Азимов Айзек. ФАТА-МОРГАНА 5 (Фантастические рассказы и повести)

   — И я не единственный, кто будет рад вашему приходу, продолжал директор. — Джанет была так огорчена, что вы не могли прийти на прошлой неделе. Мы почти час уговаривали ее не плакать.
   — Да я и сам расстроился, — начал Рассел. — Не из-за себя, вы же понимаете, хотя для меня это тоже важно, а из-за того, что я подвел ребенка.
   — Я знаю, что вы имеете в виду. Я точно знаю, что вы хотите сказать. И поверьте, приятно и утешительно слышать это. — Он вздохнул. — Наша работа нелегкая. И очень жаль, что для некоторых наших посетителей дети — это легкое развлечение для собственного удовольствия в конце недели. И в самом деле…
   — Да?
   — Я хотел сказать… Нет, это может прозвучать как-то нелюбезно.
   — Ну, пожалуйста!
   — Видите ли, я хотел сказать, если бы не ужасно малое количество супружеских пар, желающих посетить наших детей, я никогда бы не считал холостяка… Я уверен, вы понимаете, что я имею в виду.
   — Конечно.
   Вдохновленный, директор продолжал:
   — И даже, несмотря на недостаток семейных пар, если бы вы и Джанет так не тянулись друг к другу, я бы не оказывал вам гостеприимства. Но она трудный ребенок, — он понимающе улыбнулся, — девочки в тринадцать лет всегда бывают такими.
   — Вы можете быть уверены, что я никогда не обижу ее.
   — Я верю, мистер Рассел, я верю! Джанет здесь одна из самых счастливых детей. Три дня после ваших прогулок она не говорит ни о чем другом, а оставшиеся три дня живет ожиданием следующей встречи. Поверьте, я считаю за честь быть знакомым с таким христианином, как вы. Вы можете считать себя благодетелем, мистер Рассел, настоящим благодетелем!
   Рассел с трудом подавил смех, который начал зарождаться где-то в глубине его. В самом деле, директор был еще более напыщенным, чем когда-либо. А что касается христианина и благодетеля…
   Стук в дверь кабинета прервал его мысль.
   Дверь открылась, и в комнату вошла Джанет. Она тут же увидела Рассела и после минутного колебания, засмущавшись, бросилась через всю комнату и прижалась к нему. Рассел, в свою очередь, обнял ее за плечи. Он почувствовал волнение, неожиданно нахлынувшее на него, когда он впервые за две недели прикоснулся к девочке. Директор смотрел на них, одаряя лучезарной улыбкой.
   Рассел поднялся. Джанет крепко держалась за руку, как будто боялась, что он исчезнет, если она его отпустит.
   — Нам еще много надо сделать и увидеть, — сказал он, обращаясь к директору, — поэтому, если вы не возражаете, мы вас оставим.
   На улице Джанет спросила:
   — Почему ты не приходил на прошлой неделе?
   — Видишь ли, это было невозможно. У меня заболел приятель, и надо было за ним присмотреть.
   Но даже когда он говорил, он думал о том, как провел предыдущую субботу: сидя дома в одиночестве, страстно мечтая видеть девочку, тем не менее, сознательно рассчитывая на то, что, не дождавшись его, она еще больше будет желать его прихода в следующий раз.
   — А твой приятель важнее для тебя, чем я?
   — Нет, конечно, нет. Ты у меня важнее всего на свете.
   Он увидел, как просветлело ее лицо.
   — Ты по мне скучала?
   Она сжала его руку.
   — Ты знаешь, что скучала, дядя Бен, ты же знаешь об этом. Я уж решила, что никогда больше тебя не увижу.
   Он погладил ее по голове.
   — Глупышка. Куда мы сегодня направимся?
   — О, сам выбирай. У тебя это лучше получается.
   — Ну, хорошо. Едем в Лондон.
   — В Лондон!
   — Да, в качестве специальной экскурсии. Разве тебе не хочется в Лондон?
