Айлс Грег. Смерть как сон

   – Мне очень жаль, что эта беда не обошла вас стороной. Как вас зовут?
   – Джордан Гласс.
   – Джордан Гласс... Мисс Гласе, прежде чем я попрошу этих джентльменов уйти, позвольте мне заверить вас, что если бы я действительно располагал информацией, которая могла бы помочь в расследовании, то не колеблясь поделился бы ею. Вне зависимости от того, насколько личной она могла оказаться. Вы мне верите?
   Я ему верила, поэтому только кивнула.
   Джон смерил меня суровым взглядом и перевел его на художника.
   – Мистер Уитон, – начал он, – уважаю ваше право на личную жизнь и личные тайны. Но считаю, что вы не способны объективно судить о степени ценности информации, которой располагаете. Не вам решать, что поможет нам в расследовании, а что нет.
   Уитон принялся внимательно разглядывать потолок. И так, глядя вверх, равнодушно произнес:
   – Вы хотите сказать, что я располагаю сведениями, уличающими Фрэнка Смита в причастности к преступлениям, но сам об этом не подозреваю?
   – Не исключено.
   – Нет, уважаемый, это как раз полностью исключается. Фрэнк в принципе не может иметь никакого отношения к этим преступлениям! – Уитон побагровел и наконец обратил на Джона полный ярости взгляд. – Однако в свете того, о чем мне только что сообщила мисс Гласс, я, пожалуй, расскажу вам кое-что... Это не дает мне покоя с момента нашей прошлой встречи. Тогда я смолчал лишь потому, что Гейнса и без того легко было заподозрить. Да, он малоприятный субъект. Но не надо забывать, что у него было трудное детство и он лишь отчасти несет ответственность за свой характер и свои поступки.
   Ленц слушал его жадно, кажется, даже не дыша.
   – Пару или тройку раз, когда мои подопечные собирались вместе, – продолжал Уитон, – будь то здесь или в галерее, я становился свидетелем довольно навязчивых приставаний Гейнса к Талии. Он постоянно увивался около нее и, мало того, пытался коснуться без всякого на то разрешения или поощрения с ее стороны.
   – А что он при этом говорил? – спросил Джон.
   – Сальности. Повторюсь, это были откровенные приставания. Вы знаете, Гейнс ненасытен и не пропускает в университете ни одной юбки. Но к Талии у него гораздо более серьезное отношение. Однажды я видел, как он поджидал ее на улице, возле ее машины. Это было пару недель назад. Стемнело, и я даже не сразу его узнал.
   – Он ее дождался?
   – Да, но пожалел об этом, нарвавшись на резкую отповедь со стороны Талии. Она красивая девушка и, конечно, знает, как избавляться от назойливых и нежелательных ухажеров.
   – В тот вечер она уехала одна?
   – Ну разумеется, одна! Возможно, Гейнсу не дает покоя мысль, что Талия несколько раз позировала студентам обнаженной. Он воспринял это как некую сексуальную саморекламу, не подозревая, что саморекламой тут и не пахнет.
   Мне живо вспомнился допрос Гейнса, изобиловавший отвратительными сценами, и я поморщилась.
   – Что вы еще можете рассказать об отношениях Леона и Талии? – подал голос Джон. – Что-нибудь привлекло ваше внимание, показалось необычным или странным?
   Уитон долго молчал, словно не желая говорить дальше.
   – Пару раз я видел, как Леон провожал Талию после занятий, но держался позади и на противоположной стороне улицы. Так, чтобы она его не заметила.
   – Вы это видели своими глазами?
   – Да, это была форменная слежка. Не знаю, может, он шел за ней всего лишь пару кварталов. А может, провожал до самого дома. С другой стороны, не исключено, что я просто неправильно толкую его поведение.
   – То есть?
   – Может быть, Леон и Талия просто шли в одну сторону. У аспирантов много общих маршрутов в этом городе. Особенно вблизи университета.
   – Вы ведь так не думаете на самом деле? – внимательно глядя на Уитона, сказал Ленц.
