Страница:
Я понимал, что не время и не место дальше обсуждать эту проблему. Лучше поговорю о ней с президентом.
– Будут ли тело Филдинга и его личные вещи переданы вдове?
Скоу неспешно прокашлялся.
– Насколько мне известно, миссис Филдинг неожиданно исчезла. Поэтому останки Эндрю будут кремированы – согласно его письменному завещанию.
Сожжены – со всеми свидетельствами убийства! Все у этих мерзавцев продумано. Я силился не выдать своих эмоций и оставаться внешне безразличным. Итак, Лу Ли благополучно сбежала. Или нет? Ведь если они ее поймали и убили, то официальная версия была бы та же: "миссис Филдинг неожиданно исчезла".
Годин вдруг открыл глаза и коснулся рукой запястья Скоу.
– Вы что-то хотите добавить, Питер? – спросил Скоу.
Годин неторопливо потер пальцами правой руки почти лысую макушку. Потом руку уронил и долго молчал. Неподвижный, буддоподобный, он только поводил своими блекло-голубыми глазами. Годин говорил редко, но когда он говорил, весь мир слушал.
– Не время препираться из-за пустяков, – сказал он. – Вчера мы потеряли гиганта мысли. Мы с Эндрю Филдингом расходились во многих вопросах, но я уважал его больше, чем любого ученого, с которым мне когда-либо доводилось работать.
Я не мог скрыть своего удивления. Все присутствующие подались вперед и ловили каждое тихо сказанное слово Година. Опять гипнотический взгляд прошелся по всем нам – слева направо. Годин заговорил снова, так же негромко, но голосом не стариковским, а глубоким и властным:
– От начала истории и до наших дней потребности войны – главная движущая сила науки. Присутствуй здесь сегодня Филдинг, он бы тут же заспорил. Дескать, к расцвету науки ведет врожденное любопытство человечества. Однако говорить так – значит, принимать желаемое за действительное. Именно конфликты между людьми подхлестывают изобретательность и делают возможными технологические прорывы. Истина прискорбная, и все-таки действительность именно такова – разумный человек не должен закрывать на это глаза. Мы живем в царстве фактов, а не в вымышленном мире философов. Философы подвергают сомнению реальное существование Вселенной – и делают круглые глаза, когда им наподдают коленом в зад и спрашивают: ну как, ощущаете реальность или по-прежнему в ней сомневаетесь?
Рави Нара хихикнул. Годин ожег его яростным взглядом.
– Энди Филдинг благодушным идеалистом не был. Он был как они. – Годин кивнул в сторону черно-белой фотографии на стене. – Подобно Роберту Оппенгеймеру, Энди грешил некоторым мистицизмом. Но при этом был одаренным теоретиком с практической жилкой.
Годин забросил прядь седых волос за ухо, обвел всех нас на этот раз быстрым взглядом и продолжал:
– Наука на службе у войны всегда приносит дивные подарки мирному времени. Сверхчеловеческие усилия Оппенгеймера в кратчайшие сроки создать ядерную бомбу ускорили завершение Второй мировой войны и дали миру безопасную ядерную энергию. Перед нами – теперь нас осталось только пятеро – стоят задачи не меньшей важности. Мы не примеряем на себя тогу Господа, как нас частенько упрекал Филдинг. Бог – всего лишь продукт человеческого мышления. «Бог» выработан в процессе эволюции как защитный механизм против осознания нашей смертности. Когда мы наконец успешно загрузим первый нейрослепок в компьютер, нам придется иметь дело и с той частью мозга, где сидят наши тысячелетиями выработанные представления о Боге. Для тех, кому по душе антропоморфные выражения, можно сформулировать так: нам придется иметь дело с Ним. Но Бог, предсказываю я, доставит нам не больше хлопот, чем прочие атавизмы нашего сознания. Потому что успешная реализация проекта «Тринити» сделает ненужным защитный механизм по имени «Бог». Итогом нашей работы будет уничтожение смерти – она перестанет быть нашей владычицей. И конечно, нет задачи выше и благородней, чем дать человечеству бессмертие.
Годин положил свои руки с изуродованными артритом пальцами на стол.
– А сегодня… сегодня мы скорбим по человеку, который имел мужество отстаивать свои убеждения. Пока мы в силу мрачной необходимости были сосредоточены на военном и шпионском потенциале грядущего опытного образца «Тринити», Филдинг прозревал день, когда он сможет сесть перед нашим компьютером и задать ему вечные вопросы: "С чего началась жизнь на Земле?", "Почему и зачем мы здесь?", "Каков будет конец Вселенной?" В шестьдесят три года Энди Филдинг обладал энтузиазмом ребенка – и не стыдился этого. Да и чего тут стыдиться?
Годин печально мотнул головой.
– Мне будет его страшно не хватать.
Мое лицо горело. Я ожидал, что все ограничится парой крокодильих слез Джона Скоу, а затем будет провозглашено немедленное возвращение к полномасштабной работе над проектом: разбегаемся по лабораториям и засучиваем рукава! Но Питер Годин показал класс. Его слова подтверждали, что он отлично знал своего противника.
– После того, как причина неврологических расстройств будет найдена, – сказал в завершение Годин, – мы возобновим работу над проектом. Если нам понадобится квантовый физик – мы наймем подходящего. Чего мы определенно делать не будем – так это идти напролом, невзирая на выявленные опасности. Филдинг преподал мне важный урок благоразумия.
Годин несколько секунд молчал, осторожно массируя суставы правой руки. В конференц-зале стояла мертвая тишина.
– Мы все перенесли серьезный психологический шок. Я предлагаю каждому отдохнуть три дня – после ленча все свободны. Встретимся в этом же зале во вторник утром. Разумеется, на этот период времени обычные меры безопасности вне территории проекта остаются в силе.
Он замолчал, но никто не шелохнулся и не издал ни звука. Мы были поражены: человек, который обычно вкалывал вдвое больше остальных, без выходных и передышек, и нещадно заставлял нас работать быстрее и больше, – этот человек вдруг предлагает сделать паузу. То, что он сейчас сказал, настолько расходилось с его натурой, что мы не знали, как реагировать.
Скоу первым осмелился подать голос.
– Вот и замечательно. Небольшой отпуск очень кстати. А то дома меня почти не видят. Жена даже разводом грозит.
Годин только насупился и снова закрыл глаза.
Скоу вопросительно покосился на него и спросил:
– Стало быть, собрание заканчиваем?