   — О, да, да, — воскликнула она порывисто. — Я еще никогда не была там. Но это не очень далеко?
   — Нет, не очень. Примерно через час мы будем на месте.
   Краем глаза он наблюдал за ней, когда они ждали поезда. Такая изящная и нетронутая! Бутоны ее маленьких грудей нежно подрагивали под тонкой тканью летнего платья. Короткие белые носочки и сандалии только подчеркивали приближающуюся зрелость. Она была созданием, которое во всех своих тайных помыслах желали все мужчины: с умом женщины и непосредственностью ребенка. И как бы в подтверждение этого молодой носильщик, толкая перед собой тележку, присвистнул, окинув ее жадным взглядом. Девочка, смутившись, отвернулась. Рассел сжал зубы и мысленно плюнул. Эта девочка была предназначена не для такой дряни. Он, Бен Рассел, позаботится о том, чтобы какой-нибудь зеленый юнец не лишил ее девственности в своей грязной постели.
   По пути в Лондон Джанет без умолку болтала. Ей не терпелось узнать все: куда они пойдут? Что они будут делать? Будет ли это интересно? Рассел терпеливо отвечал на все ее вопросы. Сначала они пойдут на ярмарку Баттерси. Там она сможет увидеть все, что пожелает. Да, там очень интересно и весело. Для обоих, добавил он про себя.
   На вокзале они взяли такси и приехали на ярмарку в три часа.
   — Какая она большая, — прошептала Джанет удивленно, не веря собственным глазам. — Я видела картинки, но не представляла себе, что это так.
   Они переходили от одной торговой палатки к другой, от одного аттракциона к другому. У девочки закружилась голова от всего увиденного, а Рассел не спускал с нее глаз.
   У стойки тира, где Джанет не сумела поразить единственную цель, он заплатил владельцу, чтобы получить этот приз — деревянного кролика.
   — Но я же не попала, — запротестовала она.
   — Конечно, попала. Просто тебе это не было видно с того места, где ты стояла. Он не отдал бы тебе приз, если бы ты не попала, не так ли?
   В туннеле с привидениями их автомобиль резко накренился, он невольно прижался к ней и слегка коснулся рукой ее бедра. Какое прохладное, подумал он; такое соблазнительно прохладное и упругое. А вслух сказал:
   — Извини.
   — За что?
   — Я потерял равновесие.
   — Да ничего. Я люблю, когда ты рядом. Мне не так страшно.
   Она придвинулась к нему поближе, и его рука оказалась зажатой между ее и его ногами. О, какое упругое бедро! Несмотря на прохладу туннеля, он покрылся испариной. Пожалуйста, быстрее, пожалуйста, поспеши, молча умолял он невидимого оператора аттракциона.
   Таких, как Джанет, у него прежде не было. Другие были слишком чопорными, либо слишком развязными, чрезмерно полными или очень худыми. Но не такие. Пожалуйста, дай мне силы продолжить. Пожалуйста, помоги мне не вспугнуть ее.
   Неожиданно автомобиль вырвался из туннеля на солнечный свет. Девочка выпрямилась, и рука Рассела оказалась свободной. Он дрожал, когда вытирал капельки пота на лбу. Джанет пристально на него посмотрела.
   — Ты испугался, дядя Бен? Ты такой бледный.
   — Нет, просто жарко.
   До шести часов они бродили по ярмарке, потом Рассел спросил:
   — Ты не проголодалась?
   — Немножко. — Она взглянула на него. — Нам скоро пора возвращаться.
   — Возвращаться куда?
   — Ехать обратно в… Обратно в мой Дом.
   Он улыбнулся.
   — Нет. Я поговорил с директором. Он дал нам особое разрешение до одиннадцати часов, потому что мы не виделись на прошлой неделе.
   — До одиннадцати часов! Вот здорово! У нас еще много времени.
   — Несколько часов. — «Всего несколько часов», — повторил он про себя. — Я хочу пригласить тебя домой, — продолжил он, — и приготовить тебе ужин. Хочешь?
   — Мне бы хотелось, дядя Бен. Очень хотелось.
