Страница:
— Gomez, mi capitan.
[3]
Белые зубы сверкнули в улыбке.
— Водить умеешь?
— Si. [4]
Гомес забрался на сиденье водителя, а капитан сел в джип. Он посигналил автобусу трогаться и выехал вслед за ним на дорогу, ведущую к холму.
Думая о расстрелянных, капитан всегда отмечал общую для них черту — большинство знало, как надо умирать. Никого не приходилось связывать, и лишь немногие соглашались принять пулю с завязанными глазами. Как-то двое приговоренных, кадровые офицеры из разбитой диктаторской армии, отдавали команды комендантскому взводу, целившемуся в них. Только раз один заключенный упал на колени, когда его подвели к испещренной выбоинами от пуль стене, освещенной ярким электрическим светом, и так и пришлось пристрелить его, хнычущего. Но это, скорее, исключение. Казалось, что условия жизни здесь нищета и голод, выжимающий последние соки изнурительный труд и непрестанные гонения — сделали смерть обычным явлением для большинства людей, так что они воспринимали ее с безразличием и почти как избавление.
Сегодняшний заключенный запнулся, подходя к стене, и, будто устыдившись минутной слабости, расправил плечи и прошел оставшийся путь с вызывающе откинутой назад головой. Это был худощавый человек с темными волосами, тронутыми кое-где сединой. Вряд ли военный, подумал капитан. Наверное, политический — и поежился. Вина, за которую приговаривали к расстрелу, не его дело. Ему вменялось в обязанность лишь расстреливать, и он никогда не позволял своим мыслям идти дальше.
Имена заключенных редко были ему известны, и этот заключенный тоже был для него безымянным.
Приговоренный отрицательно покачал головой на предложение завязать глаза. У капитана в кармане рубашки всегда лежала пачка американских сигарет для приговоренных. На этот раз отказа не последовало, и капитан дал ему прикурить. Потом он отошел к стоявшему наготове комендантскому взводу, оставаясь некоторое время стоять спиной к приговоренному, даря ему несколько лишних затяжек. Подойдя вплотную к солдатам, капитан выпрямился. Его всегда охватывала гордость при звуках своих команд на чужом языке, раскатисто срывавшихся с губ.
— Atencion! Usio! Apunten! Tiren! [5]
Когда эхо от выстрелов замерло вдали, воцарилось молчание, такое тяжелое, что невольно приковывало к себе все мысли, заставляя забывать даже о только что происшедшем.
Комендантский взвод всегда возвращался в автобусе, пока капитан в одиночестве правил джипом. Новый сержант, Гомес, наблюдал за лицом капитана со странной улыбкой, которая тут же исчезла, едва их взгляды встретились.
— На сегодня все, — сказал капитан. — Отвезите людей обратно в бараки.
— Si, mi capitan, — отсалютовал Гомес.
Ехавший сзади автобус едва поспевал за джипом, который капитан гнал, не дожидаясь следовавших за ним. Он очень торопился. Это потому, что скоро можно будет увидеть Марию Альбу, мелькнуло у него в голове. Правда, на нервы действует то, — продолжались его размышления, — что нельзя быть уверенным в ней. Знакомство с ней, произошедшее во «Флор де Оро» — «Золотом Цветке» — на Авенидо Насьональ, выделяло ее из других. До падения диктатора «Флор де Оро» обслуживал только самых состоятельных американских туристов. Ресторан все еще оставался привилегированным местом. Вскоре капитан был у входа, и перед ним расступились, почтительно пропуская. Разумеется, из-за его мундира и известности о его высоком положении. Страх перед ним заставлял людей опускать глаза, и в их движениях проскальзывал оттенок почтительности.
Улыбка разгладила черты его лица при этой мысли. Никогда так не было в Штатах, где он был никем.
Войдя внутрь, капитан выбрал столик в затемненной нише. Мягко лилась музыка, лампы едва рассеивали таинственный полумрак. Все было бы совсем замечательно, если бы поскорее появилась она.
Закрыв глаза, он попытался вызвать в памяти аромат ее духов, неуловимо тонкий и дразнящий обоняние. И перед ним так отчетливо всплыло это воспоминание, что ощущение было почти физическим. Открытые глаза подтвердили, что он не обманулся. Она молча скользнула в нишу и села напротив, глядя с легкой улыбкой в его глаза.
Улыбка эта тут же исчезла, как исчезла у Гомеса, когда тот заметил на себе внимательный взгляд капитана. Что заставило его вспомнить об этом? Слишком много смерти вокруг? Не может быть. Он провел приблизительно две сотни расстрелов и считал, что давно привык к ним. Только вот слишком частыми были смены состава комендантского взвода. Взять хотя бы Риверу, сказавшегося больным. Неужто из него испарились остатки мужества и он больше не может смотреть на лица людей в их последние минуты? Почувствовав раздражение, капитан отогнал мысли о нем.
Сердце его не могло биться спокойно в ее присутствии. Она казалась возбуждающей и волнующей. У нее были черные волосы и глаза, как две нежные фиалки, загорелая кожа, по которой легко было принять ее за местную жительницу, избалованную вечно сияющим жарким солнцем, но впридачу с особенной очаровательной округлостью лица.
Для него меркли все сокровища мира в сравнении с ней, и ему трудно было сосредоточиться на потоке идущих с ее губ слов, так что ей приходилось все время повторяться.
— Завтра суд над Лэрамитом.
— Кто?
Ее глаза превратились в маленькие щелочки.
— Ты слушаешь или нет? Суд над Реймоном Лэрамитом. Он предал Томазино.
— Что?
Каждый раз его раздражало, когда кто-нибудь затрагивал в разговорах политику. Люди здесь относились к таким вещам серьезно, они сражались, истекали кровью и умирали, что так не вязалось с апатией и безразличием, царившими в Штатах.
— Так скоро?
— Его держали в тюрьме уже две недели.
— Никогда не подумал бы, что такое очаровательное создание, как ты, будет забивать себе голову политикой.
— Политикой? — отозвалась она эхом. — Я ненавижу его не из-за политических взглядов.
В нем вспыхнул новый интерес к ней. При этом что-то беспокойное шевельнулось внутри, но он не придал значения.
— Ненавидишь Лэрамита? Почему?
— Слишком личное. Моя сестра. Он не женился на ней, и она утопилась.
Взгляд ее задумчиво опустился на стол. Потом вновь поднялся, и глаза их встретились.
— Если его приговорят к расстрелу, это ты будешь все организовывать?
Он неприятно поежился.
