Страница:
На вокзале, как всегда после долгой разлуки, она подозрительно осмотрела меня, как мать, которая боится, что дочь в ее отсутствие потеряла невинность. "Ты плохо выглядишь! Надеюсь, ничего не натворила?" Потом она обняла меня и поцеловала. Я снова стала "ее" Момоной.
Едва усевшись в такси, она бросила шоферу: "Улица де Берри, 26".
Я оторопела. Мы не едем в "Альсина". Какое счастье, что я подумала о цветах. Я спросила ее осторожно:
- А как же Ив?
- С ним покончено. Я приняла решение. Он больше во мне не нуждается и сумеет повести свой корабль сам. Ты увидишь, Момона, я окажусь права. В остальном у меня масса идей. Я решила заняться "Компаньонами". Я из них сделаю потрясающий ансамбль. Такой, какого еще не было. Они будут делать все совсем другое.
- И они согласны?
- Они еще ни о чем не подозревают. Я все это надумала в поезде. Но они согласятся.
- Послушай, Эдит, но ведь девять человек сразу! Как ты с ними справишься?
- Не беспокойся. Нужно уметь меняться, в этом секрет вечной молодости.
Мы приехали на улицу де Берри. Эдит удивилась, но ей понравилось. Однако больше всего ей хотелось рассказывать мне о своем хоре. Аппетит приходит во время еды: ей уже нужен был не один воспитанник, а девять. "Они еще "сырые". Мне будет очень трудно, но я все поломаю".
Я ждала, что она выделит одного из них, произнесет одно имя. Но нет! Может быть, она хочет попробовать всех по очереди? От Эдит всего можно было ожидать!
- Слушай, надо разыскать Чанга. И мне будет нужна секретарша.
Ошибки быть не могло, мы обосновались капитально. Я не смела напоминать ей об Иве, но я о нем думала. Ему было известно, что она возвращается сегодня. Он ничего не знал об улице де Берри, но Лулу даст ему адрес. Как он поступит?
Их расставанье было самым тяжелым из всех, на которых мне пришлось присутствовать. Поздно ночью, видя, что Эдит не вернулась в "Альсина", Ив пришел на улицу де Берри. Сначала он робко позвонил. Эдит мне сказала:
- Если это Ив, не открывай.
У меня сжалось сердце. Я смотрела на него через опущенные жалюзи. Сначала он звонил, как сумасшедший, потом начал стучать кулаками в дверь. Удары гулко разносились по двору. Потом он прекратил грохот и, прижавшись ртом к дверной щели, сказал очень громко: "Эдит, открой... Я знаю, что ты здесь, впусти меня!"
Он оставался так некоторое время, неподвижно. У меня разрывалось сердце. Я металась между окном и комнатой Эдит. Она заткнула себе уши и засунула голову под подушку. Она мне кричала: "Я не хочу его слышать! Я не хочу все начинать сначала! Пусть он уйдет, Момона, иначе мне никогда не излечиться от него!" Она еще любила его, но считала, что должна остаться одна. Я страдала вместе с ними. В нашей жизни было столько хорошего!
Мне Ив нравился, он был честным, открытым. Когда он смотрел вам прямо в глаза, ему невозможно было солгать. У него было красивое лицо здорового человека. Он был настоящим мужчиной. Я не могла видеть, как он страдает.
Не знаю, сколько времени это продолжалось, Ив ушел с большим достоинством, прямой, словно окаменевший. Он пересек двор усталой походкой зверя, не одержавшего победы в схватке.
Я продолжала стоять у окна. Рассветало. Эдит спала, как ребенок. Когда утром она встала, я взбила подушку, еще мокрую от слез.
глава десятая. Завоевание Америки
"Компаньоны" заняли свое место в периоде, который мы назвали "фабричным производством" и которому суждено было длиться долго, Мы пережили много разных периодов... и хороших, и плохих.
Девять мужиков - это же орава! Одному и то надо оказывать внимание, но когда все умножается на цифру девять - покоя не жди. Здорово утомляешься. Причем не от удовольствия. Его можно получить только единовременно и от одного человека.
Когда эти девять лбов выгрузились у нас со своими чемоданами, мне стало не до смеха. Как десантный отряд. И пошло-поехало ! Они у нас жили и не жили, так как у них была общая на всех квартира на Университетской улице. Все беспрерывно сновали туда и обратно. И как всегда, в доме Эдит ночевать мог кто угодно.
У новой секретарши (кажется, ее звали Ивонной), хорошенькой девушки, глаза от удивления вылезали из орбит. Подобного дома она никогда не видела. Ей хотелось за всем уследить и все понять одновременно, но ей это не удавалось.
Чанг обладал поистине китайской мудростью: "Мамамизель это нравится? Тогда Чангу тоже нравится!
Я же, по правде говоря, впервые в жизни растерялась... Это было выше моего понимания, это был перебор. Я не могла любить всех скопом, мне нужно по отдельности. Я сказала себе: "Подождем. Флагман объявится".
Эдит была совершенно счастлива. Она сияла, как всегда, когда бывала влюблена. В ванной испытывались новые пудры и помады, сооружались новые прически.
По вечерам все собирались словно у лагерного костра. Рассаживались вокруг Эдит: пламенем была она. Эдит мне говорила: "Слушай их внимательно. Каждому есть что рассказать. Я еще не знаю, что с ними сделаю. Сначала я должна их изучить".
Слушая их, я узнала, что Фред, солист, был учителем в Аннонэ. Из того же края Рене, художник, ставший тенором. Джо, тоже оттуда, сын владельца бумажной фабрики - ничего удивительного, весь город этим занимался. Рыжий Альбер из Пессака в Жиронде был акробатом-иллюзионистом, а стал тенором. Марк, родом из Страсбурга, окончил консерваторию по классу гармонии. У баса Ги отец - директор банка, как и у Жана-Луи, родившегося в Кольмаре, студента Высшего коммерческого училища, мечтавшего стать профессиональным футболистом. Наконец, из Лиона приехали Жерар и Юбер, которые готовились работать в торговле.
Эдит не потребовалось много времени, чтобы разобраться в них и оценить по своим меркам. Вскоре они стали: Джо-Большой, Ги - Паршивый Характер, Поль-Новичок, Альбер - Солнечный Зайчик, Жерар-Весельчак, Марк-Пианист, Фред-Солист, Юбер - Видный парень, Жан-Луи-Менеджер.
- Теперь, Момона, я в них разбираюсь.
- И что ты собираешься делать с этим отрядом? Будешь играть роль вожатой?
- Я их переделаю. Понимаешь, когда они поют, становится ясно, что они еще не выросли из детской одежды. Я научу их носить брюки.
- А они послушают тебя?
- Все, как один.