   – Вы правы...
   – Спасибо, что вы это вспомнили и рассказали. Это важно.
   – Надеюсь, это вам как-то поможет. – Уитон наклонился вперед и, как мне показалось, с трудом поднялся. – А теперь, господа, если, конечно, у вас нет еще одного ордера на обыск, я попросил бы вас удалиться. Мне нужно работать.
   Уитон сложил руки на груди, всем своим видом показывая, что разговор закончен.
   Но Ленц предпочел этого не увидеть.
   – И снова прошу прощения, – проговорил он спокойно, потирая переносицу, – но нам хотелось бы еще кое-что уточнить относительно вашей биографии.
   Уитон нахмурился.
   – Мы ознакомились с интервью, которые вы в разное время давали журналистам. Но мы вынесли из них лишь схематичное представление о вашей жизни. Например, нам известно, что вы родились и выросли в сельской глубинке Вермонта. В округе Уиндхем. Вот и все сведения о вашей юности. Скажите, ваш отец был фермером?
   – И охотником, – раздраженно буркнул Уитон.
   – Охотником?
   – Добывал бобра, лисицу и так далее. Пытался разводить норок, но безуспешно.
   – У Талии Лаво отец был рыбаком и тоже промышлял охотой.
   – Я знаю. Она рассказывала мне о своем детстве.
   – Что именно?
   – Спросите ее сами.
   – Ну хорошо. Нам также известно, что ваша мать ушла из дому, когда вы были подростком. Это так?
   Уитон смерил Ленца таким взглядом, что я даже удивилась, как он его не ударил.
   – Понимаю, об этом неприятно вспоминать, – как ни в чем не бывало продолжал доктор. – Но нам нужны подробности. Почему она ушла? Почему не забрала с собой детей?
   Уитон окинул нас тяжелым взглядом и опустил глаза.
   – Не знаю. Отец всегда считал, что она встретила другого мужчину, влюбилась и сбежала вместе с ним. Я в это не верил. Она действительно могла влюбиться в другого, ибо мой отец был тяжелым и суровым человеком. Но ни за что не бросила бы нас.
   У меня защипало в глазах. Я вдруг вспомнила о своем отце. Он тоже не бросил бы меня...
   – Возможно, с ней случилась какая-то беда, – продолжал Уитон. – А отец... либо специально не рассказывал нам, чтобы не травмировать, либо и сам не знал, в чем дело. В конце концов, страна у нас большая, человеку легко затеряться. Где угодно. Например, в Нью-Йорке.
   – Вы сказали, что ваш отец был тяжелым человеком. Может быть, он плохо обращался с вашей матерью? – спросил Ленц.
   – По нынешним стандартам да, он обращался с ней плохо, но не забывайте, что мы говорим о середине пятидесятых. Тогда были другие времена и другие нравы. И чем дальше от больших городов, тем хуже.
   – Отец был суров и со своими детьми?
   Уитон пожал плечами.
   – Опять же если судить по современным меркам, то да. Он лупил нас по поводу и без повода – ремнем, розгами...
   – А как насчет сексуального насилия?
   Уитон смерил Ленца презрительным взглядом.
   – Никогда. – Он вытер влажный лоб затянутой в перчатку рукой. – Господа, я снова прошу вас оставить меня наедине с работой.
   Ленц легко поднялся на ноги, кивнул художнику на прощание и направился к двери. А уже взявшись за ручку, резко обернулся и бросил напоследок:
   – Мистер Уитон, скажите прямо: вы гей или нет? Честный ответ сэкономит нам время и избавит вас от многих дополнительных хлопот, связанных с вмешательством в вашу личную жизнь.
   Плечи Уитона опустились.
   – Ну что ж... Боюсь, вас не слишком обрадует мой честный ответ. Болезнь, поразившая мои руки, поразила и кое-что другое. Я импотент. Вот уже два с лишним года. – Он поднял хмурый взгляд на Ленца. – Ну, теперь ваша душенька довольна, доктор?