Старик открыл глаза, неуклюже встал и молча захромал прочь из конференц-зала.
– Ну, в общем, все все поняли, – сказал Скоу.
Но его уже никто не слушал.
Я вышел в коридор и медленно направился в сторону своего кабинета, глядя в спину ковыляющего впереди Питера Година. Собрание прошло совсем не так, как я ожидал. Совсем не так.
Годин стал сворачивать в перпендикулярный коридор – и вдруг остановился и повернулся ко мне лицом. Наши глаза встретились. Он явно поджидал меня. Ничего не оставалось, как подойти к нему.
– Вы ведь с Филдингом были очень близки, да? – спросил Годин.
– Я любил его. И безмерно им восхищался.
Годин понимающе кивнул.
– Два вечера назад я прочел вашу книгу. Оказывается, вы больший реалист, чем я предполагал. Мне понравилась ваша позиция по отношению к абортам, к использованию ткани эмбрионов для научных исследований и клонирования, к непомерным расходам на обреченных больных и к эвтаназии. Я согласен с вами по всем пунктам – по всем.
Мне было трудно представить, что только сейчас, после двух лет совместной работы, Питер Годин удосужился пролистать книгу, которая стала причиной моего прикомандирования к проекту "Тринити".
Годин несколько секунд молча смотрел куда-то за мое плечо, затем взглянул мне прямо в глаза.
– Во время собрания меня осенила одна мысль… Знаете игру в гипотезы? Если б вы могли на машине времени перенестись в прошлое и прикончить Гитлера до всех его преступлений – вы бы убили его?
Я улыбнулся:
– Это формулировка идеалиста, а не реалиста.
– Не знаю, не знаю… Ну, вопрос с Гитлером – это, конечно, игра в поддавки, – сказал Годин. – Выберем проблему более деликатную. Имей вы возможность вернуться в 1948 год и знай вы, что некий Натурам Годзе намерен убить Ганди, вы бы застрелили этого Натурама – чтобы предотвратить гибель Ганди?
Я задумался.
– В действительности вы хотите знать, – сказал я, – где самое дальнее звено в цепи событий, которое я готов вырвать. А вы… вы бы убили мать Гитлера? Разумеется, до его рождения.
Теперь была очередь Година улыбнуться.
– Суть моего вопроса вы угадали правильно. А на ваш вопрос я отвечу однозначно: "да".
– Если разбираться еще пристальней, то ваш вопрос – о прочности причинно-следственных связей. Предотвратило бы Вторую мировую войну убийство матери Гитлера? Или место Адольфа занял бы другой, ибо из массы униженных Версальским договором непременно вынырнул бы кто-то, кто повел бы Германию тем же путем?
Немного подумав, Годин сказал:
– Вариант весьма вероятный. Ладно, еще пример. Пятьдесят второй год, вы знаете, что бестолковый лаборант сейчас уничтожит клеточные культуры Джоунаса Солка. Открытие способа лечения полиомиелита будет отсрочено на годы или на десятилетия. Вы убили бы того невинного лаборанта-придурка?
Голова моя гудела от напряжения. У меня было чувство, что Годин играет со мной, как кошка с мышкой. И при этом я знал, что Питер Годин никогда не тратит время на досужую игру.
– К счастью, реальная жизнь не ставит перед нами такие дилеммы, – сказал я. – Только задним числом мы можем формулировать подобные вопросы.
Годин холодно усмехнулся.
– А вот с этим, профессор, позвольте не согласиться. По-моему, Гитлера можно было остановить – к примеру, на тех же злосчастных переговорах в Мюнхене. Современники имели тысячи возможностей остановить фюрера на любом этапе его деятельности.
Годин отечески потрепал меня по руке.
– Что ни говорите, пища для размышлений!
Он повернулся, захромал дальше и скрылся за поворотом коридора.
А я стоял, словно громом пораженный. Разговор меня потряс. Я пытался угадать подтекст услышанного.
Годин ничего спроста не скажет. И только что был не праздный треп об истории и об этике. Годин с шокирующей откровенностью говорил об убийстве. По его мнению, существует такая вещь, как оправданное убийство.
Я ошарашенно покачал головой. Ну и наглец! Он говорил о Филдинге.
Годин объяснил мне на историческом примере, что убийство Филдинга было необходимо и целесообразно. Ни в чем не повинный Филдинг стал на пути великого дела – и его пришлось устранить.
По дороге в свой кабинет я вдруг заметил, что меня бьет дрожь. Никто не спросил о моем звонке в Белый дом. Никто не упомянул мой вчерашний визит к вдове Филдинга. Ни слова не было сказано о Рейчел Вайс. И три свободных дня дают мне бездну возможностей связаться с президентом. В принципе могу и лично слетать в Вашингтон. Что, черт возьми, все это значит?
На пороге своего кабинета я остановился как вкопанный. Высокая жилистая блондинка с глазами цвета электрик и рифленым шрамом на левой щеке восседала в моем кресле и что-то читала на экране моего компьютера. Гели Бауэр собственной персоной! Если Эндрю Филдинга прикончил кто-то из здешних, то именно она.
– Привет, профессор, – сказала Гели Бауэр, криво улыбаясь. – У вас такой удивленный вид. А я-то думала, вы меня с нетерпением ждете.
Глава 11
– Будут ли тело Филдинга и его личные вещи переданы вдове?
Скоу неспешно прокашлялся.
– Насколько мне известно, миссис Филдинг неожиданно исчезла. Поэтому останки Эндрю будут кремированы – согласно его письменному завещанию.
Сожжены – со всеми свидетельствами убийства! Все у этих мерзавцев продумано. Я силился не выдать своих эмоций и оставаться внешне безразличным. Итак, Лу Ли благополучно сбежала. Или нет? Ведь если они ее поймали и убили, то официальная версия была бы та же: "миссис Филдинг неожиданно исчезла".
Годин вдруг открыл глаза и коснулся рукой запястья Скоу.
– Вы что-то хотите добавить, Питер? – спросил Скоу.
Годин неторопливо потер пальцами правой руки почти лысую макушку. Потом руку уронил и долго молчал. Неподвижный, буддоподобный, он только поводил своими блекло-голубыми глазами. Годин говорил редко, но когда он говорил, весь мир слушал.