   С ярмарки они вышли в парк. Джанет задумчиво теребила своего кролика.
   — О чем ты думаешь? — спросил он.
   — Я так счастлива. Нельзя ли остаться с тобой навсегда, дядя Бен? Можно? Можно? Я не хочу возвращаться в этот Дом. Никогда!
   Казалось, Рассел колеблется.
   — Я не уверен в этом, — сказал он. — Директор может не разрешить.
   — Разрешит, если ты его попросишь. Я твердо знаю.
   — А тебе этого очень хочется?
   — О, да, да!
   — Тебе придется пообещать, что ты будешь хорошей девочкой и будешь делать все, как я тебе велю.
   — Конечно. Я обещаю.
   Рассел успокоился. Здесь все прошло нормально. Даже слишком легко. С этим покончено.
   — Ну, тогда я попрошу его.
   — О, дядя Бен!
   У ворот парка они сели в такси, и всю дорогу до дома Джанет льнула к своему благодетелю и говорила ему, какой хорошей и послушной девочкой она будет.
   — А теперь посиди и посмотри телевизор, пока я займусь ужином, — сказал Рассел, когда они переступили порог квартиры.
   — Я могу помочь тебе?
   — Нет. Ты у меня в гостях. А гости должны отдыхать и развлекаться.
   После ужина он сидел и долго смотрел на нее. Какая чистота! Сама непорочность. Волосы черные, как сердце дьявола, а кожа белая, лебединая. Он страстно желал прикоснуться к ней, и ему стоило больших усилий сдержать свой порыв. Еще не время, напомнил он себе.
   Но как отличалась она от всех других. Не похожа на Лолу, которая так хотела расплатиться за все развлечения единственным способом, который она знала. Или Джоан, которая так перепугалась. Или Бетти, цветную девочку, чье уродство вызывало у него отвращение. Никого из них она не напоминала. Она была единственной в своем роде. Необыкновенной. Полной ангельской чистоты и нежности, которыми обладала Пегги, первая. Он пытался спасти Пегги от развратной жизни, а церковь назвала его действия богохульными, непристойными. Непристойные! Боже всемогущий! Разве они не понимали, во что она могла превратиться? Сейчас ей было бы восемнадцать, и, возможно, она переспала бы уже с половиной мужчин в этом христианском мире. Все, что он пытался сделать, это помочь ей; только показать, как мужчина может воспользоваться ею. Разве это могло быть непристойным! Она не кричала и не жаловалась. Она была возбуждена, ей было интересно. Тем не менее, его засадили в тюрьму. Его! Спасителя! Боже, какой пыткой была для него тюрьма! Белые форменные рубашки тюремных надзирателей. Яркое освещение. Бесконечные допросы. Но его освободили. Он оказался слишком умным для них. Но Пегги теперь нет. Совсем. Бедняжка Пегги. Но Джанет не умрет. Он спасет ее. Далеко не все заслуживают того, чтобы он обращал на них внимание. Другое дело — Джанет. У него ушло пять лет на то, чтобы найти ее. И потребуется еще не менее пяти, чтобы отыскать подобную, если это вообще удастся. Поэтому сегодня вечером все должно быть прекрасно. Важно было выбрать время, точное время. Так много минут улетает на то, на это. И часы уже бьют десять…
   — Наверное, уже поздно, дядя Бен?
   — Что?!
   Он понял, что закричал и быстро извинился.
   — Извини. Я задумался. Ты напугала меня. Так ты говоришь, уже поздно? Ну, это не совсем так. Еще только половина десятого, у нас еще масса времени. И кроме того, — он улыбнулся, — ты не можешь уйти, не увидев своего сюрприза.
   — Сюрприза?
   — Да.
   — Подарок!
   — Да. Пойдем. Я покажу тебе.
   Рассел вышел из столовой первым и спустился вниз на один лестничный пролет. Он открыл дверь и посторонился, пропуская девочку.
   — Ну, вот, — сказал он, кивнув головой в сторону комнаты.