   Мне было больно на него смотреть. Во взгляде сквозила затаенная мука, в позе – достоинство человека, которого не так-то просто сломать.
   – Спасибо, что потратили на нас столько времени, – торопливо сказала я, боясь, что Ленц меня опередит. – То, что вы рассказали о Гейнсе, должно нам помочь. Смею надеяться, теперь мы гораздо ближе к разгадке, чем час назад.
   Я собиралась вытолкать Джона и Ленца из комнаты, но Уитон шагнул мне навстречу и неожиданно взял мои руки в свои.
   – Рад был помочь. И молю Бога, чтобы ваша сестра оказалась жива.
   – Спасибо...
   – Может, когда-нибудь вы поймете, почему я не мог ответить на все заданные здесь вопросы. И тогда лишний раз убедитесь, что это не имело отношения к расследованию. Я очень переживаю из-за того, что случилось с Талией. У нее израненная душа. Ей и без того досталось в этой жизни... Знаете... Если вдруг захотите поговорить или сделать новые фотографии – я всегда буду рад вас видеть. И, кстати, с удовольствием написал бы ваш портрет.
   – Но я думала, что вы пишете только пейзажи.
   – В старые времена я добывал себе кусок хлеба именно портретами, – улыбнулся он. – Это был мой бизнес. И школа выживания.
   – А как продвигается ваша последняя картина? Последняя "поляна"? Насколько я понимаю, вы близки к ее завершению.
   – Это действительно так. Дайте мне еще пару дней. Я упросил ректора на время закрыть галерею для посетителей. Студенты узнали, что я вышел на финишную прямую, и не дают мне покоя. А с ними заодно журналисты и частные коллекционеры. Спасу нет от этой публики! Но ничего! Совсем скоро я закончу последний сегмент, и круг "поляны" замкнется! И тогда, чтобы увидеть картину, придется перелезать через нее, как через забор! Вы только подумайте, я уже почти ее закончил! Даже не представляю, что за праздник воцарится в моей на душе, когда я в последний раз проведу по холсту кистью!
   – Зато после этого у вас появится куча свободного времени. Может, вы действительно захотите написать мой портрет. С удовольствием буду вам позировать! Мне очень интересно, какой вы меня видите.
   – Между прочим, если бы ваш портрет писал Фрэнк, у него это получилось бы ярче. Зато я, как мне кажется, вижу вас несколько глубже, чем он.
   Джон и Ленц внимательно прислушивались к этому разговору, словно пытаясь отыскать в нем некий подтекст.
   – Спасибо еще раз! – Я пожала ему руку.
   – Вам спасибо, моя дорогая. – Уитон отошел от двери, освобождая дорогу визитерам. – Всего хорошего, господа.
   Ленц – наивный доктор! – решил было тоже обменяться с Уитоном рукопожатиями, но тот быстро отступил и лишь натянуто улыбнулся. Ленц пожал плечами и вышел из комнаты. Мы последовали за ним.
   Уже на улице – по пути к служебной машине – мы обменялись первыми впечатлениями.
   – Боюсь, на третий разговор по душам с этим господином нам рассчитывать не приходится, – пробормотал Джон.
   – Похоже на то, – отозвался Ленц. – Но прежде чем выгнать нас, он все-таки указал пальчиком на Гейнса.
   – Интересно, почему он это сделал сегодня, а не вчера?
   – Он же объяснил! – раздраженно бросила я. – Не любит болтать ни о себе, ни о других, это не в его правилах. Он ни слова не сказал бы про Гейнса и сегодня, если бы не то, что случилось с Талией. Он прекрасно знает, чем для Гейнса обернутся его признания. И переживает по этому поводу.
   – Пожалуй, – согласился Ленц. – И тем не менее он нам его сдал.
   – А интересно, как ты оцениваешь его трактовку бегства матери? – спросил Джон.
   Ленц профессионально нахмурил лоб.
   – Он не знает, почему она ушла из дома. Но не может смириться с мыслью, что она предпочла любовника родным детям. Это действительно большая редкость, но в жизни все бывает.
