Берто Симона. Эдит Пиаф

   "Пойми, Момона, мы же задыхаемся в Париже. Деревенский
   воздух мне был бы полезен".
   И Эдит купила ферму за пятнадцать миллионов в Алье, возле Дрё. Обставить и оборудовать ее стоило еще добрых десять кусков. За пять лет она съездила туда три раза. И продала ее за шесть миллионов.
   Прошло около месяца, Пусс не появлялся. Я думала: "Ничего не вышло", как вдруг в ванной комнате Эдит меня спрашивает:
   - Момона, как ты находишь Пусса?
   Мне не пришлось ломать голову, ответ сам слетел с языка:
   - Это настоящий мужчина!
   - Не правда ли?- спросила меня Эдит, светясь от счастья, готовая снова, в который раз, вступить на крестный путь любви.- Я приглашу его на уик-энд.
   Прием с уик-эндом был новым, она его еще никогда не применяла. В остальном события развивались как обычно. Обратно Пусс вместе с Эдит приехал в Булонь и остался там на год. Затянувшийся конец недели!
   Сам он говорил смеясь: "Вот так все в жизни случается! Я подумал: "Проведу ночь с Пиаф - наверно, будет забавно! К чему меня это обязывает?!" Но сердце решило за меня. С любовью шутки плохи!"
   Я сразу полюбила Пусса. Он был очень честным человеком, говорил и действовал всегда так, как было лучше для Эдит, а не для самого себя. Как и Лулу, он не хотел, чтобы она сорила деньгами, даже упрекал ее за подарки, которые она ему делала:
   - Ты сошла с ума! Зачем мне еще один костюм, я же не могу носить сразу два! Ты бы хоть подождала дня рождения, чтобы был какой-то повод, нельзя же дарить вещи просто так...
   - Я хочу доставить тебе удовольствие - разве это не повод? Уверяю тебя, я знаю многих, кто бы не стал разводить такие церемонии.
   - Вот именно, поэтому я и не хочу...
   - А я тебя за это и люблю, ненаглядный дурак!
   Все было очень мило, но я чувствовала, что это не было большой любовью, а главное, это чувствовала сама Эдит.
   Андре был неглуп; у него были не только мышцы, но и серое вещество. Он ясно видел весь расклад и говорил мне: "Понимаешь, Эдит придумывает себе жизнь, ей нужно верить в любовь, она не может жить без нее. Она внушает себе, что любит. Но часто это не так, и тогда она начинает вытворять бог весть что".
   Бог весть что... В этом он был прав - и из-за этого между ними вспыхивали крупные ссоры. Эдит не оставляла его в покое до тех пор, пока не выводила из себя настолько, что он давал волю рукам. А ведь Андре отнюдь не был грубым человеком - его, скорее, можно было назвать мягким и нежным. Но некоторые вещи мужчина не может стерпеть. Из всех ссор, при которых я присутствовала, самые дикие происходили тогда.
   Например, мы вдвоем с Эдит уходили днем на какое-нибудь свидание. Возвращались в веселом настроении. Он встречал нас мрачнее тучи. Он кричал: "Я не хочу, чтобы меня считали за дурака!" Ему нельзя было заговорить зубы, как закомплексованному интеллигенту, он был человек простой и прямой и видел только одно - Эдит ему изменяла. Он мог прийти в неописуемую ярость и среди ночи вдруг выбросить в окно все, что ему было подарено.
   Мы вместе с кем-нибудь из друзей спускались вниз и при свете автомобильных фар отыскивали часы, драгоценности, одежду: он не мелочился в окно летело все, что попадало под руку. После этого они, успокоенные, мирно ложились в постель. А я на четвереньках ползала по булыжной мостовой.
   Эдит вся состояла из контрастов, и они ошеломляли Андре. Ему было трудно за ней угнаться. Однажды мы принесли домой штук пятьдесят красных воздушных шариков, на которых было написано: "Андре - обувщик, умеющий хорошо обувать".*
   ______________
   * "Андре" - известная обувная фирма во Франции.