Именно этот один меня и интересовал. Который из них?
Не могли же существовать в доме на равных правах девять мужиков, нормально сложенных и крепко сшитых; из их рядов обязательно должен был выделиться один, тот, который направится в постель Эдит.
Это мне предстояло вскоре узнать, но прежде я увидела, как Эдит потерпела у них поражение.
Беседы в стиле "вокруг костра", забавные проделки в жанре бойскаутов, шумное веселье мальчишек, выпущенных на природу,- это входило в "курс омоложения через молодежь" и было довольно приятно. Это нас тем более восхищало, что те, кто прошел школу улицы, очень быстро начинали играть в "папу-маму" не понарошке; наши песни были ближе к блатным куплетам, чем к пасторалям...
Потом Эдит начала заводить разговоры о работе. В конце концов ведь она призвала их для этого.
- Вот что я хотела вам сказать: ваш нынешний репертуар немного стоит. С ним вы не вырветесь за пределы провинциальной сцены, где еще сохранились патриархальные вкусы. Дальше этого вам не уйти. Я ничего не имею против ваших старинных песен вроде "Перрина была служанкой", это прелесть. Но ведь вы никогда не услышите, как ее насвистывает на улице разносчик телеграмм. А без этого нет настоящего успеха.
Жан-Луи-Менеджер не дал ей продолжить.
- Послушай, Эдит, уличные песни не для нас. Мы ведь не один певец, мы хор. Нам нужны произведения для вокального ансамбля. И нам как раз совершенно не нужно, чтобы наши песни пели на улицах. Нас приходят слушать, как ходят в концерт.
- Попал пальцем в небо! А о пластинках подумал? Если во всей Франции найдется двадцать тысяч выживших из ума пенсионеров, которые станут вас покупать, считай это успехом! Либо вы поете для особой публики, либо вы поете просто для публики. Надо выбирать!
- Уже выбрали. Мы нашли залы, где нас слушают. А за славой мы не гонимся!
- Ну и дураки!
Вечер закончился несколько прохладно...
Но раз Эдит решила их "переделать", она должна была это осуществить. И если она так упорствовала, значит, среди них один пришелся ей по вкусу! А пока что она метала громы и молнии. В профессиональном плане они не котировались.
"Момона, не укладывается в голове, как можно до такой
степени ничего не понимать! Я звоню во все колокола,- и она
расхохоталась "пиафовским" смехом,- прекрасно! Я нашла для них
песню. Они будут петь "Три колокола".
Уже некоторое время назад Эдит отложила для себя про запас
эту песню Жилля. Песня ей нравилась, но она ею еще не зажила.
Через десять минут она собрала всех ребят.
- У меня есть для вас песня. Слушайте:
Колокол звонит, звонит.
Одно эхо, затем другое повторяет его голос,
Который говорит удивляющимся людям:
Я звоню по Жану-Франсуа Нико!
Я звоню, чтобы принять душу,
Цветок, открывающийся солнцу,
Робкий огонек, еще слабый,
Который ждет покровительства, нежности, любви!
Все молчали и смотрели на Жана-Луи. Этот тип начинал мне
действовать на нервы своими начальническими замашками.
- Нет, Эдит. Ни в коем случае. Это белиберда.
- А если мы будем над ней работать вместе? Если я ее спою с
вами?
- Тогда большая разница.
Я прекрасно видела, в чем заключалась эта разница - в имени
Эдит. Это козырная карта.
Я прекрасно видела также, что новым "патроном" становится
Жан-Луи. Эдит только о нем и говорила! Сколько у него достоинств!
Конечно же, ее избранник - руководитель "Компаньонов"! Как я
раньше не догадалась! Все было ясно с самого начала: поэтому она
и решила юс "переделывать".
Теперь, когда мы оставались вдвоем, Эдит начинала с места в
карьер: "Момона, как ты его находишь?.. Он не такой, как все...
Он чистый... Понимаешь, у него нет прошлого, его жизнь не
ломала... Он поет ради идеала... Мне понравилось, что он
отказался менять репертуар, чтобы не выделяться среди других...
На славу ему наплевать. Для него главное - петь... И потом, он
красив... И чувствуется, что сын банкира".
С одним сыном банкира, Полем Мёриссом, у нас уже вышла осечка! Но она не унималась. У меня аж в ушах звенело.
Работая над "Тремя колоколами", Эдит прибегла к необычным приемам. Оркестр и орган сыграли в этой песне роль звучащей декорации. Это потрясало. А впереди одинаково одетых высоких парней (белые рубашки и строгие темно-синие брюки) стояла маленькая фигурка, и ее голос, голос зрелой, много пережившей женщины, сливался с их юными голосами. Это было поразительной находкой.
Однако драгоценные "Компаньоны" не предались Эдит душой и телом. Они не доверяли ей. Пели они хорошо, но душу не вкладывали, и отдачи не было.
И опять не кто иной, как Жан Кокто своим вмешательством изменил жизнь Эдит. Он начал с того, что объяснил "Компаньонам", как прекрасно то, что они делают; у них от радости захватило дух. Более того, он написал статью, в которой были такие слова: "Слушать их - наслаждение, тем более изысканное, что в их колокола из бронзы и золота вливаются прожилки агата".
На следующий же день все изменилось. Ребята решили во всем слушаться Эдит, следовать ее советам. И в добрый час. "Три колокола" имели успех во всех странах мира. Во Франции было продано больше миллиона пластинок с этой записью. В Америке, где Жан-Франсуа Нико превратился в Джимми Брауна, первый тираж пластинки "The Jimmy Broun's song" (шестьдесят тысяч) разошелся за три недели.
Теперь Эдит стала для "Компаньонов" непререкаемым авторитетом. Они поняли, что у нее верное чутье, положились на нее и изменили свой репертуар.
Она нашла для них песни "Не тужи, Мари" Андрэ Грасси, "Мулен-Руж" Жана Ларю и Жоржа Орика, "Алый мак" Реймона Ассо и Валери, "Это был мой дружок" Луи Амада и Жильбера Беко, "Когда солдат уходит на войну" Франсиса Лемарка и "Молитву" Франсиса Жамма и Жоржа Брассенса. Кроме того, у них было несколько старинных песен. С таким репертуаром они могли отправляться в турне не только по Франции, но куда угодно...
Когда "Три колокола" начали "звонить", чтобы возвестить всем радость победы, для меня они прозвучали как похоронный звон: Жан-Луи Жобер занял место в сердце Эдит и получил все права патрона.
На фоне остальных ребят, которые все вели себя в большей или меньшей степени как представители главного владельца, я выглядела бедной родственницей, которую держат в доме из милости. А жалость и милость меня никогда не устраивали.
