Берто Симона. Эдит Пиаф

   покинул. Живешь как в тумане".
   И в таком состоянии Эдит решила отправиться на гастроли на девяносто дней; три летних месяца по Франции с Супер-Цирком. Никто не мог ее остановить. Она повторяла: "Если я не буду петь, я подохну..." Она не говорила о том, что ей нужны деньги, чтобы продолжать убивать себя. Она на это тратила все, что зарабатывала. Лулу был в отчаянии: "Раз она хочет, она поедет!"
   И она поехала, но в каком состоянии! Ничего человеческого - тряпичная кукла...
   Изо дня в день Лулу ждал, что она свалится и тогда он сможет, подхватив ее на руки, отвезти в клинику в третий раз. Он знал, что своей волей она туда не пойдет.
   Эдит не отдавала себе отчета, в каком она состоянии. Ее руки, бедра были покрыты синяками, ранами и струпьями. Ее приходилось одевать, гримировать и затем выталкивать на сцену. Она не осознавала происходящего и жила только ожиданием момента, когда очередной подонок принесет ей волшебную ампулу.
   Для тех, кто окружал Эдит, гастроли были сплошным кошмаром. Всех колотило от ужаса. Журналистам говорили, что Эдит больна, и они преследовали ее по пятам в надежде, что она где-нибудь свалится. Приходилось скрывать ее, тайно увозить после каждого концерта. Целыми часами она находилась в бессознательном состоянии.
   "Кажется, цирк каждый день переезжал в новый город. Но я не
   знаю, я ничего не видела. Ничего не помню. Сплошной мрак, и в нем
   обрывки отдельных картин... Вот меня заталкивают в машину, потом
   кладут в постель, потом я выхожу на манеж... до этого я колюсь и,
   следовательно, могу петь. И так изо дня в день... Мне все
   безразлично, пропадай все пропадом...
   Цирк остановился - в обоих смыслах слова - в городе Шоль.
   Лулу взял меня на руки, завернул в теплый плед, усадил в машину.
   Мы поехали в клинику... Врач сказал: "Опять вы!"
   Самое удивительное было то, что Эдит, несмотря ни на что, пела. Было очень мало вечеров, когда она полностью вырубалась. Выдавались и такие, когда она снова становилась Великой Пиаф!
   На этот раз курс дезинтоксикации начался с десяти уколов в день - вот до какой степени был отравлен ее организм. Когда их число сократилось до четырех, Эдит впала в бешенство. Она вскочила с постели, поломала все вокруг, кричала, выла. Волосы лохмами падали ей на лицо, она поранилась, и пришлось ее привязать.
   Как и в предыдущие разы, я все время звонила, приходила в клинику, чтобы узнать, как она. Старшая сестра хоть и твердо стояла на страже правил, но была очень доброй женщиной. Она мне объясняла, что так бывает со всеми, что это пройдет, что нет причин для волнений, состояние Эдит не тяжелее, чем у других. Но меня беспокоило главное: прекратится ли это, вылечится ли она, станет ли она прежней? "Ну, конечно. Все идет нормально. Случаются рецидивы, но бывают и выздоровления".
   Рядом с ней никого не было, входить в палату было запрещено. Но и возле ее двери в коридоре тоже было пусто. Иногда мелькал силуэт Лулу... и все. Я понимала, что Эдит ничем нельзя помочь, что она даже не знает, здесь ли мы, но мне было больно, когда я видела, как она одинока.
   Наступило время отмены уколов. В этот день я пришла, как обычно, ни о чем не подозревая, и поднялась на первый этаж. Но уже внизу до меня донеслись какие-то крики. Когда я вышла из лифта, мне показалось, что я узнаю голос Эдит. Я не поверила своим ушам: так рычит перед смертью раненый зверь. Нечеловеческий вопль пронзал мозги и парализовывал волю. Я стояла пригвожденная перед дверью палаты. Кто-то вышел, и я увидела привязанный к постели корчащийся комок мяса. Вены на лбу набухли так, что готовы были лопнуть, пот катился градом. Дикий крик не замолкал ни на секунду. Вокруг стояли люди в белых халатах. Они смотрели как на неодушевленный предмет на это существо, которое когда-то было женщиной. Пена пузырилась на ее губах. Я не могла даже плакать. Я шептала: "Это не она..." Старшая сестра взяла меня за руку:
   - Пойдемте, вам нельзя оставаться здесь. Это очень тяжело для близких, но так и надо. Завтра ей будет лучше. Вы пришли в день "без"...