— Наверное. Здесь, в столице, я отвечаю за все казни. Он вопрошающе посмотрел на нее. — А ты хорошо его знаешь?
— Очень хорошо. Мы были близки.
Взгляд его мрачнел, пока она говорила.
— Значит, вы были близки. Это было до того, как ты узнала о сестре?
— Нет. Наша дружба была потом. Когда я уже поклялась увидеть его мертвым.
— Но… но почему?
— Только так можно было донести на него. Только так был шанс разузнать что-нибудь о нем, чтобы выдать. Чтобы, когда он будет умирать, узнал, кто предал его.
— И он знает, что ты намерена делать?
Она расхохоталась. Смех прозвучал неестественно резко и с несвойственными ей металлическими нотками.
— Он все еще думает, что я без ума от него, — сказала она, обрывая смех. — Он все еще надеется на чудо: что его оправдают и я выйду за него замуж.
Она опять засмеялась.
— О, для меня будет наслаждением завтрашний суд.
«Неужели ты действительно так ненавидишь его? — вихрем пронеслось в сознании у капитана. — Не хотелось бы, чтобы меня так же ненавидели». Он уставился на нее, как будто издалека видя ее шевелящиеся губы, неспособный больше ничего воспринимать. Она смеялась, низко и гортанно, с той первобытной резкостью и жестокостью, от которой черты ее лица грубели. Но тут улыбка стала вдруг заманчивой и многообещающей.
— Ну хватит от этом, — оборвала она свой смех. — Есть вещи, которые приятней обсуждать, не так ли, querido?
Querido, вспыхнуло в сознании, дорогой. Впервые прозвучало подобное. Сердце его учащенно забилось.
Она осмотрелась со скучающим выражением.
— Мне больше не хочется здесь оставаться. Так много шума и громких разговоров, и музыка такая нудная. — Глаза ласкали его лицо, а голос стал томным. — Ты не знаешь, куда еще можно сходить? И где мы сможем побыть одни?
На следующее утро, когда он встал и пошел принять душ, его губы не переставали повторять ее имя.
У него было отличное настроение, пока на глаза не попалась свежая газета с заголовком, что сегодня состоится суд над обвиненным в предательстве и подстрекательствах к мятежу Реймоном Лэрамитом. Ему почудилось, будто легкий озноб ледяными колючками пробежал по спине. От неприятного ощущения его передернуло. Она ненавидит Лэрамита. Ее не волнует, что именно ему предстоит казнить его. Все же интересно, она ли предала Лэрамита.
В вечерней газете напечатали дополнительные подробности. На первой странице была ее огромная фотография: лицо, перекошенное яростной ненавистью до такой степени, что ее едва можно было узнать, рука с вытянутым указательным пальцем, удлиненными утолщенным слишком близко стоявшей камерой, молчаливо-торжественно символизирующим крайнюю степень отвращения. Эта фотография взволновала его. Из кратких биографических данных бросалось в глаза ее благородное происхождение, но ее поведение в суде никак не вязалось с полученным изысканным воспитанием. Потом капитан вспомнил, какими непростыми были два последние года в республике и что наверняка она была очевидцем многих мерзостей. Теперь вот ее тесная связь с Лэрамитом и позже донос на него. Даже газеты отметили этот факт. Она обвиняла его в связях с опальным ныне диктатором, находящимся в изгнании, и в заговоре с ним с целью свергнуть Томазино.
Надо быть поосторожней с ней в будущем, решил капитан. Встретиться еще несколько раз и завязать. Не хотелось, чтобы она начала так же ненавидеть его.
Но позже ему стало смешно от подобных страхов. Он — капитан армии Томазино де ла Луса. Ничто не угрожает ему; он в безопасности. Но, с другой стороны, был же Лэрамит наперстником Томазино. Да, но не стоило критиковать вождя за безынициативность и неспособность поднять экономику.
Он, капитан, совсем не то. Он никогда не углублялся в политику и не высказывал к этому желания. Он присоединился к Томазино как солдат и останется им.
В этот вечер начальник тюрьмы сообщил, что на ночь не на- мечено ни одного расстрела. Было двое заключенных, приговоренных к смертной казни за совершенные злодейства, но с ними решили подождать до следующего раза, когда, как предполагалось, вместе с ними пойдет на расстрел Лэрамит. Высший суд завтра будет пересматривать смертный приговор Лэрамита, но не ожидалось его отмены, учитывая публичное заявление Томазино, провозгласившего Лэрамита виновным и заслуживающим только смерти.
— Так что можешь развлечься сегодня ночью, капитан, — подмигнул ему начальник тюрьмы. — Завтра отработаешь.
Он вернулся в отель, надел чистую форму и пошел раньше обычного во «Флор де Оро» на Авенидо Насьональ.
В этот вечер она была угрюма и большую часть времени отмалчивалась. Глаза ее непрерывно изучали его из-под прикрывающей их темной вуали. После продолжительного молчания она спросила:
— Есть шанс, что Лэрамит сбежит?
— Ни одного. Тюрьма хорошо охраняется. Еще никому не удался побег с тех пор, как мы здесь. — Он внимательно вгляделся в нее, сощурив глаза. — Ты боишься? — Губы его при этом помимо воли изогнулись в слабую улыбку.
— Боюсь? С какой стати?
— Ну, все-таки ты предала его. Если он сбежит, неужели не захочет отомстить тебе?
Ее рука вцепилась ему в запястье, и ногти до боли впились в самую мякоть.
— Но ты сказал, что это практически невозможно.
— Да, это так. Я только подразнил тебя, querida.
Он взял ее за руку. Ногти все еще продолжали впиваться в кожу.
— Пойдем ко мне.
— Прежде, чем мы пойдем, — проговорила она медленно, — ты должен обещать мне кое-что.
Он вдруг ощутил смутное беспокойство. Но тут же усмехнулся над своими глупыми страхами. Что она ему может сделать? Выдать его? Политические страсти всегда оставляли его равнодушным, им не было произнесено ни одного слова против Томазино, его преданность вождю была даже больше, чем у коренных жителей. Что она, в самом деле, могла ему сделать?
— Так что же тебе нужно?
— Чтобы меня пустили увидеть, как будет умирать Лэрамит.
Услышанное так поразило его, что на миг пропал дар речи, и это его разозлило. Ему пришло на ум, что именно эта ее непредсказуемость так возбуждала его. Но временами хотелось, чтобы она стала чуточку поглупей и попроще.