   – Он четко дал понять, что не подвергался сексуальному насилию со стороны отца.
   – Отрицание – типичная защитная реакция; нам ли, криминалистам, этого не знать. Было ли сексуальное насилие на самом деле или не было – неизвестно. Вот если бы нам удалось поговорить с ним подольше...
   Джон помог мне забраться в машину и придержал дверцу.
   – Надеюсь, тебе больше повезет с Фрэнком.
   – Я буду стараться.
   Он улыбнулся:
   – Верю. Во всяком случае, Уитон уже не сможет его предупредить. Скажи, ты по-прежнему настаиваешь на том, чтобы идти туда одной?
   – По-прежнему.
   – Хорошо, тогда вперед.
   Я вышла из машины на Эспланад, прошла квартал до дома Фрэнка Смита, поднялась на крыльцо и позвонила, всей кожей чувствуя опоясывающие мое тело провода, которые соединяли микрофон с передатчиком. На сей раз дверь мне открыл сам хозяин. Фрэнк Смит одарил меня лучезарной улыбкой и, сложив руки на груди, оперся плечом о дверной косяк.
   – Счастлив видеть. Однако... Кого вы сегодня представляете? Саму себя или ФБР?
   – Я и рада бы представлять саму себя...
   Смит хмыкнул.
   – Понимаю. В таком случае... Ну что ж, в таком случае меня нет дома.
   Его совершенная телесная красота начинала потихоньку раздражать.
   – Вы сегодня утром включали телевизор?
   – Нет, и не жалею об этом.
   – Но газеты по крайней мере просматривали?
   – Сегодня утром я принял освежающий душ и заварил себе в саду крепкий кофе. Собственно, так я встречаю каждый новый день. А телевизор и газеты не жалую. Почему вы спрашиваете? Уж не хотите ли сказать, что я пропустил нечто важное?
   – Можно мне войти?
   Он прищурился.
   – Что случилось? Опять похищение?
   – На сей раз похитили Талию Лаво.
   Смит побледнел.
   – Вы шутите?
   – Нет.
   Я впервые наблюдала на этом холеном лице неподдельную растерянность.
   – Так я могу войти?
   Он отошел в сторону, я переступила порог его дома и, не обращая на хозяина внимания, прямиком направилась в сад. На сей раз фонтан бездействовал, на верхнем ярусе его сидел нахохлившийся дрозд. Я опустилась в плетеное кресло у летнего столика. Смит, выйдя из дома следом за мной, сел напротив. В легких брюках и голубой рубашке-поло он больше смахивал на модель, чем на художника.
   – Скажите, каким образом преступнику удалось добраться до Талии, если она находилась под круглосуточным наблюдением полиции?
   – А с чего вы взяли, что она находилась под наблюдением?
   – Мне известно, что полиция следит за каждым моим шагом. А Талия, насколько я понимаю, также вызывала подозрения ваших друзей. Кстати, где они?
   – Работают.
   – А вас послали вперед на разведку, не так ли? Вчера я был с вами любезнее, чем с ними, и они решили сыграть на этом?
   – Я сама захотела прийти одна.
   – Значит, я по-прежнему прохожу по делу в качестве подозреваемого. Великолепно! Что ж, спрашивайте.
   Я в двух словах рассказала ему о том, что нам стало известно об их встречах с Уитоном и ссорах, свидетелями которых были стены этого дома.
   – А я-то думал, куда задевался мой Хуан... – пробормотал Смит. – Они, конечно, пригрозили ему депортацией?
   – Не знаю, Фрэнк, меня в это не посвящали. И поверьте, мне очень неприятно, что мы поневоле вторгаемся в вашу личную жизнь. Но речь идет о жизни и смерти нескольких ни в чем не повинных людей. Кто знает, может быть, Талия еще жива. Мы должны сделать все, чтобы ее спасти.
   – Вы в самом деле думаете, что она еще жива?
   – А почему нет?
   – И правда. Но ваши вопросы не имеют никакого отношения ни к судьбе Талии, ни к судьбе остальных жертв.
