Берто Симона. Эдит Пиаф

   Придя домой, она спрашивала Поля:
   - Ты меня любишь?
   - Ну да,- отвечал Поль тоном человека, которому задали не очень приличный вопрос.
   - Ты не мог бы сказать это по-другому? Ты объявляешь: "Я люблю тебя", как будто говоришь: "Жаркое подано!" Если я тебе надоела, скажи. Я больше не могу этого выносить. Я сыта по горло твоими улыбками, которые ничего не выражают...
   И опять заводилась на всю ночь.
   На следующий день она снова встречала Жана, снова он ей объяснял, снова она принимала благие решения, но, возвращаясь, снова натыкалась на айсберг, и все повторялось...
   Однажды ночью, сидя между Ивонной де Брэ и Жаном, Эдит стала плакать и жаловаться.
   - Вы не можете себе представить. Я ему говорю, что люблю его,- он, лежа на кровати в халате, читает газету. Говорю, что не хочу больше его видеть, или говорю, что обожаю его, или говорю, чтобы он убирался,- он читает газету. Я не могу этого выносить. Я разбиваю все, что попадает под руку, и бросаю в лицо все, что приходит на ум,- он читает газету. Он меня сведет с ума!..
   - Дорогая, успокойся, я это улажу. Потерпи немного.
   - Момона, я не посмела спросить у Жана, что он собирается сделать.
   Несколько дней спустя раздался телефонный звонок:
   - Эдит, приезжай сейчас же, я тебе кое-что прочту.
   Мы примчались на улицу Божоле. Там уже были Жанно, Ивонна де Брэ и Бебе Берар. Жан Кокто прочел нам "Равнодушного красавца", одноактную пьесу, которую только что закончил. Он создал ее по рассказу Эдит.
   "Бедная комната в отеле, освещенная огнями уличных реклам.
   Диван-кровать. Патефон, телефон. Дверь в маленькую туалетную
   комнату. На стенах афиши.
   Занавес поднимается, актриса на сцене одна, на ней короткое
   черное платье... Она выглядывает в окно, бежит к двери,
   прислушивается к шуму лифта. Потом садится у телефона. Заводит
   патефон. Ставит пластинку в собственном исполнении "Я схожу по
   тебе с ума", останавливает. Возвращается к телефону, набирает
   номер..."
   Женская роль была списана с Эдит: известная певица, ревнующая своего возлюбленного ко всему, что его окружает... Мне казалось, я слышу голос Эдит:
   "Вначале я тебя ревновала к твоим снам. Я думала: "Куда он ускользает от меня, когда спит? Кого он видит?" А ты улыбался, был спокоен и доволен, и я начинала ненавидеть тех, кто тебе снился. Я тебя часто будила, чтобы вас разлучить. А ты любил видеть сны и сердился на меня. Но я не могла выносить твоего счастливого лица".
   - Тебе нравится?- спросил ее Жан.
   - Жан, потрясающе.
   - Это посвящается тебе, Эдит. Я тебе ее дарю, и вы будете ее играть вместе с Полем.
   - Это невозможно, я не сумею. Я же только певица. И потом, играть с Полем! О нет, Жан, я не смогу!
   Эдит была в этом вся. С одной стороны, была смелой, с другой - боялась, что не справится. Когда дело не касалось ее профессии, она всегда сомневалась.
   Жанно смеялся. У него были великолепные зубы, теплая улыбка. Он говорил:
   - Это же очень просто: Поль ничего не говорит, а ты играешь сцену, которую устраиваешь ему каждый день.
   Но все только казалось легким. Монолог, продолжающийся целый акт, очень долог. Нет, было совсем не так легко. Это стало ясно на первой же репетиции.
   Разумеется, Поль согласился играть. Пьеса Жана Кокто в постановке самого Жана и Реймона Руло - значительное событие. А выступить в роли без слов было к тому же испытанием для актера, и Поля это привлекало.
   Итак, две роли - два актера. Один молчит как рыба, другая говорит, не закрывая рта. К сожалению, молчит тот, кто умеет говорить на сцене, а говорит та, кто умеет только петь.