   - Но она страдает...
   - Да, ужасно. Но это необходимо, через это надо пройти.
   Прошло время, Эдит вышла из больницы.
   "Понимаешь, Момона, я кричала, потому что не могла иначе, но
   я хотела выздороветь. По-моему, на этот раз я выскочила. Врачи
   меня предупредили: "Будьте осторожны, жажда наркотиков будет
   мучить вас в конце третьего, шестого, двенадцатого и
   восемнадцатого месяцев".
   И в течение восьми месяцев Эдит в ужасе от одной мысли, что это может вернуться, жила на бульваре Ланн, запершись в своей комнате, в темноте, не желая никого видеть.
   А вокруг нее продолжали сновать всякие гады. Продавцы наркотиков прорывались через все преграды, чтобы предложить свой товар: "Попробуйте кокаин, мадам Пиаф, это не морфий, он не опасен". Она отвечала: "Нет". Тогда появлялись другие: "Раскошеливайтесь, иначе мы расскажем журналистам, что вы наркоманка". Даже один из шоферов - они часто менялись - шантажировал ее. За молчание он требовал миллион, и она заплатила...
   Когда Жак бывал дома, Эдит чувствовала себя спокойнее. Он не раздумывая выгонял всех. Однажды он даже дал по морде вымогателю денег. Но он часто отсутствовал, и тогда она оставалась совсем одна. Прислуге было на все наплевать, лишь бы с них много не требовали.
   Лечение от наркомании, наркотики, шантаж - все это стоило дорого... а Эдит не работала. Она продала ферму в Алье, несколько картин, которые когда-то купила, горстку драгоценностей, она ими не дорожила. Она мне говорила: "Жемчуг и бриллианты на мне не смотрятся. Я как ворона в павлиньих перьях". Но что для нее было десять миллионов? Капля в море. Лулу был в отчаянии.
   И все-таки потихоньку Эдит возвращалась к жизни. Снова она могла видеть свет. Когда я узнала, что она открыла ставни в своей комнате, я послала ей дюжину роз, таких, какие она любила. Она тотчас же мне позвонила по телефону. Голос у нее был нормальный, почти веселый.
   - Ничего, не настал еще последний час, Момона.
   Все вздохнули. И было самое время: Лулу снова получил для нее контракт в Америку, в "Версаль".
   - Лулу, ты думаешь, мне можно туда ехать?
   - Они вас ждут. Они ничего не знают.
   Нужно соглашаться.
   Работа вновь приняла ее в свои объятия. Эдит выздоровела. Вернулось все, кроме любви. Она продолжала любить Пилса, но, пожалуй, меньше, чем давних друзей, таких, как Лулу, Шарль Азнавур, Гит; во всяком случае, не больше. Она осознавала, что брак не удался.
   "Момона, в этом никто не виноват, это наркотики! Жак нежный,
   ласковый. Он создан для веселья, а не для драмы. И так как он не
   может в ней участвовать, он где-то сбоку... А я одна...
   Понимаешь?"
   Эдит уехала в Нью-Йорк, Жак - в Лондон на репетиции музыкальной комедии. В Штатах Эдит возродилась, Америка всегда поддерживала ее, там была ее публика.
   Она воспринимала янки как крепких, здоровых людей. Если они любят, то всерьез, это настоящие мужчины; в отличие от французов, у них не бывает женских причуд. С другой стороны, она все про себя скрывала от них. Она держала себя не так, как во Франции, где окружающие были для нее родная семья: в Америке она вела себя сдержанней.
   В Штатах у нее всегда была хорошая пресса. Один критик писал: "Эдит Пиаф, маленькая французская Изольда, по-прежнему мужественно умирает от любви. Пятьсот раз во время первого ужина, пятьсот раз во время второго, а голос все так же прекрасен... Самый сильный в мире голос в самом маленьком теле!"
   Статьи о ней появлялись каждый день. Каждый день на постели вырастала гора газет. Но эту статью она запомнила навсегда, она ее поразила.
