Авторов Коллектив. Здравствуй, племя младое, незнакомое!

   Мрачно упиваясь образом старого уголовника, решившего «завязать», Мишка тщательно почистил ботинки, оделся поприличнее и вышел во двор начинать «новую жизнь». Здесь было пусто. Послонявшись вокруг лавочек и стола, Мишка нехотя пошел к пятому дому.
   Еще не дойдя до угла, Мишка увидел, что Саша Гришин, а с ним еще три или четыре девчонки сидели на корточках около сараев и что-то чертили на земле. Мысленно «прикинув» этих девчонок, Мишка убедился, что ни одна из них не сравнится с Ленкой, а тем более – с госпожой Бонасье.
   Тем не менее все условия для начала «исправительного процесса» были налицо. Вот тебе и случай, подумал Мишка, пожалуйста, можно прямо сейчас переступить ту невидимую грань, которая отделяет мрачное прошлое от светлого будущего. Надо только решиться сделать шаг! Хоть бы никого из команды там сейчас не было, мелькнула малодушная мыслишка.
   Но не тут-то было! Пройдя еще пару шагов, Мишка увидел, что вся компания, в полном сборе, сидела на бревнах и играла в карты.
   Он в замешательстве остановился.
   – О! Мишку выпустили! – воскликнул Сидор.
   – Мишка, иди сюда, мы в «дурака» на высадку играем! – крикнул Грузин.
   Вспомнив, как отвечал на такие предложения Саша Гришин, раскаявшийся грешник вежливо и холодно ответил:
   – Спасибо, я не хочу...
   И, пересилив себя, Мишка, под насмешливыми взглядами всей команды, подошел к Саше и спертым голосом произнес:
   – Здравствуй, Саш... Как дела? Играете?
   Саша Гришин удивился и насторожился, очевидно, заподозрив в Мишкином подходе провокацию.
   – Да... Играем... – односложно ответил он.
   Присмотревшись, Мишка увидел, что на земле расчерчены какие-то квадраты и прямоугольники, а в них девчонки расставляли игрушечную посуду, укладывали кукол.
   – Это что, дом, что ли? – вяло, поинтересовался Мишка, а про себя подумал: может быть, ну его, это перевоспитание. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке и не знал, о чем говорить с Сашей Гришиным и этими девчонками.
   – Да, это квартира, – ответил Саша Гришин.
   Он внимательно посмотрел на Мишку, затем на команду на бревнах, затем снова на Мишку и продолжил:
   – Вот прихожая, вот кухня, а здесь спальня... а вот тут гостиная...
   – Мне кажется, что спальню надо сделать на южную, солнечную сторону, – тоненьким манерным голоском озабоченно проговорила одна из девчонок, – а то я очень беспокоюсь за здоровье Марины...
   При этом она поправила рукой волосы и исподтишка с любопытством взглянула на Мишку.
   – Какой Марины? – оторопело спросил Мишка.
   – Моей дочки Марины, – сказала девчонка, подобрала с земли куклу и стала кутать ее в какую-то тряпицу, – она вчера очень кашляла... Не плачь, детка моя, сейчас я вызову тебе доктора...
   Мишка покраснел и замолчал, не зная, что сказать.
   На всю команду Мишкин поступок произвел впечатление удара грома среди ясного неба.
   – Чего это он? – недоуменно спросил Славка-Погорел, оглядываясь на соратников.
   Сидор, скосив глаза, только развел руками.
   – Миш, да иди же, что ты с этими дурами разговариваешь! – кричал прямолинейный Грузин.
   – А у него, наверное, мозги набекрень встали после того, как отец его ремнем отходил, – ехидно заявил Юрка, – я даже на улице слышал: отец его порет, а он молчит. А мать его приговаривает: «Вот дубина бесчувственная, что ж ты издеваешься над родителями, нормальный ребенок хоть бы закричал или заплакал! А этот молчит, хоть кол ему на голове теши!» А потом еще сколько его на улицу не выпускали. Одичал, наверное!