   На первой репетиции у Эдит ничего не получилось. К счастью, Поля не было, его заменял Жанно. Эдит, умевшая выразить на сцене все чувства голосом и жестом, вдруг стала фальшивить, разучилась ходить, двигать руками... Она была в отчаянии.
   - Жан, театр не для меня! Какое несчастье! Я так хотела, но не получилось. Я никогда не смогу.
   Напрасно Жан говорил ей: "Это только первая прикидка. Ты справишься. Это твоя пьеса, твоя роль; я написал ее для тебя". Эдит упрямо твердила: "Нет". Я чувствовала, что она на грани слез. "Поль будет смеяться надо мной"!
   Жан посмотрел на Ивонну де Брэ, которая молча сидела в углу. Эти двое понимали друг друга без слов... Она сказала:
   - Эдит, ты сыграешь, я тебя научу.
   Какой это был прекрасный и вдохновенный труд! Мне кажется, что даже я, пройдя через руки Ивонны, сумела бы играть на сцене. Она разобрала всю роль Эдит, фразу за фразой, отрывок за отрывком, как механизм по деталям. Потом, когда она собрала их вместе, механизм заработал, как бьющееся сердце.
   В конце пьесы равнодушный красавец поднимается с кровати, надевает пальто, берет шляпу. Эдит цепляется за него, умоляет: "Нет, Эмиль, нет, не оставляй меня..."
   Он высвобождается из ее объятий, Отталкивает и дает ей пощечину. Он уходит, а Эдит остается на сцене. Она прижимает руку к щеке и повторяет: "О, Эмиль... О, Эмиль..."
   На репетиции Жан сердился, но по-своему, вежливо и деликатно.
   - Нет, Поль, это плохо. Она тебя раздражает, выводит из себя своей любовью. Ты не можешь ее больше выносить и даешь ей пощечину, настоящую, со всего размаху... Пощечину мужчины, а не аристократа, который бросает перчатку в лицо маркиза, вызывая его на дуэль... Давайте еще раз!
   Корректно, элегантно Поль снова отвешивает пощечину. Эдит умирает со смеху.
   - Он не виноват, он просто не умеет. Я ему сейчас покажу.
   И со всего размаху залепляет ему великолепную двойную пощечину, сначала одной, потом другой стороной руки... Если бы он мог, мне кажется, он испепелил бы ее взглядом! А Эдит очень спокойно, очень по-актерски ему объясняет:
   - Первая пощечина дается с размаху. Вторую бьешь сильно, тыльной стороной руки. Именно тут ты делаешь больно... Понял?
   - Понял,- отвечает Поль, внешне невозмутимо, внутренне - со скрежетом зубовным.
   - Прекрасно,- говорит Жан,- повторим.
   Поль боится не сдержаться и снова шлепает Эдит по щеке благовоспитанно и робко. Эдит хохочет, я тоже. Она настолько вывела его из себя, что в вечер премьеры в театре Буфф-Паризьен он дал ей настоящую, совсем не театральную пощечину. За кулисами он бросил Эдит небрежно:
   - Получила то, что хотела? Довольна?
   Она пожала плечами:
   - Ну, это же в театре...
   На месте Поля я бы ей оторвала голову!
   Эдит приложила много стараний, чтобы получить пощечину, но теперь получала ее каждый вечер. Мне казалось, что Поль облегчает свою душу!
   Пьеса была гвоздем сезона 1940 года. Она шла в один вечер с другой пьесой Жана Кокто, "Священные монстры", в которой играла Ивонна де Брэ. Художником был Кристиан Берар.
   Эдит очень гордилась своим успехом в театре, теперь она совсем не боялась сцены. Что касается Поля, то после успеха "Равнодушного красавца" его стали приглашать играть в других пьесах и сниматься в кино. Критики писали: "Даже в неблагодарной роли Поль Мёрисс проявил себя как актер исключительного дарования. Он не ограничивается ролью партнера, на фоне которого блещет мадам Пиаф. Поль Мёрисс наделяет своего персонажа яркой характеристикой".
