруг насильно всунул Авдею в зажатую в кулак ладонь холодную кругляшку, вернее, не всунул даже, а рубль сам собой вдруг серебряным холодком почувствовался в кулаке. Как и прошлые разы, мгновенно охватил Авдея ужас и он бросился бежать. А сзади опять хохот и крики:
– Отдай! Отдай! Обманщик! Вор!
Но не разжал на этот раз Авдей кулак, не зазвенел по асфальту с перепугу выброшенный рубль. Захлопнув за собой дверь подъезда, Авдей без лифта и без оглядки мигом заскочил на свой седьмой этаж. Хотя за этот миг успел вздрогнуть от мысли, что у него что-то с головой происходит, и надо, видимо, обратиться к врачу. Но, замкнув дверь на ключ, от тут же обрел спокойствие, будто пять минут назад никакого общения с невидимым у него не происходило и неразменный рубль в кулак ему не сунули. Кстати, этот самый серебряный рубль Авдей запросто, словно обыкновенный старый пятак, бросил в карман куртки и забыл про него. Переоделся в сухое, подошел к окну. Там дождь перестал, и вот-вот готово было прорваться меж клочкастых черных туч солнце. Но не прорывалось. Лишь изредка высвечивались ясным светом лучи его и тут же затухали в наплывавшем мраке. Было у Авдея такое настроение, такое чувство, что если прямо сейчас выйти на улицу, то там повстречаешься с совсем незнакомым тебе человеком. И с ним ты познакомишься, подружишься, полюбишь его, и жизнь твоя озарится видением нового пути. На том пути будет тебе легко и радостно на любом перекрестке, в каждом доме, где придется остановиться.
А идти было совершенно некуда, какой бы повод выйти из дома Авдей ни придумывал. И наконец решил пойти просто так, без повода, куда глаза глядят. На улице прислушался, огляделся по сторонам. Все нормально – обыкновенные прохожие, обыкновенные звуки города. Вот идет молодая женщина, скромно одетая, видно, мать-одиночка, ведет за руку девочку. Красивая, лупоглазая малышка машет зажатой в кулачке куколкой и бойко напевает песенку про петушка, у которого «мясляна головушка, шелкова бородушка».
– Ба! Авдей! – удивленно воскликнула ее мама.
Авдей вздрогнул, узнав голос, посмотрел в зеленоватые глаза. Сразу же вспомнились былые поцелуи, выяснения отношений, предложение, какое-то неуклюжее, не вовремя, – и отказ. Сколько же лет прошло? Около десяти, не меньше. Тогда Авдей постарался побыстрей забыть ее и даже возненавидел. Он знал, что отказала она ему из-за какого-то подвернувшегося ей парня, за которого вскоре выскочила замуж, и Авдей знал, что ничего хорошего у нее с этим замужеством не выйдет, будет она несчастна. Почему-то чувствовал он так... или хотел этого?... А вот поди ж ты – дочка у нее, да какая забавненькая. Ах, Лена, Лена...
– Не узнал? – засмеялась.
– Узнал... А это твоя дочка?
– Моя... заболели вот немного. В больницу приезжали. Лекарства прописали, а они дорогущие. Где я возьму столько денег? У меня иногда и на хлеб-то не бывает...
Изменилась Лена, даже морщинки у глаз появились, хотя из-под шапочки такие же светлые кудряшки выглядывают. Они-то и привлекали всегда Авдея, их-то, наверное, больше всего и помнит. Не сменила прическу, не перекрасилась, не постриглась, как обычно делают завертевшиеся за тридцать пять женщины. Идти было все равно куда, Авдей вызвался проводить их, тем более что почувствовалось ему в этой случайной, а может, и предуготовленной встрече какое-то оживляющее душу тепло. Девочка сразу же познакомилась с ним:
– Меня звать Анечка, я хожу в садик, сейчас болею...