Ради Эдит я была готова на все. Но ползать на брюхе перед другими никогда! Может быть, если бы я согласилась быть прислугой на побегушках, я бы осталась, но когда Жан-Луи Жобер холодно произнес: "Я больше не хочу ее видеть", я не подняла волны и ушла.
Этот тип мог жить вдевятером, но не втроем. Я на него не в обиде. Разумеется, со своей точки зрения он был прав: я мешала уже тем, что не нравилась ему. Тогда я устранилась с его пути.
Год спустя, когда я вернулась к Эдит, она рассказала мне продолжение о Жобере и о путешествии в Америку.
Рассказывала Эдит прекрасно, во всех подробностях. У вас создавалось впечатление, что вы все видели собственными глазами. Она спокойно смотрела на наши временные разрывы (происходившие всегда по вине ее возлюбленных), но хотела, чтобы я все знала о ее жизни, как если бы я каждую минуту была с ней рядом.
"Понимаешь, Момона, ты должна все знать. Нужно, чтобы я тебе
все рассказала сейчас же. Потом я уже не все вспомню. Ты - моя
память, будь внимательна и ничего не забывай".
И я ничего не забывала, она в этом убеждалась, проверяя как бы невзначай, несколько месяцев спустя.
"Момона, для меня эти девять ребят были как мой собственный
оркестр. Но не аккомпанирующий, а тот, которым я дирижирую.
Голоса в качестве инструментов - это поразительно!
Вначале дома мне с ними было очень весело. Мы хорошо
понимали друг друга. Они были мне как братья, заботились обо мне.
Я никогда не жила в таком окружении. Мы разыгрывали друг друга, я
от хохота по полу каталась.
Ради шутки мы сняли фильм: "Девять парней... одно сердце".
Без претензий, ничего особенного. Понимаешь? Он скромно прошел по
небольшим экранам. Ребята были несколько разочарованы. А я ведь
это затеяла просто так, ради их развлечения...".
Как в свое время она это сделала для Ива, Эдит поручила Лулу заняться "Компаньонами", включить их в ее программу. Они выступали в первом отделении. Затем она пела с ними "Три колокола", а потом выступала одна.
"Лулу бесится, как только я беру кого-нибудь в свой концерт.
Мы с ним немного повоевали, и частично он настоял на своем. Так,
на премьере в Париже после возвращения из турне в октябре 1946
года я выступала без "Компаньонов". Это было верное решение, Лулу
не ошибся".
Никогда у Эдит не было такой восторженной прессы. Начинались "Великие годы Пиаф".
Пьер Луазеле, известный в то время критик Французского радио, писал: "Большая голова, мертвенно-бледное лицо, голос, как бы промытый родниковой водой..." - "Парень спятил,- говорила Эдит.- Разве у меня большая голова!" "Она выходит на сцену... Простенькое платье, лоб гения, волосы, как плохо наклеенный парик куклы, руки апостола... смиренные глаза - глаза нищенки... потерянный взгляд, как бы просящий защитить от шквала оваций... Девочка, заблудившаяся в лесу... лицо нежное и встревоженное...".
Леон-Поль Фарг писал:
"Она поет, потому что в ней живет песня, потому что в ней
живет драма, потому что голос ее полон терзаний... Когда она
рассказывает нам о торжестве любви, о жестокости судьбы, об
обреченности поступков, о радости света, о роковых законах
сердца, она поднимается до высших вибрирующих нот, до тонов
чистых и светлых, как мазки божественной кисти на мрачных
полотнах Гойи, Делакруа и Форэна..."
Шарль Трене называл ее "белой голубкой предместий".
"Пожалуй, не очень банальные слова, а? Как считаешь. Момона?
Потом я выступала то одна, то с "Компаньонами"- Ты ведь
знаешь Лулу? Командую я, но он все равно делает все по-своему.
Изводит меня и заговаривает зубы до тех пор, пока я не скажу
"да".
Так он отправил меня одну петь в Грецию, о чем я не жалею.
Мне даже захотелось изменить свою жизнь и никогда оттуда не
возвращаться... Вот бы тебе когда-нибудь тоже побывать там! Эта
страна не похожа ни на какую другую. Трудно объяснить... Но там
ты мыслишь иначе, чем здесь.
В Афинах, когда я увидела нагромождения древних камней,
увидела Акрополь - это такое место, где много колонн,
устремленных в небо,- я поняла, что на земле есть не только
Сакре-Кёр... Поверь, захватывает дух. Тем более что со мной был
парень, прекрасный, как бог!
Это удивительная история, именно такая, какие я люблю.
Уже три дня, как я выступала в Афинах и каждый вечер в своей
гримерной находила букет цветов. Никакой записки, никакой
визитной карточки, ничего. Я подумала: "Наверное, какой-нибудь
богач, старый и уродливый, боится показаться на глаза..." А он
оказался красив, как Аполлон, и почти без денег! Он появился на
четвертый вечер: черные кудри, темные глаза, и горд, как
владетельный принц. Звали его Такие Менелас. Он был актером.
"Это я осмелился посылать вам цветы. Мне хотелось, чтобы они
заговорили с вами раньше меня. Позвольте мне показать вам мою
страну".
Страна! С кем! Об этом можно было только мечтать! В тот же
вечер он повел меня к подножию Акрополя при свете луны. Мы
поднялись по тропинке. Воздух был напоен горячими запахами
множества. Снизу, как звуки оркестра, доносился городской шум. Он
стал мне рассказывать, что когда-то среди этих величественных
колонн бродили юноши, одетые в пеплум, его предки. Мне казалось,
я их вижу! И он поцеловал меня... Какая прекрасная страна
Греция! Ты не можешь себе представить, как я любила его! Две
недели... Хочешь не хочешь, я не могла там больше оставаться! За
несколько дней до моего отъезда он перевернул мне всю душу, он
умолял: "Останься. Не уезжай. Никогда мне тебя больше не увидеть.
Ты моя жизнь. Останься! Мы поженимся. Моя страна - страна богинь,
а ты - богиня, ты - любовь..."
Он меня так потряс, что я подумала: а может, в конце концов
это и есть настоящая жизнь - забыть все ради одного человека!..
На следующий день я опомнилась, получив телеграмму от Лулу:
"Турне по Америке. Бостон, Филадельфия, Нью-Йорк. С
"Компаньонами". Ноябрь 1947".
Я ему позвонила по телефону: "Ты в своем уме?.. Америку мне
не потянуть..."
Затем - ты меня знаешь - я сказала: "Ладно, поеду, пусть
увидят, им это никогда не снилось".
После того как на меня свалилась Америка и вся связанная с
ней подготовка, Такие оказался лишним.
Как я плакала, когда уезжала! В жизни у меня не было никого
прекрасней, никого лучше... Я была уверена, что больше мы не
увидимся. Можешь себе представить, я встретила его в Нью-Йорке.