   В конце "странной войны" Эдит одержала другую победу. Ее пригласили выступить в большом концерте, организованном Красным Крестом в пользу солдат Действующей армии. Афиша мюзик-холла "Бобино" сверкала именами самых известных эстрадных певцов. Концерт начался в полночь и закончился в пять утра. Это был единственный раз, когда Эдит выступала в одной программе с Мари Дюба и Морисом Шевалье. В зале было много солдат. Эдит, как всегда, приготовила сюрприз. Она спела "Где они, мои старые друзья?"
   Где мои дружочки?
   Те, кто рано утром
   Отправился на войну?
   Где мои дружочки,
   Те, кто говорил:
   "Не печалься, ты вернешься".
   Все ребята с Менильмонтана
   В строю откликнулись: "Мы здесь".
   Они отправились на войну,
   Распевая песни.
   Где они?
   Где они?
   На последнем "Где они?" в глубине сцены зажигался синий - белый красный свет. Вначале он был величиной с кокарду, а потом заливал всю сцену, и казалось, что на Эдит наброшен французский флаг. Все это придумала она сама. Люди повскакали с мест, кричали и подхватывали ее песню хором, некоторые даже отдавали честь. Мы с Полем, стоя за кулисами, боялись даже взглянуть друг на друга, чтобы не расплакаться.
   После выступления Эдит мы остались в зале слушать других. Никто не хотел уходить. В эту ночь в "Бобино" люди верили в победу. Казалось, еще немного, и все запоют "Марсельезу".
   Когда мы вышли на улицу, край неба порозовел, занималась заря, было тепло. Нас охватило ощущение удивительной легкости, мы не пили, но нас опьянила надежда.
   - Впервые в жизни мне хочется смеяться, когда встает солнце!- сказала Эдит.
   Дома Поль откупорил бутылку шампанского, мы выпили за нас, за все наши надежды! Поль улыбался. Мы были счастливы. Нам было хорошо. Машинально он включил свой новый красивый приемник и одновременно поднял бокал:
   - За сегодняшний день, за 10 мая.
   И тут мы услышали зловещий голос диктора: "Сегодня, в шесть часов утра, германские войска нарушили бельгийскую границу. Танковые части продвигаются в глубь страны..."
   Веселье кончилось, и надолго.
   Недели мчались за неделями. Поль не отходил от приемника. Мы услышали имена Поля Рэйно, Даладье, Вейгана, потом Петэна.
   Париж имел жалкий вид. Мы узнали, что такое воздушные тревоги, и ужасно их боялись. Эдит не хотела спускаться в подвал. Она боялась оказаться заживо похороненной. Поэтому мы мчались в "Биду-бар". Это запрещалось, но нас туда все-таки впускали. Мы сидели впотьмах и ждали. Поль был с нами, он теперь не оставлял нас одних.
   Мимо нашего дома проезжало много странных машин. Первыми появились машины с бельгийскими беженцами, на крыше у них было по два, а то и по три матраса. Вначале мы с Эдит думали, что это их постели, но оказалось, что так они защищались от пуль. После бельгийцев появились беглецы с севера и востока Франции. Все они проходили мимо, никто не задерживался в городе; они дрожали от страха и рассказывали о бошах страшные вещи. Но главное, они говорили, что Париж не надежен. В это трудно было поверить, но люди стали покидать Париж, сначала опустели шикарные кварталы, затем постепенно весь город. Правительство, министерства уехали в Бордо.
   На стенах появились объявления, в которых говорилось, что Париж будут защищать до последнего. Тогда, охваченные паникой, уехали те, кто еще оставался. Париж объявили открытым городом. В обращениях по радио население призывали оставаться на местах. Но люди потеряли веру, никто ничего не слушал. Была полная паника.
   Мы ничего не понимали и держались за Поля. Мы никуда не уехали.
   Господи, до чего же был мрачен Париж в то утро, 13 июня 1940-го! Сквозь опущенные жалюзи мы смотрели на улицу, где люди заталкивали в машины то, что у них было наиболее ценного. Старая консьержка из дома напротив ушла пешком, держа в одной руке чемодан, в другой - клетку с канарейкой. Не знаю, куда она шла, но машины для нее не было, метро не работало.