Проводил он их до автобусной остановки и подождал, пока они уедут. На скорую руку Елена рассказала ему, как два года назад прогнала мужа, от которого никакого толку не было, даже пять лет ребенка не мог сделать, кое-как дождалась. Сейчас свободна, работает на предприятии, денег не платят. Увлекается экстрасенсорикой, всякими гаданиями, верит в Бога и ходит в церковь...
– Когда есть, много пью кофе... Стала курить... А вообще, все та же... Слушай, а помнишь, ты помог мне телевизор выбрать в магазине? Он до сих пор у меня стоит. Правда, не работает, – засмеялась. – Ты не зайдешь как-нибудь?
– Зайду, – пообещал Авдей.
Елена быстро что-то прикинула в уме:
– Зайди, примерно, через недельку, – и тут же поправилась, – а вообще, можешь приходить, когда хочешь...
И он пожаловал через неделю. Раньше собраться ему не позволило обыкновенное самолюбие. Лена отворила ему дверь мрачная, с застывшими, какими-то потемневшими вдруг глазами.
– Что-то случилось? – тихо спросил он.
– Проходи, – так же тихо сказала она. – Анечка сильно белеет. Лихорадка у нее какая-то, трясет всю.
– Надо к врачу...
– Да приходила участковая, что толку-то... Подруга, вон, бабку свою, знахарку, привезла. Хотим заговор сделать, бабка говорит, пройдет сразу.
– Может, мне потом прийти?
– Зачем, проходи, – Елена слабо улыбнулась. – Они в комнате, а телевизор у меня на кухне стоит, там и антенна есть.
Невысокая, повязанная белым платочком старушка топталась в зале около дивана, держала в вытянутых руках какую-то миску и водила ею кругами над больной Анечкой. Пугливо оглянулась на прошмыгнувшего на кухню Авдея. Сидевшая в зале на стуле молодая женщина рукой показала бабке, чтоб та не пугалась.
– Ладно, ты тут сам смотри, – сказала Авдею Елена, – а я пойду к ним, – и по лицу ее скользнула тень муки.
Телевизор старенький, черно-белый, но ухоженный, ни пылинки, ни царапинки. Авдей включил его. Тот прогрелся, затем появился звук и засветился экран, только изображение на нем было как бы завернуто. Авдей телевизор опять выключил, снял заднюю стенку. Включил. А из комнаты вдруг послышался тоненький, нараспев с подвываниями голосок старушки-знахарки:
– Кумажа! Кумажа! Девка огненная, Трясовица черная...
А по телевизору показывали какой-то очередной мировой скандал с вооруженными разборками. Куда-то срочно перебрасывались бомбардировщики, шли неустрашимые авианосцы. Авдей крутил ручки, замерял ток, подпаивал конденсаторы, но ничего не менялось, все так же летели неуловимые истребители вверх тормашками, крутыми виражами уплывая куда-то внутрь экрана. И диктор печально сообщал о разбомбленном где-то городе, о погибших его жителях. А рядом в комнате все не уставала старушка притоптывать, подпевать, стращать:
– Кумажа, девка огненная, тебе говорю – поди прочь, за топкие болота, за темные леса, за окиян-море на бел-горюч камень... У собаки боли, у кошки боли – у рабы Божьей Анны заживи...
А телевизор все долдонил о каких-то самонаводящихся ракетах, лазерных бомбах, минах и прочая убивающая, разрушающая, уничтожающая. Было жарко на кухне, руки у Авдея потели, сам он ничего не соображал, будто в первый раз открыл телевизор, хотя недавно мог похвастаться, что черно-белые может отремонтировать с закрытыми глазами. А сейчас даже и закрывать их не надо – вместо схемы какая-то кутерьма в голове: девки-Трясовицы, охваченные огнем, прыгают, прыгают вокруг постели Анечки, тянутся к ней, скалят зубы, глаза у них светятся в пламени... Дым из телевизора отвлек Авдея... Вот она и неисправность... без задымления и не определить было...