   Ниспадая красивыми складками, поперек маленькой кровати лежало длинное, во весь рост, белое платье. Девочка медленно пересекла комнату. Некоторое время она стояла и смотрела на подарок полными слез глазами, потом взяла, прижала к груди и начала плакать. Рассел погладил ее шею сзади, пониже затылка.
   — Ну, не плачь, — тихо произнес он.
   — Но у меня никогда не было ничего подобного. Никогда в жизни. О, ты так добр ко мне!
   — Надень его, — мягко ответил он.
   Слезы тут же прекратились, и она пристально посмотрела на него.
   — Но, оно… Я хотела сказать, это же ночная сорочка, разве нет?
   Она держала ее перед собой на вытянутых руках.
   — И она так просвечивает.
   — Ну, конечно. Только это не ночная сорочка. Это что-то наподобие свадебного наряда. Пожалуйста, надень его. Ты сказала, что будешь хорошей девочкой и будешь во всем меня слушаться.
   — Да, но…
   — А, понятно. Тебе не нравится подарок.
   — Это совсем не так, дядя Бен.
   Рассел отвернулся, сделав вид, что рассержен. В зеркале он увидел, что Джанет отчаянно решает, что делать: с одной стороны, ей вовсе не хотелось обижать его; с другой, — не хотелось делать того, что, она инстинктивно чувствовала, будет неверным. Он наблюдал за ее отражением до тех пор, пока не понял, что ее сопротивление ослабло, а потом заговорил.
   — А я уж действительно подумал, что ты хотела остаться со мной навсегда.
   Некоторое время она молчала. Потом он услышал:
   — Мне надеть его здесь?
   — Только если ты хочешь.
   Он закрыл глаза и старался ни о чем не думать. Он прижал руку к груди в попытке успокоить бешеное биение сердца. Ну, вот. Наступил этот самый момент.
   — Я надела, — прошептала девочка, и он повернулся к ней.
   Все было так, как он себе и представлял. Она стояла с поникшей головой и вся дрожала. Сквозь тонкую, полупрозрачную ткань он увидел ее маленькие груди во всей их юной прелести. Его глаза рассматривали все ее тело, вбирая в себя с ненасытной жадностью мягкий изгиб бедер, нежную округлость живота.
   — Подойди ко мне, — приказал он.
   Девочка, словно во сне, подчинилась ему.
   Она остановилась перед ним, заплаканная и испуганная. Она почувствовала непреодолимое желание возразить, громко закричать, но с голосом как будто что-то произошло. Его глаза приковывали. Они становились все больше и больше, пока не сделались совсем громадными. Она ощутила его руки на своем теле.
   — Почти десять часов, — прошептал он. — Почти десять часов. Пойдем.
   Он повел ее в большую, слабо освещенную комнату. Как странно, подумала она, комната похожа на церковь. Маленькую церковь. В ней была Библия. Лежали подушечки, на которые можно было опереться коленями. Висело распятие. Но что-то в нем было не то. Крест перевернут вверх ногами. И нет алтаря — только мраморная плита.
   — Ложись! — приказал ей голос Рассела, стоявшего сзади. Вон туда.
   Страх пропал. Его больше не было. Исчез. Она испытывала нечто новое, неизведанное, когда легла на холодный камень, одетая лишь в тонкое платье. Что-то удивительное должно было с ней произойти. Она знала это.
   Она услышала над собой голос, что-то напевающий. Какой чудный звук. Он поет? Невозможно разобрать. Теперь громче. Не так громко, пожалуйста. Дядя Бен, это слишком громко, у меня болят уши. Перестань! Прекрати!
   Теперь тише. Намного лучше. Более понятно. Что же он такое говорит? Слова казались как будто знакомыми. Зло от нас избави… Не нас веди… Это нам дай… Так это же молитва. Вот что это такое. Но он произносил ее задом наперед. Как странно и очаровательно.
   Она опоздает, и директор будет рассержен. Но это неважно. Зато ей будет, что рассказать своим подружкам.