   Из дальней комнаты доносился голос диктора. Радио у нас не выключалось день и ночь. Диктор сообщал о бомбардировках, об очагах сопротивления: "Наши героические солдаты..." Несчастные, за что, за кого они сражались?
   Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, у нас теперь было одно сердце, и оно билось в едином ритме, ритме отступления.
   "Уехать?- говорила Эдит,- но куда? У нас даже нет машины. Пешком? Но мы останемся без ног, прежде чем уйдем достаточно далеко. И потом, везде одно и то же" Как всегда, она была права! Это верно, что на первом месте у Эдит всегда стояли ее профессия и любовь, но когда она обращала внимание на что-то другое, то обнаруживала здравый ум.
   Что мы должны были беречь? Свою шкуру? Мы ею особенно не дорожили.
   Когда во Франции заговорили о немцах, об их лозунге: "Пушки вместо масла", у нас с Эдит создалось представление, что они голодают. Мне казалось, что они "обрушатся на нас, как полчища красных муравьев, которые в мгновение ока могут обглодать быка.
   "Нужно купить хлеба, консервов, сигарет, вина",- сказала Эдит. Как всегда, она обо всем думала! Поль так стискивал кулаки, что у него белели косточки суставов. Он больше не мыл каждую минуту руки и не подпиливал ногтей. Он даже перестал бриться. Все потеряло значение. Мы с Эдит смотрели на него другими глазами. Теперь он не был похож: на манекен. Склонившись над приемником, с горькой складкой у рта, он слушал последние рыдания страны, бившейся в агонии. Я не знаю, почему Поля не мобилизовали. Кажется, он был освобожден от военной службы из-за сердца.
   Немцы должны были вот-вот вступить в Париж. Никто не знал, что они сделают с мужчинами - отправят их в концлагерь, в тюрьму или сделают заложниками? А Поль был с нами. Он выполнял свой долг, остался, чтобы нас защищать. Он не был трусом. Мы были уверены, что он скорее умрет, чем позволит покуситься на нашу добродетель. Хотя, между нами, она того не стоила!
   В Эдит всегда жил дух парижского гамэна. Как-то Поль, которому обычно это не было свойственно, сказал такую громкую фразу: "Мы переживаем исторические мгновения". Она ответила: "К черту! Если это история, я предпочитаю о ней читать, а не участвовать в ней!"
   Улицы опустели, в небе висели густые черные и розовые тучи. Это горели склады горючего в Руане и в других городах; их жгли, чтобы замедлить немецкое продвижение. Черный, жирный туман делал пустынный Париж еще более мрачным.
   Наступила ночь. Воцарилась мертвая тишина, и лишь изредка были слышны чьи-то медленные шаги, как шаги кладбищенского сторожа. Как ни странно, это успокаивало; думалось, что мы все-таки не одни.
   Погасив всюду свет, мы ждали... и даже не заметили, как наступил рассвет. Время перестало существовать.
   И вдруг утром "они" вошли в Париж:. Это было похоже на цирковой парад: молодые, здоровые, белокурые, загорелые парни в черных мундирах шли с песнями. За ними ехали грузовики с солдатами в зеленой форме. Они смеялись, играли на аккордеоне и были совсем не похожи на голодающих. Что же это? Нас обманули?
   Мы с Эдит вышли потихоньку на Елисейские поля. Смотрели издали. Кафе, магазины - все было закрыто, железные шторы опущены. Видя немцев в залитом солнцем Париже, мы спрашивали себя: "Почему нам так страшно?" Эдит, вцепившись в мою руку, шептала: "Видишь, все кончено. Боев не будет".
   Да, это был цирк, но жуткий. Нам предстояло жить в страхе, от которого выворачивались внутренности. Присутствовать при ужасном зрелище. Присутствовать безмолвно, в течение четырех лет.