   Кто-то из команды засмеялся.
   За такие слова в другое время Юрка бы дорого поплатился, но сейчас Мишка, порвав с прошлым, был выше этого и даже ухом не повел.
   Внимательно прислушавшись к тональностям реплик «дурной компании», Саша Гришин сообразил, что никакого подвоха нет и что Мишка просто «откололся» от команды, что он теперь один и почему-то хочет «приткнуться» к нему. Все это коренным образом меняло дело.
   В то же время Мишка стоял в полной растерянности. Совсем опускаться до игр в куклы с девчонками он, конечно же, на глазах у всей общественности не мог, но и оставаться на виду под градом насмешек тоже было невыносимо.
   Как бы понимая это, Саша Гришин вдруг сказал:
   – А знаешь, Миша, пойдем ко мне домой, ты ведь у нас ни разу не был... посмотрим книжки, журналы с картинками, игрушки... А вы, девочки, поиграйте пока без нас.
   – Да... пойдем... – радостно согласился Мишка.
   Ничего, думал он про себя, лиха беда начало. Потом постепенно все наладится.
   Дома у Саши (он вместе с бабкой и матерью жил в одной комнате трехкомнатной коммунальной квартиры) было чисто убрано, кругом лежали вязаные белые салфеточки, на комоде стояли семь белых слоников (символ счастья), две длинные вазы синего бутылочного стекла с бумажными цветами и замысловатые морские ракушки. Мать была на работе, а бабка возилась на кухне, поэтому стесняться было некого, никто не мешал ребятам делать все что угодно.
   Сначала Саша предложил послушать ракушки:
   – Если их приложить к уху, то слышен шум моря, – сказал он. У Мишки дома на комоде стояли точно такие же ракушки, ну, может быть, чуть другой формы. Тем не менее он взял каждую ракушку и послушал. Внутри действительно плескались волны.
   Саша Гришин тактично не приставал с расспросами о том, почему он вдруг покинул команду, и Мишка по достоинству оценил это. Хотя где-то в глубине души ему все же хотелось расставить все по своим местам и объяснить свою позицию. Мысленно Мишка даже заготовил целую речь. Однако он все-таки решил подождать более подходящего момента.
   Потом они полистали журналы «Крокодил» со смешными карикатурами. Затем Саша, зная, что Мишка хорошо лепит, вытащил непочатую коробку пластилина и предложил слепить что-нибудь. Недолго думая, Мишка ловко слепил красноармейца в пилотке, сапогах и с автоматом в руках.
   – Как хорошо у тебя получается! – похвалил его Саша Гришин и тут же попросил: – Научи и меня лепить.
   – Научу, – сказал Мишка, довольный тем, что совершенно неожиданно для него образ «бывшего хулигана» вдруг окрасился новыми яркими красками. Это уже был образ талантливого мальчика, который из-за занятости по хулиганской линии до поры до времени зарывал свои способности, а вот теперь они вдруг открылись для всех, и он даже сможет щедро делиться своим даром со своими новыми друзьями!
   Некоторое время они играли с пластилиновым солдатом, который то бежал в атаку, то залегал и стрелял из автомата из укрытия.
   Внезапно Саша предложил поиграть в то, как красноармейца взяли в плен немцы. Мишка хотел, было, слепить немца, который попытался бы взять нашего в плен, но наш бы убил этого гада и убежал бы из плена.
   – Не надо никого лепить, – предложил Саша, – давай немцами будем мы сами. Мишка пожал плечами, мол, давай, если хочешь.
   А Саша тем временем вытащил откуда-то два прутика и зачем-то связал их ниткой так, что получился крест.