— Это слишком против правил. Казнь должна проводиться закрыто. Когда мы только начинали расстреливать военных преступников. и люди могли смотреть, за рубежом газеты подняли такую шумиху… Ну, ты понимаешь — фотографии и разные описания. Поэтому Томазино приказал, чтобы в дальнейшем казнь была закрытой. Мне жаль, но дело обстоит именно так.
Она отдернула руку.
— Хорошо, — она встала. — Мне нужно идти. Пока.
Он потянулся и схватил ее за руку. Страх потерять ее болью отозвался в сердце.
— Пока? Неужели ты забыла, что хотела пойти ко мне?
Она взглянула на него сверху холодно и отчужденно.
— Я думала, что ты любишь меня. Наверное, я ошиблась, ты не хочешь сделать мне даже маленького одолжения.
— Мария Альба, — умоляюще произнес он.
— Не произноси моего имени, — выпалила она со злобой. Не называй меня по имени. Пока.
— Ну пожалуйста, — повторил он, продолжая удерживать ее за руку. — Не сердись на меня. Пожалуйста, Мария. Я все сделаю для тебя. Но это очень трудно: слишком против правил.
Она снова попыталась высвободить руку.
— Нет, подожди. Я посмотрю, что можно придумать.
Ее попытки ослабли. Она уставилась на него холодным оценивающим взглядом.
— Этого мало. Я должна знать наверняка, увижу ли я, как он умрет.
Он глубоко вздохнул. Вздох прозвучал, как едва слышимый прерывистый стон.
— Ладно. Я сделаю, что ты просишь. Ты увидишь, как он умрет.
«Я не понимаю, что это, — билось у него в голове, — со мной никогда не случалось подобного». Он разволновался и очень нервничал. Обрывки мыслей превратились в почти реальное ощущение, как будто в темноте тюремного двора затаились какие-то угрожающе-непонятные призраки, может быть, тени расстрелянных им людей, и вот-вот набросятся на него. Он попытался ободрить себя мыслью, что ничего не случится. Днем он предупредил Марию Альбу, чтобы она ждала его около дороги, ведущей к холму. Когда все закончится, он заставит комендантский взвод держать язык за зубами. Он их капитан, и они должны бояться его.
Размышления о тех, кому предстояло сегодня расстреливать, заставили его посмотреть на них, слоняющихся возле джипа и ожидающих, пока надзиратель выведет обреченных на расстрел. Единственным, кого узнал, капитан, был Гомес. Все остальные ехали с ним впервые. В последнее время состав команды часто менялся. Неистовый пыл, которым сопровождалось свержение диктатора, пошел на убыль; у солдат пропадало желание служить в спецкоманде, занимающейся расстрелами заключенных. Не произошло ли с ним, капитаном, то же самое этой ночью? Может, он уже пресытился? Не пропало ли у него желание стоять во главе конвейера смерти? Он мысленно выругался и сказал себе, что это не так.
Это она так повлияла на него и заставила разнервничаться. И не потому, что его пугали последствия нарушения приказа Томазино. В конце концов, она, как многие другие, и раньше видела расстрелы. Нет, было что-то еще, чувство ужаса и отвращения из-за ее настойчивого непонятного желания видеть, как умрет Лэрамит. Не думал я, что она может так сильно ненавидеть, — подумалось ему. Он покачал головой и решил, что порвет с ней раньше, чем планировал.
У него вырвался вздох облегчения! Когда надзиратель с охраной привели заключенных, капитан жестом приказал им зайти в автобус. Сегодня было трое. Двое, обвинявшихся в мародерстве, не смотрели в его сторону. Только Лэрамит задержал на нем тяжелый, пронизывающий до самой души взгляд прежде, чем зайти в автобус. Капитан отдал распоряжение спецкоманде ехать не с ним, а в автобусе с заключенными. Чтобы лучше обеспечить охрану, пояснил он. А сам поедет за ними в джипе. Гомес, единственный оставшийся из прежнего состава, не выказал никакого удивления. Он отсалютовал и сел за руль автобуса. Капитан забрался в джип и дал сигнал трогаться.
Она ждала, спрятавшись в кустах, тянувшихся вдоль дороги, и как только, услышав шум моторов, вышла из-под их укрытия, капитан притормозил джип, в который она запрыгнула, не дожидаясь полной остановки. В глаза ему бросилось, что на ней была мужская одежда, повседневное солдатское хаки, официальная форма армии Томазино. Его лишь слегка удивило, откуда ей удалось откопать форму. Впрочем, она могла служить, раньше в гвардейских частях армии Томазино, где было много местных женщин. Во всяком случае, такая одежда маскировала ее, и капитан был признателен за это.
Она нарушила молчание только однажды, наклонившись к нему и хрипло шепча:
— Я хочу, чтобы он наконец умер.
— Я уже обещал тебе это, — раздалось в ответ.
Ему представилось ее торжество при виде покрывающегося испариной лица Лэрамита в последние минуты жизни, пока двое других будут корчиться перед ним в предсмертных муках.
Чем ближе она становилась ему, тем больше бросалась в глаза жестокость, составляющая ее неотъемлемую часть. Его слегка передернуло. Ну все, только эта ночь, и больше у них не будет ничего общего. Им овладело раскаяние, что пришлось зайти так далеко в их отношениях.
Они были уже перед холмом. Пронзительно завизжали тормоза останавливающегося автобуса. Пятеро из спецкоманды вышли наружу, а один остался охранять заключенных. Капитан тоже вылез из джипа и встал на ноги, казавшиеся от долгой тряски в автомобиле ватными и по-старчески подгибающимися. Гомес взял из его протянутой руки приказ, по которому заключенные должны быть расстреляны.
Мария Альба оставалась в джипе. Если кто-нибудь из команды и удивился ее присутствию, то не обнаружил своих чувств. «Высокая дисциплина», — скривился про себя капитан. Первый заключенный ступил на землю на непослушных ногах. Капитан взял его под руку и повел к изрытой пулями стене, ярко освещенной прожектором. На полпути ноги у заключенного выпрямились, и он отбросил руку капитана.
После формальностей — отказа завязать глаза, закуривания последней сигареты — капитан отошел к выстроившейся шеренгой команде, оставаясь некоторое время спиной к заключенному, даря ему несколько лишних затяжек, потом обернулся и скомандовал:
— Atencion! Listo! Apunten! Tiren!
Второй так же подошел к стене, не нуждаясь, чтобы его вели, и еще отказался от сигареты. Когда с ним было покончено, капитан обернулся в сторону автобуса с сидевшим там Лэрамитом и увидел Марию Альбу у двери, готовую зайти внутрь. Она поманила его кивком головы.