Он отказался от очень хорошего контракта, чтобы вернуться на
родину. Он был все так же красив".
Много лет спустя, когда Эдит была тяжело больна и газеты сообщили, что у нее совсем не осталось денег, Такие прислал ей золотой медальон, который она ему подарила когда-то на счастье, и написал: "Тебе он сейчас нужнее, чем мне". Это произвело на Эдит большое впечатление. Она мне сказала: "Видишь, в тот раз я, наверное, прошла мимо настоящей, большой любви..."
Вернувшись из Греции, Эдит начала готовиться к поездке в США.
"Ах, Момона! Как я жалела, что тебя не было со мной, ты бы
такое увидела! (В этом я могла на нее положиться!) Но знаешь, у
меня поджилки тряслись! Америка - это тебе не Франция, другой
масштаб!
Лулу заказал нам каюты на пароходе. Я обедала за столом
капитана. Нужно было все время следить за собой, есть краешком
рта, как будто все блюда тебе противны. Беседовали примерно в том
же стиле. Расслабляться не приходилось. Слава богу, я
познакомилась с комиссаром - шатенчик, неплохо сложен. Особенно
ничего получиться не могло - корабль ведь не резиновый, куда
денешься? Кроме того, я стала замечать, что Жан-Луи за мной
следит - это было не смешно... Он мне все уши прожужжал о том,
что нас ждет в Нью-Йорке! Капал мне на мозги: "Как ты думаешь, у
нас получится? Ты думаешь, мы им понравимся?.."
Первая встреча с Америкой меня разочаровала. Я думала, что
статуя Свободы потрясает. Ничуть, не больше впечатления, чем та,
что стоит у нас в Париже на мосту Мирабо. Все вокруг так огромно,
что она кажется совсем маленькой.
Но что действительно подавляет, так это небоскребы. Жан
Кокто писал: "Нью-Йорк - это город, вставший на дыбы". Наши дома
рядом с этими выглядели бы как халупы. Мы у себя в Париже
считаем, что носимся по улицам со всех ног! Ничего подобного; мы
прогуливаемся. Вот в Нью-Йорке действительно все мчатся, будто
ставят мировой рекорд!
Лулу заказал мне апартаменты из нескольких комнат в отеле
"Амбасадор". И когда я там очутилась - подожди, дай-ка
вспомнить - да, это было в ноябре сорок седьмого - совсем одна
среди своих чемоданов, я была на грани слез...
Я подумала, что настало время подзубрить английский, и
купила книжку "Английский язык без труда". Они думают, что так
может быть! Сначала ты имеешь дело с Пае. Выговорить это
невозможно. Суешь язык между зубов, а он туда не лезет! Поскольку
я начинала заниматься английским еще в Париже, то сумела дойти до
фразы: "A woman is waiting for a sailor who promised tu return to
her when he became a captain" - "Женщина ждет моряка, который
обещал вернуться к ней, когда станет капитаном". Ну сказки, могла
мне понадобиться такая фраза?! Я так хохотала, что у меня от
смеха ребра болели.
Мой американский агент, Клиффорд Фишер, славный парень, типа
Лулу, устроил мне пресс-конференцию: явилась целая орава парней и
девиц, и все записывали, что я говорила.
Первый вопрос, который мне задали:
"Мисс Идисс (выговорить "Эдит" было им не по зубам), вы
только что прибыли в Соединенные Штаты, с кем бы вы хотели
встретиться в первую очередь?"
"С Эйнштейном. И я рассчитываю у вас узнать его номер
телефона".
Ты не можешь себе представить, до чего был доволен
Клиффорд - как щенок, которому бросили кость! Он чуть свою сигару
не съел от радости. Когда они ушли, он сказал: "Этот ваш трюк с
Эйнштейном - потрясающая находка!"
Настала моя очередь смеяться. Я ведь действительно хотела
увидеть Эйнштейна".
У истоков этой истории стоял Жак Буржа, наш Жако времен Лепле. Мы с ним никогда не расставались. Он то и дело возникал в жизни Эдит. Когда ей нужен был совет, настоящий, серьезный, она его просила у Жана Кокто или Жака Буржа. Теперь это был уже пожилой человек и единственный, кто мог помочь Эдит разобраться в сложных вещах. Именно благодаря ему на ночном столике Эдит рядом с изображением святой Терезы из Лизье лежала Библия, сочинения Платона и книжка о теории относительности.
Вначале все это в ее голове было в тумане, но постепенно обретало очертания. У Эдит был острый ум и большая тяга к знаниям.
"Момона, знаешь, эта штука с относительностью времени очень
сложная, но она заставляет мозги работать. Я на седьмом небе от
того, что чуть-чуть смыслю в ней. Платон - это просто. На него не
нужно набрасываться, как на роман,- маленькими порциями он
заглатывается хорошо. А господин Эйнштейн - это гений. Если буду
в Америке, я ему позвоню.
Эта история была хорошим началом, но можешь мне поверить, в
вечер первого концерта в "Плейхаузе" на Бродвее мне было не до
смеха. Выступают "Компаньоны", они проходят неплохо. Во время
исполнения "Трех колоколов" раздается свист. У меня сердце упало.
Никому в голову не пришло меня предупредить, что в США свист
лучше аплодисментов!
Я, как всегда, вышла в своем коротком платье - первое
разочарование для янки. Они подумали, что я его надела, чтобы
выглядеть так же просто, как мои бойскауты, что это - специальный
костюм. Для них "звезда", особенно если она из Парижа, где, они
знают, "Френч-Канкан", "Табарэн" и "Лидо" - должна выступать в
перьях, блестках, мехах. А во мне нет ничего от pin-up.* Рядом с
Ритой Хэйворт и Марлен** я не тяну.
______________
* Pin-up - звезда (англ.)
** Дитрих.
Позднее я поняла, что для них парижанка из Gay Paris* должна
быть в прическе от Антонио, в макияже от Жана д'Эстре и в платье
не дешевле двухсот пятидесяти тысяч! Я тебе все это рассказываю,
чтобы ты ощутила обстановку, представила себе картину.
"Компаньоны" были голосами, понимали их или нет - не имело
значения. Это красивые парни - не зеркальные шкафы, а нормальные,
хорошо сложенные ребята, они смотрятся. Публике не нужно
напрягаться, она слушает, ей нравится, и этого достаточно.
______________
* Gay Paris - веселый Париж (англ.)
Потом вылезаю я в коротком черном платьишке: прическа без
всякого стиля, волосы самого обычного цвета, в прожекторах не
блестят, бледное лицо. Издалека я выглядела как черно-белая
фотография. Зал мюзик-холла огромный. Обежать сцену четыре раза
дистанция четыреста метров! Мало сказать, что я на них произвела
впечатление: у них был шок. Можно было слышать, как муха
пролетит. Мне заранее перевели две песни на английский язык,
Едва усевшись в такси, она бросила шоферу: "Улица де Берри, 26".