   – Вот немцы поймали нашего, – приговаривал он, – и давай его допрашивать... (с этими словами Саша вытащил из рук бойца автомат и аккуратно отложил его в сторону)... а он ничего им не говорит... тогда они взяли и прибили его к кресту... большущими гвоздями... вот так и так...
   И Саша развернул руки пластилинового солдата, распял его на кресте и приколол кисти двумя иголками. Мишке стало как-то не по себе. Во-первых, в команде, когда они играли в войну, никто и никогда не позволял русским попадать в такие безвыходные ситуации. Даже предлагать такое считалось чем-то гнусным, темным и непозволительным, вроде предательства или измены Родине! А во-вторых, он на миг представил себе, как это больно, когда враг молотком забивает гвозди в руки, и вдруг почти явственно ощутил боль в кистях, как будто это его распинали безжалостные фашисты.
   – ... и давай его бить палками... вот так, вот так!
   И Саша начал хлестать по солдату другим прутиком, от чего на мягком пластилиновом теле оставались видимые рубцы.
   – ... а потом они... – Саша внезапно прервался. – Подожди минутку, я сейчас приду, – и выскользнул из комнаты.
   Вернулся он действительно быстро и вытащил из кармана штанов коробок спичек:
   – Вот, бабка отвернулась, а я взял!
   Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла Сашина бабка, маленькая, худая и морщинистая, в очках с толстыми стеклами:
   – Сашенька, ты спички не видел? Куда-то я их задевала, найти не могу. А я хотела вам, ребятки, кашки разогреть, хвать-похвать, а спичек нету! Ох, старость не радость, ничего не помню, где чего положила...
   – Иди, старая, отсюда, – грубо крикнул Саша, спрятав спички, – не видишь, что ли, что мы здесь играем! Не видел я твоих спичек!
   – Иду. Иду, солнышко мое, не кричи только так, горлышко сорвешь, снова болеть будет...
   И, шаркая ногами, бабка ушла, тихо притворив за собой дверь.
   – Вот всегда так! – проворчал Саша. – Только разыграешься, а она лезет, мешает.
   Мишку удивило и даже покоробило Сашино отношение к родной бабке.
   – А что ты с ней так...
   – А как еще с ней обращаться?! – раздраженно воскликнул Саша. – Вечно лезет не в свои дела, да и вообще, ей давно пора на тот свет! Да и мать тоже хороша: притащила ее из деревни! Зачем она нам здесь нужна? Только продукты переводит!
   Саша подошел к двери и закрыл ее изнутри на крючок.
   – Это чтобы старая дура не совалась сюда, – пояснил он. Ничего себе, подумал Мишка, у них в команде никто из ребят не позволял себе так говорить о родственниках. А мать еще заставляла его дружить с этим Сашей, говорила, что от него Мишка хорошего наберется.
   – Ладно, ну ее, эту бабку-косолапку, – сказал Саша, – давай играть... Так вот, били, били они его, а он никак говорить не хочет! Ах так, сказал их генерал, а ну-ка, казните его, чтобы другим неповадно было!
   – А в это время... – прервал его Мишка, которому было жалко попавшего в беду бойца, – вдруг выскакивают наши партизаны и освобождают солдата...
   – Нет! Нету партизан. Никто его не освобождает. А немецкий генерал говорит: «Давайте мы его сожжем на костре!» И все немцы закричали: «Давайте, давайте!»
   С этими словами Саша чиркнул спичкой и поднес пламя прямо к ногам распятого на кресте солдата. Пластилин, издавая неприятный запах, начал плавиться, ноги бойца оплыли, а потом занялись огнем с едким черно-серым дымком.
   – А он кричит: «Ой! Больно! Ой, не могу, ой, потушите, ой, простите меня, я вам все расскажу!» А немцы говорят: «Нет, нам ничего от тебя больше не нужно... и не надо нам твоих рассказов... вот помучайся-ка...»
   Голос у Саши дрожал, срывался на зловещий шепот. Он, не отрывая глаз от горящего солдата, лихорадочно нашарил в коробке еще одну спичку, поджег ее и начал водить пламенем по животу, груди и голове бойца.