Уходя, обещал через день-два зайти проверить, все ли в порядке. В доме у Лены немного успокоилось: Анечка, намучившись лихорадкой и криками, уснула; дверь в зал затворили, и старушка со взрослой внучкой перешли на кухню, попить чаю и посмотреть какое-нибудь кино по телевизору. Авдею предложили посидеть с ними, он отказался, непонятно отчего смутившись и покраснев, сослался на будто бы срочное дело. Провожая, на пороге Лена как-то печально глянула ему в глаза и подала десять тысяч за работу. Рука его потянулась и взяла деньги...
– Ну вот теперь ты наш! – первое, что он услышал, выйдя на улицу. Прозвучало отчетливо и громко. Саркастически.
Вокруг никого не было. Авдей отшатнулся к стене дома, и его тут же сильно вырвало.
– Кумажа... Камажа, – повторял он поразившее его слух слово, пытаясь понять смысл его, пытаясь осознать, что же это он такое сейчас натворил?...
Пока ждал автобус, начало темнеть. В окнах домов мозаикой зажигался свет, то и дело меняя символы рисунков. Авдей с любопытством вглядывался в отдаленный светящийся мир, и в каждом окне ему мерещилась Кумажа, лихорадка огненная. Хорошо еще рядом на остановке люди стояли, а то он сорвался бы, наверно, с места и побежал куда-нибудь напропалую. В кармане куртки он вспотевшей рукой нащупал десятку, серебряный рубль также нащупывался и жег холодком кончики пальцев.
– Кумажа... – проговорил тихо, но его услышали, обратили к нему удивленные взгляды. Смутившись, Авдей поскорее достал сигареты, чиркнул спичкой.
Докурить не успел, подошел автобус. Все ввалились, и места хватило всем. Толстая кондукторша уверенно шла по автобусу и собирала пассажирские деньги. Все безропотно расплачивались, и только двое пареньков, лет по пятнадцати, нагло заявили, что денег у них нет; и как их кондуктор ни стыдила, ни бранила, с места не сдвинулись и выражения отупевших лиц не изменили. Была следующая остановка, и в автобус влез почти на четвереньках, с двумя самодельными кривыми клюшками, старик. Юродивый, сразу видать по выражению глаз, по вздернутой кверху реденькой бороде, по расхристанной грубой накидке и по большому, как у попа, медному кресту на шее. Тыча в пол клюшками, почти волоком передвигая ноги, зажав в одной руке вместе с клюшкой целлофановый пакет, он завыл вдруг противно, на весь автобус, песнь подаяния:
– Православныя-а! Не оставит вас благодать Божья, помозите немощному на хлеб-соль Христа ради...
Кто давал несчастному денежку, кто отводил взгляд, кто просто смотрел печально, не шелохнувшись. Один из тех пареньков, что отказывались платить за проезд, тоже вдруг вытащил из кармана брюк тысячу.
– На! – сказал, будто сделал одолжение, и сунул нищему в пакет.
– Храни тя Бозе-е! – приостановившись, поблагодарил его нищий.
– Ладно, – хихикнул в ответ мальчишка. Щедрая его выходка враз вывела из себя кондуктора, она почти завизжала:
– Ах ты наглец! Денег у него на билет нету! А на милостыню еся!.. Ну-ка, выметывайтесь из автобуса оба! Никуда не поедем, пока не выйдете...
Автобус остановился на остановке, а пацаны так и не сдвинулась с места, вцепившись покрасневшими пальцами в поручни. Зато вышел юродивый. И уже закрывались двери, Авдея как осенило что-то: он сорвался с места, задержал двери руками и выскочил.
– Вот! Возьми! – сунул десятку в пакет нищему.
– Спаси тя Бог! – поблагодарил юродивый, перекрестил Авдея и пошел дальше, напевая: – Блаженны люди, и промысел их нетлен...