Я оторопела. Мы не едем в "Альсина". Какое счастье, что я подумала о цветах. Я спросила ее осторожно:
- А как же Ив?
- С ним покончено. Я приняла решение. Он больше во мне не нуждается и сумеет повести свой корабль сам. Ты увидишь, Момона, я окажусь права. В остальном у меня масса идей. Я решила заняться "Компаньонами". Я из них сделаю потрясающий ансамбль. Такой, какого еще не было. Они будут делать все совсем другое.
- И они согласны?
- Они еще ни о чем не подозревают. Я все это надумала в поезде. Но они согласятся.
- Послушай, Эдит, но ведь девять человек сразу! Как ты с ними справишься?
- Не беспокойся. Нужно уметь меняться, в этом секрет вечной молодости.
Мы приехали на улицу де Берри. Эдит удивилась, но ей понравилось. Однако больше всего ей хотелось рассказывать мне о своем хоре. Аппетит приходит во время еды: ей уже нужен был не один воспитанник, а девять. "Они еще "сырые". Мне будет очень трудно, но я все поломаю".
Я ждала, что она выделит одного из них, произнесет одно имя. Но нет! Может быть, она хочет попробовать всех по очереди? От Эдит всего можно было ожидать!
- Слушай, надо разыскать Чанга. И мне будет нужна секретарша.
Ошибки быть не могло, мы обосновались капитально. Я не смела напоминать ей об Иве, но я о нем думала. Ему было известно, что она возвращается сегодня. Он ничего не знал об улице де Берри, но Лулу даст ему адрес. Как он поступит?
Их расставанье было самым тяжелым из всех, на которых мне пришлось присутствовать. Поздно ночью, видя, что Эдит не вернулась в "Альсина", Ив пришел на улицу де Берри. Сначала он робко позвонил. Эдит мне сказала:
- Если это Ив, не открывай.
У меня сжалось сердце. Я смотрела на него через опущенные жалюзи. Сначала он звонил, как сумасшедший, потом начал стучать кулаками в дверь. Удары гулко разносились по двору. Потом он прекратил грохот и, прижавшись ртом к дверной щели, сказал очень громко: "Эдит, открой... Я знаю, что ты здесь, впусти меня!"
Он оставался так некоторое время, неподвижно. У меня разрывалось сердце. Я металась между окном и комнатой Эдит. Она заткнула себе уши и засунула голову под подушку. Она мне кричала: "Я не хочу его слышать! Я не хочу все начинать сначала! Пусть он уйдет, Момона, иначе мне никогда не излечиться от него!" Она еще любила его, но считала, что должна остаться одна. Я страдала вместе с ними. В нашей жизни было столько хорошего!
Мне Ив нравился, он был честным, открытым. Когда он смотрел вам прямо в глаза, ему невозможно было солгать. У него было красивое лицо здорового человека. Он был настоящим мужчиной. Я не могла видеть, как он страдает.
Не знаю, сколько времени это продолжалось, Ив ушел с большим достоинством, прямой, словно окаменевший. Он пересек двор усталой походкой зверя, не одержавшего победы в схватке.
Я продолжала стоять у окна. Рассветало. Эдит спала, как ребенок. Когда утром она встала, я взбила подушку, еще мокрую от слез.
глава десятая. Завоевание Америки
"Компаньоны" заняли свое место в периоде, который мы назвали "фабричным производством" и которому суждено было длиться долго, Мы пережили много разных периодов... и хороших, и плохих.
Девять мужиков - это же орава! Одному и то надо оказывать внимание, но когда все умножается на цифру девять - покоя не жди. Здорово утомляешься. Причем не от удовольствия. Его можно получить только единовременно и от одного человека.
Когда эти девять лбов выгрузились у нас со своими чемоданами, мне стало не до смеха. Как десантный отряд. И пошло-поехало ! Они у нас жили и не жили, так как у них была общая на всех квартира на Университетской улице. Все беспрерывно сновали туда и обратно. И как всегда, в доме Эдит ночевать мог кто угодно.
У новой секретарши (кажется, ее звали Ивонной), хорошенькой девушки, глаза от удивления вылезали из орбит. Подобного дома она никогда не видела. Ей хотелось за всем уследить и все понять одновременно, но ей это не удавалось.
Чанг обладал поистине китайской мудростью: "Мамамизель это нравится? Тогда Чангу тоже нравится!
Я же, по правде говоря, впервые в жизни растерялась... Это было выше моего понимания, это был перебор. Я не могла любить всех скопом, мне нужно по отдельности. Я сказала себе: "Подождем. Флагман объявится".
Эдит была совершенно счастлива. Она сияла, как всегда, когда бывала влюблена. В ванной испытывались новые пудры и помады, сооружались новые прически.
По вечерам все собирались словно у лагерного костра. Рассаживались вокруг Эдит: пламенем была она. Эдит мне говорила: "Слушай их внимательно. Каждому есть что рассказать. Я еще не знаю, что с ними сделаю. Сначала я должна их изучить".
Слушая их, я узнала, что Фред, солист, был учителем в Аннонэ. Из того же края Рене, художник, ставший тенором. Джо, тоже оттуда, сын владельца бумажной фабрики - ничего удивительного, весь город этим занимался. Рыжий Альбер из Пессака в Жиронде был акробатом-иллюзионистом, а стал тенором. Марк, родом из Страсбурга, окончил консерваторию по классу гармонии. У баса Ги отец - директор банка, как и у Жана-Луи, родившегося в Кольмаре, студента Высшего коммерческого училища, мечтавшего стать профессиональным футболистом. Наконец, из Лиона приехали Жерар и Юбер, которые готовились работать в торговле.
Эдит не потребовалось много времени, чтобы разобраться в них и оценить по своим меркам. Вскоре они стали: Джо-Большой, Ги - Паршивый Характер, Поль-Новичок, Альбер - Солнечный Зайчик, Жерар-Весельчак, Марк-Пианист, Фред-Солист, Юбер - Видный парень, Жан-Луи-Менеджер.
- Теперь, Момона, я в них разбираюсь.
- И что ты собираешься делать с этим отрядом? Будешь играть роль вожатой?
- Я их переделаю. Понимаешь, когда они поют, становится ясно, что они еще не выросли из детской одежды. Я научу их носить брюки.
- А они послушают тебя?
- Все, как один.
Именно этот один меня и интересовал. Который из них?
Не могли же существовать в доме на равных правах девять мужиков, нормально сложенных и крепко сшитых; из их рядов обязательно должен был выделиться один, тот, который направится в постель Эдит.