– Не время препираться из-за пустяков, – сказал он. – Вчера мы потеряли гиганта мысли. Мы с Эндрю Филдингом расходились во многих вопросах, но я уважал его больше, чем любого ученого, с которым мне когда-либо доводилось работать.
Я не мог скрыть своего удивления. Все присутствующие подались вперед и ловили каждое тихо сказанное слово Година. Опять гипнотический взгляд прошелся по всем нам – слева направо. Годин заговорил снова, так же негромко, но голосом не стариковским, а глубоким и властным:
– От начала истории и до наших дней потребности войны – главная движущая сила науки. Присутствуй здесь сегодня Филдинг, он бы тут же заспорил. Дескать, к расцвету науки ведет врожденное любопытство человечества. Однако говорить так – значит, принимать желаемое за действительное. Именно конфликты между людьми подхлестывают изобретательность и делают возможными технологические прорывы. Истина прискорбная, и все-таки действительность именно такова – разумный человек не должен закрывать на это глаза. Мы живем в царстве фактов, а не в вымышленном мире философов. Философы подвергают сомнению реальное существование Вселенной – и делают круглые глаза, когда им наподдают коленом в зад и спрашивают: ну как, ощущаете реальность или по-прежнему в ней сомневаетесь?
Рави Нара хихикнул. Годин ожег его яростным взглядом.
– Энди Филдинг благодушным идеалистом не был. Он был как они. – Годин кивнул в сторону черно-белой фотографии на стене. – Подобно Роберту Оппенгеймеру, Энди грешил некоторым мистицизмом. Но при этом был одаренным теоретиком с практической жилкой.
Годин забросил прядь седых волос за ухо, обвел всех нас на этот раз быстрым взглядом и продолжал:
– Наука на службе у войны всегда приносит дивные подарки мирному времени. Сверхчеловеческие усилия Оппенгеймера в кратчайшие сроки создать ядерную бомбу ускорили завершение Второй мировой войны и дали миру безопасную ядерную энергию. Перед нами – теперь нас осталось только пятеро – стоят задачи не меньшей важности. Мы не примеряем на себя тогу Господа, как нас частенько упрекал Филдинг. Бог – всего лишь продукт человеческого мышления. «Бог» выработан в процессе эволюции как защитный механизм против осознания нашей смертности. Когда мы наконец успешно загрузим первый нейрослепок в компьютер, нам придется иметь дело и с той частью мозга, где сидят наши тысячелетиями выработанные представления о Боге. Для тех, кому по душе антропоморфные выражения, можно сформулировать так: нам придется иметь дело с Ним. Но Бог, предсказываю я, доставит нам не больше хлопот, чем прочие атавизмы нашего сознания. Потому что успешная реализация проекта «Тринити» сделает ненужным защитный механизм по имени «Бог». Итогом нашей работы будет уничтожение смерти – она перестанет быть нашей владычицей. И конечно, нет задачи выше и благородней, чем дать человечеству бессмертие.
Годин положил свои руки с изуродованными артритом пальцами на стол.
– А сегодня… сегодня мы скорбим по человеку, который имел мужество отстаивать свои убеждения. Пока мы в силу мрачной необходимости были сосредоточены на военном и шпионском потенциале грядущего опытного образца «Тринити», Филдинг прозревал день, когда он сможет сесть перед нашим компьютером и задать ему вечные вопросы: "С чего началась жизнь на Земле?", "Почему и зачем мы здесь?", "Каков будет конец Вселенной?" В шестьдесят три года Энди Филдинг обладал энтузиазмом ребенка – и не стыдился этого. Да и чего тут стыдиться?
Годин печально мотнул головой.
– Мне будет его страшно не хватать.
Мое лицо горело. Я ожидал, что все ограничится парой крокодильих слез Джона Скоу, а затем будет провозглашено немедленное возвращение к полномасштабной работе над проектом: разбегаемся по лабораториям и засучиваем рукава! Но Питер Годин показал класс. Его слова подтверждали, что он отлично знал своего противника.
– После того, как причина неврологических расстройств будет найдена, – сказал в завершение Годин, – мы возобновим работу над проектом. Если нам понадобится квантовый физик – мы наймем подходящего. Чего мы определенно делать не будем – так это идти напролом, невзирая на выявленные опасности. Филдинг преподал мне важный урок благоразумия.
Годин несколько секунд молчал, осторожно массируя суставы правой руки. В конференц-зале стояла мертвая тишина.
– Мы все перенесли серьезный психологический шок. Я предлагаю каждому отдохнуть три дня – после ленча все свободны. Встретимся в этом же зале во вторник утром. Разумеется, на этот период времени обычные меры безопасности вне территории проекта остаются в силе.
Он замолчал, но никто не шелохнулся и не издал ни звука. Мы были поражены: человек, который обычно вкалывал вдвое больше остальных, без выходных и передышек, и нещадно заставлял нас работать быстрее и больше, – этот человек вдруг предлагает сделать паузу. То, что он сейчас сказал, настолько расходилось с его натурой, что мы не знали, как реагировать.
Скоу первым осмелился подать голос.
– Вот и замечательно. Небольшой отпуск очень кстати. А то дома меня почти не видят. Жена даже разводом грозит.
Годин только насупился и снова закрыл глаза.
Скоу вопросительно покосился на него и спросил:
– Стало быть, собрание заканчиваем?
Старик открыл глаза, неуклюже встал и молча захромал прочь из конференц-зала.
– Ну, в общем, все все поняли, – сказал Скоу.
Но его уже никто не слушал.
Я вышел в коридор и медленно направился в сторону своего кабинета, глядя в спину ковыляющего впереди Питера Година. Собрание прошло совсем не так, как я ожидал. Совсем не так.
Годин стал сворачивать в перпендикулярный коридор – и вдруг остановился и повернулся ко мне лицом. Наши глаза встретились. Он явно поджидал меня. Ничего не оставалось, как подойти к нему.
– Вы ведь с Филдингом были очень близки, да? – спросил Годин.
– Я любил его. И безмерно им восхищался.
Годин понимающе кивнул.
– Два вечера назад я прочел вашу книгу. Оказывается, вы больший реалист, чем я предполагал. Мне понравилась ваша позиция по отношению к абортам, к использованию ткани эмбрионов для научных исследований и клонирования, к непомерным расходам на обреченных больных и к эвтаназии. Я согласен с вами по всем пунктам – по всем.
Мне было трудно представить, что только сейчас, после двух лет совместной работы, Питер Годин удосужился пролистать книгу, которая стала причиной моего прикомандирования к проекту "Тринити".