   "Видишь, Момона, этот человек прав: "Я умираю от любви
   пятьсот раз за вечер". Знать бы ему мою жизнь, вот бы расписался
   дружок! Но когда я не умираю от любви, когда мне не от чего
   умирать,- вот тогда я готова издохнуть! Да, Момона, брак - не
   выход из положения".
   В Париже она не работает, ждет. Так продолжается около года. Ей трудно снова набрать дыхание для разбега. Не знаю, второе ли это дыхание, но оно не спешит наполнить ее легкие свежим воздухом.
   И вдруг все меняется. Лулу приносит известие, что у него есть для нее контракт. По три тысячи долларов за вечер в "Карнеги Холл". Впервые в самом знаменитом концертном зале Соединенных Штатов будет выступать "звезда" варьете.
   Снова начинается рабочая лихорадка. На бульваре Ланн сутолока, мельканье Лиц. Она репетирует как всегда, выкладываясь до конца. Все вокруг выдыхаются, не выдерживая ритма. Слабаки! Она смеется, она счастлива, она в полной форме.
   В 1956 году Эдит в седьмой раз приземляется в Нью-Йорке. Ее принимают, как королеву. Холодно, мороз. Когда она сходит по трапу самолета, Лулу боится, что она простудится на ледяном ветру. Эдит кутается в норковое манто, подарок Марселя,, уцелевшее каким-то чудом. Журналисты просят позировать еще и еще. "Оставь, Лулу. Я же теперь здорова. Пусть они получат от меня то, что им нужно. Я сейчас принадлежу им...".
   Она говорит правду. Вот уже несколько дней, чтобы услышать Эдит, люди стоят в очереди, несмотря на холод (-15°).
   В ее комнате в отеле "Уолдорф Астория" полно цветов, их все несут и несут, ставят уже в коридоре. Эдди Льюис, как преданный пес, прыгает вокруг Эдит: "Вы в прекрасной форме, лучше, чем в первый раз. Как поживает ваш муж? Подумать только, ведь можно сказать, это я поженил вас!"
   Он не замечает выражения глаз Эдит. Она отмечена, как все те, кто побывал в преисподней. Но он чувствует, что с таким лицом, такими глазами ее ждет еще больший успех.
   В тот вечер Эдит впервые исполнила песню Пьера Деланэ "Старая гвардия".
   Слушай, парижский народ,
   Слушай, как грохочут в ночи сапоги.
   Смотри, парижский народ, на вечные тени,
   Которые с песнями проносятся в твоем небе!
   Это потрясало до глубины души, Казалось, вы видели небо Парижа, трехцветное знамя, развевающееся над Триумфальной аркой, Елисейские поля!.. Пьер Деланэ, как и многие другие, приехавший с Эдит, чтобы услышать ее выступление в "Карнеги Холле", сделал запись прямо в зале. Это уникальный документ. Когда она кончила петь "Старую гвардию", раздались крики, аплодисменты, свист - шквал, продолжавшийся почти столько же, сколько песня.
   Публика безумствует. Эдит поет двадцать семь песен. Когда занавес опускается в последний раз, зрители стоя аплодируют в течение семи минут этой маленькой женщине, такой одинокой на огромной сцене, но только что вызвавшей у них желание кричать и умереть от любви вместе с ней.
   Лулу хронометрировал.
   "Знаешь, семь минут это очень долго. Есть время подумать. Я
   их слушала... это было прекрасно... Мне было так хорошо, что
   сделалось больно! Все было слишком сильно! Кто-кто, а ты, Момона,
   поймешь меня. В течение этих семи минут, когда сердце, казалось,
   разорвется от радости, я поняла, с кем я навсегда обручена. С
   моей публикой. С Жаком все кончено. Никто ни в чем не виноват.
   Ему не повезло... Я подала на развод. Не гожусь я для семейной
   жизни. Она продолжалась четыре года, не так уж и мало! Теперь с
   замужеством раз и навсегда покончено. В следующий раз церковные
   колокола зазвонят по мне на похоронах...".
   глава шестнадцатая. В омуте наркомании
   Для Эдит концерты в "Карнеги Холл" были не просто успехом, это был полный триумф.