   – Вот тебе, вот тебе... – приговаривал он, оскалившись и тяжело дыша.
   – Что ты делаешь! Перестань! – вскричал Мишка, у которого от боли, которую испытывал сжигаемый пленный красноармеец, и от тошнотворного запаха горелого пластилина вдруг перед глазами поплыли красные круги.
   Он вырвал пылающего солдата из рук Саши и заметался по комнате, не зная, как унять огонь. Он пытался задуть пламя, но ничего не получалось. Тогда он обеими руками крепко сжал горящего пластилинового человечка в руках и стал быстро-быстро раскатывать обжигающе-плавленую, капающую между пальцев черную пластилиновую массу.
   Лицо Саши исказилось:
   – Дурак! – гневно вскричал он. – Ты испортил мне всю игру! Его надо было сжечь до конца!
   Тогда Мишка, крепко сжав в горящих кулаках то, что осталось от казненного солдата, изо всех сил размахнулся и ударил Сашу в лицо. Потом еще и еще.
   – Вот тебе, фашистская гнида! Вот тебе, гад, мучитель! – кричал он, всхлипывая, и слезы ненависти, отвращения и боли застилали ему глаза, а к горлу подступал рвотный комок. Он уже смутно видел перед собой разбитое в кровь лицо Саши Гришина, но продолжал исступленно бить, и от каждого удара в ненавистное лицо ему как будто бы становилось легче:
   – Чтоб ты сдох, тварь поганая! Вот тебе! Вот!!!
   А в это время в дверь с той стороны ломилась бабка, которая испуганно верещала:
   – Ой, люди добрые, помогите! Ой, убивают! Ой, да что же это делается! Сашенька, солнышко мое! Ой, караул!!!
   Немного придя в себя, Мишка заметался по комнате, сшибая стулья, потом скинул с двери крючок, пригнувшись, ловко проскользнул мимо бабки и помчался по лестнице вниз. Тут его страшно вырвало: он так и вылетел из дверей подъезда с широко открытым ртом и летящей впереди него струей рвотной массы...
   Мишка долго бежал, пока не очутился «во рвах» около ручья в самой чаще диких зарослей бузины. Здесь он просидел до темноты. Обожженные руки очень болели, и он мазал ладони влажной землей, что на какое-то время приносило облегчение. Костяшки пальцев были сбиты в кровь, и он языком зализывал раны. В голове была звенящая пустота и предчувствие большой беды. Кто он, Мишка, теперь? Никто. Изгой. От команды он ушел. С этим розовым садистом, конечно же, никакой дружбы и быть не может. Какой страшный человек этот Саша Гришин, думал Мишка, он с таким удовольствием жег этого пластилинового солдатика, а если бы ему дали волю и возможность, он мог бы сжечь и настоящего человека...
   Вечером, когда он пошел домой, около колонки встретился Юрка Труба, который, с жадным интересом разглядывая Мишку, сказал:
   – Ты где был? Тебя все ищут. Отец твой с ремнем выходил. Ох, и будет же тебе дома! Саши Гришина мать и бабка приходили к твоим жаловаться. Сказали, что будут заявлять в милицию!
   Вид у Юрки был очень довольный, и Мишка еще острее почувствовал свою неполноценность. Вот стоит Юрка, у него все хорошо, он в команде, и дома его никто не ждет с ремнем, руганью и нотациями. И завтра у него все будет хорошо, и послезавтра. А у меня жизнь кончена... Никакого просвета.
   – Да... здорово ты влип! – злорадно заключил Юрка. Мишка не нашелся что ответить и только неопределенно махнул рукой: мол, будь что будет!