   День за днем люди возвращались на нашу улицу. Открылся "Биду-бар". Но никогда мы больше не увидели старой консьержки из дома напротив.
   Месяц спустя в ресторане "Фукетс" на Елисейских полях какие-то типы начали вступать в сделки с оккупантами. Появились первые коллаборационисты.
   Как все артисты, Эдит должна была явиться в Управление пропаганды, которое расположилось на Елисейских полях. Это было обязательно. Иначе вы не допускались до работы. Она там встретила многих артистов.
   И жизнь возобновилась, но она была не похожа на прежнюю. В числе первых в Париж вернулся Морис Шевалье. Он отказался сесть в машину, а поехал с вокзала на метро, как все.
   Никогда у Эдит не было такого количества контрактов и приглашений для бесплатных выступлений в пользу военнопленных, Красного Креста.
   Люди стояли в очереди за всем: за хлебом и за билетами в кино, в театры и мюзик-холлы.
   Не знаю, по какой причине, вероятно, из-за потрясения, вызванного оккупацией, Эдит была в очень нервном, взвинченном состоянии.
   Возможно, это объяснялось и тем, что Поль перестал быть таким, как в дни отступления. Перед нею снова был одетый с иголочки джентльмен. Эдит называла его манекеном, айсбергом. Он стал еще более замкнут, чем раньше, и все время проводил, слушая английское радио. Эдит выходила из себя.
   - К чему это, все пропало. Не понимаю, почему ты слушаешь, ведь музыки не передают!
   Она взывала ко мне:
   - Ты думаешь, он умеет разговаривать? Может быть, вне дома он и раскрывает рот, но до нас снизойти не хочет!
   А ведь Поль ее любил; просто их манеры любить были очень разными.
   Кроме того, у Эдит была я. Еще до оккупации "Маркиза" и даже Маргерит Монно, каждая в отдельности, говорили мне примерно следующее: "Двоим всегда легче договориться", "Время от времени мужчина и женщина, живущие вместе, должны устраивать себе маленький медовый месяц".
   И я сказала себе: "Я должна решиться. Может быть, если меня не будет рядом, у них все наладится". Скажи я об этом Эдит, она бы закричала: "Я тебе запрещаю уходить. Это не твое дело". Поэтому я смоталась потихоньку.
   Идя по Парижу, который ничем не напоминал прежний, я вспоминала свои прошлые побеги, которые часто оканчивались загулами. Всегда было весело. Теперь на это нельзя было рассчитывать. Музыка звучала только немецкая. Каждый день ровно в двенадцать фрицы маршировали вверх и вниз по Елисейским полям. У меня не было желания их видеть. На меня навалилась тоска: с нежностью вспоминала я о каруселях, на которых могла кружиться до полного изнеможения.
   Прежде, завернув за первый угол, я становилась сама собой, переставала быть чьей-то сестрой. Если парень смотрел на меня, я не опускала глаз, знала, что они у меня красивые.
   "Что ты делаешь?- Ничего особенного.- Пойдем потанцуем?- Пойдем".
   Какой это был восторг - среди адского шума, среди бившего ключом веселья, кататься до самозабвения на всяких аттракционах, есть из пакетика жареную картошку...
   Потом мы шли на танцы. Ну а что за этим следовало, нетрудно догадаться... Но в таких случаях я переживала не любовные увлечения Эдит, а свои собственные! Согласна, они были похожи, но "ты красивая" и "я люблю тебя" говорили мне.
   Потом наступал момент, когда я бросала взгляд на стоптанные туфли, на измятое платье, и меня вдруг охватывало одно желание: вернуться домой. Как я боялась! Но это входило в условия игры. Я знала, что огорчила Эдит, знала, что она не могла понять, что я могу хотеть быть где-то, а не рядом с ней.
   И я возвращалась. Это происходило всегда одинаково. Эдит кричала на меня. Я не слушала. У меня был прием: она могла сходить с ума, метаться по комнате, а я тем временем считала про себя: один, два, три, четыре и т.д. ... и ждала, пока ее глаза встретятся с моими, ждала, пока она перестанет смотреть мимо. Всегда наступал момент, когда она бросала на меня прямой взгляд. И тотчас все кончалось, я кидалась ей на шею, и мы плакали от счастья. Она брала меня за руку и говорила: "Ладно, иди, чертовка..."