   – Мы уже слышали это сегодня от Уитона.
   Смит развел руками, словно говоря: "Вот видите? Следующий вопрос!" Но я уперлась.
   – Не знаю, почему вы оба, будто сговорившись, отказываетесь отвечать. Но мне кажется, разумных объяснений, действительно не имеющих отношения к нашему расследованию, может быть только два. Первое: Уитон гей, и вы с ним любовники.
   – А второе?
   – Тоже тайна, которую вы тщательно оберегаете. Какая угодно. Вплоть до наркотиков. Но это не важно. Мне кажется, что первое объяснение логичнее всего.
   Смит фыркнул.
   – А если это так, то прямой и честный ответ избавит вас обоих от дополнительных неудобств. Без него ФБР будет копать самостоятельно и до конца. Поймите, Фрэнк, Кайсеру и Ленцу плевать, геи вы или не геи. Им плевать, есть у вас отношения с Уитоном или нет. Их интересует другое.
   – Что именно?
   – Что это действительно никак не связано со "Спящими женщинами".
   – Смешно даже говорить об этом.
   – Согласна. Но не я руковожу расследованием. Фрэнк, ну я прошу вас! Ответьте честно, и мы больше не вернемся к этому вопросу! Роджер Уитон гей?
   – Вы его самого спрашивали?
   – Он уклонился от ответа.
   – Меня это не удивляет.
   – Но вы же не скрываете своей ориентации!
   – Не стоит проводить параллелей, Джордан. Уитон вырос в Вермонте, ему пятьдесят восемь лет, черт возьми! Он представитель совершенно другого поколения!
   – Так он гей?
   – Гей!
   "Гей..."
   Смит пальцем рисовал на столешнице невидимые узоры.
   – Нас не надо сравнивать... Я отношусь к этому просто, а Уитон... Ему и помыслить страшно о том, что это вдруг выплывет наружу. К тому же он ведь не рядовой обыватель, до которого никому нет дела, будь он хоть трижды геем. Уитон – известный художник.
   – Вы с ним любовники?
   Смит качнул головой:
   – Нет.
   Я уловила в его голосе оттенок сожаления.
   – Откуда же вы знаете, что он гей? Он сам вам говорил?
   – Роджер уехал в Нью-Йорк в семнадцать лет. Как вы думаете, на что он там жил? Уж, наверное, не на гроши от своих портретов.
   – Вы хотите сказать, что он торговал собой?
   – Все мы так или иначе торгуем собой. Особенно в тот период жизни, когда больше торговать нечем. Талантливый симпатичный паренек, провинциал... Мыкался по галереям. Его, конечно, заметили, но вовсе не благодаря картинам. Прошло совсем немного времени, и влиятельные нью-йоркские геи уже оспаривали друг у друга право дать ему кров и работу. Так продолжалось до тех пор, пока он не ушел в армию.
   – Вы многое знаете о нем. Больше, чем ФБР.
   – Роджер делился этими воспоминаниями только со мной. Знал, что я пойму. А вам я рассказываю все это с одной целью: чтобы вы отвадили от него ваших друзей из ФБР. У него и без вас забот хватает.
   – Я постараюсь. Но прошу вас уточнить еще кое-что. Если вы дружите, то почему же ссорились?
   Смит положил ладони на стол и качнул головой.
   – Не спрашивайте меня, Джордан. Вы не получите ответа. Есть вещи, которые ФБР знать не следует.
   – Господи, Фрэнк, я не буду им ничего рассказывать! Просто скажу, что меня ваши ответы удовлетворили и нет смысла вас больше мучить!
   – Нет, не просите меня...
   Я боролась с раздражением и сочувствием. Понимала, что это тайна Уитона, а не Фрэнка. Он не мог говорить о ней.
   Не успев осознать, что делаю, я поднялась и, нимало не смущаясь присутствия Фрэнка, сняла с себя всю шпионскую амуницию и бросила ее на стол.
   – Все! Я отключаюсь! – сказала я в микрофон. – Пожалуйста, не лезьте сюда!