Он подошел, чувствуя неприятный холодок в теле. Ему непонятен был этот внезапный приступ беспокойства и тревоги. Слишком много расстрелов, мелькнуло в сознании. Лучше бы сейчас отправиться куда-нибудь на некоторое время, может быть, даже съездить домой, в Штаты. И у него защемило внутри от нестерпимого желания очутиться снова на родине; он выругался, сердясь на свою слабость.
В автобусе Мария Альба сказала капитану:
— Я хочу поговорить с тобой наедине.
Кивком головы он отпустил охрану, которая тут же высыпала наружу. Лэрамит сидел на заднем сиденье, наблюдая за капитаном с легкой ухмылкой, немедленно исчезнувшей, как только тот взглянул на него. Снова что-то тревожное шевельнулось внутри у капитана, когда ему вспомнились точно такие же ухмылки Гомеса и Марии Альбы. Когда его взгляд обратился на поиски Марии Альбы, то внезапно остановился на пистолете в ее руках, дулом направленном в его сторону.
Пораженный, он стоял в безмолвном шоке. И какое-то шестое чувство подсказало ему, что никогда больше она не будет удивлять его, потому что такой шанс вряд ли представится. Лэрамит неторопливо встал, подошел и вынул у него из кобуры пистолет.
— Мне понравилась твоя форма, капитан, — сказал он. — Не позволишь ли пощеголять в ней? Только поживее.
К капитану понемногу возвращался дар речи. Он с болью и яростью посмотрел на Марию Альбу. Она прочитала в его глазах немой вопрос, и ее губы растянулись в тонкой ухмылке:
— Извини, но другого способа вытащить из тюрьмы Реймона не было.
Капитан наконец заговорил:
— Ты это все просчитала заранее? — Голос стал таким хриплым, что он сам едва узнал его.
Она кивнула.
— А твоя сестра? Ты простила ему?
— У меня никогда не было сестры.
— Так это все вранье? Даже то, что ты любила меня?
Ее зубы обнажились в улыбке.
— Точно такое же, как и слова о твоей любви. Что мне еще оставалось говорить? Мне пришлось предать его, чтобы казалось, будто я против него. И мне пришлось притворяться, будто я ненавижу его, чтобы ты взял меня сюда. — Она опять рассмеялась, тихо и невесело. — Сюда, на его расстрел.
— А теперь поторопись, капитан, — подал голос Лэрамит. Я не буду просить дважды.
«Ну, нет, они все равно не смогут убежать», — подумал капитан, снимая униформу и натягивая на себя одежду Лэрамита. Она подошла ему. «Я понял, на что они надеются, но они упустили из виду, что это мои солдаты. Я их капитан. Они послушаются меня, а не их. О’кэй, пусть позабавятся. Последним смеяться буду я».
Лэрамит ткнул пистолетом ему в спину, и они вышли из автобуса.
— К стенке, — прорычал Лэрамит. — На самый свет.
Его сердце бешено заколотилось. Пришлось проглотить паническое желание закричать. Нужно было выждать, чтобы Лэрамит хоть немного отошел и убрал пистолет от тела. Пусть только отойдет, и он покажет, кто здесь командует.
— У нас нет времени на завязывание глаз и последнюю сигарету, — сказал Лэрамит, отходя и держа под прицелом стоявшего под ярким электрическим светом капитана. — Мне очень жаль.
— Сержант, — взорвался диким воплем капитан, — Гомес, стреляй в предателя. Ты же знаешь его. Это Лэрамит. Ты не узнаешь его? Гомес. Почему ты ничего не делаешь. До тебя что, не доходит, что здесь творится? Уложи его на месте, Гомес!
Но Гомес лишь ухмылялся в ответ на дикие вопли той самой ухмылкой, которая бросилась в глаза капитану во дворе тюрьмы две ночи тому назад.
На лицах остальных тоже были заметны ухмылки. Они также участвовали в заговоре. Каким-то образом основной состав спецкоманды был подменен людьми Лэрамита. Этим вполне объяснилось и отсутствие Риверы и… Капитан украдкой бросил взгляд на Марию Альбу, и непроизвольно в мозгу у него отметился ее неподдельный интерес к происходящему. Но ни она, ни Лэрамит больше не улыбались.
В ушах капитана прозвучали знакомые до боли в висках отрывистые резкие команды, только на этот раз произносивший их голос был чужой, ниже и более хриплый, чем его. Голос Лэрамита, кричавшего:
— Atencion! Usto! Apunten! Tiren!
(Перевод М.Ларюнина)
Гарднер Дозойс
Робинсон, гонимый вперед только отчаянием, почти два дня ехал через Пенсильванию, а потом — через дымящиеся пустоши Нью-Джерси. Усталость свалила его в умирающем прибрежном городке, полном рассыпающихся деревянных зданий с прикрытыми ставнями, из-за которых выглядывали бледные, испуганные лица. Он медленно ехал пустыми улицами, по которым порывы морского ветра гнали волны обрывков газет и пустых грязных коробок от леденцов. На краю города он наткнулся на заброшенную заправочную станцию и, старательно закрыв окна и двери, лег, глядя на отражающийся от ржавого насоса свет луны и сжимая в руке монтировку. Ему снились акулы с ногами, и он даже ударился головой, вырвавшись из сна. Они пытались достать до его челюстей. Потом он долго и недоуменно моргал внутри душного, пропахшего потом автомобиля, вслушиваясь в окружающую темноту.
Вместе с бледным, бесцветным рассветом до городка добралась волна беженцев и потащила его с собой. Целый день он ехал по берегу беспокойного моря, серого и маслянистого, словно изорванная серая тряпка; один за другим оставлял за собой перепуганные, спрятавшиеся за жалюзи городки вместе с их облезлыми рекламами и заколоченными досками витринами магазинов.
Был уже поздний вечер, и только теперь до него стала доходить суть происшедшего, он начинал понимать и чувствовать все своим нутром, как будто действительность раз за разом полосовала его желудок ударами мясницкого ножа. Второразрядное шоссе, которым он ехал, сузилось, поднялось по склону, и Робинсон притормозил, чтобы повернуть, болезненно скривившись, когда заскрежетала коробка передач. Шоссе распрямилось, и он снова нажал на газ, вызвав стонущий ответ двигателя. «Сколько еще выдержит эта развалина? — тупо подумал он. — На сколько хватит мне бензина? Сколько еще миль?» И вновь, как обернутый мягким войлоком кузнечный молот, его настигла усталость, отрезав даже от болезненной действительности.