Годин несколько секунд молча смотрел куда-то за мое плечо, затем взглянул мне прямо в глаза.
– Во время собрания меня осенила одна мысль… Знаете игру в гипотезы? Если б вы могли на машине времени перенестись в прошлое и прикончить Гитлера до всех его преступлений – вы бы убили его?
Я улыбнулся:
– Это формулировка идеалиста, а не реалиста.
– Не знаю, не знаю… Ну, вопрос с Гитлером – это, конечно, игра в поддавки, – сказал Годин. – Выберем проблему более деликатную. Имей вы возможность вернуться в 1948 год и знай вы, что некий Натурам Годзе намерен убить Ганди, вы бы застрелили этого Натурама – чтобы предотвратить гибель Ганди?
Я задумался.
– В действительности вы хотите знать, – сказал я, – где самое дальнее звено в цепи событий, которое я готов вырвать. А вы… вы бы убили мать Гитлера? Разумеется, до его рождения.
Теперь была очередь Година улыбнуться.
– Суть моего вопроса вы угадали правильно. А на ваш вопрос я отвечу однозначно: "да".
– Если разбираться еще пристальней, то ваш вопрос – о прочности причинно-следственных связей. Предотвратило бы Вторую мировую войну убийство матери Гитлера? Или место Адольфа занял бы другой, ибо из массы униженных Версальским договором непременно вынырнул бы кто-то, кто повел бы Германию тем же путем?
Немного подумав, Годин сказал:
– Вариант весьма вероятный. Ладно, еще пример. Пятьдесят второй год, вы знаете, что бестолковый лаборант сейчас уничтожит клеточные культуры Джоунаса Солка. Открытие способа лечения полиомиелита будет отсрочено на годы или на десятилетия. Вы убили бы того невинного лаборанта-придурка?
Голова моя гудела от напряжения. У меня было чувство, что Годин играет со мной, как кошка с мышкой. И при этом я знал, что Питер Годин никогда не тратит время на досужую игру.
– К счастью, реальная жизнь не ставит перед нами такие дилеммы, – сказал я. – Только задним числом мы можем формулировать подобные вопросы.
Годин холодно усмехнулся.
– А вот с этим, профессор, позвольте не согласиться. По-моему, Гитлера можно было остановить – к примеру, на тех же злосчастных переговорах в Мюнхене. Современники имели тысячи возможностей остановить фюрера на любом этапе его деятельности.
Годин отечески потрепал меня по руке.
– Что ни говорите, пища для размышлений!
Он повернулся, захромал дальше и скрылся за поворотом коридора.
А я стоял, словно громом пораженный. Разговор меня потряс. Я пытался угадать подтекст услышанного.
Годин ничего спроста не скажет. И только что был не праздный треп об истории и об этике. Годин с шокирующей откровенностью говорил об убийстве. По его мнению, существует такая вещь, как оправданное убийство.
Я ошарашенно покачал головой. Ну и наглец! Он говорил о Филдинге.
Годин объяснил мне на историческом примере, что убийство Филдинга было необходимо и целесообразно. Ни в чем не повинный Филдинг стал на пути великого дела – и его пришлось устранить.
По дороге в свой кабинет я вдруг заметил, что меня бьет дрожь. Никто не спросил о моем звонке в Белый дом. Никто не упомянул мой вчерашний визит к вдове Филдинга. Ни слова не было сказано о Рейчел Вайс. И три свободных дня дают мне бездну возможностей связаться с президентом. В принципе могу и лично слетать в Вашингтон. Что, черт возьми, все это значит?
На пороге своего кабинета я остановился как вкопанный. Высокая жилистая блондинка с глазами цвета электрик и рифленым шрамом на левой щеке восседала в моем кресле и что-то читала на экране моего компьютера. Гели Бауэр собственной персоной! Если Эндрю Филдинга прикончил кто-то из здешних, то именно она.
– Привет, профессор, – сказала Гели Бауэр, криво улыбаясь. – У вас такой удивленный вид. А я-то думала, вы меня с нетерпением ждете.
Глава 11
Я молча стоял в дверном проеме своего кабинета. Буквально секунду назад я облегченно вздохнул и расслабился – и вот нате вам! Я был парализован страхом. То, что Гели Бауэр – женщина, никоим образом не успокаивало мой взбесившийся пульс. Как и все ее подчиненные, она была поджарая и крепкая, с хищным огоньком в глазах. От нее исходила спокойная уверенность в себе – как от альпиниста мирового класса, который запросто, без страховки, на одних пальцах может подняться по вертикальной скале. Легко представить, как она часами, ни о чем не думая, кроме правильной опоры для рук и ног, двигается вверх, вверх, вверх. А как оценить, насколько она умна, – на фоне гениев, которых собрал проект, кто не смотрится бледно! Но по предыдущим беседам я знал, что соображает она быстро. Ко всем ученым, за исключением горстки важнейших научных руководителей «Тринити», она относилась как к заключенным в тюрьме строгого режима. Я объяснял это тем, что она дочь облеченного огромной властью армейского генерала. Грубоватый Рави Нара называл ее "терминатор с сиськами"; лично я всегда считал ее терминатором с мозгами.
– Чем могу быть полезен? – произнес я наконец.
– Должна задать вам несколько рутинных вопросов, – сказала Гели Бауэр. – Ничего особенного.
Действительно ли это рутинный визит? За два года Гели Бауэр побывала в моем кабинете раз пять-шесть, не больше. Ее я видел преимущественно через стекло во время проверок на детекторе лжи, которым меня периодически подвергали.
– Годин только что дал нам три свободных дня. Может, отложим до моего возвращения?
– Боюсь, дело не терпит отлагательства.
У нее был легкий неопределенный акцент выпускницы европейской элитной частной школы.
– Вы же сказали, что ничего особенного.
В ответ только механическая улыбка.
– Присаживайтесь, профессор.
– Вы в моем кресле.
Гели и не подумала встать. Она упивалась возможностью хамить.
– Вы обычно не занимаетесь рутиной лично, – сказал я. – Чем обязан?..
– Смерть профессора Филдинга создала нестандартную ситуацию. Мы должны убедиться, что знаем максимально много о сопутствующих ей обстоятельствах.
– Профессор Филдинг скончался от инсульта.