   В этот самый момент Дэниел Бакстер наверняка ругался в фургончике последними словами. Ничего, это я переживу. Только бы он не помешал мне...
   Я разъединила провода. Смит смотрел на меня открыв рот и не верил своим глазам.
   – Теперь нас никто не услышит, Фрэнк.
   Лицо его потемнело. Мне показалось, что он сейчас схватит меня за шиворот и вышвырнет из своего дома как котенка. Опережая его, я сказала:
   – Послушайте, уважаемый художник! У моей сестры двое маленьких детей! Она любила их больше жизни! И они не мыслили себе жизни без нее! Но нашелся мерзавец, который отнял у них Джейн и упрятал в свою вонючую нору! А сейчас она, возможно, гниет в одной из окрестных трясин! И таких, как она, еще одиннадцать! В том числе и женщина, которую вы называли своим другом! Где она теперь? Что с ней? Если еще жива, сколько времени ей отпущено? – Я перевела дух, но не остановилась: – ФБР хочет узнать, является ли Роджер Уитон геем или нет! Это вмешательство в его личную жизнь? Безусловно! Это трагедия? Нет. А то, что происходит или уже произошло с Талией? Это трагедия?! Если ваши ссоры с Уитоном на самом деле никак не связаны с нашим расследованием, ФБР только напрасно потратит силы и время, выясняя это! А если мы потом узнаем, что отработка ложной версии стоила Талии Лаво жизни? А?!
   – Мне кажется, вы придаете нашим с Уитоном делам преувеличенное значение.
   – У ФБР почти нет улик, нет зацепок. Ваши ссоры вызывают интерес. Объяснения им пока нет. Они ухватятся за эту ниточку и раскрутят ее до конца, можете не сомневаться. Но на это уйдет масса времени! Докажите мне, что эти ссоры никак не связаны с нашим делом, и мы потратим время ФБР с большей пользой!
   Смит прикрыл глаза и долго молчал, наконец прерывисто выдохнул и взглянул на меня:
   – Дайте мне слово, что это останется между нами и ФБР больше не будет копать в этом направлении?
   – Если я пойму, что это никак не связано с похищениями, то да, даю слово. Раскрою вам небольшой секрет: мне плевать на ФБР. Меня интересует только моя сестра. И судьбы остальных похищенных женщин.
   Смит снова вздохнул и принялся пристально разглядывать задремавшего на фонтане дрозда, словно прикидывая, стоит ли запечатлеть эту сцену маслом на холсте.
   – Все просто, – обернувшись ко мне, наконец произнес он. – Роджер хочет, чтобы я его убил.
   Сначала мне показалось, что я ослышалась. Потом глаза мои округлились.
   – Что?!
   – Его болезнь прогрессирует. Уже добралась до легких и других жизненно важных органов. Если так и будет продолжаться – а поводов для оптимизма нет, – конец Роджера, мягко говоря, ужасен. Он хочет, чтобы я избавил его от этого.
   Уши и щеки мои горели огнем. Все вдруг встало на свои места. И прежде всего я поняла, почему Уитон упрямо не желает рассказывать об этом. Если их с Фрэнком тайна станет известна полиции, это может остановить Смита и тогда ничто уже не поможет пожилому художнику достойно уйти из жизни.
   – Теперь ясно? – неприязненно спросил он.
   – Отчасти. Но почему вы ссорились? Вы отказывались?
   – Разумеется! Я думал, что Роджер не вполне отвечает за свои слова, что он раздавлен навалившейся на него депрессией. А еще я считаю, что ему рано умирать. Он многого не сделал. И много может подарить миру. – Смит ожесточенно потер ладонями свое красивое лицо. – Но в какой-то момент он меня почти уговорил. Показывал мне синяки на своем теле, тыкал в нос историю болезни... Его положение очень серьезно, спору нет. С другой стороны, соучастие в эвтаназии закон фактически приравнивает к убийству. А это десять лет тюрьмы. Сами понимаете...