   "Откуда столько?" Эдит ответила: "Пойди-ка посмотри, что в машине". Она была завалена кедами. "Понимаешь, Андре, когда я была маленькой, у меня ни разу не было кедов. Я видела, как другие дети в них вышагивали, держа в руках вот такие же шарики. Дети были кругленькие, чистенькие и сверкающие, как их шарики, а я, немытая, в лохмотьях, бродила с отцом по улицам. Они смотрели на меня, как на нищенку. Сегодня у Андре к каждой паре кед давали воздушный шарик. Я купила столько, сколько могла унести".
   Весь вечер она играла ими, а Пусс следил за ней с неясностью. Он сам не знал, какое у него нежное сердце. Такие истории смягчали их неровные отношения.
   Эдит все-таки дорожила Пуссом и решила взять его с собой в турне вместе с Шарлем, в обязанности которого, как обычно, входило все и еще немного больше. Но на этот раз он устоял против натиска Эдит и включил в программу пять своих песен, не позволив их обкарнать.
   Поглядывая на меня своим быстрым лукавым глазом и добродушно улыбаясь, Шарль говорил: "Видишь, я "восхожу"... Еще каких-нибудь десять лет, и я стану ее "американской звездой".
   Для Шарля плохие времена миновали, его звезда должна была действительно вскоре взойти. Тем не менее пока что он таскал чемоданы и водил машину.
   Эдит уехала, я осталась в Булони.
   Пусс хотел быть с ней наедине, а я ничего не имела против короткой передышки и спокойно ждала их возвращения. Мы с Эдит разговаривали по телефону по нескольку раз на дню. 24 июля она позвонила мне раньше чем обычно и под конец сказала:
   - Момона, знаешь, я тебе сейчас расскажу анекдот: еще немного, и я позвонила бы тебе с того света. Сегодня утром я дремала в машине, Шарль был за рулем, и вдруг на повороте в Серизье машину занесло и мы врезались в дерево! Ну, что ты скажешь? Правда, забавно?..
   Я задохнулась от ужаса, иначе бы, конечно, рассмеялась.
   - Не беспокойся, Момона, я же тебе говорю, что я жива и здорова, все в порядке. Даже ни одного синяка. Жаль, ты нас тогда не видела! Мы лежали на земле и не смели посмотреть друг на друга: каждый из нас боялся, что другого придется собирать по частям!.. Но машина! Под деревом - груда металлолома... Ну а за мной, ты же знаешь, смотрит сестричка из Лизье. Со мной ничего не может случиться.
   Я не была в этом уверена, и у меня был просто шок, Эдит впервые попала в автомобильную катастрофу. Теперь при каждом телефонном звонке я вздрагивала. Позвонив три недели спустя, она странным, далеким голосом произнесла:
   - Момона, представь себе, мне выстроили маленький, хорошенький домик на руке... Из гипса... Нет, нет, не беспокойся, все в порядке. Но я возвращаюсь. Нельзя же выступать в таком виде...
   У нее была особая манера рассказывать о несчастных случаях. Никогда она не сообщала своим близким плохих известий без подготовки, никогда не жаловалась. Она всегда говорила: "Это пустяки, все хорошо".
   "За рулем был Андре, и он не ранен. Это случилось возле
   Тараскона. Мы с Шарлем так крепко спали на заднем сиденье, что
   ничего не заметили! Машину занесло на вираже. Ну, до завтра".
   Господи, до чего же я волновалась, ожидая ее! Но я бы волновалась гораздо сильнее, если бы предчувствовала, что эти две катастрофы, последовавшие одна за другой, означали для Эдит конец везения.
   Когда Эдит доставили в машине "скорой помощи" и я увидела бледное, осунувшееся лицо, лихорадочно блестевшие глаза, я поняла, что она мне сказала неправду. У нее была сломана не только рука, но и два ребра, что мешало ей дышать. "Я должна лечь в больницу, Момона, поедем со мной".
   Эдит ужасна страдала. Она, которая могла раньше выносить любую боль, часами стонала, не умолкая. Единственными светлыми моментами дня были периоды, наступавшие после укола. "Теперь мне лучше, Момона. Хорошо, что делают эти уколы. Я бы не выдержала!"