   - Момона, наконец-то я выскочила из дерьма. Мои приятели-американцы хорошо на меня действуют. Они ничего из себя не строят, не ломают комедию. Если они кого любят, так прямо об этом говорят. Тебе признаюсь: когда я туда ехала, дрожала мелкой дрожью, а теперь набралась мужества, я прежняя. Буду готовиться к концерту в "Олимпии".
   - Будь осторожна, Эдит, не форсируй. А вдруг не хватит сил?
   - Не морочь голову! Надоело это от всех слушать! Знаешь, что генерал Эйзенхауэр ответил врагам, которые просили его поберечь силы?- "Better live than vegetate"* Мне нужно наверстать упущенное!
   ______________
   * "Better live than vegetate" - "Лучше жить, чем прозябать"
   (англ.)
   И снова на бульваре Ланн начались наши прекрасные ночные бдения. Участников было много. К Шовиньи, Марку Бонелю и Даниэль прибавились шофер Робер Бюрне с женой Элен, незаметно ставшей у Эдит секретаршей на посылках; горничная Кристина с матерью, кухаркой Сюзанной. Это был фон, они служили у мадам Пиаф и жили в доме. Приходили навестить Эдит разные люди, временами бывавшие не только на вторых, но и на первых ролях, верные друзья: Лулу, Мишель Эмер, Гит, Конте, Шарль... и многие, многие другие.
   Эдит не зазнавалась. Она так же просто могла привести в дом любого бродягу, ночующего на решетке метро, как Андре Люге или Франсиса Бланша.
   "В бане все равны! Все слеплены на один фасон! Почему же я
   не могу посадить их рядом за мой стол?"
   Кто же заходил еще? Старые "патроны", которых всегда хорошо принимали,они забегали мимоходом поздороваться; и новые - в фаворе на денек. Но главную партию никто не пел; отсутствие тенора начинало чувствоваться в воздухе.
   Тех, кто хоть раз окунулся в своеобразную атмосферу ночных посиделок на бульваре Ланн, постоянно туда тянуло. Они уже не могли без этого обходиться. Пили там обычно простое красное вино или пиво, в зависимости от настроения хозяйки. Икру ели ложками. Стоило кому-нибудь сказать, что он любит икру, как Эдит закупала ее килограммами. (Не для себя, она ее не очень любила, с нее хватало кофейной ложечки.)
   Слушали пластинки, часами вели разговоры о работе... В комнатах было тепло, все располагались, как кому нравилось... Окружающий мир существовал где-то вокруг, но он никого не интересовал, нам было достаточно общения друг с другом.
   Когда Эдит была в форме, она пела, пробовала новые песни, устраивая нечто вроде маленького прогона, это было чудесно! Ночь продолжалась до одиннадцати часов утра! Когда я там бывала, а приходила я часто, мы с Эдит веселились от души.
   "Момона, посмотри на них! Как набрались! Хоть бы один
   держался на ногах".
   Развалившись в креслах, на всем, что могло служить постелями, вповалку спали гости. У меня тоже слипались глаза, но я стойко держалась. Результат долгих тренировок! Эдит бы мне не простила, если б я ей изменила! Солдатик не сдается!
   "Пойдем посидим в ванной, как в добрые старые времена...".
   Но это не было как прежде. Даже наедине со мной Эдит уже не выходила из образа. Ее часто мучили боли. Суставы рук начинали деформироваться. И вот она, всегда прямо смотревшая жизни в глаза, начинала партию в покер со своим телом. Она не могла допустить, чтобы оно одержало верх. Ни козыри имела право только она. И когда ее изнемогающая плоть надрывалась от крика о помощи, она ей не внимала: вместо того, чтобы лечиться, глушила вопль страдания болеутоляющими лекарствами.
   Самое трудное было уложить Эдит в постель. "Я не хочу спать, Момона, я не хочу ложиться". У нее совершенно не было терпения: требовалось, чтобы сон приходил немедленно, сваливал ее с ног. Она не хотела его ждать, лежа в постели, и, чтобы заснуть, глотала разные пилюли. Но часто это не давало результата, уже сказывалась привычка.
   Когда мне наконец удавалось уложить ее с черной повязкой на глазах и с затычками в ушах, я на цыпочках прокрадывалась из комнаты. Ускользнуть удавалось не всегда. Часто, едва я бралась за ручку двери, раздавался окрик: "Момона!"
   Даже с приближением премьер Эдит не меняла образа жизни. Только плюс ко всему она еще и работала!