Автобус ушел, никого не осталось на остановке. Дул влажный ветер, но Авдею не было холодно. Нарастало внутри какое-то блаженство, легкость. И в этот миг вдруг опять показалась перед ним косая харя, на этот раз он стоял перед Авдеем во весь рост: в полосатых штанах, в серой полосатой рубашке, при галстуке...
– И-эх! – вскрикнул обреченно. – На фига я с тобой связался! – рванул на груди рубаху, подпрыгнул, крутанув хвостом, и растаял, исчез, даже вони не осталось.
Авдей опустил руку в карман куртки – неразменного рубля там как не бывало. Подошел автобус, распахнул двери. Авдей вошел, сел и начал шарить по карманам – денег за проезд не было. А кондуктор уже приближалась, и хорошо, что ехать ему оставалось всего одну остановку. Домой от остановки он шел мимо магазина, вспоминая, что дома холодильник пустой. «Ну и ладно, – решил он, – приду сейчас, разденусь и спать лягу пораньше, а будет день завтра, будет и пища...»
Однако спать ложиться не пришлось. В двери ему была записка от Семена Артемича:
«Дорогой друг! Приглашаю на ужин отведать гуся и выпить рюмочку. Если не затруднит, возьми инструмент – сломался телевизор...»
Петр Илюшкин
ГЕРОИНОВЫЙ СЛЕД СОВЫ
– Ты, мужик! – злобный, тупой, тяжелый взгляд мутных глаз с почти невидимыми, суженными до предела зрачками впился в майора, плескавшегося в обшарпанном, убогом умывальнике пограничной общаги, – ты че гонишь на мою жену?
Иван Дорофеев, офицер разведотдела штаба округа, редко появлялся в своей тесной казенной комнатенке – такова уж специфика боевой службы на Кавказе. Чеченские ущелья, пещеры, блиндажи с окопными вшами – вот место его настоящей прописки. В общем-то, лучшего места для человека, исповедующего боевое искусство таинственных «ночных демонов» – ниндзя, и не придумать.
Ну а в городе Иван несколько расслабляется, позволяя не придерживаться принципов ниндзюцу: какие такие опасности могут подстерегать воина в совершенно мирном месте? Единственно, что неукоснительно и ежедневно он выполнял – изнурительные утренние тренажи, с обязательным метанием в цель сякенов и сюрикенов (металлических звездочек и стрелок).
С обитателями общаги майор, в силу своего полевого образа жизни, особо не был знаком, как и с нелюдимым, угрюмым, не вылезающим из своего «бунгало» гражданским типом по прозвищу «Му-му». Тип имел громадную, заплывшую жиром конфигурацию с густой рыжевато-белесой шерстистостью, необычайно писклявый фальцет и, естественно, толстенную басистую жену-прапорщицу.
Потому-то Иван и удивился, заслышав в пустынном умывальнике «колоратурное сопрано» в исполнении того самого типа гражданской наружности. Тем более что тон речи был угрожающий, несмотря на писклявые составляющие, а фразы более подходили для «зоны», но никак не для офицерского, пусть и поганенького, жилья.
«Обкурился, бедолага» – сообразил офицер, знавший признаки и повадки наркоманов по своей службе в Туркмении. Всматриваясь в невидящие глаза прапорщицкого супруга, он вежливо спросил:
– Вы о чем?
– Ты че там гонишь?
– Во-первых, не «ты», а «вы», – уже жестче, но не грубо поправил майор.
– Ты меня учить будешь, мужик! – взвизг «волосатика» свидетельствовал о некоторой его вменяемости. Но упорное упоминание «мужика» наводило на мысль об уголовном прошлом Му-му или же нынешней связи с криминалитетом.
Будь подобная речь где-нибудь в гражданском общежитии, куда возможно проникновение любого сброда, вопросов бы не возникло. Но здесь, в месте проживания служивых людей, уголовные замашки вроде как исключались.
Впрочем, уголовников Иван не боялся. Он хорошо изучил психологию этого своеобразного пласта народонаселения и с кем угодно находил общий язык.