   Я, как идиотка, радовалась, когда после инъекции боль отступала. Если бы я знала! Эдит привыкла к наркотикам. Она об этом не говорила, она была уверена, что как только ей станет легче, она без них обойдется. Но я начала беспокоиться:
   - Слушай, Эдит, потерпи немного. Тебе же только недавно делали укол... Ты можешь втянуться.
   - Мне очень больно, Момона. Ты что, с ума сошла? Я - и наркотики! Не бойся за меня! Я ведь помню, как отдала концы моя мать. Сколько я делала глупостей, сколько раз я тебе клялась, что не буду пить, но марафет, игла этого никогда не будет!
   Не прошло в больнице и двух дней, как она мне сказала:
   - Момона, от их баланды меня тошнит. Пусть мне Чанг готовит.
   И я каждый день приносила ей еду. Она не разрешала это делать никому другому.
   Как-то вечером она мне позвонила и сказала:
   - Когда понесешь еду, захвати с собой книги.
   В вестибюле больницы меня ждал Пусс.
   - Послушай, Симона, так дальше продолжаться не может. Возле Эдит должен быть я, а не ты.
   Он стал мне растолковывать, что я должна жить своей жизнью и дать возможность Эдит жить своей. Он говорил все это очень искренне, и я подумала, что действительно ему надо побыть с Эдит одному, без меня. Это был его шанс. То, что он говорил, я уже слышала от Ассо и от многих других. Жить с двумя женщинами действительно не сладко. Я понимала, что некоторые этого не выдерживают.
   - Хорошо. Я отнесу ей книги и попрощаюсь.
   - Нет, не ходи. Если ты станешь с ней прощаться, она тебя не отпустит. Дай мне остаться с ней одному и помочь ей. Если ты ее любишь, ты должна уйти сейчас.
   "Ну что же, может, он и прав",- подумала я и, отдав ему книги, ушла. Самое неприятное во всем этом было то, что почти каждый раз они хотели, чтобы я уходила сама. И это выглядело так, словно я сматываюсь потихоньку, подло предаю Эдит. Я знала: пройдет время, и я снова ее увижу. Не в первый раз нас разлучал мужчина. И всегда она говорила мне: "Возвращайся".
   Хоть мне и пришлось убраться, как говорится, по добру по здорову, но было бы лучше, если бы бедный Пусс меня не прогонял. Он не долго продержался после моего ухода, всего несколько недель...
   Эдит вернулась в Булонь и, поскольку рассталась с Андре, позвала меня: "Возвращайся". Знакомые слова! Но я была не одна, у меня была своя жизнь, ребенок. Я по-прежнему любила Эдит, но теперь мне приходилось задумываться.
   Эдит была невероятно требовательна, возле нее нужно было быть двадцать четыре часа в сутки, она не отпускала от себя ни на секунду. Она очень плохо восприняла то, что я ей сказала, наговорила мне кучу обидных слов, хотя в конце концов согласилась с тем, что я не могу быть при ней все время, поняла, что мне нужно иногда давать передышку, что мне нужна свобода.
   Я была огорчена, что возле нее не было Андре. Он, может быть, остановил или хотя бы замедлил ее скольжение в бездну. Мне не нравилось, что она так быстро вернулась домой. Эта история с уколами не выходила у меня из головы. Я была уверена, что в больнице ей бы не уступили.
   Рука у нее все еще была в гипсе, но дышать стало легче, однако не настолько, чтобы можно было петь, а когда Эдит не пела, она была способна на "бог весть что".
   Вначале при ней была медицинская сестра, и это как-то ее сдерживало, но она вскоре отказалась от ее услуг.
   - Где сестра? Кто тебе будет делать укол?
   - Не беспокойся, вокруг меня достаточно людей, а уколы я теперь делаю сама.
   Это мне очень не понравилось, но я подумала, что раз у нее есть морфий, значит, его прописывает врач. Откуда мне было знать, что новые физиономии, которые шмыгали вокруг нее, были так "милосердны", что продавали ей одну маленькую ампулу за большие деньги.