   ... Дома ему действительно крепко досталось. Отец отходил его ремнем, а мать еще долго мытарила душу, плача и причитая:
   – Господи, да за что же мне такое наказание Господнее! У всех дети, как дети, а этот – как выродок рода человеческого! Только шлындать, хулиганить и драться! Бандит какой-то растет, других слов у меня нету! Ну, погоди, ты у меня попляшешь! Ты у меня на улицу больше вообще не выйдешь! Не умеешь себя вести – сиди дома! Такого мальчика изуродовал! Да ты его мизинца не стоишь, бандитская твоя рожа бесстыжая!
   Отец, сурово вздыхая, молча сидел на своем любимом табурете у окна на кухне и дымил папиросой.
   Страдая телом и душой, Мишка мрачно сидел на продавленном диване и, уставившись в стену, вполуха слушал мать. На душе было пусто и горько. Ну и пусть, думал он, пусть они защищают этого разлюбезного им Сашу Гришина! И ведь они меня даже не захотели выслушать. Вот что самое обидное! Все они заранее решили, что я виноват!
   Ну и ладно. Раз так, теперь я вообще вам ничего не скажу. Воображение рисовало перед Мишкой одну картину мрачнее другой.
   Хорошо было бы, например, замкнуться в себе и перестать вообще со всеми разговаривать... или вдруг совсем онеметь. Зачем общаться с таким жестоким и несправедливым миром? Вот тогда они все попрыгают! И Мишка представил себе, как родители, родственники, учителя, соседи пытаются добиться от него хоть словца, а он только смотрит на них широко раскрытыми трагическими глазами и молчит...
   Или вот начнется вдруг война, придут снова немцы, или там американцы, и назначат этого Сашу Гришина старостой. Вот тогда все вы и ахнете. А я уйду в партизаны или подпольщики, совершу много подвигов, и все будут говорить, мол, ах, как же мы были не правы! Саша Гришин оказался таким подлецом, а Мишка – герой! Ах, зачем же мы его все время ругали и всячески угнетали!
   А потом я подстерегу этого Сашу Гришина и, как в «Подвиге разведчика»: «Именем советского народа! За слезы наших матерей! Приговор привести в исполнение немедленно!»
   А он: «Прости меня, отпусти, я больше не буду...»
   А я: «Как пленных бойцов Красной Армии на кострах сжигать, так тут ты первый, а как отвечать за свои гнусные дела – так „простите“?
   А он тогда заплачет, упадет на колени, поползет ко мне: «Ой, не убивай!»
   А я скажу: «Встань, повернись лицом к своей смерти, гад!»
   Или нет... Меня поймают фашисты, будут мучить, а сильнее всех будет мучить их прихвостень – Саша Гришин. Вот тогда родители попомнят, как наказывали меня из-за него. И скажут: «Миша был очень умным мальчиком, и он сразу, еще тогда, в мирное время сумел распознать врага. А мы – не сумели!»
   А потом в город ворвутся наши и спасут меня...
   Или нет... Пусть Саша Гришин замучит меня до смерти. А когда придут наши, то я буду лежать в гробу, бледный, с гордым и отрешенным лицом, и все будут плакать и говорить: «Ну как живой...»
   Вот тогда-то и родители поймут, каким на самом деле был их сын и как они неправильно относились к нему при жизни... Только ему уже тогда будет все равно!
   Представив себя лежащим в красном гробу и боевых товарищей с суровыми лицами, которые сжимают в руках оружие и клянутся отомстить за убитого друга, плачущих родителей и все такое прочее, Мишка сам не выдержал и от жалости и мрачной красоты такой картины вдруг громко всхлипнул.
   Мать на секунду прекратила причитания, зорко взглянула на Мишку и удовлетворенно произнесла:
   – Ну, наконец-то проняло этого идола бесчувственного, хоть бы заплакал, ирод, хоть бы слезинку проронил, когда отец его лупцевал! Ну, слава Богу, хоть сейчас проняло его! Дошли наконец до него материнские слова!