Но кто этот дивный жирный экземпляр, и чего он добивается, нарываясь на скандал? Может быть, повода, чтобы одним несильным движением волосатой лапы придавить представителя так ненавидимого им с прапорщицей офицерского «белого» сословия?
Не знал Вася (этот самый Му-му), общаясь только с себе подобными, что внешность порою очень обманчива, и в скромной, сухощавой, небольшой фигуре майора аккумулирована энергия необычайной разрушительной силы, способной уничтожить даже на расстоянии.
Реальные же возможности Васи, несмотря на его массивность, выдавала просто безобразная обрюзглость и бессмысленное выражение маленьких, заплывших жиром глазок. Стало быть, противник он никудышный, в случае столкновения усугубляющий свое поражение необычайной массой.
К сожалению, офицер и сам просчитался в своих выводах. То, что Му-му не представлял из себя серьезного противника в рукопашном бою, было верно. Но степень подлости была неизвестна. Что и сыграло в дальнейшем свою, хоть и незначительную роль.
Иван понял возможную причину (одну-единственную) агрессивности этого типа. Дело в том, что ночью, маясь от бессонницы, он заходил на кухню поставить чайник. А там возле электроплиты стоял Вася со своей женой Зиной. Заслышав скрип открывающейся двери, они вздрогнули и покраснели. И чтобы разрядить обстановку, Иван пошутил: «Мы, совы, птицы ночные». Но в этих словах ничего обидного не было. Может быть, «совой» кого-то из этой семейки обзывали в детстве?
Пока Иван размышлял таким образом, дверь умывальника открылась, и появилась Васина «вторая половина», отекшая, неопрятная, с бигудями в засаленных волосах. Ее жирные губы обиженно тряслись, а глазки затравленно бегали.
– Уважаемая, – доброжелательно обратился к ней Иван, – неужели вас обидела «сова»? Если так, то я готов извиниться.
Но женщина молча прошла к умывальнику, а муженек ее вдруг резко выскочил за дверь. Не глядя на майора, Зинка неожиданно разразилась трехэтажным матом в отношении «проклятого офицера».
– Так вот в чем дело! – воскликнул Иван и, открыв дверь, крикнул вслед только что вышедшему мужу этой особы: – Уважаемый, посмотрите на странности вашей супруги!
Из-за угла коридора выплыл Василий и направился вроде как к умывальнику. Но, проходя мимо офицера, резко ударил его в грудь.
Не ожидая нападения, Иван все же успел перехватить руку Му-му. Однако довести прием до логического завершения помешала Зинка, выпрыгнувшая из-за умывальника и повисшая на плече майора.
Самое странное, что из-за того самого коридорного угла уже выглядывала комендант общежития, которая имела обыкновение появляться на своем рабочем месте чрезвычайно редко и не ранее обеда.
Конечно же, это было серьезнейшим оскорблением офицера. И моральным, и физическим. Но почему оно обыгралось столь откровенно провокационно? Тем более с использованием комендантши, этой Жабы Ивановны, как метко окрестили ее жильцы общаги – и за обрюзгшую бесформенную фигуру, и за бесконечные доносы и нелепые слухи. Ведь на службе та появлялась исключительно после обеда, чтобы за чаепитием с вахтерами выведать у них «эксклюзив» для докладов «по обстановке». И жильцы не знали, кому же Жаба докладывает. Потому как ее многократно искаженная информация всплывала где угодно. Причем доносы эти не были болезненным извращением старушечьего ума. Что и подтвердило очень уж раннее появление комендантши в общаге.
«Что все это значит?» – раздумывал Иван, проходя мимо комнаты вахтеров, где Жаба Ивановна что-то быстро строчила, не обращая внимания даже на сладкие голоса любимого ею «мыльного» сериала.
Подойдя к двери жилища прапорщицы, он тихонько постучался. А когда в узкой щели показался глаз ее супруга, негромко сказал:
– Мужик, говоришь? Тогда пойдем поговорим.