Это мне предстояло вскоре узнать, но прежде я увидела, как Эдит потерпела у них поражение.
Беседы в стиле "вокруг костра", забавные проделки в жанре бойскаутов, шумное веселье мальчишек, выпущенных на природу,- это входило в "курс омоложения через молодежь" и было довольно приятно. Это нас тем более восхищало, что те, кто прошел школу улицы, очень быстро начинали играть в "папу-маму" не понарошке; наши песни были ближе к блатным куплетам, чем к пасторалям...
Потом Эдит начала заводить разговоры о работе. В конце концов ведь она призвала их для этого.
- Вот что я хотела вам сказать: ваш нынешний репертуар немного стоит. С ним вы не вырветесь за пределы провинциальной сцены, где еще сохранились патриархальные вкусы. Дальше этого вам не уйти. Я ничего не имею против ваших старинных песен вроде "Перрина была служанкой", это прелесть. Но ведь вы никогда не услышите, как ее насвистывает на улице разносчик телеграмм. А без этого нет настоящего успеха.
Жан-Луи-Менеджер не дал ей продолжить.
- Послушай, Эдит, уличные песни не для нас. Мы ведь не один певец, мы хор. Нам нужны произведения для вокального ансамбля. И нам как раз совершенно не нужно, чтобы наши песни пели на улицах. Нас приходят слушать, как ходят в концерт.
- Попал пальцем в небо! А о пластинках подумал? Если во всей Франции найдется двадцать тысяч выживших из ума пенсионеров, которые станут вас покупать, считай это успехом! Либо вы поете для особой публики, либо вы поете просто для публики. Надо выбирать!
- Уже выбрали. Мы нашли залы, где нас слушают. А за славой мы не гонимся!
- Ну и дураки!
Вечер закончился несколько прохладно...
Но раз Эдит решила их "переделать", она должна была это осуществить. И если она так упорствовала, значит, среди них один пришелся ей по вкусу! А пока что она метала громы и молнии. В профессиональном плане они не котировались.
"Момона, не укладывается в голове, как можно до такой
степени ничего не понимать! Я звоню во все колокола,- и она
расхохоталась "пиафовским" смехом,- прекрасно! Я нашла для них
песню. Они будут петь "Три колокола".
Уже некоторое время назад Эдит отложила для себя про запас
эту песню Жилля. Песня ей нравилась, но она ею еще не зажила.
Через десять минут она собрала всех ребят.
- У меня есть для вас песня. Слушайте:
Колокол звонит, звонит.
Одно эхо, затем другое повторяет его голос,
Который говорит удивляющимся людям:
Я звоню по Жану-Франсуа Нико!
Я звоню, чтобы принять душу,
Цветок, открывающийся солнцу,
Робкий огонек, еще слабый,
Который ждет покровительства, нежности, любви!
Все молчали и смотрели на Жана-Луи. Этот тип начинал мне
действовать на нервы своими начальническими замашками.
- Нет, Эдит. Ни в коем случае. Это белиберда.
- А если мы будем над ней работать вместе? Если я ее спою с
вами?
- Тогда большая разница.
Я прекрасно видела, в чем заключалась эта разница - в имени
Эдит. Это козырная карта.
Я прекрасно видела также, что новым "патроном" становится
Жан-Луи. Эдит только о нем и говорила! Сколько у него достоинств!
Конечно же, ее избранник - руководитель "Компаньонов"! Как я
раньше не догадалась! Все было ясно с самого начала: поэтому она
и решила юс "переделывать".
Теперь, когда мы оставались вдвоем, Эдит начинала с места в
карьер: "Момона, как ты его находишь?.. Он не такой, как все...
Он чистый... Понимаешь, у него нет прошлого, его жизнь не
ломала... Он поет ради идеала... Мне понравилось, что он
отказался менять репертуар, чтобы не выделяться среди других...
На славу ему наплевать. Для него главное - петь... И потом, он
красив... И чувствуется, что сын банкира".
С одним сыном банкира, Полем Мёриссом, у нас уже вышла осечка! Но она не унималась. У меня аж в ушах звенело.
Работая над "Тремя колоколами", Эдит прибегла к необычным приемам. Оркестр и орган сыграли в этой песне роль звучащей декорации. Это потрясало. А впереди одинаково одетых высоких парней (белые рубашки и строгие темно-синие брюки) стояла маленькая фигурка, и ее голос, голос зрелой, много пережившей женщины, сливался с их юными голосами. Это было поразительной находкой.
Однако драгоценные "Компаньоны" не предались Эдит душой и телом. Они не доверяли ей. Пели они хорошо, но душу не вкладывали, и отдачи не было.
И опять не кто иной, как Жан Кокто своим вмешательством изменил жизнь Эдит. Он начал с того, что объяснил "Компаньонам", как прекрасно то, что они делают; у них от радости захватило дух. Более того, он написал статью, в которой были такие слова: "Слушать их - наслаждение, тем более изысканное, что в их колокола из бронзы и золота вливаются прожилки агата".
На следующий же день все изменилось. Ребята решили во всем слушаться Эдит, следовать ее советам. И в добрый час. "Три колокола" имели успех во всех странах мира. Во Франции было продано больше миллиона пластинок с этой записью. В Америке, где Жан-Франсуа Нико превратился в Джимми Брауна, первый тираж пластинки "The Jimmy Broun's song" (шестьдесят тысяч) разошелся за три недели.
Теперь Эдит стала для "Компаньонов" непререкаемым авторитетом. Они поняли, что у нее верное чутье, положились на нее и изменили свой репертуар.
Она нашла для них песни "Не тужи, Мари" Андрэ Грасси, "Мулен-Руж" Жана Ларю и Жоржа Орика, "Алый мак" Реймона Ассо и Валери, "Это был мой дружок" Луи Амада и Жильбера Беко, "Когда солдат уходит на войну" Франсиса Лемарка и "Молитву" Франсиса Жамма и Жоржа Брассенса. Кроме того, у них было несколько старинных песен. С таким репертуаром они могли отправляться в турне не только по Франции, но куда угодно...
Когда "Три колокола" начали "звонить", чтобы возвестить всем радость победы, для меня они прозвучали как похоронный звон: Жан-Луи Жобер занял место в сердце Эдит и получил все права патрона.
На фоне остальных ребят, которые все вели себя в большей или меньшей степени как представители главного владельца, я выглядела бедной родственницей, которую держат в доме из милости. А жалость и милость меня никогда не устраивали.
Ради Эдит я была готова на все. Но ползать на брюхе перед другими никогда! Может быть, если бы я согласилась быть прислугой на побегушках, я бы осталась, но когда Жан-Луи Жобер холодно произнес: "Я больше не хочу ее видеть", я не подняла волны и ушла.