   Ничего-то вы не понимаете, устало подумал Мишка, ну и ладно. Когда-нибудь поймете, да поздно будет...
   Отсидев дома без гуляния неделю, Мишка наконец вышел на улицу. И он был принят ребятами так, как будто ничего и не случалось.
   И только Славка-Погорел как-то как бы невзначай спросил его:
   – Миш, а чего это ты с Сашей Гришиным не поделил?
   – Да... – неопределенно махнул рукой Мишка, – так...
   Ему крайне неприятно было вспоминать тот день, он всячески старался вычеркнуть из памяти страшную картину сожжения солдата, мерзкий запах горящего пластилина и оскаленный рот Саши Гришина... Когда память все-таки возвращала его к этому эпизоду, у Мишки внезапно возникали рвотные рефлексы. Вот и сейчас он судорожно сглотнул набежавшую слюну и передернулся.
   – А-а-а... – протянул Славка и больше ничего не спрашивал.
   Бог с ним, с этим хорошим поведением и «хорошими мальчиками», думал Мишка, проживу как-нибудь без этого, все равно такая жизнь и такие друзья, как Саша Гришин, не по мне... Лучше уж буду с ребятами... с командой...
   Саша Гришин появился на улице тоже примерно через неделю. Сначала он просто сидел с аккуратно обернутой в газету книжечкой на лавочке возле своего подъезда («дышал свежим воздухом») под неусыпной охраной своей бабки, вооруженной кочергой. Даже издали был виден огромный желто-сиреневый синяк под его левым глазом.
   Потом, опять-таки в присутствии маячившей неподалеку бабки, снова начал потихоньку играть с девчонками. Мишка подумал, что Саша, наверное, боится его и ребят. Конечно, если бы Мишка рассказал ребятам об экзекуции нашего красноармейца, то Саше Гришину пришлось бы очень туго, даже бдительная и преданная, как овчарка Гитлера, бабка не спасла бы его от справедливой кары. Однако Мишке было противно не только вспоминать про ЭТО, но и даже проходить мимо лавочки, где сидел Саша Гришин, так как он боялся, что его снова стошнит. А уж бить Сашу, дотрагиваться до него руками или кулаками ему тем более было омерзительно.
   Постепенно эта непонятная для непосвященных история забылась, и мало кто уже вспоминал, что когда-то Мишка за что-то здорово избил примерного мальчика Сашу Гришина. И только Мишка, проходя мимо Сашиного подъезда, иногда вдруг подсознательно испытывал смутное, беспокойное чувство, на миг в груди становилось жарко, перехватывало дыхание, и ему чудился запах жженого пластилина...

Александр Антипин

    АНТИПИНАлександр Александрович родился в 1963 году в Мезени. Закончил исторический факультет Архангельского университета. Работает журналистом в мезенской районной газете «Север». Участник Общероссийского совещания молодых писателей (Москва, 2001 г.).

ДЕД

   – Ну что, Сашка, будешь вспоминать-то меня, когда помру?
   С глухим стуком падает с печи валенок. Шевельнулся огонек керосиновой лампы. Из-за пестрых занавесок высунулась седая голова деда.
   – Знаешь ведь, что не забуду! – Внук обиженно морщится и утирает рукавом маленький сухой нос. – Че забывать-то, ты ведь никогда не умрешь...
   Человек, поеживаясь, плотнее укутался в плащ и зашагал дальше.
   Потрясающий своей далекостью, вспомнился ему этот разговор сейчас, когда прошло, кажется, сто лет. И родной маленький город незнаком, неприветлив, и редко-редко встретишь на тесной улочке стародавнего знакомого. И не верилось, что этот суровый, плохо обжитой островок мерзлой земли – его родина.
   Он уже забыл, когда впервые стал помнить деда. Раннее детство почему-то помнилось плохо, и только короткие отрывки каких-то мыслей, чувств волновали сердце.