   Концертная программа для "Олимпии" была для Эдит очень важна - почти два года она не пела в Париже! Брюно Кокатрикс, и без того недоверчивый и осторожный, наслушавшись злых сплетен, пригласил ее лишь на месяц. Вообще говоря, это было совсем неплохо: месячные контракты он заключал со "звездами", остальные выступали по две недели.
   В вечер генеральной мы все были как на горячих угольях. Если Эдит пройдет в "Олимпии" плохо, вся ее дальнейшая карьера окажется под вопросом. До Парижа дошли слухи о гастролях с Пилсом, о выступлениях с Супер-Цирком: "Знаете, с Пиаф все кончено. Она срывает контракты".- "Хорошо бы, разбила себе морду!" Хищники в зале оскалили клыки, но после пятой песни заблеяли как ягнята. В тот вечер Эдит впервые спела "Француженку Мари", "Даму", "Человека на мотоцикле", "Ты знаешь", "Любовники на один день", "Браво, клоун!".
   Я довольно давно не слышала ее выступлений. Первая же песня меня захватила, потрясла, перевернула душу. Никогда еще она так не пела.
   Голос прилетал как дальний ветер... Когда дует сирокко, он несет с собой горячий песок, обжигающий легкие; он сметает все на своем пути и бросает вам в лицо, как пощечину, раскаленное дыхание пустыни. Голос Эдит был ветром города, он кружился на площадях, прополаскивался в бистро. Он кричал о том, что всюду люди любят: в пригородах, на перекрестках улиц во время случайных встреч, на праздничных гуляньях... Эдит выплескивала на вас жизнь улицы. Протягивая вам на ладони свое сердце, она раздирала вам душу. Ее одинаково воспринимали и напыщенные снобы и простой народ, они не успевали задуматься... В сущности, им было наплевать на слова. Если бы она пела просто "ла-ла-ла" или страницы из телефонного справочника, у вас подкатывал бы такой же комок к горлу.
   Никто никогда не обращал внимания на то, как она причесана, во что одета, точно ли поет или фальшивит. Это не имело никакого значения. Более того, если она ошибалась или останавливалась, публике это нравилось. Это было доказательством искренности и правды, совершающегося на глазах творчества, а не штампа, вам не продавали позавчерашние котлеты. Все рождалось в ней и исходило от нее: и любовь и страдание. Наркотики, будь они прокляты, чуть-чуть не убившие ее, как бы очистили ее изнутри, обнажили нервы, и она пела о любви с такой силой, как никто и никогда до нее.
   Занавес невозможно было закрыть - ее вызывали двадцать два раза, и она спела на бис больше десяти песен. У меня пересохло в горле и болели от аплодисментов руки.
   Брюно расторг следующие контракты и дважды, трижды продлевал ее выступления. Она пела в "Олимпии" двенадцать недель.
   Каждый вечер зал был переполнен. Спекулянты перепродавали даже откидные места! Сборы достигли рекордных цифр: три миллиона (старых) франков в день. Еще три миллиона было выручено за продажу пластинок: за четыре месяца их продали триста тысяч, а диск концерта в "Олимпии" только за две недели разошелся в количестве двадцати тысяч штук. За год фирма звукозаписи перевела на ее счет тридцать миллионов старых франков. Ее гонорар за вечер составлял один миллион двести пятьдесят тысяч франков. Люди, конечно, говорили: "Вот уж у кого денег куры не клюют! Сколько же она себе отложит на черный день!" Ничего она опять не отложила...
   За деньги Эдит платила собственной жизнью.
   Когда она начала выступать в "Олимпии", врачи ее предупреждали: "Каждый раз, когда вы поете, вы сокращаете свою жизнь на несколько минут!.." Они хотели ее напугать. "Мне плевать! Если я не буду петь, сдохну еще скорее!" Поэтому она имела право ради своего удовольствия сорить деньгами. Сбережений как не было раньше, так не было и теперь.
   В своей книге "Мой путь и мои песни" Морис Шевалье предупреждал Эдит: "Пиаф - маленький чемпион в весе пера. Она болезненно расточительна. Она не бережет ни денег, ни сил. Наблюдая с нежностью и тревогой за ее клокочущей гениальностью, я предвижу, что ее стремления увлекут ее в пропасть, подстерегающую с обочин дороги. Она хочет все успеть, все объять... И обнимает все, не признавая законов осторожности, предписанных профессией кумира..."