Этот тип мог жить вдевятером, но не втроем. Я на него не в обиде. Разумеется, со своей точки зрения он был прав: я мешала уже тем, что не нравилась ему. Тогда я устранилась с его пути.
Год спустя, когда я вернулась к Эдит, она рассказала мне продолжение о Жобере и о путешествии в Америку.
Рассказывала Эдит прекрасно, во всех подробностях. У вас создавалось впечатление, что вы все видели собственными глазами. Она спокойно смотрела на наши временные разрывы (происходившие всегда по вине ее возлюбленных), но хотела, чтобы я все знала о ее жизни, как если бы я каждую минуту была с ней рядом.
"Понимаешь, Момона, ты должна все знать. Нужно, чтобы я тебе
все рассказала сейчас же. Потом я уже не все вспомню. Ты - моя
память, будь внимательна и ничего не забывай".
И я ничего не забывала, она в этом убеждалась, проверяя как бы невзначай, несколько месяцев спустя.
"Момона, для меня эти девять ребят были как мой собственный
оркестр. Но не аккомпанирующий, а тот, которым я дирижирую.
Голоса в качестве инструментов - это поразительно!
Вначале дома мне с ними было очень весело. Мы хорошо
понимали друг друга. Они были мне как братья, заботились обо мне.
Я никогда не жила в таком окружении. Мы разыгрывали друг друга, я
от хохота по полу каталась.
Ради шутки мы сняли фильм: "Девять парней... одно сердце".
Без претензий, ничего особенного. Понимаешь? Он скромно прошел по
небольшим экранам. Ребята были несколько разочарованы. А я ведь
это затеяла просто так, ради их развлечения...".
Как в свое время она это сделала для Ива, Эдит поручила Лулу заняться "Компаньонами", включить их в ее программу. Они выступали в первом отделении. Затем она пела с ними "Три колокола", а потом выступала одна.
"Лулу бесится, как только я беру кого-нибудь в свой концерт.
Мы с ним немного повоевали, и частично он настоял на своем. Так,
на премьере в Париже после возвращения из турне в октябре 1946
года я выступала без "Компаньонов". Это было верное решение, Лулу
не ошибся".
Никогда у Эдит не было такой восторженной прессы. Начинались "Великие годы Пиаф".
Пьер Луазеле, известный в то время критик Французского радио, писал: "Большая голова, мертвенно-бледное лицо, голос, как бы промытый родниковой водой..." - "Парень спятил,- говорила Эдит.- Разве у меня большая голова!" "Она выходит на сцену... Простенькое платье, лоб гения, волосы, как плохо наклеенный парик куклы, руки апостола... смиренные глаза - глаза нищенки... потерянный взгляд, как бы просящий защитить от шквала оваций... Девочка, заблудившаяся в лесу... лицо нежное и встревоженное...".
Леон-Поль Фарг писал:
"Она поет, потому что в ней живет песня, потому что в ней
живет драма, потому что голос ее полон терзаний... Когда она
рассказывает нам о торжестве любви, о жестокости судьбы, об
обреченности поступков, о радости света, о роковых законах
сердца, она поднимается до высших вибрирующих нот, до тонов
чистых и светлых, как мазки божественной кисти на мрачных
полотнах Гойи, Делакруа и Форэна..."
Шарль Трене называл ее "белой голубкой предместий".
"Пожалуй, не очень банальные слова, а? Как считаешь. Момона?
Потом я выступала то одна, то с "Компаньонами"- Ты ведь
знаешь Лулу? Командую я, но он все равно делает все по-своему.
Изводит меня и заговаривает зубы до тех пор, пока я не скажу
"да".
Так он отправил меня одну петь в Грецию, о чем я не жалею.
Мне даже захотелось изменить свою жизнь и никогда оттуда не
возвращаться... Вот бы тебе когда-нибудь тоже побывать там! Эта
страна не похожа ни на какую другую. Трудно объяснить... Но там
ты мыслишь иначе, чем здесь.
В Афинах, когда я увидела нагромождения древних камней,
увидела Акрополь - это такое место, где много колонн,
устремленных в небо,- я поняла, что на земле есть не только
Сакре-Кёр... Поверь, захватывает дух. Тем более что со мной был
парень, прекрасный, как бог!
Это удивительная история, именно такая, какие я люблю.
Уже три дня, как я выступала в Афинах и каждый вечер в своей
гримерной находила букет цветов. Никакой записки, никакой
визитной карточки, ничего. Я подумала: "Наверное, какой-нибудь
богач, старый и уродливый, боится показаться на глаза..." А он
оказался красив, как Аполлон, и почти без денег! Он появился на
четвертый вечер: черные кудри, темные глаза, и горд, как
владетельный принц. Звали его Такие Менелас. Он был актером.
"Это я осмелился посылать вам цветы. Мне хотелось, чтобы они
заговорили с вами раньше меня. Позвольте мне показать вам мою
страну".
Страна! С кем! Об этом можно было только мечтать! В тот же
вечер он повел меня к подножию Акрополя при свете луны. Мы
поднялись по тропинке. Воздух был напоен горячими запахами
множества. Снизу, как звуки оркестра, доносился городской шум. Он
стал мне рассказывать, что когда-то среди этих величественных
колонн бродили юноши, одетые в пеплум, его предки. Мне казалось,
я их вижу! И он поцеловал меня... Какая прекрасная страна
Греция! Ты не можешь себе представить, как я любила его! Две
недели... Хочешь не хочешь, я не могла там больше оставаться! За
несколько дней до моего отъезда он перевернул мне всю душу, он
умолял: "Останься. Не уезжай. Никогда мне тебя больше не увидеть.
Ты моя жизнь. Останься! Мы поженимся. Моя страна - страна богинь,
а ты - богиня, ты - любовь..."
Он меня так потряс, что я подумала: а может, в конце концов
это и есть настоящая жизнь - забыть все ради одного человека!..
На следующий день я опомнилась, получив телеграмму от Лулу:
"Турне по Америке. Бостон, Филадельфия, Нью-Йорк. С
"Компаньонами". Ноябрь 1947".
Я ему позвонила по телефону: "Ты в своем уме?.. Америку мне
не потянуть..."
Затем - ты меня знаешь - я сказала: "Ладно, поеду, пусть
увидят, им это никогда не снилось".
После того как на меня свалилась Америка и вся связанная с
ней подготовка, Такие оказался лишним.
Как я плакала, когда уезжала! В жизни у меня не было никого
прекрасней, никого лучше... Я была уверена, что больше мы не
увидимся. Можешь себе представить, я встретила его в Нью-Йорке.
Он отказался от очень хорошего контракта, чтобы вернуться на
родину. Он был все так же красив".