   Над ее головой сверкали его безумные глаза, Рассел начал стонать.
   Непорочность. Невинность. Девственность. Жертвоприношение. Никто, как она. Безумная страсть. Красота. Молочно-белая кожа. Кровь. Красное на белом. Церковь. Ненависть. Рим. Ненависть. Рим. Рим. Отлученный. Тюрьма. Более никогда. Слишком умен. Реванш. Научить их. Научить их всех. Пегги. Научить ее. Изгнанник. Ненависть. Ненависть. Джанет. Спасти ее. Чистая душа. Освободить. Превознести. Освятить. Не более. Не более. Жить. Подняться. Мстить.
   Десять часов.
   Рассел оказался в поле зрения девочки, и она взглянула на него. Он показал ей то, что держал в правой руке. Когда она открыла рот для крика, он резанул ей длинным ножом по горлу, и кровь хлынула ручьем.
   Красное на белом.
   Выкрикивая ужасные непристойности во весь голос, он рвал белую одежду на клочки, обнажая плоть. Нестерпимо дрожа, он начал сбрасывать одежду с себя, приготавливаясь к последнему ритуалу.
 
    (Перевод А.Сыровой)

Джон Кифауэр
САМОЕ ДРАГОЦЕННОЕ

   Я убежал. Я спасся бегством. Это правда. Я жив — если состояние, в котором я нахожусь, можно назвать полноценной жизнью. Мой рот все еще кровоточит, и я очень слаб. Кровь засохла на моем подбородке и костюме. Говорить я не могу. Но не важно — я жив, я знаю секрет, он стоит миллионы, если только мне удастся вернуться домой, в Штаты.
   Я сумел вырваться, сумел разрезать веревки, которыми меня связал сириец Абушалбак. Здесь, в Дамаске, я найду себе доктора. И, в отличие от Безмолвной Единственной, я умею писать. Она же не может ни писать, ни говорить. Возможно, я навсегда лишен способности говорить. Тем более, я должен записать его — этот секрет. И мне надо спешить.
   Ее звали Безмолвная Единственная, такое имя ей дал отец, Абушалбак. Едва ли мне были известны причины, по которым ее так назвали, в тот вечер, когда я впервые увидел ее. Такого не вообразит даже самая смелая фантазия и уж, конечно, не моя. В первый раз это случилось, когда она стояла радом с уличным лотком, за которым ее отец продавал зубную пасту, на Аль Малек фейсал Стрит радом с площадью Аль Гуада, в самом центре сирийской столицы.
   Молодой дантист, только что окончивший колледж в Балтиморе и путешествующий по Ближнему Востоку перед тем, как окунуться с головой в работу, я заинтересовался Абушалбаком и его товаром, лежащим на лотке. Я наткнулся на него, когда возвращался в отель, расположенный на площади Аль Гуада, после экскурсии по близлежащему базару.
   Мужчина, одетый в грязный засаленный халат, с ярким разноцветным полотенцем на голове, торговал пастой. Одной тряпкой он намазывал ее на передние зубы своего помощника, другой — натирал их до блеска. Во время всей этой забавной процедуры Абушалбак поддерживал почти беспрерывный разговор, расхваливая свой товар. Он прервал свою болтовню лишь только для того, чтобы передать очередной тюбик покупателю, взяв его из числа тех, что красовались сверху на лотке.
   Время от времени он вынимал что-то изо рта мальчика — я так и не мог понять, что это было — и клал в небольшой кувшин на лотке. Кроме комических моментов вокруг подобной торговли, меня привлекло то, что у мальчика-помощника были изумительно белые, блестящие зубы, каких я, дантист, никогда еще не видел. Они сияли, как Тадж Махал при лунном свете. Если бы я только сумел, чтобы зубы моих будущих пациентов были такими же, как у этого мальчика, я мог быть уверен, что очень скоро разбогатею. Я приблизился к краю этой улыбающейся, смеющейся толпы людей с чумазыми лицами, сгрудившихся вокруг лотка, чтобы как следует рассмотреть все это.