Она несколько секунд молча всматривалась в мое лицо. Шрам на ее левой щеке напоминал мне о тех, что я видел в госпиталях у ветеранов вьетнамской войны. Ветераны рассказывали, что осколки фосфорной гранаты прожигали себе путь глубоко под кожу и там гасли, но когда хирурги вскрывали рану, опять активизировались на воздухе – и калечили врачей. Гели Бауэр пострадала не иначе как от этого варварского оружия. Вообще-то женщину с подобным шрамом я бы только уважал: красавица с такой отметиной знает про жизнь больше своих благополучных сестер. Однако все прежние контакты с Гели наводили меня на мысль, что, пройдя через ад, она ничему, кроме ненависти, не научилась.
– Меня интересуют ваши отношения с профессором Филдингом.
Любопытно, что она никогда не прячется за бюрократическим «мы», "нас". Всегда «я», "меня". Ясно, что безопасность проекта «Тринити» она воспринимает как свое личное дело.
– Серьезно? – сказал я, словно для меня это большой сюрприз.
– Как вы охарактеризовали бы эти отношения?
– Он был моим другом.
– Вы встречались с ним и общались вне рабочих помещений проекта?
Ответив «да», я признаюсь в грубом нарушении правил безопасности, придерживаться которых я когда-то обязался своей подписью. Но Гели наверняка имеет в виду видеозапись наших с Филдингом встреч.
– Да, – сказал я.
– Это большое нарушение.
Я театрально закатил глаза.
– Подайте на меня в суд.
– Не ерничайте. Нам ничего не стоит посадить вас в тюрьму.
Ах ты черт! Но что мне остается, кроме как отшучиваться?
– Ну, если меня упрячут в кутузку, здешним тайнам точно ничего грозить не будет.
Гели что-то поправила в своих золотых волосах. Словно ястреб охорашивается.
– Профессор, ведя себя столь легкомысленно, вы можете потерять свое место.
– А-а, теперь дошло, зачем вы явились. Меня уволить.
Улыбка скользнула по губам Гели.
– Давайте не будем драматизировать ситуацию. Я просто пытаюсь побольше узнать о Филдинге.
– А зачем? Он мертв. Скончался. Его больше нет с нами.
– Что вы с ним обсуждали во внерабочее время?
– Футбол.
– Футбол?
– Да, Филдинг был заядлый болельщик. Фанат английской команды «Арсенал». Надоел мне этими разговорами до смерти, но общаться с ним мне нравилось.
– Вы скрываете правду.
– С чего вы взяли?
– Вы на пару с профессором Филдингом боролись за прекращение проекта.
– Неправильная формулировка. У меня были кое-какие этические возражения против одной из сторон проекта. У Филдинга были возражения другого порядка.
– Он хотел остановить работы над проектом!
– Лишь до тех пор, пока не будет выяснена причина неврологических побочных действий супертомографии.
– Он обсуждал эти побочные эффекты с кем-либо, кому доступ к информации «Тринити» не разрешен?
– Понятия не имею.
– Со своей женой, к примеру?
Я старался, чтобы ни один мускул на моем лице не выдал меня.
– В высшей степени сомневаюсь.
Гели многозначительно поиграла бровями.
– Вчера вечером вы провели почти час в доме вдовы Филдинга.
Значит, все-таки следили. Впрочем, я и не сомневался. Как же, убив Филдинга, не пронаблюдать за реакцией его лучшего друга! Стало быть, они знают и про то, что со мной была Рейчел.
– Заехал принести соболезнования.
– Вы обсуждали секретную информацию с Лу Ли Филдинг. Китайским физиком.
– Ничего подобного я не делал!
Вообще-то я полагал, что после брака с Филдингом Лу Ли стала британской или американской подданной. Но не время было обсуждать эти тонкости.
– Миссис Филдинг исчезла. А мне очень хотелось бы поговорить с ней.
– Ну, это уже ваша проблема.
Гели игнорировала мой сарказм.
– Если это вы помогли ей бежать – пахнет государственной изменой.
– А разве Лу Ли совершила какое-либо преступление?
У Гели был прежний непроницаемый вид.
– Вот это мы и хотим узнать. Возможно, она была инструментом в чьих-то преступных руках.
"Кристалл", – внезапно подумал я. Не исключено, что Гели уже знает про часы Филдинга.
– Выходит, теперь вы всех Филдингов потеряли. Досадно, да? – продолжал я все тем же шутливым тоном.
Но Гели огорченной не выглядела. Сама невозмутимость.
– Вчера вечером Лу Ли пожаловалась, что ее не пустили к телу мужа, – сказал я. – Она чрезвычайно расстроилась.
– За это отвечаю не я.
– А как насчет личных вещей Филдинга? Лу Ли упоминала, в частности, его золотые карманные часы. Семейная реликвия.
Гели поджала губы и покачала головой:
– Часов не помню. Но как только миссис Филдинг объявится, мы разберемся.
Врет! За два года общения с Филдингом она видела его часы по меньшей мере сто раз – золотые карманные часы в наши времена обращают на себя внимание.
– Надо бы проверить вас сегодня на детекторе лжи, – сказала Гели.
Я почувствовал, как у меня вспотели подмышки от волнения.
– Извините, сегодня не получится, – решительно заявил я.
Ее глаза сузились. Я отказывался впервые за все время.
– Почему же?
– Я только что потерял близкого друга. Ночь практически не спал. Чувствую себя отвратительно.
– Профессор Теннант!
– Сегодня я не в настроении подвергать себя вашим фашистским штучкам. И точка!
Гели Бауэр откинулась в моем кресле и смотрела на меня с явно растущим интересом.
– При поступлении на работу вы подписали документ, согласно которому вас можно посадить за детектор лжи в любой момент. Так что это дело не добровольное и ваше согласие мне не требуется.
Мой животный страх был так велик, что хоть с кулаками на Гели бросайся. Всю свою жизнь я был предельно свободен. Даже терапевтом я имел собственную практику и был сам себе хозяин. А когда книгу писал – был ограничен только собственными способностями. Поэтому в атмосфере «Тринити», с ее диктатурой секретности, я страдал своего рода духовной клаустрофобией – задыхался от несвободы.
Мой отец, участвуя в разработке ядерного оружия в Лос-Аламосе и Окридже, испытывал те же чувства. И его снова и снова усаживали за детектор лжи. Но теперь времена холодной войны кажутся идиллическими. Нынче в распоряжении АНБ детекторы лжи – на базе магнитно-резонансной технологии; в отличие от традиционных аппаратов они практически никогда не ошибаются.