Мимика лица Му-му не изменилась. Почесываясь, он стоял, бессмысленно глядя на майора. И лишь промычал что-то нечленораздельное, когда услышал грубый бас супруги, требовавшей послать «этих полковников» на х...», а затем молчком закрыл дверь. Странно!
– Дорофеев, к телефону! – вдруг гаркнула из вахтерской комнаты комендантша, прервав размышления Ивана.
– Срочно на вылет! – голос оперативного дежурного звучал встревожено и жестко. – В Чечне «чепе». Подробности узнаешь в штабе.
В «уазике», мчавшем группу офицеров на пригородный военный аэродром, Дорофееву рассказали о страшной трагедии, разыгравшейся ночью в одном из подразделений границы. Кто-то из солдат зашел в блиндаж и открыл огонь по спящим сослуживцам. Убив троих и ранив одного, он заперся в бронетранспортере, угрожая взорвать себя и находящегося там механика-водителя. Требование убийца выдвигал только одно – принести ему дозу... героина. Да-да, именно героина, а не какую-то коноплю или семена дурмана, которые массово произрастали во многих местах Аргунского ущелья.
Чтобы выявить и пресечь канал поступления героина в войска, штаб округа направил на границу своих лучших специалистов. От разведотдела выбрали майора Дорофеева, который давно изучил всех наркоманов, проживающих в приграничных селах Чечни.
Но Иван был твердо убежден, что чеченцы не распространяют наркотики среди пограничников. Не потому, что не хотят. Многие главари бандформирований, помня для себя положительный опыт одурманивания «шурави» во время афганской войны, мечтали повторить наркотизацию «гяуров». Однако в Аргунском ущелье условия для этого пока не созрели. Вот и предстояло выяснить, откуда же взялся у солдата героин.
Как оказалось, сделать это было чрезвычайно трудно. Убийцу страшно выкручивала наркотическая «ломка», и допрашивать его не имело никакого смысла. Но следователь военной прокуратуры капитан юстиции Игорь Медведкин все же сидел возле орущего нечеловеческими (причем разными) голосами солдата и вместе с докторами внимательно прислушивался к обрывочным фразам.
– Ничего толкового, – поморщился он, когда в палатку заглянул Дорофеев, – бубнит одно и то же, что «сова-сучара». Наверное, грезится ему дремучий лес с лешими да филинами...
– Что-то эти совы меня с раннего утра преследуют, – усмехнулся Иван, – только упомянул совиную кличку, как они налетели.
– Постой-ка! – перебил его Игорь. – Как я сам не догадался? Это же элементарно, Ватсон! «Сова» – никак не птаха, а чья-то кликуха. Вот только неясно, удастся ли «расколоть» нашего наркошу. А какие такие «совы» тебя преследовали?
Иван Дорофеев, офицер разведотдела штаба округа, редко появлялся в своей тесной казенной комнатенке – такова уж специфика боевой службы на Кавказе. Чеченские ущелья, пещеры, блиндажи с окопными вшами – вот место его настоящей прописки. В общем-то, лучшего места для человека, исповедующего боевое искусство таинственных «ночных демонов» – ниндзя, и не придумать.
Ну а в городе Иван несколько расслабляется, позволяя не придерживаться принципов ниндзюцу: какие такие опасности могут подстерегать воина в совершенно мирном месте? Единственно, что неукоснительно и ежедневно он выполнял – изнурительные утренние тренажи, с обязательным метанием в цель сякенов и сюрикенов (металлических звездочек и стрелок).
С обитателями общаги майор, в силу своего полевого образа жизни, особо не был знаком, как и с нелюдимым, угрюмым, не вылезающим из своего «бунгало» гражданским типом по прозвищу «Му-му». Тип имел громадную, заплывшую жиром конфигурацию с густой рыжевато-белесой шерстистостью, необычайно писклявый фальцет и, естественно, толстенную басистую жену-прапорщицу.