   Моя бедная Эдит снова была одна. Какими долгими должны были ей казаться ночи в ее. прекрасном особняке!.. Шарль, мадам Бижар, Чанг - все ушли. Это был период, когда новые вытесняли старых.
   Эдит не выносила одиночества. Когда вокруг царила тишина, ее охватывал страх. Она буквально сходила с ума. "Момона, поверь мне, по ночам я слышу, как в этом чертовом доме одна за другой уходят минуты, от их адского грохота у меня раскалывается сердце!" И тогда она шла на улицу, заходила в любой бар, чтобы быть среди людей, и пила.
   Напрасно я ей говорила: "Эдит, это хорошо, что вокруг тебя сейчас пусто,- к тебе придет что-то новое, настоящее".- "Хватит, мне надоело ждать любви. Ее не существует. Это сказка, которой я себя тешу, чтоб не сдохнуть с тоски". И Эдит, так любившая жизнь, действительно однажды захотела умереть. В тот день я была у нее с утра. Она была в ужаснейшем настроении: завела разговор о своей матери, об отце, о дочери. Я встревожилась, последней темы мы никогда не касались, это было табу.
   "Послушай, а моей доченьке Сесель сколько бы теперь было
   лет? Помнишь, как она на меня смотрела, как смеялась?"
   Мысли ее окончательно замкнулись на дочери. Мы сели обедать. Она ничего не ела и почти не пила. Уж лучше бы выпила. Я страдала от того, что она стала говорить о малышке. Я всегда играла все роли, которые она хотела, но сейчас я не могла заменить ей ее девочки.
   Эдит сказала, что скоро должны зайти Гит и Франсис Бланш. Я ждала их с нетерпением, мне было не по себе наедине с ней. Наконец они пришли. Не прошло и десяти минут после их прихода, как Эдит вышла из комнаты.
   - Что с ней?- спросил Франсис.
   - Не знаю, тоскует.
   - Ее нельзя оставлять одну,- сказала Маргерит.
   Слова эти, сказанные именно Гит, которая никогда ничего не замечала вокруг, произвели на нас впечатление... Мы пошли разыскивать Эдит и обнаружили ее в пустой комнате на четвертом этаже. Увидев нас, она выскочила на балкон.
   - Что вы за мной шпионите? Мне жарко, я хочу подышать свежим воздухом.
   Мы переглянулись. Нам не нравилось, что она на балконе, но мы не смели ничего сказать. Вдруг она стала кричать на нас:
   - Убирайтесь все! Мне надоели ваши шпионские рожи! Меня от вас тошнит!
   Мы молчали. Франсис и Маргерит зашептали мне: "Она пила?" Я ответила: "Нет, совсем немного".
   Эдит, вцепившись в перила балкона, смотрела вниз, в пустоту... как будто давала какое-то обещание. Глаза ее светились надеждой. Она абсолютно не выглядела ни пьяной, ни чокнутой, ни потерянной.
   Такой беспросветной тоски у нее никогда не было. Мы не уходили и ждали, когда же это пройдет. Там был диван. Мы все втроем сели на него. Мы были как животные, которые предчувствуют грозу или затмение.
   Вдруг Маргерит вскочила на ноги с криком: "Она сошла с ума! Что она делает!" Эдит занесла ногу на перила. Она" наполовину уже была в воздухе. Маргерит обхватила ее руками, стараясь удержать. Франсис также бросился на балкон. Я тоже подошла к ним, но Эдит кричала: "Оставьте меня одну с Маргерит! Убирайтесь!"
   Нам пришлось уступить. Если мы к ним подходили, Эдит начинала метаться, и Маргерит с трудом удерживала ее. Мы вышли. Через полчаса Гит удалось увести Эдит в ее комнату. Вдвоем мы уложили ее в постель.
   В эту ночь я осталась с ней. Я говорила ей о песнях, о ее работе, даже не зная, слушает ли она меня. Потом заговорила и она, начала строить планы, и я поняла, что все прошло.
   Перед тем как заснуть, она сказала мне, как ребенок: "Прости меня, Момона, ты знаешь... я понарошку..." Но именно эти слова убедили меня в том, что все было на самом деле. В чем причина? Если бы я знала, что причина называлась морфием, я бы осталась с ней. Но еще раньше Эдит мне сказала: "Ты видишь, я прекратила уколы. У меня ничего не болит, и наркотики мне больше не нужны".