   – Понимаю...
   Смит недоверчиво хмыкнул.
   – Нет, правда. Я однажды стала свидетельницей ужасной сцены. В Афганистане. Моджахеды совершили налет на советский блокпост, в ходе которого один из них был тяжело ранен. Он не мог передвигаться самостоятельно и стал обузой для своих товарищей, когда им пришлось спасаться бегством. Он умолял своего брата убить его, а тот все не мог решиться. Остальные не вмешивались. А когда русские подобрались совсем близко, брат все-таки убил брата. Перерезал ему горло. И потом плакал...
   – В моем случае эта история выглядит поучительной...
   – Извините. Я просто хотела показать вам, что все понимаю. Скажите, а как именно это должно было случиться? Он предлагал какой-нибудь конкретный способ?
   – Какая вам разница, Джордан?
   – Я просто спрашиваю.
   – Инсулин.
   – Инсулин?
   – Это спокойная смерть. Он досконально изучил вопрос. Сначала человек засыпает, потом впадает в кому и, наконец, умирает. Проблема в том, что смерть наступает не всегда. Порой все заканчивается лишь органическими поражениями головного мозга.
   – И поэтому он просил у вас помощи?
   – Да. Он хотел, чтобы я нашел средство, которое остановит его сердце во время комы. Сказал это после того, как я отказался задушить его подушкой...
   – Господи... Ну хорошо... Спасибо вам, Фрэнк. Можете не сомневаться, теперь я потребую, чтобы ФБР от вас отстало.
   – Вам спасибо. – Он выдавил из себя улыбку. – Хотите выпить? Я могу приготовить "Кровавую Мэри". Или, может, кофе?
   – Мне пора. – Я поднялась из-за стола и сгребла с него все свои шпионские железки. – Шериф округа Джефферсон сообщил сегодня в "Новостях", что у полиции уже есть подозреваемые. У него хватило ума не называть имен, но... На всякий случай считайте, что я вас предупредила. На вашем месте я переселилась бы в гостиницу.
   На щеках Смита выступили красные пятна.
   – Я последую вашему совету. Но сначала позвоню своему адвокату и потребую от него спустить на этого шерифа всех собак.
   Он проводил меня. Когда мы проходили столовую, я кивнула на портрет Оскара Уайльда.
   – Мне это очень нравится.
   – Спасибо за похвалу.
   Он уже взялся было за дверную ручку, но я его остановила.
   – Фрэнк, скажите... Собольи щетинки, будь они неладны, позволили ФБР назвать четверых подозреваемых. Вас, Роджера Уитона, Талию Лаво и Леона Гейнса. Талия уже вне игры. Себя вы, понятное дело, не рассматриваете. Остаются Уитон и Гейнс. Что вы думаете по этому поводу?
   – Вы издеваетесь надо мной, Джордан? Скажите лучше, вы держали Леона под колпаком в тот момент, когда исчезла Талия?
   – Да.
   – М-м... А Роджера?
   – И его тоже. – Мне вдруг пришла в голову одна мысль. – Роджер никогда не рассказывал вам о насилии, которому он подвергался в детстве?
   Смит вместо ответа распахнул дверь.
   – Я не ради любопытства спрашиваю.
   – Нет, он никогда мне об этом не рассказывал. А если вы сейчас спросите, не подвергался ли я сам в детстве насилию, я выставлю вас вон. Договорились? – Он галантно поклонился. – До новых приятных встреч, Джордан.
   Не успела я спуститься с крыльца, как за моей спиной громко хлопнула дверь. Давненько на душе не было так гадко... Меня всегда приводили в бешенство любые попытки вторгнуться в мою личную жизнь. А теперь я сама участвую в чем-то подобном. Дожила! Строго говоря, фотожурналистика изначально предполагает подглядывание в чужие замочные скважины. Но по крайней мере в фотожурналистике такие вещи делаются на расстоянии и не столь грубо. Ни бестактных вопросов, ни обращенных на тебя негодующих или презрительных взглядов – просто щелк, щелк, щелк...