Перед собой он увидел стоящую по его сторону дороги разбитую машину, поэтому перебрался на другую полосу, чтобы разминуться с ней. На выезде из Филадельфии автострада была забита сигналящей и бесцельно суетящейся массой машин, но Робинсон хорошо знал все объезды, поэтому сумел опередить эту орду. Сейчас шоссе были почти пусты. Разумные люди сидели там, куда им удалось добраться.
Белые зубы сверкнули в улыбке.
— Водить умеешь?
— Si. [4]
Гомес забрался на сиденье водителя, а капитан сел в джип. Он посигналил автобусу трогаться и выехал вслед за ним на дорогу, ведущую к холму.
Думая о расстрелянных, капитан всегда отмечал общую для них черту — большинство знало, как надо умирать. Никого не приходилось связывать, и лишь немногие соглашались принять пулю с завязанными глазами. Как-то двое приговоренных, кадровые офицеры из разбитой диктаторской армии, отдавали команды комендантскому взводу, целившемуся в них. Только раз один заключенный упал на колени, когда его подвели к испещренной выбоинами от пуль стене, освещенной ярким электрическим светом, и так и пришлось пристрелить его, хнычущего. Но это, скорее, исключение. Казалось, что условия жизни здесь нищета и голод, выжимающий последние соки изнурительный труд и непрестанные гонения — сделали смерть обычным явлением для большинства людей, так что они воспринимали ее с безразличием и почти как избавление.
Сегодняшний заключенный запнулся, подходя к стене, и, будто устыдившись минутной слабости, расправил плечи и прошел оставшийся путь с вызывающе откинутой назад головой. Это был худощавый человек с темными волосами, тронутыми кое-где сединой. Вряд ли военный, подумал капитан. Наверное, политический — и поежился. Вина, за которую приговаривали к расстрелу, не его дело. Ему вменялось в обязанность лишь расстреливать, и он никогда не позволял своим мыслям идти дальше.
Имена заключенных редко были ему известны, и этот заключенный тоже был для него безымянным.
Приговоренный отрицательно покачал головой на предложение завязать глаза. У капитана в кармане рубашки всегда лежала пачка американских сигарет для приговоренных. На этот раз отказа не последовало, и капитан дал ему прикурить. Потом он отошел к стоявшему наготове комендантскому взводу, оставаясь некоторое время стоять спиной к приговоренному, даря ему несколько лишних затяжек. Подойдя вплотную к солдатам, капитан выпрямился. Его всегда охватывала гордость при звуках своих команд на чужом языке, раскатисто срывавшихся с губ.
— Atencion! Usio! Apunten! Tiren! [5]
Когда эхо от выстрелов замерло вдали, воцарилось молчание, такое тяжелое, что невольно приковывало к себе все мысли, заставляя забывать даже о только что происшедшем.
Комендантский взвод всегда возвращался в автобусе, пока капитан в одиночестве правил джипом. Новый сержант, Гомес, наблюдал за лицом капитана со странной улыбкой, которая тут же исчезла, едва их взгляды встретились.
— На сегодня все, — сказал капитан. — Отвезите людей обратно в бараки.
— Si, mi capitan, — отсалютовал Гомес.
Ехавший сзади автобус едва поспевал за джипом, который капитан гнал, не дожидаясь следовавших за ним. Он очень торопился. Это потому, что скоро можно будет увидеть Марию Альбу, мелькнуло у него в голове. Правда, на нервы действует то, — продолжались его размышления, — что нельзя быть уверенным в ней. Знакомство с ней, произошедшее во «Флор де Оро» — «Золотом Цветке» — на Авенидо Насьональ, выделяло ее из других. До падения диктатора «Флор де Оро» обслуживал только самых состоятельных американских туристов. Ресторан все еще оставался привилегированным местом. Вскоре капитан был у входа, и перед ним расступились, почтительно пропуская. Разумеется, из-за его мундира и известности о его высоком положении. Страх перед ним заставлял людей опускать глаза, и в их движениях проскальзывал оттенок почтительности.
Улыбка разгладила черты его лица при этой мысли. Никогда так не было в Штатах, где он был никем.
Войдя внутрь, капитан выбрал столик в затемненной нише. Мягко лилась музыка, лампы едва рассеивали таинственный полумрак. Все было бы совсем замечательно, если бы поскорее появилась она.
Закрыв глаза, он попытался вызвать в памяти аромат ее духов, неуловимо тонкий и дразнящий обоняние. И перед ним так отчетливо всплыло это воспоминание, что ощущение было почти физическим. Открытые глаза подтвердили, что он не обманулся. Она молча скользнула в нишу и села напротив, глядя с легкой улыбкой в его глаза.
Улыбка эта тут же исчезла, как исчезла у Гомеса, когда тот заметил на себе внимательный взгляд капитана. Что заставило его вспомнить об этом? Слишком много смерти вокруг? Не может быть. Он провел приблизительно две сотни расстрелов и считал, что давно привык к ним. Только вот слишком частыми были смены состава комендантского взвода. Взять хотя бы Риверу, сказавшегося больным. Неужто из него испарились остатки мужества и он больше не может смотреть на лица людей в их последние минуты? Почувствовав раздражение, капитан отогнал мысли о нем.
Сердце его не могло биться спокойно в ее присутствии. Она казалась возбуждающей и волнующей. У нее были черные волосы и глаза, как две нежные фиалки, загорелая кожа, по которой легко было принять ее за местную жительницу, избалованную вечно сияющим жарким солнцем, но впридачу с особенной очаровательной округлостью лица.
Для него меркли все сокровища мира в сравнении с ней, и ему трудно было сосредоточиться на потоке идущих с ее губ слов, так что ей приходилось все время повторяться.
— Завтра суд над Лэрамитом.
— Кто?
Ее глаза превратились в маленькие щелочки.
— Ты слушаешь или нет? Суд над Реймоном Лэрамитом. Он предал Томазино.
— Что?
Каждый раз его раздражало, когда кто-нибудь затрагивал в разговорах политику. Люди здесь относились к таким вещам серьезно, они сражались, истекали кровью и умирали, что так не вязалось с апатией и безразличием, царившими в Штатах.
— Так скоро?
— Его держали в тюрьме уже две недели.
— Никогда не подумал бы, что такое очаровательное создание, как ты, будет забивать себе голову политикой.
— Политикой? — отозвалась она эхом. — Я ненавижу его не из-за политических взглядов.
В нем вспыхнул новый интерес к ней. При этом что-то беспокойное шевельнулось внутри, но он не придал значения.