   Я была настолько глупа, что поверила.
   глава пятнадцатая. Праздник любви с Жаком Пилсом
   Все было сказочно чудесно.
   Церковный хор пел лишь для них.
   Последний нищий был счастлив.
   Это было шествие любви,
   А сверху во всю силу
   Звонили колокола: "Да здравствует новобрачная!"
   Когда Анри Конте написал для Эдит "Свадьбу", он не ошибся, именно такой она себе ее представляла. Она всегда говорила: "Момона, свадьба - это церковь, колокола... Это праздник любви!"
   Уже давно она не заводила об этом речи, уже давно потеряла в это веру... Однако в жизни Эдит часто что-то случалось именно тогда, когда она решала, что уже все кончено, надеяться не на что.
   И вот в то время, когда она в труднейшей схватке один на один боролась с алкоголизмом, наркоманией, страхом... когда она лгала своим друзьям - Гит, Мишелю Эме-ру, Лулу, Шарлю, мне и некоторым другим,- в это время на пароходе "Иль-де-Франс" в открытом море два человека говорили о ней. Это были Эдди Льюис, ее американский импресарио, заменивший умершего Клиффорда Фишера, и Жак Пиле. Они сидели в баре. Пароход плыл к берегам Франции. Жак напевал песенку.
   - Вам нравится, Эдди?
   - Превосходно. Это вы написали?
   - Да, Как, по-вашему, кому я могу ее предложить?
   - Эдит, of course!*
   ______________
   * "Of course!" - "разумеется!" (англ.)
   - Как хорошо, что именно вы мне об этом говорите! Ведь я писал специально для нее, но я давно уже ее не видел. Не знаю, осмелюсь ли...
   - Да почему же? По приезде в Париж я все устрою.
   Жак Пиле. Эдит встречала его в 1939 году. "Здрасте - до свидания", и все. Он был уже тогда известным Жаком Пилсом из популярнейшего дуэта "Пиле и Табэ", а также мужем Люсьенны Буайе. Но в ту пору этот солидный круг был для нас недосягаем.
   В 1941 году случай свел нас с Жаком в концертной программе в свободной зоне. На этот раз мы познакомились чуть ближе. Он был хорош собой, элегантен, изыскан и очень талантлив. В нем было все, о чем только можно мечтать.
   В тот период мы возили Поля Мёрисса и "Равнодушного красавца" по всей Франции. В сердечном плане на горизонте маячил Анри Конте. Эдит купалась в поклонении, но это не помешало ей заметить, что Жак в ее вкусе. "Момона, как он хорош! По всему видно, что родился не под забором!"
   Что верно, то верно. Жак был сыном офицера, служившего в департаменте Ланд. Он начал учиться на фармацевта, но витрина провинциальной аптеки с глистами в банках не вдохновляла его. И он все бросил, чтобы переквалифицироваться в боя из "Казино де Пари", откуда сразу выпрыгнул со своим дуэтом. После того как у него с Люсьенной родилась дочь Жаклина, они развелись.
   По приезде в Париж Льюис сдержал слово и позвонил Эдит:
   - У меня есть песня, которая вам понравится. Ее написал очень талантливый чело век. Он писал ее, думая о вас. Песня очень, просто очень хороша.
   - Как зовут ее автора?
   - Жак Пиле.
   - Приходите поскорее.
   Она повесила трубку и побежала в ванную комнату. Быстро сделала себе укол, "последний", чтобы привести себя в форму. Она уже дошла до этого...
   - Момона, когда я взглянула на себя в зеркало и вспомнила, какой я была в Ницце, когда Пиле впервые встретил меня, я разревелась. Сейчас я выглядела старухой, лицо отекшее, как у пьяной нищенки, волосы висят лохмами... Нет, я не могла их принять. Я позвонила и отложила встречу. "Лучше я сама приду к вам в отель..." - сказала я.- Понимаешь, Момона, это болезнь..."