Много лет спустя, когда Эдит была тяжело больна и газеты сообщили, что у нее совсем не осталось денег, Такие прислал ей золотой медальон, который она ему подарила когда-то на счастье, и написал: "Тебе он сейчас нужнее, чем мне". Это произвело на Эдит большое впечатление. Она мне сказала: "Видишь, в тот раз я, наверное, прошла мимо настоящей, большой любви..."
Вернувшись из Греции, Эдит начала готовиться к поездке в США.
"Ах, Момона! Как я жалела, что тебя не было со мной, ты бы
такое увидела! (В этом я могла на нее положиться!) Но знаешь, у
меня поджилки тряслись! Америка - это тебе не Франция, другой
масштаб!
Лулу заказал нам каюты на пароходе. Я обедала за столом
капитана. Нужно было все время следить за собой, есть краешком
рта, как будто все блюда тебе противны. Беседовали примерно в том
же стиле. Расслабляться не приходилось. Слава богу, я
познакомилась с комиссаром - шатенчик, неплохо сложен. Особенно
ничего получиться не могло - корабль ведь не резиновый, куда
денешься? Кроме того, я стала замечать, что Жан-Луи за мной
следит - это было не смешно... Он мне все уши прожужжал о том,
что нас ждет в Нью-Йорке! Капал мне на мозги: "Как ты думаешь, у
нас получится? Ты думаешь, мы им понравимся?.."
Первая встреча с Америкой меня разочаровала. Я думала, что
статуя Свободы потрясает. Ничуть, не больше впечатления, чем та,
что стоит у нас в Париже на мосту Мирабо. Все вокруг так огромно,
что она кажется совсем маленькой.
Но что действительно подавляет, так это небоскребы. Жан
Кокто писал: "Нью-Йорк - это город, вставший на дыбы". Наши дома
рядом с этими выглядели бы как халупы. Мы у себя в Париже
считаем, что носимся по улицам со всех ног! Ничего подобного; мы
прогуливаемся. Вот в Нью-Йорке действительно все мчатся, будто
ставят мировой рекорд!
Лулу заказал мне апартаменты из нескольких комнат в отеле
"Амбасадор". И когда я там очутилась - подожди, дай-ка
вспомнить - да, это было в ноябре сорок седьмого - совсем одна
среди своих чемоданов, я была на грани слез...
Я подумала, что настало время подзубрить английский, и
купила книжку "Английский язык без труда". Они думают, что так
может быть! Сначала ты имеешь дело с Пае. Выговорить это
невозможно. Суешь язык между зубов, а он туда не лезет! Поскольку
я начинала заниматься английским еще в Париже, то сумела дойти до
фразы: "A woman is waiting for a sailor who promised tu return to
her when he became a captain" - "Женщина ждет моряка, который
обещал вернуться к ней, когда станет капитаном". Ну сказки, могла
мне понадобиться такая фраза?! Я так хохотала, что у меня от
смеха ребра болели.
Мой американский агент, Клиффорд Фишер, славный парень, типа
Лулу, устроил мне пресс-конференцию: явилась целая орава парней и
девиц, и все записывали, что я говорила.
Первый вопрос, который мне задали:
"Мисс Идисс (выговорить "Эдит" было им не по зубам), вы
только что прибыли в Соединенные Штаты, с кем бы вы хотели
встретиться в первую очередь?"
"С Эйнштейном. И я рассчитываю у вас узнать его номер
телефона".
Ты не можешь себе представить, до чего был доволен
Клиффорд - как щенок, которому бросили кость! Он чуть свою сигару
не съел от радости. Когда они ушли, он сказал: "Этот ваш трюк с
Эйнштейном - потрясающая находка!"
Настала моя очередь смеяться. Я ведь действительно хотела
увидеть Эйнштейна".
У истоков этой истории стоял Жак Буржа, наш Жако времен Лепле. Мы с ним никогда не расставались. Он то и дело возникал в жизни Эдит. Когда ей нужен был совет, настоящий, серьезный, она его просила у Жана Кокто или Жака Буржа. Теперь это был уже пожилой человек и единственный, кто мог помочь Эдит разобраться в сложных вещах. Именно благодаря ему на ночном столике Эдит рядом с изображением святой Терезы из Лизье лежала Библия, сочинения Платона и книжка о теории относительности.
Вначале все это в ее голове было в тумане, но постепенно обретало очертания. У Эдит был острый ум и большая тяга к знаниям.
"Момона, знаешь, эта штука с относительностью времени очень
сложная, но она заставляет мозги работать. Я на седьмом небе от
того, что чуть-чуть смыслю в ней. Платон - это просто. На него не
нужно набрасываться, как на роман,- маленькими порциями он
заглатывается хорошо. А господин Эйнштейн - это гений. Если буду
в Америке, я ему позвоню.
Эта история была хорошим началом, но можешь мне поверить, в
вечер первого концерта в "Плейхаузе" на Бродвее мне было не до
смеха. Выступают "Компаньоны", они проходят неплохо. Во время
исполнения "Трех колоколов" раздается свист. У меня сердце упало.
Никому в голову не пришло меня предупредить, что в США свист
лучше аплодисментов!
Я, как всегда, вышла в своем коротком платье - первое
разочарование для янки. Они подумали, что я его надела, чтобы
выглядеть так же просто, как мои бойскауты, что это - специальный
костюм. Для них "звезда", особенно если она из Парижа, где, они
знают, "Френч-Канкан", "Табарэн" и "Лидо" - должна выступать в
перьях, блестках, мехах. А во мне нет ничего от pin-up.* Рядом с
Ритой Хэйворт и Марлен** я не тяну.
______________
* Pin-up - звезда (англ.)
** Дитрих.
Позднее я поняла, что для них парижанка из Gay Paris* должна
быть в прическе от Антонио, в макияже от Жана д'Эстре и в платье
не дешевле двухсот пятидесяти тысяч! Я тебе все это рассказываю,
чтобы ты ощутила обстановку, представила себе картину.
"Компаньоны" были голосами, понимали их или нет - не имело
значения. Это красивые парни - не зеркальные шкафы, а нормальные,
хорошо сложенные ребята, они смотрятся. Публике не нужно
напрягаться, она слушает, ей нравится, и этого достаточно.
______________
* Gay Paris - веселый Париж (англ.)
Потом вылезаю я в коротком черном платьишке: прическа без
всякого стиля, волосы самого обычного цвета, в прожекторах не
блестят, бледное лицо. Издалека я выглядела как черно-белая
фотография. Зал мюзик-холла огромный. Обежать сцену четыре раза
дистанция четыреста метров! Мало сказать, что я на них произвела
впечатление: у них был шок. Можно было слышать, как муха
пролетит. Мне заранее перевели две песни на английский язык,