   Какие слова любви!
   На этот раз веселья не хотелось, на мужчин было наплевать. Каким грустным стал мой Панам! Я пошла к отцу.
   Он жил в отеле на улице Ребеваль. Эдит платила за комнату, хорошо одевала его. Он постарел, бедняга. Он мне очень обрадовался.
   - Как поживает сестренка? Нечасто она меня навещает. Правда, она много работает.
   Он гордился своей Эдит. При этом не стеснялся иногда заработать немного на ее имени. Он говорил: "Я отец Эдит Пиаф". Его угощали рюмкой вина, давали несколько монеток. Он любил показывать золотые часы - подарок Эдит. "Дочка меня балует. Правда, красивые ходики?"
   Люди смеялись, и он им рассказывал всякие байки о детстве Эдит. Он придумывал - должны же люди что-то получить за свои деньги.
   Отец был мне рад. Мы пообедали в ресторане. Говорил он главным образом об Эдит. Она теперь играла большую роль в его жизни. Он больше не мог работать акробатом, сильно сдал: трудная жизнь, вино... Мне с ним было хорошо.
   Я положила себе срок - две недели, но продержалась всего одну. Как обычно, Эдит закатила сцену:
   - С меня довольно! Можешь уходить, мне это надоело... Мерзавка! Где ты была?
   - С отцом.
   - А предупредить не могла? Слава богу, хоть вернулась. Давно пора.
   - А как Поль?
   - Он мне надоел.
   Я поняла, что мое отсутствие было напрасно. Оно ничему не помогло.
   После выступлений в Париже они ездили на гастроли. В тот период это было не очень весело. Нигде не топили - ни в поездах, ни в отелях. Кругом все было грязно, мрачно, зловеще... Ночью на вокзалах громкоговорители орали по-немецки: "Achtung! Achtung! Verboten!"* Все было Verboten: смех, свет, вино...
   ______________
   * "Achtung! Achtung! Verboten!" - "Внимание! Запрещено!" (нем.).
   В поездах не всегда можно было достать сидячие места. Иногда мы часами стояли в коридоре или в тамбуре, иногда удавалось примоститься на вещах. Эдит, съежившись на чемодане, закутанная в пальто Поля, выглядела такой маленькой, такой жалкой, что у меня разрывалось сердце.
   Удивительно, что, когда мы выходили из вагона, у Поля был такой вид, как будто он приехал в отдельном купе спального вагона, в то время как мы выглядели измятыми, как после бессонной ночи в кабаке! Мы любили гастроли по ту сторону демаркационной линии. Здесь мы наконец вдыхали воздух Франции.
   "Равнодушный красавец" продлил пребывание Поля в жизни Эдит, но ее чувство умерло. "Не нужно быть неблагодарной, Момона. Поль мне многое дал. Если бы не он, я продолжала бы жить в отеле. И у меня не было бы секретаря!"
   Она не шутила: вот уж несколько месяцев, как у нее был секретарь. Поль убедил Эдит, что она не может обходиться без секретаря, что это очень удобно, солидно, производит впечатление. Так мадам Андре Бижар вошла в нашу жизнь...
   Это была брюнетка с короткой стрижкой. Вероятно, она обладала деловыми качествами, но судить об этом было трудно, так как ей нечего было делать.
   - Она должна вместо тебя отвечать по телефону,- сказал Поль.
   Происходило примерно следующее: Андре Бижар снимала трубку.
   - Кто говорит?
   - Господин X...
   - Не знаю, кто это,- говорила Эдит,- дай трубку.
   А когда звонил кто-то, кого она знала, она кричала:
   - Чего ты ждешь, давай его скорей!
   Был третий вариант:
   - Момона, поговори с ним.
   Так что секретарша не была предметом первой необходимости... Телефон тогда еще не звонил беспрерывно, как потом, в период славы.