   И так она обманывала меня долгое время. Позднее, когда я все узнала, я поняла, как это происходило...
   Эдит пришла с опозданием. Мужчины спокойно ждали и встретили ее очень приветливо.
   "Знаешь, Момона, Жак совсем не изменился. Был все так же
   красив. Он, казалось, был рад меня видеть. Мы выпили две-три
   рюмки вина, это меня подбодрило.
   Потом Жак приступил к делу.
   - Вот в чем дело, Эдит, я написал для вас песню. Я сочинил
   ее во время гастролей по Южной Америке, в маленьком красивом
   городке Пунта дель Эсте, в Уругвае.
   - Я не знала, что вы пишете песни. И музыка тоже ваша?
   - Нет. Музыку написал Жильбер Беко, мой аккомпаниатор. Он
   невероятно талантлив. Хотите послушать? Он здесь.
   Жильбер - южанин, похож на испанца, талант лезет даже из
   ушей. Он сел за рояль, и Жак мне спел:
   Ты - одно со мной,
   Ничего не поделаешь.
   Ты - во мне!
   Ты неразрывен со мной.
   Сколько бы я ни стремилась
   Отделаться от тебя,
   Ты - одно со мной, ты - во мне!
   Ничего не поделаешь,
   Ты в каждой клеточке моего тела,
   Холодно ли мне, жарко ли,
   Мне все равно, что обо мне подумают,
   Я не могу сдержаться, чтобы не орать:
   "Ты для меня все, Я наркоманка,
   Я люблю тебя, я обожаю тебя,
   Я сдохну от любви".
   Ты во мне, ты одно со мной,
   Ничего не поделаешь.
   Я чувствую твои губы на моей коже,
   Ничего не поделаешь.
   Ты - во мне, мы с тобой - одно.
   "Ты во мне!" - это было не просто хорошее начало. Это было любовью с первого взгляда! Голова кружилась от восторга. Она влюбилась и в песню и в мужчину. Ей казалось, что теперь она выкарабкается, что кошмар иглы кончится. В объятиях Пилса морфий ей будет не нужен.
   Час спустя Льюис и Пиле ужинали у нее. Эдит забегает на минутку в ванную, делает укольчик, чтобы они не заметили, что она теряет форму; потом она это бросит, соскочит с иглы! Она в это верила!
   Времени они терять не стали. На следующий день Жак пришел, чтобы работать над песней, и приходил каждый день. В сердце у Эдит был Жак, но в крови - морфий, и она сгорала от стыда.
   Кроме тех, кто снабжал ее марафетом - а они очень скоро стали ее шантажировать,- никто еще ничего не знал. Думали, что она выпивает, что еще не оправилась после катастрофы... Эдит была уверена, что справится с собой, что остановиться нетрудно. В течение нескольких часов, одна в своей комнате, она боролась с собой, не делая первого укола. Терпела из последних сил... Потом на четвереньках лезла под кровать, где прятала шприц (она тогда еще скрывала, что колется), и быстро вводила наркотик.
   В следующий раз она опять попыталась продержаться несколько часов, умоляя свою любимую святую помочь ей. Она обещала ей тысячи свечей, золотой алтарь (это бы ей обошлось дешевле морфия!)... Но когда Жак увидел ее, у нее был такой странный, потерянный вид, что он встревожился: "Ты заболела? Вызвать врача?" - "Нет, нет, пройдет, просто приступ ревматизма. Сейчас приму лекарство".- И она побежала колоться.
   Изо всех сил, напрягая всю свою волю, Эдит хотела вылечиться сама. Ей было слишком стыдно. Но, по-моему, никому еще никогда не удавалось завязать без медицинской помощи.
   Однажды вечером она мне позвонила:
   - Момона, приходи сейчас же, я должна тебя видеть.
   Я примчалась. Она бросилась в мои объятия, как ребенок:
   - Если бы ты знала, если бы знала... Я умру от счастья: я выхожу замуж за Жака...
   Мы смотрели друг на друга, слезы лились из глаз.
   - Господи, какие мы дуры, какие мы дуры!