Потому-то Иван и удивился, заслышав в пустынном умывальнике «колоратурное сопрано» в исполнении того самого типа гражданской наружности. Тем более что тон речи был угрожающий, несмотря на писклявые составляющие, а фразы более подходили для «зоны», но никак не для офицерского, пусть и поганенького, жилья.
«Обкурился, бедолага» – сообразил офицер, знавший признаки и повадки наркоманов по своей службе в Туркмении. Всматриваясь в невидящие глаза прапорщицкого супруга, он вежливо спросил:
– Вы о чем?
– Ты че там гонишь?
– Во-первых, не «ты», а «вы», – уже жестче, но не грубо поправил майор.
– Ты меня учить будешь, мужик! – взвизг «волосатика» свидетельствовал о некоторой его вменяемости. Но упорное упоминание «мужика» наводило на мысль об уголовном прошлом Му-му или же нынешней связи с криминалитетом.
Будь подобная речь где-нибудь в гражданском общежитии, куда возможно проникновение любого сброда, вопросов бы не возникло. Но здесь, в месте проживания служивых людей, уголовные замашки вроде как исключались.
Впрочем, уголовников Иван не боялся. Он хорошо изучил психологию этого своеобразного пласта народонаселения и с кем угодно находил общий язык.
Но кто этот дивный жирный экземпляр, и чего он добивается, нарываясь на скандал? Может быть, повода, чтобы одним несильным движением волосатой лапы придавить представителя так ненавидимого им с прапорщицей офицерского «белого» сословия?
Не знал Вася (этот самый Му-му), общаясь только с себе подобными, что внешность порою очень обманчива, и в скромной, сухощавой, небольшой фигуре майора аккумулирована энергия необычайной разрушительной силы, способной уничтожить даже на расстоянии.
Реальные же возможности Васи, несмотря на его массивность, выдавала просто безобразная обрюзглость и бессмысленное выражение маленьких, заплывших жиром глазок. Стало быть, противник он никудышный, в случае столкновения усугубляющий свое поражение необычайной массой.
К сожалению, офицер и сам просчитался в своих выводах. То, что Му-му не представлял из себя серьезного противника в рукопашном бою, было верно. Но степень подлости была неизвестна. Что и сыграло в дальнейшем свою, хоть и незначительную роль.
Иван понял возможную причину (одну-единственную) агрессивности этого типа. Дело в том, что ночью, маясь от бессонницы, он заходил на кухню поставить чайник. А там возле электроплиты стоял Вася со своей женой Зиной. Заслышав скрип открывающейся двери, они вздрогнули и покраснели. И чтобы разрядить обстановку, Иван пошутил: «Мы, совы, птицы ночные». Но в этих словах ничего обидного не было. Может быть, «совой» кого-то из этой семейки обзывали в детстве?
Пока Иван размышлял таким образом, дверь умывальника открылась, и появилась Васина «вторая половина», отекшая, неопрятная, с бигудями в засаленных волосах. Ее жирные губы обиженно тряслись, а глазки затравленно бегали.
– Уважаемая, – доброжелательно обратился к ней Иван, – неужели вас обидела «сова»? Если так, то я готов извиниться.
Но женщина молча прошла к умывальнику, а муженек ее вдруг резко выскочил за дверь. Не глядя на майора, Зинка неожиданно разразилась трехэтажным матом в отношении «проклятого офицера».
– Так вот в чем дело! – воскликнул Иван и, открыв дверь, крикнул вслед только что вышедшему мужу этой особы: – Уважаемый, посмотрите на странности вашей супруги!
Из-за угла коридора выплыл Василий и направился вроде как к умывальнику. Но, проходя мимо офицера, резко ударил его в грудь.
Не ожидая нападения, Иван все же успел перехватить руку Му-му. Однако довести прием до логического завершения помешала Зинка, выпрыгнувшая из-за умывальника и повисшая на плече майора.
Самое странное, что из-за того самого коридорного угла уже выглядывала комендант общежития, которая имела обыкновение появляться на своем рабочем месте чрезвычайно редко и не ранее обеда.