Принцип простой: для лжи человеческий мозг задействует большее количество нейросвязей, чем для правды. Даже патологический лгун сначала мысленно представляет правильный ответ и только потом произносит вслух только что придуманную или заранее заготовленную ложь. На экране томографа мозг лгуна по количеству очагов активности похож на рождественскую елку с лампочками. Именно Филдинг добился прекращения проверок на "томографе лжи" – мол, они способны лишь усугубить наши неврологические расстройства после супертомографии. Это была временная победа Филдинга в войне против вторжения в нашу частную жизнь. Однако и традиционный детектор лжи – штука преотвратная и по нервам бьет жутко. Вдвойне мерзко, что за него тебя могут посадить в любой момент, ни с того ни с сего. Живешь словно в антиутопии по Оруэллу, в вечном напряжении – особенно неприятном, если тебе действительно есть что скрывать.
– А как вы меня принудите? – спросил я с вызовом. – Что-нибудь вколете? Или свяжете?
Похоже, Гели бы и не прочь…
– Нет? Запрещено? Ну, тогда забудьте про детектор лжи.
Она подняла к лицу указательный палец и рассеянно провела им по шраму.
– Не понимаю, профессор, отчего вы сегодня такой агрессивный.
– Отлично понимаете!
– Вы что-то скрываете.
– Еще неизвестно, кто из нас сейчас менее искренен!
– Вы пытаетесь саботировать проект "Тринити".
– Каким образом? И зачем мне это нужно? Проект уже приостановлен.
Гели внимательно осматривала свои ногти – два из них были обгрызены. Похоже, она человек куда более нервный, чем кажется со стороны.
– Каким образом саботировать? – переспросила она. – Да предав его гласности!
Вот он, самый великий кошмар параноидального военного мышления. Они дико боятся огласки.
– Я ничего не разглашал.
– Но хотите?
– Нет.
– Вы разговаривали с президентом Соединенных Штатов?
– Вообще когда-нибудь?
Впервые в ее голосе прозвучала нотка раздражения.
– Я имею в виду после смерти профессора Филдинга.
– Нет.
– Вы звонили в Белый дом и оставили сообщение для президента.
Теперь я почувствовал пот и на лбу.
– Да.
– Вы звонили из телефона-автомата.
– Ну и что?
– Почему вы не воспользовались своим сотовым?
– Батарейка сдохла.
Эту маленькую ложь никак не проверишь.
– Могли бы подождать и позвонить из дома.
– Приспичило поговорить прямо в тот момент.
– И часто у вас бывает настроение прямо сейчас поговорить с президентом Соединенных Штатов?
– Время от времени.
– Вы звонили в связи со смертью профессора Филдинга?
– Это было одним из поводов.
Свой следующий вопрос она, казалось, долго взвешивала.
– Вы предупредили сотрудника Белого дома, что о вашем звонке не следует уведомлять руководство проекта «Тринити», верно?
У меня сердце екнуло. Как эти гады прознали, что именно я сказал сотруднику Белого дома из телефона-автомата? Тут могло сработать только тотальное слежение за всей телефонной сетью. В подвалах форта Джордж-Мид компьютеры АНБ ежедневно прослушивают миллионы частных телефонных звонков – запись включается, если прозвучит одно из сотен или тысяч ключевых слов типа "пластиковая бомба", «президент», "шифровка", «гексоген»… наверняка и «Тринити» в этом списке. Мне вспомнилось, что «Тринити» я упомянул в первой же фразе разговора – в ответ на вопрос оператора Белого дома, по какому поводу я звоню.
Я заставил себя посмотреть Гели в глазах.
– В проект меня назначил лично президент. Не АНБ меня сюда прислало. Ни Джон Скоу, ни Питер Годин меня не выбирали. Я тут для того, чтобы оценивать этические аспекты текущей работы. Если мне кажется, что есть проблема, я уполномочен докладывать президенту напрямую. То есть минуя руководство проекта.
Итак, перчатка брошена. Я сознательно бравирую своим особым положением среди сотрудников проекта «Тринити». Мне позволено то, что им не позволено.
Гели подалась вперед. В ее голубых глазах сверкал вызов.
– Сколькими сотовыми телефонами вы пользуетесь, профессор Теннант?
– Одним.
– А другие есть?
Этот вопрос мне многое открыл. Итак, они в курсе, что я звонил в Белый дом, но не знают, перезвонил ли мне президент. Они прослушивают мои телефоны – те, о существовании которых им известно, – и опасаются, что у меня есть другие, неподконтрольные каналы связи. Если их это волнует – значит, у них нет уверенности, что президент у них в кармане, и у меня сохраняется шанс убедить его в верности моих подозрений.
– У Рейчел Вайс есть сотовый телефон, – сказала Гели Бауэр, не спуская с меня глаз и ловя все оттенки моей реакции.
Я сделал глубокий вдох и произнес ровным голосом:
– А вы видели современного врача без сотового телефона?
– В здешних местах профессора Вайс вы знаете лучше, чем кого бы то ни было.
– Вполне естественно. Ведь она – мой психиатр.
– Она – единственный человек за стенами проекта, с кем вы за последние два месяца обменялись более чем полусотней слов.
Я удивленно спросил себя, так ли это.
– То же характерно и для профессора Вайс, – сказала Гели.
– Что вы имеете в виду?
– Она ни с кем не видится. Общается на работе и по поводу работы. В прошлом году ее сын умер от рака. После смерти мальчика муж оставил ее и вернулся в Нью-Йорк. Шесть месяцев назад профессор Вайс стала принимать приглашения коллег мужского пола. Ужин в ресторане, поход в кино и тому подобное. Максимум два свидания с каждым. А два месяца назад эти свидания вдруг вообще прекратились.
– Чем могу быть полезен? – произнес я наконец.
– Должна задать вам несколько рутинных вопросов, – сказала Гели Бауэр. – Ничего особенного.
Действительно ли это рутинный визит? За два года Гели Бауэр побывала в моем кабинете раз пять-шесть, не больше. Ее я видел преимущественно через стекло во время проверок на детекторе лжи, которым меня периодически подвергали.
– Годин только что дал нам три свободных дня. Может, отложим до моего возвращения?
– Боюсь, дело не терпит отлагательства.
У нее был легкий неопределенный акцент выпускницы европейской элитной частной школы.