   Что правда, то правда. Мы с Эдит вообще очень легко приходили в волнение. Кроме того, оно тут же передавалось от одной к другой и усиливалось. Одна раскочегаривала другую.
   - Ты удивляешься, что я выхожу замуж?
   - В общем, да.
   Я ответила так, чтобы ее порадовать. На самом же деле меня удивлял сам выбор. Мне казалось, что Жак на должность мужа не годится. Недостаточно солиден. А впрочем, кто знает?
   У него была хорошая улыбка и мягкие жесты светского танцора. И он был веселым, а Эдит так необходимо было снова научиться смеяться. Ей нужен был также мужчина, который бы взял дом в руки и разогнал всех паразитов, пиявок, притаившихся по углам, как черные тараканы. Я подумала, что с мужем посторонние будут больше считаться, чем с любовником.
   "И потом, Момона, он свободен, он развелся задолго до того,
   как познакомился со мной. Никто не сможет меня упрекнуть, что я
   разбила семью, что я меняю мужчин как перчатки... На этот раз мой
   любимый - мой нареченный! Все-таки мне это выпало в жизни!"
   Мысль о предстоящем замужестве приводила ее в неописуемый восторг. Она объявляла о нем всем и каждому, первым встречным.
   Для нее замужество было очень важным событием. Ей казалось, что оно повлечет за собой некое изменение ее социального положения, что она как бы поднимется на более высокую ступень. (Несмотря на то, что она до этого без стеснения заводила любовников, причем их не скрывала, скорее, афишировала свои связи.)
   У Эдит, прошедшей огонь, воду и медные трубы, на брак были взгляды, как у девушки, только что вышедшей из монастыря. Для нее муж был не просто мужчиной: он был защитником, помощником, покровителем. Изменить ему можно, но бросить - никогда! Она была убеждена, что брак меняет женщину, и хотела убедиться, верно ли это.
   Ослепленная счастьем, она повторяла: "Это мой первый брак! Нет, как же я его люблю..."
   Эдит непременно хотелось иметь подвенечное платье: без него для нее свадьба была бы не свадьба! "Но в белом я, разумеется, выглядела бы смешно, верно? (Я тоже находила, что не нужно перебарщивать.) И фату мне тоже уже нельзя? Понимаешь, как много упущено безвозвратно. Когда я шла к первому причастию, у меня не было платья и венка, как у всех девочек. Они похожи на маленьких невест. Как я им завидовала в детстве!"
   Эта женщина, на внешность которой алкоголь и наркотики уже наложили свою печать, все еще, как десятилетняя девочка, мечтала о платье для первого причастия! Когда я вспоминаю об этом теперь, зная то, чего не знала тогда, у меня разрывается сердце.
   Она нашла выход из положения:
   "Послушай, я все обдумала. Цвета девы Марии - белый и голубой. Чище ее никого нет. И я решила быть в голубом. А фату заменю шляпой с вуалеткой. На фотографиях получится, будто я в белом".
   Она преобразилась, сияла от счастья. Внешне она не выглядела здоровой, только стала менее нервной и раздражительной. Я не знала, что она приняла решение пока продолжать уколы. Она хотела быть в форме до свадьбы, а там будет видно. В этом проявлялся неколебимый оптимизм Эдит: раз она любила, раз с ней был любимый человек, все должно было наладиться, иначе быть не могло.
   29 июля 1952 года в мэрии шестнадцатого округа Парижа Рене Виктор Эжен Дюко - сценическое имя Жак Пиле - сорока шести лет взял в законные супруги Эдит Джованну Гассион, тридцати семи лет.
   "Бракосочетание в мэрии мне не понравилось. Никакого
   впечатления. Все как-то наспех, на скорую руку. Ну ничего, я
   позже отыграюсь. Мы обвенчаемся в церкви в Нью-Йорке... Пока я не
   постою перед кюре, я не буду чувствовать себя замужем. С Богом
   шутить нельзя. Видишь, я даже не ношу обручального кольца, пока
   его не благословят у аналоя".
   Она была похожа на ребенка, который не хочет видеть заранее рождественских подарков. Месяц, оставшийся до отъезда в Америку, она провела в хлопотах по продаже дома в Булони.