   Солнце! Зияющая чернота двора в распахнутых воротах. Рыжий конь Сокол, который все время казался большим, даже очень большим, просто огромным. Он приветливо наклоняет голову, касаясь детского чуба, улыбается! Да, да, улыбается. Мол, не бойся, ты ведь свой, наш, дедовский внук.
   Дед берет Сокола за узду, треплет по загривку, хлопает ладонью по большой сильной шее. Что-то нарочито грубо говорит коню, шумит на него...
   Никто и не заметил, как появился в городе незнакомый мужчина. Мало ли их тут, приезжих. Кто по какой нужде, по какому делу приедет в этот забытый Богом уголок Земли. На всех глаз не хватит.
   Человек был молчалив, задумчив и так углублен в себя, что когда шел по улице, прохожие невольно оглядывались ему вслед. Лицо его было так истерто временем, что определить, сколько ему лет, не было никакой возможности. Никто из приметивших его не мог сказать, бывал ли мужчина в городе раньше или приехал в первый раз.
   Образ деда становился все четче. Яснее. Внук уже радостно бежал на его голос, обнимал руками дедовские колени и что-то лопотал по-своему, по-детски, прижимаясь щекой к мягкой штанине.
   Радости не было предела! Дед вел Сокола, а внук, обхвативши лошадь за шею, орал что было моченьки от страха и удовольствия.
   – Сядь прямо, чаво трусишь!..
   – Да-а, какой хитрый. Он ведь скинет...
   – Конь-то тебя, брат, поумней будет. Сядь, а то разлегся как девка.
   Внук садился на лошади прямо, а дед шел радом и придерживал его за локоть.
   Наконец кто-то из городских высказал догадку, что мужик-от, кажись, свой. Слишком широко, свободно и уверенно ходил он по городу. Подолгу стоял на крутом красном угоре, шевеля синими губами, иногда сидел на одинокой скамейке в городском саду, рисуя прутиком непонятные знаки на истоптанной дорожке.
   Праздные зеваки даже ходили к скамейке смотреть на эти рисунки. Одни подумали, что на песке начерчена голова лошади, другие говорили, что это план города, и даже Москвы, некоторые считали линии иностранными знаками и невольно закладывали в свободные от предрассудков головы тайные сомнения...
   Известный всему городу вечно пьяненький и веселый Витек, посмотрев на каракули, коротко бросил:
   – Это же Сашка, Степанов внук.
   Слово сказано. Теперь уж делом чести было подтвердить догадку. Выследив незнакомца в городе, Витек неожиданно вывернул из переулка и заорал:
   – Здорово! Не признал годка?
   Но ни один мускул не дрогнул на лице незнакомца. Он скользнул по Витьку взглядом, словно проволокой, молча пожал протянутую руку и прошел мимо. А Витек, встряхивая в воздухе покрасневшей ладонью, растерянно уставился на удаляющуюся спину, которая так ничего и не добавила к молчанию прохожего.
   А прошлое казалось в эти минуты таким близким, реальным, только протяни руку.
   С каждым годом крепла его привязанность к старику. Куда бы ни собирался дед, внук тут как тут, все сзади. Так они и ходили, стар и мал.
   Бывали случаи, когда старик сердился, но это было так, совсем не серьезно. Погорячится и снова не утерпит, улыбнется. Сначала сверкнут в глазах искорки солнца, а потом мелкие бороздки морщинок прорежут все лицо от уголков глаз до массивного, сурового подбородка. Все. Дед погорячился и отошел, снова «мир и дружба между народами». В такие минуты он мог рассказать что-нибудь о своей жизни.
   Особенно учиться деду не довелось, в школу ходил всего две зимы. Однажды прибил гвоздями галоши попа к полу, тот расшиб лоб, и озорнику пришлось расстаться с учением. Жизнь у бездетного купца, работа с ранних лет, женитьба. Все шло вроде бы своим порядком...