– Вы же сказали, что ничего особенного.
В ответ только механическая улыбка.
– Присаживайтесь, профессор.
– Вы в моем кресле.
Гели и не подумала встать. Она упивалась возможностью хамить.
– Вы обычно не занимаетесь рутиной лично, – сказал я. – Чем обязан?..
– Смерть профессора Филдинга создала нестандартную ситуацию. Мы должны убедиться, что знаем максимально много о сопутствующих ей обстоятельствах.
– Профессор Филдинг скончался от инсульта.
Она несколько секунд молча всматривалась в мое лицо. Шрам на ее левой щеке напоминал мне о тех, что я видел в госпиталях у ветеранов вьетнамской войны. Ветераны рассказывали, что осколки фосфорной гранаты прожигали себе путь глубоко под кожу и там гасли, но когда хирурги вскрывали рану, опять активизировались на воздухе – и калечили врачей. Гели Бауэр пострадала не иначе как от этого варварского оружия. Вообще-то женщину с подобным шрамом я бы только уважал: красавица с такой отметиной знает про жизнь больше своих благополучных сестер. Однако все прежние контакты с Гели наводили меня на мысль, что, пройдя через ад, она ничему, кроме ненависти, не научилась.
– Меня интересуют ваши отношения с профессором Филдингом.
Любопытно, что она никогда не прячется за бюрократическим «мы», "нас". Всегда «я», "меня". Ясно, что безопасность проекта «Тринити» она воспринимает как свое личное дело.
– Серьезно? – сказал я, словно для меня это большой сюрприз.
– Как вы охарактеризовали бы эти отношения?
– Он был моим другом.
– Вы встречались с ним и общались вне рабочих помещений проекта?
Ответив «да», я признаюсь в грубом нарушении правил безопасности, придерживаться которых я когда-то обязался своей подписью. Но Гели наверняка имеет в виду видеозапись наших с Филдингом встреч.
– Да, – сказал я.
– Это большое нарушение.
Я театрально закатил глаза.
– Подайте на меня в суд.
– Не ерничайте. Нам ничего не стоит посадить вас в тюрьму.
Ах ты черт! Но что мне остается, кроме как отшучиваться?
– Ну, если меня упрячут в кутузку, здешним тайнам точно ничего грозить не будет.
Гели что-то поправила в своих золотых волосах. Словно ястреб охорашивается.
– Профессор, ведя себя столь легкомысленно, вы можете потерять свое место.
– А-а, теперь дошло, зачем вы явились. Меня уволить.
Улыбка скользнула по губам Гели.
– Давайте не будем драматизировать ситуацию. Я просто пытаюсь побольше узнать о Филдинге.
– А зачем? Он мертв. Скончался. Его больше нет с нами.
– Что вы с ним обсуждали во внерабочее время?
– Футбол.
– Футбол?
– Да, Филдинг был заядлый болельщик. Фанат английской команды «Арсенал». Надоел мне этими разговорами до смерти, но общаться с ним мне нравилось.
– Вы скрываете правду.
– С чего вы взяли?
– Вы на пару с профессором Филдингом боролись за прекращение проекта.
– Неправильная формулировка. У меня были кое-какие этические возражения против одной из сторон проекта. У Филдинга были возражения другого порядка.
– Он хотел остановить работы над проектом!
– Лишь до тех пор, пока не будет выяснена причина неврологических побочных действий супертомографии.
– Он обсуждал эти побочные эффекты с кем-либо, кому доступ к информации «Тринити» не разрешен?
– Понятия не имею.
– Со своей женой, к примеру?
Я старался, чтобы ни один мускул на моем лице не выдал меня.
– В высшей степени сомневаюсь.
Гели многозначительно поиграла бровями.
– Вчера вечером вы провели почти час в доме вдовы Филдинга.
Значит, все-таки следили. Впрочем, я и не сомневался. Как же, убив Филдинга, не пронаблюдать за реакцией его лучшего друга! Стало быть, они знают и про то, что со мной была Рейчел.
– Заехал принести соболезнования.
– Вы обсуждали секретную информацию с Лу Ли Филдинг. Китайским физиком.
– Ничего подобного я не делал!
Вообще-то я полагал, что после брака с Филдингом Лу Ли стала британской или американской подданной. Но не время было обсуждать эти тонкости.
– Миссис Филдинг исчезла. А мне очень хотелось бы поговорить с ней.
– Ну, это уже ваша проблема.
Гели игнорировала мой сарказм.
– Если это вы помогли ей бежать – пахнет государственной изменой.
– А разве Лу Ли совершила какое-либо преступление?
У Гели был прежний непроницаемый вид.
– Вот это мы и хотим узнать. Возможно, она была инструментом в чьих-то преступных руках.
"Кристалл", – внезапно подумал я. Не исключено, что Гели уже знает про часы Филдинга.
– Выходит, теперь вы всех Филдингов потеряли. Досадно, да? – продолжал я все тем же шутливым тоном.
Но Гели огорченной не выглядела. Сама невозмутимость.
– Вчера вечером Лу Ли пожаловалась, что ее не пустили к телу мужа, – сказал я. – Она чрезвычайно расстроилась.
– За это отвечаю не я.
– А как насчет личных вещей Филдинга? Лу Ли упоминала, в частности, его золотые карманные часы. Семейная реликвия.
Гели поджала губы и покачала головой:
– Часов не помню. Но как только миссис Филдинг объявится, мы разберемся.
Врет! За два года общения с Филдингом она видела его часы по меньшей мере сто раз – золотые карманные часы в наши времена обращают на себя внимание.
– Надо бы проверить вас сегодня на детекторе лжи, – сказала Гели.
Я почувствовал, как у меня вспотели подмышки от волнения.
– Извините, сегодня не получится, – решительно заявил я.
Ее глаза сузились. Я отказывался впервые за все время.
– Почему же?
– Я только что потерял близкого друга. Ночь практически не спал. Чувствую себя отвратительно.
– Профессор Теннант!
– Сегодня я не в настроении подвергать себя вашим фашистским штучкам. И точка!
Гели Бауэр откинулась в моем кресле и смотрела на меня с явно растущим интересом.
– При поступлении на работу вы подписали документ, согласно которому вас можно посадить за детектор лжи в любой момент. Так что это дело не добровольное и ваше согласие мне не требуется.