Конечно же, это было серьезнейшим оскорблением офицера. И моральным, и физическим. Но почему оно обыгралось столь откровенно провокационно? Тем более с использованием комендантши, этой Жабы Ивановны, как метко окрестили ее жильцы общаги – и за обрюзгшую бесформенную фигуру, и за бесконечные доносы и нелепые слухи. Ведь на службе та появлялась исключительно после обеда, чтобы за чаепитием с вахтерами выведать у них «эксклюзив» для докладов «по обстановке». И жильцы не знали, кому же Жаба докладывает. Потому как ее многократно искаженная информация всплывала где угодно. Причем доносы эти не были болезненным извращением старушечьего ума. Что и подтвердило очень уж раннее появление комендантши в общаге.
«Что все это значит?» – раздумывал Иван, проходя мимо комнаты вахтеров, где Жаба Ивановна что-то быстро строчила, не обращая внимания даже на сладкие голоса любимого ею «мыльного» сериала.
Подойдя к двери жилища прапорщицы, он тихонько постучался. А когда в узкой щели показался глаз ее супруга, негромко сказал:
– Мужик, говоришь? Тогда пойдем поговорим.
Мимика лица Му-му не изменилась. Почесываясь, он стоял, бессмысленно глядя на майора. И лишь промычал что-то нечленораздельное, когда услышал грубый бас супруги, требовавшей послать «этих полковников» на х...», а затем молчком закрыл дверь. Странно!
– Дорофеев, к телефону! – вдруг гаркнула из вахтерской комнаты комендантша, прервав размышления Ивана.
– Срочно на вылет! – голос оперативного дежурного звучал встревожено и жестко. – В Чечне «чепе». Подробности узнаешь в штабе.
В «уазике», мчавшем группу офицеров на пригородный военный аэродром, Дорофееву рассказали о страшной трагедии, разыгравшейся ночью в одном из подразделений границы. Кто-то из солдат зашел в блиндаж и открыл огонь по спящим сослуживцам. Убив троих и ранив одного, он заперся в бронетранспортере, угрожая взорвать себя и находящегося там механика-водителя. Требование убийца выдвигал только одно – принести ему дозу... героина. Да-да, именно героина, а не какую-то коноплю или семена дурмана, которые массово произрастали во многих местах Аргунского ущелья.
Чтобы выявить и пресечь канал поступления героина в войска, штаб округа направил на границу своих лучших специалистов. От разведотдела выбрали майора Дорофеева, который давно изучил всех наркоманов, проживающих в приграничных селах Чечни.
Но Иван был твердо убежден, что чеченцы не распространяют наркотики среди пограничников. Не потому, что не хотят. Многие главари бандформирований, помня для себя положительный опыт одурманивания «шурави» во время афганской войны, мечтали повторить наркотизацию «гяуров». Однако в Аргунском ущелье условия для этого пока не созрели. Вот и предстояло выяснить, откуда же взялся у солдата героин.
Как оказалось, сделать это было чрезвычайно трудно. Убийцу страшно выкручивала наркотическая «ломка», и допрашивать его не имело никакого смысла. Но следователь военной прокуратуры капитан юстиции Игорь Медведкин все же сидел возле орущего нечеловеческими (причем разными) голосами солдата и вместе с докторами внимательно прислушивался к обрывочным фразам.
– Ничего толкового, – поморщился он, когда в палатку заглянул Дорофеев, – бубнит одно и то же, что «сова-сучара». Наверное, грезится ему дремучий лес с лешими да филинами...
– Что-то эти совы меня с раннего утра преследуют, – усмехнулся Иван, – только упомянул совиную кличку, как они налетели.
– Постой-ка! – перебил его Игорь. – Как я сам не догадался? Это же элементарно, Ватсон! «Сова» – никак не птаха, а чья-то кликуха. Вот только неясно, удастся ли «расколоть» нашего наркошу. А какие такие «совы» тебя преследовали?