   Тут-то я и увидел Безмолвную Единственную.
   Молча, несколько сторонясь людей, она прошла и встала радом с отцом, продающим пасту, хотя в тот момент мне не приходило в голову, что это были отец и дочь. Впрочем, я и имен их не знал. Что меня привлекло в ней с первого взгляда, так это ее рост и походка, подобный королевскому овал лица, аккуратная, гибкая фигура, достоинство, с которым она держалась, и молчаливость. Как она отличалась от этой шумной, бойкой, ухмыляющейся толпы! Она носила чадру, являющуюся частью мусульманского платья свободного широкого покроя, но, в то время, как лица большинства женщин в Дамаске были полностью закрыты, ее чадра приоткрывала глаза.
   Ее глаза. Я сразу в них утонул. Они приводили в смущение — два огромных глубоких озера, наполненных водой желудевого цвета; они источали теплоту. Солнце начинало садиться. Отражаясь в ее глазах, оно, казалось, зажигало их ярким пламенем. Я слишком долго смотрел на нее; она опустила взор — не спеша, но медленно и с достоинством — и слушала, как отец что-то тихо быстро говорил ей по-арабски, его резко очерченный, заросший подбородок подпрыгивал в такт словам. Он протянул ей маленький кувшин. Во время службы в армии я изучил арабский язык (то, что я мог говорить по-арабски, было одной из причин, что я проводил свои последние каникулы на Ближнем Востоке), но Абушалбак тараторил так, что мне трудно было что-либо разобрать.
   Не ответив ни слова, гордо ступая, девушка пошла — поплыла, — унося с собой кувшин, и исчезла в надвигающихся сумерках и лабиринте узких, переполненных магазинчиками улочек примыкающего к базару района.
   На следующее утро я вновь оказался у лотка Абушалбака в надежде еще раз увидеть Безмолвную Единственную, но ее там не было. Некоторое время я провел у лотка, вновь восторгаясь изумительными зубами мальчика-помощника. И опять я не мог разобрать, что же вынимает Абушалбак изо рта мальчика и кладет в свой кувшин.
   Вечером того же дня, вернувшись к лотку, я увидел девушку, конечно, закрытую чадрой, она стояла близ отца. Глаза наши встретились, пока она слушала, что ей говорит отец. Возвращаясь мыслями назад, я понимаю, что Абушалбак, должно быть, почувствовал наши взаимные симпатии. Он бросил на меня быстрый, проницательный, и в то же время холодный и недружелюбный взгляд, потом продолжил свою беседу с дочерью. Он подал ей кувшин, очевидно, тот же самый, накрытый и вновь наполненный чем-то, что он вынул изо рта помощника. Уже тогда я почувствовал, что не следует разговаривать с ней в присутствии отца.
   Когда Безмолвная Единственная выбралась из толпы, я последовал за ней, сознавая, что Абушалбак наблюдает за мной. Я старался не потерять ее из виду, рассуждая сам с собой, стоит ли мне подходить к ней. Я думаю, что уже тогда чувствовал опасность, но отогнал от себя эту мысль, стараясь поспеть за девушкой, не ускоряя шаг до бега. Она вошла в базар, ступая легко и свободно, кружась в водовороте движущейся толпы, прокладывая дорогу сквозь толчею по узким грязным проулкам с разбросанными по ним лавками и домами, чувствуя себя в своей стихии. Не привыкший к такому скоплению людей, я отстал, и в конце концов потерял ее из виду неподалеку от мечети Омайад. За несколько минут до своего исчезновения она обернулась и посмотрела на меня. Ее выражение, насколько я мог рассмотреть в сумерках, можно было определить как надменное безразличие. Она знала, что все это время я шел за ней.
   Разумеется, я вновь оказался у лотка Абушалбака на следующий день в то. же самое время. И Безмолвная Единственная, и я пришли одновременно — она с одной стороны, а я с другой, как будто условились о встрече. Однако вскоре я понял, что она не желает смотреть на меня. На какое-то мгновение я почувствовал на себе взгляд ее притягательных глаз, но она тут же подошла к отцу, тот сказал ей несколько слов, отдал накрытый кувшин, и она пошла той же дорогой, что и вчера.