— Ненавидишь Лэрамита? Почему?
— Слишком личное. Моя сестра. Он не женился на ней, и она утопилась.
Взгляд ее задумчиво опустился на стол. Потом вновь поднялся, и глаза их встретились.
— Если его приговорят к расстрелу, это ты будешь все организовывать?
Он неприятно поежился.
— Наверное. Здесь, в столице, я отвечаю за все казни. Он вопрошающе посмотрел на нее. — А ты хорошо его знаешь?
— Очень хорошо. Мы были близки.
Взгляд его мрачнел, пока она говорила.
— Значит, вы были близки. Это было до того, как ты узнала о сестре?
— Нет. Наша дружба была потом. Когда я уже поклялась увидеть его мертвым.
— Но… но почему?
— Только так можно было донести на него. Только так был шанс разузнать что-нибудь о нем, чтобы выдать. Чтобы, когда он будет умирать, узнал, кто предал его.
— И он знает, что ты намерена делать?
Она расхохоталась. Смех прозвучал неестественно резко и с несвойственными ей металлическими нотками.
— Он все еще думает, что я без ума от него, — сказала она, обрывая смех. — Он все еще надеется на чудо: что его оправдают и я выйду за него замуж.
Она опять засмеялась.
— О, для меня будет наслаждением завтрашний суд.
«Неужели ты действительно так ненавидишь его? — вихрем пронеслось в сознании у капитана. — Не хотелось бы, чтобы меня так же ненавидели». Он уставился на нее, как будто издалека видя ее шевелящиеся губы, неспособный больше ничего воспринимать. Она смеялась, низко и гортанно, с той первобытной резкостью и жестокостью, от которой черты ее лица грубели. Но тут улыбка стала вдруг заманчивой и многообещающей.
— Ну хватит от этом, — оборвала она свой смех. — Есть вещи, которые приятней обсуждать, не так ли, querido?
Querido, вспыхнуло в сознании, дорогой. Впервые прозвучало подобное. Сердце его учащенно забилось.
Она осмотрелась со скучающим выражением.
— Мне больше не хочется здесь оставаться. Так много шума и громких разговоров, и музыка такая нудная. — Глаза ласкали его лицо, а голос стал томным. — Ты не знаешь, куда еще можно сходить? И где мы сможем побыть одни?
На следующее утро, когда он встал и пошел принять душ, его губы не переставали повторять ее имя.
У него было отличное настроение, пока на глаза не попалась свежая газета с заголовком, что сегодня состоится суд над обвиненным в предательстве и подстрекательствах к мятежу Реймоном Лэрамитом. Ему почудилось, будто легкий озноб ледяными колючками пробежал по спине. От неприятного ощущения его передернуло. Она ненавидит Лэрамита. Ее не волнует, что именно ему предстоит казнить его. Все же интересно, она ли предала Лэрамита.
В вечерней газете напечатали дополнительные подробности. На первой странице была ее огромная фотография: лицо, перекошенное яростной ненавистью до такой степени, что ее едва можно было узнать, рука с вытянутым указательным пальцем, удлиненными утолщенным слишком близко стоявшей камерой, молчаливо-торжественно символизирующим крайнюю степень отвращения. Эта фотография взволновала его. Из кратких биографических данных бросалось в глаза ее благородное происхождение, но ее поведение в суде никак не вязалось с полученным изысканным воспитанием. Потом капитан вспомнил, какими непростыми были два последние года в республике и что наверняка она была очевидцем многих мерзостей. Теперь вот ее тесная связь с Лэрамитом и позже донос на него. Даже газеты отметили этот факт. Она обвиняла его в связях с опальным ныне диктатором, находящимся в изгнании, и в заговоре с ним с целью свергнуть Томазино.
Надо быть поосторожней с ней в будущем, решил капитан. Встретиться еще несколько раз и завязать. Не хотелось, чтобы она начала так же ненавидеть его.
Но позже ему стало смешно от подобных страхов. Он — капитан армии Томазино де ла Луса. Ничто не угрожает ему; он в безопасности. Но, с другой стороны, был же Лэрамит наперстником Томазино. Да, но не стоило критиковать вождя за безынициативность и неспособность поднять экономику.
Он, капитан, совсем не то. Он никогда не углублялся в политику и не высказывал к этому желания. Он присоединился к Томазино как солдат и останется им.
В этот вечер начальник тюрьмы сообщил, что на ночь не на- мечено ни одного расстрела. Было двое заключенных, приговоренных к смертной казни за совершенные злодейства, но с ними решили подождать до следующего раза, когда, как предполагалось, вместе с ними пойдет на расстрел Лэрамит. Высший суд завтра будет пересматривать смертный приговор Лэрамита, но не ожидалось его отмены, учитывая публичное заявление Томазино, провозгласившего Лэрамита виновным и заслуживающим только смерти.
— Так что можешь развлечься сегодня ночью, капитан, — подмигнул ему начальник тюрьмы. — Завтра отработаешь.
Он вернулся в отель, надел чистую форму и пошел раньше обычного во «Флор де Оро» на Авенидо Насьональ.
В этот вечер она была угрюма и большую часть времени отмалчивалась. Глаза ее непрерывно изучали его из-под прикрывающей их темной вуали. После продолжительного молчания она спросила:
— Есть шанс, что Лэрамит сбежит?
— Ни одного. Тюрьма хорошо охраняется. Еще никому не удался побег с тех пор, как мы здесь. — Он внимательно вгляделся в нее, сощурив глаза. — Ты боишься? — Губы его при этом помимо воли изогнулись в слабую улыбку.
— Боюсь? С какой стати?
— Ну, все-таки ты предала его. Если он сбежит, неужели не захочет отомстить тебе?
Ее рука вцепилась ему в запястье, и ногти до боли впились в самую мякоть.
— Но ты сказал, что это практически невозможно.
— Да, это так. Я только подразнил тебя, querida.
Он взял ее за руку. Ногти все еще продолжали впиваться в кожу.
— Пойдем ко мне.
— Прежде, чем мы пойдем, — проговорила она медленно, — ты должен обещать мне кое-что.
Он вдруг ощутил смутное беспокойство. Но тут же усмехнулся над своими глупыми страхами. Что она ему может сделать? Выдать его? Политические страсти всегда оставляли его равнодушным, им не было произнесено ни одного слова против Томазино, его преданность вождю была даже больше, чем у коренных жителей. Что она, в самом деле, могла ему сделать?
— Так что же тебе нужно?