Мой животный страх был так велик, что хоть с кулаками на Гели бросайся. Всю свою жизнь я был предельно свободен. Даже терапевтом я имел собственную практику и был сам себе хозяин. А когда книгу писал – был ограничен только собственными способностями. Поэтому в атмосфере «Тринити», с ее диктатурой секретности, я страдал своего рода духовной клаустрофобией – задыхался от несвободы.
Мой отец, участвуя в разработке ядерного оружия в Лос-Аламосе и Окридже, испытывал те же чувства. И его снова и снова усаживали за детектор лжи. Но теперь времена холодной войны кажутся идиллическими. Нынче в распоряжении АНБ детекторы лжи – на базе магнитно-резонансной технологии; в отличие от традиционных аппаратов они практически никогда не ошибаются.
Принцип простой: для лжи человеческий мозг задействует большее количество нейросвязей, чем для правды. Даже патологический лгун сначала мысленно представляет правильный ответ и только потом произносит вслух только что придуманную или заранее заготовленную ложь. На экране томографа мозг лгуна по количеству очагов активности похож на рождественскую елку с лампочками. Именно Филдинг добился прекращения проверок на "томографе лжи" – мол, они способны лишь усугубить наши неврологические расстройства после супертомографии. Это была временная победа Филдинга в войне против вторжения в нашу частную жизнь. Однако и традиционный детектор лжи – штука преотвратная и по нервам бьет жутко. Вдвойне мерзко, что за него тебя могут посадить в любой момент, ни с того ни с сего. Живешь словно в антиутопии по Оруэллу, в вечном напряжении – особенно неприятном, если тебе действительно есть что скрывать.
– А как вы меня принудите? – спросил я с вызовом. – Что-нибудь вколете? Или свяжете?
Похоже, Гели бы и не прочь…
– Нет? Запрещено? Ну, тогда забудьте про детектор лжи.
Она подняла к лицу указательный палец и рассеянно провела им по шраму.
– Не понимаю, профессор, отчего вы сегодня такой агрессивный.
– Отлично понимаете!
– Вы что-то скрываете.
– Еще неизвестно, кто из нас сейчас менее искренен!
– Вы пытаетесь саботировать проект "Тринити".
– Каким образом? И зачем мне это нужно? Проект уже приостановлен.
Гели внимательно осматривала свои ногти – два из них были обгрызены. Похоже, она человек куда более нервный, чем кажется со стороны.
– Каким образом саботировать? – переспросила она. – Да предав его гласности!
Вот он, самый великий кошмар параноидального военного мышления. Они дико боятся огласки.
– Я ничего не разглашал.
– Но хотите?
– Нет.
– Вы разговаривали с президентом Соединенных Штатов?
– Вообще когда-нибудь?
Впервые в ее голосе прозвучала нотка раздражения.
– Я имею в виду после смерти профессора Филдинга.
– Нет.
– Вы звонили в Белый дом и оставили сообщение для президента.
Теперь я почувствовал пот и на лбу.
– Да.
– Вы звонили из телефона-автомата.
– Ну и что?
– Почему вы не воспользовались своим сотовым?
– Батарейка сдохла.
Эту маленькую ложь никак не проверишь.
– Могли бы подождать и позвонить из дома.
– Приспичило поговорить прямо в тот момент.
– И часто у вас бывает настроение прямо сейчас поговорить с президентом Соединенных Штатов?
– Время от времени.
– Вы звонили в связи со смертью профессора Филдинга?
– Это было одним из поводов.
Свой следующий вопрос она, казалось, долго взвешивала.
– Вы предупредили сотрудника Белого дома, что о вашем звонке не следует уведомлять руководство проекта «Тринити», верно?
У меня сердце екнуло. Как эти гады прознали, что именно я сказал сотруднику Белого дома из телефона-автомата? Тут могло сработать только тотальное слежение за всей телефонной сетью. В подвалах форта Джордж-Мид компьютеры АНБ ежедневно прослушивают миллионы частных телефонных звонков – запись включается, если прозвучит одно из сотен или тысяч ключевых слов типа "пластиковая бомба", «президент», "шифровка", «гексоген»… наверняка и «Тринити» в этом списке. Мне вспомнилось, что «Тринити» я упомянул в первой же фразе разговора – в ответ на вопрос оператора Белого дома, по какому поводу я звоню.
Я заставил себя посмотреть Гели в глазах.
– В проект меня назначил лично президент. Не АНБ меня сюда прислало. Ни Джон Скоу, ни Питер Годин меня не выбирали. Я тут для того, чтобы оценивать этические аспекты текущей работы. Если мне кажется, что есть проблема, я уполномочен докладывать президенту напрямую. То есть минуя руководство проекта.
Итак, перчатка брошена. Я сознательно бравирую своим особым положением среди сотрудников проекта «Тринити». Мне позволено то, что им не позволено.
Гели подалась вперед. В ее голубых глазах сверкал вызов.
– Сколькими сотовыми телефонами вы пользуетесь, профессор Теннант?
– Одним.
– А другие есть?
Этот вопрос мне многое открыл. Итак, они в курсе, что я звонил в Белый дом, но не знают, перезвонил ли мне президент. Они прослушивают мои телефоны – те, о существовании которых им известно, – и опасаются, что у меня есть другие, неподконтрольные каналы связи. Если их это волнует – значит, у них нет уверенности, что президент у них в кармане, и у меня сохраняется шанс убедить его в верности моих подозрений.
– У Рейчел Вайс есть сотовый телефон, – сказала Гели Бауэр, не спуская с меня глаз и ловя все оттенки моей реакции.
Я сделал глубокий вдох и произнес ровным голосом:
– А вы видели современного врача без сотового телефона?
– В здешних местах профессора Вайс вы знаете лучше, чем кого бы то ни было.
– Вполне естественно. Ведь она – мой психиатр.
– Она – единственный человек за стенами проекта, с кем вы за последние два месяца обменялись более чем полусотней слов.
Я удивленно спросил себя, так ли это.
– То же характерно и для профессора Вайс, – сказала Гели.
– Что вы имеете в виду?
– Она ни с кем не видится. Общается на работе и по поводу работы. В прошлом году ее сын умер от рака. После смерти мальчика муж оставил ее и вернулся в Нью-Йорк. Шесть месяцев назад профессор Вайс стала принимать приглашения коллег мужского пола. Ужин в ресторане, поход в кино и тому подобное. Максимум два свидания с каждым. А два месяца назад эти свидания вдруг вообще прекратились.