   На сей раз я не упустил ее. Я шел следом по лабиринту узких грязных улочек и проулков, нагнал ее через несколько минут и, осмелев, положил ей руку на плечо. Она была ростом почти с меня, и, когда резко повернулась, уничтожая меня взглядом, я отдернул руку. Указывая на дорогу, по которой мы только что прошли, она дала понять, что мне нужно вернуться и оставить ее в покое. Она не произнесла ни слова, лишь спрятала кувшин за спину.
   Я сказал ей на ломаном арабском языке, что мне не хочется возвращаться и что я был бы счастлив, если бы она не отказалась пообедать со мной.
   И хотя она не проронила в ответ ни слова, по выражению ее лица я мог понять, что она была очень удивлена моему знанию языка. Однако взглядом она продолжала указывать мне на дорогу назад. Улыбаясь, я повторил свое приглашение и нежелание расстаться с ней. Проблеск симпатии, молчаливого согласия скользнул тенью по ее лицу, но тут же внезапно исчез, и она продолжала свой путь, останавливаясь время от времени, чтобы напомнить без слов, что мне не следует идти дальше. Я улыбался, говорил, что понял ее — и не мог заставить себя повернуть назад.
   Около мечети Омайад она заспешила. Я тоже ускорил шаг, но теперь я не очень боялся отстать от нее. Уже почти стемнело, народу на улицах становилось все меньше, и она не могла скрыться в толпе. У стены дворца Азем она остановилась и бросила беглый взгляд в мою сторону. В толчее мне нетрудно было спрятаться в этот миг, и она меня не увидела. Я заметил, как она нырнула в ворота дома на противоположной стороне Подойдя к этому месту, я заколебался: что делалось по ту сторону двери, мне, конечно, не было видно и слышно. Но я бесстрашно открыл дверь и вошел внутрь дома. Естественно, тогда я не мог знать, что Абушалбак выслеживал меня. Он стоял приблизительно на том же месте, что и я, когда увидел, как Безмолвная Единственная зашла в дом. Мне следовало бы подумать, что он пойдет за мной. В конце концов, он не мог не заметить, что я уже дважды сопровождал его дочь.
   Войдя внутрь здания, я постоял минутку, привыкая к темноте. Сначала мне не было слышно ничего, кроме звуков, доносящихся с улицы. Затем раздался звук легких шагов, и все стихло. Потом вновь шаги, а через секунду звук открываемого дверного замка и осторожно притворяемой двери, И опять наступила тишина. Я был окружен кромешной темнотой.
   Медленно к начал продвигаться вперед, нащупывая дорогу, держась рукой за стену. Пол был земляной. Подняв руку вверх, я коснулся каменной крыши. Я дрожал от холода. Должно быть, тепло никогда не проникало в коридор. Я медленно повернул за угол и в нескольких ярдах впереди увидел полоску света. Пока я стоял и наблюдал, кто-то — Безмолвная Единственная? — на минуту включил свет в комнате. Я ускорил шаги и очень осторожно пошел прямо на эту полоску света, который, как я узнал, просачивался из-под оборванной занавески на окне комнаты, освещенной лампой.
   Из темноты я заглянул в комнату и почувствовал, во-первых, опьяняющую радость, а во-вторых, леденящий ужас от того, что увидел.
   Безмолвная Единственная стояла в комнате с земляным полом. В ней было несколько неопределенного вида стульев, маленький столик, две накрытых лохмотьями кровати. Она была без чадры и выливала содержимое кувшина, который ей дал отец, в металлический чан. Чан стоял посредине комнаты и в высоту почти достигал ее бедер.
   Из кувшина вытекала светящаяся тусклым светом, желтая жидкость — не золото. Вид ее заставил меня задрожать от восторга. Не было в мире такого дантиста, который не отдал бы свое состояние за то, что находилось в том металлическом чане.