— Чтобы меня пустили увидеть, как будет умирать Лэрамит.
Услышанное так поразило его, что на миг пропал дар речи, и это его разозлило. Ему пришло на ум, что именно эта ее непредсказуемость так возбуждала его. Но временами хотелось, чтобы она стала чуточку поглупей и попроще.
— Это слишком против правил. Казнь должна проводиться закрыто. Когда мы только начинали расстреливать военных преступников. и люди могли смотреть, за рубежом газеты подняли такую шумиху… Ну, ты понимаешь — фотографии и разные описания. Поэтому Томазино приказал, чтобы в дальнейшем казнь была закрытой. Мне жаль, но дело обстоит именно так.
Она отдернула руку.
— Хорошо, — она встала. — Мне нужно идти. Пока.
Он потянулся и схватил ее за руку. Страх потерять ее болью отозвался в сердце.
— Пока? Неужели ты забыла, что хотела пойти ко мне?
Она взглянула на него сверху холодно и отчужденно.
— Я думала, что ты любишь меня. Наверное, я ошиблась, ты не хочешь сделать мне даже маленького одолжения.
— Мария Альба, — умоляюще произнес он.
— Не произноси моего имени, — выпалила она со злобой. Не называй меня по имени. Пока.
— Ну пожалуйста, — повторил он, продолжая удерживать ее за руку. — Не сердись на меня. Пожалуйста, Мария. Я все сделаю для тебя. Но это очень трудно: слишком против правил.
Она снова попыталась высвободить руку.
— Нет, подожди. Я посмотрю, что можно придумать.
Ее попытки ослабли. Она уставилась на него холодным оценивающим взглядом.
— Этого мало. Я должна знать наверняка, увижу ли я, как он умрет.
Он глубоко вздохнул. Вздох прозвучал, как едва слышимый прерывистый стон.
— Ладно. Я сделаю, что ты просишь. Ты увидишь, как он умрет.
«Я не понимаю, что это, — билось у него в голове, — со мной никогда не случалось подобного». Он разволновался и очень нервничал. Обрывки мыслей превратились в почти реальное ощущение, как будто в темноте тюремного двора затаились какие-то угрожающе-непонятные призраки, может быть, тени расстрелянных им людей, и вот-вот набросятся на него. Он попытался ободрить себя мыслью, что ничего не случится. Днем он предупредил Марию Альбу, чтобы она ждала его около дороги, ведущей к холму. Когда все закончится, он заставит комендантский взвод держать язык за зубами. Он их капитан, и они должны бояться его.
Размышления о тех, кому предстояло сегодня расстреливать, заставили его посмотреть на них, слоняющихся возле джипа и ожидающих, пока надзиратель выведет обреченных на расстрел. Единственным, кого узнал, капитан, был Гомес. Все остальные ехали с ним впервые. В последнее время состав команды часто менялся. Неистовый пыл, которым сопровождалось свержение диктатора, пошел на убыль; у солдат пропадало желание служить в спецкоманде, занимающейся расстрелами заключенных. Не произошло ли с ним, капитаном, то же самое этой ночью? Может, он уже пресытился? Не пропало ли у него желание стоять во главе конвейера смерти? Он мысленно выругался и сказал себе, что это не так.
Это она так повлияла на него и заставила разнервничаться. И не потому, что его пугали последствия нарушения приказа Томазино. В конце концов, она, как многие другие, и раньше видела расстрелы. Нет, было что-то еще, чувство ужаса и отвращения из-за ее настойчивого непонятного желания видеть, как умрет Лэрамит. Не думал я, что она может так сильно ненавидеть, — подумалось ему. Он покачал головой и решил, что порвет с ней раньше, чем планировал.
У него вырвался вздох облегчения! Когда надзиратель с охраной привели заключенных, капитан жестом приказал им зайти в автобус. Сегодня было трое. Двое, обвинявшихся в мародерстве, не смотрели в его сторону. Только Лэрамит задержал на нем тяжелый, пронизывающий до самой души взгляд прежде, чем зайти в автобус. Капитан отдал распоряжение спецкоманде ехать не с ним, а в автобусе с заключенными. Чтобы лучше обеспечить охрану, пояснил он. А сам поедет за ними в джипе. Гомес, единственный оставшийся из прежнего состава, не выказал никакого удивления. Он отсалютовал и сел за руль автобуса. Капитан забрался в джип и дал сигнал трогаться.
Она ждала, спрятавшись в кустах, тянувшихся вдоль дороги, и как только, услышав шум моторов, вышла из-под их укрытия, капитан притормозил джип, в который она запрыгнула, не дожидаясь полной остановки. В глаза ему бросилось, что на ней была мужская одежда, повседневное солдатское хаки, официальная форма армии Томазино. Его лишь слегка удивило, откуда ей удалось откопать форму. Впрочем, она могла служить, раньше в гвардейских частях армии Томазино, где было много местных женщин. Во всяком случае, такая одежда маскировала ее, и капитан был признателен за это.
Она нарушила молчание только однажды, наклонившись к нему и хрипло шепча:
— Я хочу, чтобы он наконец умер.
— Я уже обещал тебе это, — раздалось в ответ.
Ему представилось ее торжество при виде покрывающегося испариной лица Лэрамита в последние минуты жизни, пока двое других будут корчиться перед ним в предсмертных муках.
Чем ближе она становилась ему, тем больше бросалась в глаза жестокость, составляющая ее неотъемлемую часть. Его слегка передернуло. Ну все, только эта ночь, и больше у них не будет ничего общего. Им овладело раскаяние, что пришлось зайти так далеко в их отношениях.
Они были уже перед холмом. Пронзительно завизжали тормоза останавливающегося автобуса. Пятеро из спецкоманды вышли наружу, а один остался охранять заключенных. Капитан тоже вылез из джипа и встал на ноги, казавшиеся от долгой тряски в автомобиле ватными и по-старчески подгибающимися. Гомес взял из его протянутой руки приказ, по которому заключенные должны быть расстреляны.
Мария Альба оставалась в джипе. Если кто-нибудь из команды и удивился ее присутствию, то не обнаружил своих чувств. «Высокая дисциплина», — скривился про себя капитан. Первый заключенный ступил на землю на непослушных ногах. Капитан взял его под руку и повел к изрытой пулями стене, ярко освещенной прожектором. На полпути ноги у заключенного выпрямились, и он отбросил руку капитана.
После формальностей — отказа завязать глаза, закуривания последней сигареты — капитан отошел к выстроившейся шеренгой команде, оставаясь некоторое время спиной к заключенному, даря ему несколько лишних затяжек, потом обернулся и скомандовал:
— Atencion! Listo! Apunten! Tiren!