   Эдит воспринимала секретаршу как еще одну подругу. Мы не очень себе представляли, что она должна делать.
   Нас устраивало, что она приезжала утром: мы могли поспать подольше. Эдит посылала ее за покупками и за газетами, для того чтобы вырезать статьи о ней. Это тоже была мысль Поля. Что касается счетов (а их прибывало много), в первый раз Бижар спросила:
   - Что с ними делать?
   Эдит ответила:
   - Сложите!
   Бедный Поль, все, что после него осталось,- это секретарша.
   В то время у Эдит не было никого, кто писал бы песни специально для нее. Она не могла жить, не имея под рукой поэта-песенника. Чтобы она могла работать, его присутствие было необходимо. Ей нужен был кто-то, кто занял бы ее мысли и желания, сумел бы, поняв их, облечь их в форму, "создать песню".
   В начале 1940 года появился Мишель Эмер. Он вошел в жизнь Эдит... через окно. В то утро она была в плохом настроении. Очень нервничала. Она готовила выступление в "Бобино", генеральная должна была состояться на следующий день. Звонок в дверь. Эдит кричит мне:
   - Не открывай, я не хочу никого видеть.
   Звонят раз, другой... потом перестают: кто-то робкий. Я была в гостиной, когда постучали в окно. На тротуаре стоял военный; в шинели не по росту он выглядел как Петрушка. Он делал мне знаки. Это был Мишель Эмер. Он носил очки, и за сильными стеклами его глаза сверкали, как две рыбки в глубине аквариума. Мне нравилась его ослепительная улыбка. Он был похож на мальчишку, который не заметил, как вырос. Он вызывал к себе нежность.
   Эдит встретила его в 1939-м в коридорах Радио-Сите... Он ей был симпатичен, но то, что он писал, для нее не годилось: там речь шла о голубом небе, птичках, цветочках...
   Я открыла окно.
   - Мне нужно видеть Эдит.
   - Невозможно. Она готовит концерт в "Бобино".
   - Скажите ей, что это я, Мишель Эмер, я принес ей песню.
   Иду к Эдит.
   - Гони его, Момона. Его песни - не мой жанр. Мне они не нужны.
   Возвращаюсь. Он спокойно сидит на тротуаре, закутавшись в шинель. Многим мужчинам идет военная форма, но это был не тот случай.
   - У нее много работы, Мишель, приходите завтра.
   - Не могу, я нахожусь в военном госпитале в Валь-де-Грас и должен быть на месте к восемнадцати часам. Умоляю вас, у меня для нее прекрасная песня. Скажите ей только название: "Аккордеонист".
   Я сжалилась.
   - Давай лезь и играй свою песню.
   Через окно он влез в комнату. Сел за рояль и спел - плохо спел!"Аккордеониста". Услышав первые такты, Эдит прибежала.
   Доступная девушка прекрасна.
   Она стоит там, на углу улицы.
   У нее достаточная клиентура,
   Чтобы наполнить деньгами ее чулок.
   Она слушает музыку танца,
   Но сажа не танцует,
   Она даже не смотрит на танцевальный круг.
   Ее влюбленные глаза
   Глядят не отрываясь
   На нервную игру
   Длинных и худых пальцев артиста.
   Остановите музыку! Остановите!
   Мишель кончил и смотрел на нас с тревогой через свои иллюминаторы. Его лицо покрылось крупными каплями пота.
   - Это ты написал, лейтенантик?
   - Да, мадам Эдит.
   - Что же ты мне раньше не сказал, что у тебя есть талант? Снимай мундир, галстук, располагайся, будем работать. Играй снова и напиши мне слова. Завтра я спою ее в "Бобино".
   Он пришел к нам в полдень, отпустила она его в пять часов утра. Мы поддерживали его силы колбасой, камамбером и красным вином. Для больного он был в прекрасной форме, несмотря на подпитие.
   - Эдит, меня будет судить военный трибунал за дезертирство... Но мне наплевать. Никогда я не был так счастлив.
   - Не беспокойся,- величественно отвечала Эдит,- у меня есть знакомые среди генералов.