Второй так же подошел к стене, не нуждаясь, чтобы его вели, и еще отказался от сигареты. Когда с ним было покончено, капитан обернулся в сторону автобуса с сидевшим там Лэрамитом и увидел Марию Альбу у двери, готовую зайти внутрь. Она поманила его кивком головы.
Он подошел, чувствуя неприятный холодок в теле. Ему непонятен был этот внезапный приступ беспокойства и тревоги. Слишком много расстрелов, мелькнуло в сознании. Лучше бы сейчас отправиться куда-нибудь на некоторое время, может быть, даже съездить домой, в Штаты. И у него защемило внутри от нестерпимого желания очутиться снова на родине; он выругался, сердясь на свою слабость.
В автобусе Мария Альба сказала капитану:
— Я хочу поговорить с тобой наедине.
Кивком головы он отпустил охрану, которая тут же высыпала наружу. Лэрамит сидел на заднем сиденье, наблюдая за капитаном с легкой ухмылкой, немедленно исчезнувшей, как только тот взглянул на него. Снова что-то тревожное шевельнулось внутри у капитана, когда ему вспомнились точно такие же ухмылки Гомеса и Марии Альбы. Когда его взгляд обратился на поиски Марии Альбы, то внезапно остановился на пистолете в ее руках, дулом направленном в его сторону.
Пораженный, он стоял в безмолвном шоке. И какое-то шестое чувство подсказало ему, что никогда больше она не будет удивлять его, потому что такой шанс вряд ли представится. Лэрамит неторопливо встал, подошел и вынул у него из кобуры пистолет.
— Мне понравилась твоя форма, капитан, — сказал он. — Не позволишь ли пощеголять в ней? Только поживее.
К капитану понемногу возвращался дар речи. Он с болью и яростью посмотрел на Марию Альбу. Она прочитала в его глазах немой вопрос, и ее губы растянулись в тонкой ухмылке:
— Извини, но другого способа вытащить из тюрьмы Реймона не было.
Капитан наконец заговорил:
— Ты это все просчитала заранее? — Голос стал таким хриплым, что он сам едва узнал его.
Она кивнула.
— А твоя сестра? Ты простила ему?
— У меня никогда не было сестры.
— Так это все вранье? Даже то, что ты любила меня?
Ее зубы обнажились в улыбке.
— Точно такое же, как и слова о твоей любви. Что мне еще оставалось говорить? Мне пришлось предать его, чтобы казалось, будто я против него. И мне пришлось притворяться, будто я ненавижу его, чтобы ты взял меня сюда. — Она опять рассмеялась, тихо и невесело. — Сюда, на его расстрел.
— А теперь поторопись, капитан, — подал голос Лэрамит. Я не буду просить дважды.
«Ну, нет, они все равно не смогут убежать», — подумал капитан, снимая униформу и натягивая на себя одежду Лэрамита. Она подошла ему. «Я понял, на что они надеются, но они упустили из виду, что это мои солдаты. Я их капитан. Они послушаются меня, а не их. О’кэй, пусть позабавятся. Последним смеяться буду я».
Лэрамит ткнул пистолетом ему в спину, и они вышли из автобуса.
— К стенке, — прорычал Лэрамит. — На самый свет.
Его сердце бешено заколотилось. Пришлось проглотить паническое желание закричать. Нужно было выждать, чтобы Лэрамит хоть немного отошел и убрал пистолет от тела. Пусть только отойдет, и он покажет, кто здесь командует.
— У нас нет времени на завязывание глаз и последнюю сигарету, — сказал Лэрамит, отходя и держа под прицелом стоявшего под ярким электрическим светом капитана. — Мне очень жаль.
— Сержант, — взорвался диким воплем капитан, — Гомес, стреляй в предателя. Ты же знаешь его. Это Лэрамит. Ты не узнаешь его? Гомес. Почему ты ничего не делаешь. До тебя что, не доходит, что здесь творится? Уложи его на месте, Гомес!
Но Гомес лишь ухмылялся в ответ на дикие вопли той самой ухмылкой, которая бросилась в глаза капитану во дворе тюрьмы две ночи тому назад.
На лицах остальных тоже были заметны ухмылки. Они также участвовали в заговоре. Каким-то образом основной состав спецкоманды был подменен людьми Лэрамита. Этим вполне объяснилось и отсутствие Риверы и… Капитан украдкой бросил взгляд на Марию Альбу, и непроизвольно в мозгу у него отметился ее неподдельный интерес к происходящему. Но ни она, ни Лэрамит больше не улыбались.
В ушах капитана прозвучали знакомые до боли в висках отрывистые резкие команды, только на этот раз произносивший их голос был чужой, ниже и более хриплый, чем его. Голос Лэрамита, кричавшего:
— Atencion! Usto! Apunten! Tiren!
(Перевод М.Ларюнина)
Гарднер Дозойс
ТАМ, ГДЕ НЕ СВЕТИТ СОЛНЦЕ
Вместе с бледным, бесцветным рассветом до городка добралась волна беженцев и потащила его с собой. Целый день он ехал по берегу беспокойного моря, серого и маслянистого, словно изорванная серая тряпка; один за другим оставлял за собой перепуганные, спрятавшиеся за жалюзи городки вместе с их облезлыми рекламами и заколоченными досками витринами магазинов.
Был уже поздний вечер, и только теперь до него стала доходить суть происшедшего, он начинал понимать и чувствовать все своим нутром, как будто действительность раз за разом полосовала его желудок ударами мясницкого ножа. Второразрядное шоссе, которым он ехал, сузилось, поднялось по склону, и Робинсон притормозил, чтобы повернуть, болезненно скривившись, когда заскрежетала коробка передач. Шоссе распрямилось, и он снова нажал на газ, вызвав стонущий ответ двигателя. «Сколько еще выдержит эта развалина? — тупо подумал он. — На сколько хватит мне бензина? Сколько еще миль?» И вновь, как обернутый мягким войлоком кузнечный молот, его настигла усталость, отрезав даже от болезненной действительности.
Перед собой он увидел стоящую по его сторону дороги разбитую машину, поэтому перебрался на другую полосу, чтобы разминуться с ней. На выезде из Филадельфии автострада была забита сигналящей и бесцельно суетящейся массой машин, но Робинсон хорошо знал все объезды, поэтому сумел опередить эту орду. Сейчас шоссе были почти пусты. Разумные люди сидели там, куда им удалось добраться.