   "Ну и что он выиграет,- сказала Эдит, прочитав эти строки,- если после смерти у него останутся деньги на золотой гроб? С меня лично хватит деревянного костюма, в который одевают нищих бродяг. И потом, я хочу умереть молодой. Какая гадость - старость, какая мерзость - болезни...".
   В "Олимпии" мы вновь встретили Клода Фигюса, одного из самых верных поклонников Эдит, сыгравшего в ее жизни очень важную роль.
   Впервые я увидела его мальчишкой. В тринадцать лет он с ума сходил по Эдит, вот от чего не помог бы никакой курс лечения! Началась эта история году в 1947-м. Эдит выступала тогда в "АВС". В тот вечер шел проливной дождь, а у Эдит кончился аспирин. Я побежала за ним. Даже если не было необходимости его принимать, он всегда должен был быть у нее под рукой. У служебного выхода на улице натыкаюсь на мальчишечку, мокрого как мышь. Через пять минут пробегаю обратно, и мышонок хватает меня за рукав.
   - Мадемуазель, я вас видел с мадам Пиаф, вы не могли бы провести меня?
   Тут я его разглядела: мягкий взгляд, на лбу темная прядка вьющихся волос, бледные щеки, как у всех подростков с окраин, одет дешево, но прилично. Он мне понравился.
   - Ты откуда?
   - Из Коломба.
   - А я из Менильмонтана.
   Я следила за ним краем глаза. Он напоминал мне о тех годах, когда мне было столько же лет, сколько ему.
   - Будьте добры,- говорит он, пристраиваясь за мною.
   - Ладно, давай, я и так задержалась.
   Я бежала сломя голову, но он не отставал. Я влетела за кулисы, когда Эдит уже выходила на сцену.
   - Это еще что за явление? Ты теперь подбираешь их в детском саду?
   - При чем тут я, он твой поклонник.
   Он смотрел на Эдит так, словно она - Жанна д'Арк и сошла к нему с витража на пару слов.
   - Можешь остаться, но только чтобы тебя никто не видел!
   Он прослушал весь концерт, прижавшись к кулисе; рабочие сцены могли бы убрать его вместе с ней, не заметив.
   На следующий день он ухитрился пробраться за кулисы, сказав, что он мой знакомый. Его восхищение Эдит было таким полным, таким искренним и простодушным, что она подарила ему свою фотографию с автографом.
   - Как тебя зовут?
   - Клод Фипос.
   - Сколько тебе лет?
   - Тринадцать, мадам Пиаф, но я вас люблю.
   Эдит рассмеялась.
   - Я знаю, что возраст любви не помеха, но до женитьбы на мне все-таки придется лет десять подождать!
   Клод таскался за Эдит повсюду. На премьерах он покупал себе билеты на галерку, а потом пробирался за кулисы. Это был прелестный человечек. Эдит говорила ему: "Давай-ка, Клод, постучу по твоей головешке! Дерево приносит счастье!"
   Мы привыкли, что он всегда где-то рядом, и не замечали, что он растет и взрослеет, превращается в мужчину. Он крутился у нас под ногами несколько лет, а потом вдруг исчез.
   В вечер премьеры "Олимпия-5-6" (премьеры различались по годам, как марочные вина) я стояла за кулисами с Шарлем. Мы смотрели на очередь перед гримерной Эдит, когда я услышала голос Кокатрикса:
   - А ну сматывайся, ты никого здесь не знаешь.
   - Знаю, мсье. Вот мадам Симона и мсье Азнавур.
   Я смотрю: передо мной красивый молодой человек. Шарль, знавший Фигюса, как все мы, и всегда к нему хорошо относившийся, воскликнул: "Это же маленький Клод!"
   - Каким ты стал взрослым! Где ты пропадал?
   - Меня призвали в армию.
   - Знаю, что тебе нужно: увидеть Эдит. Приходи завтра, будет поспокойней.
   По тому, как он сказал: "Она, конечно, не помнит меня..." - я поняла, что он-то ее не забыл.
   - Знаете, а вы ведь живете на моей улице.
   - Почему же ты не зашел ко мне?
   - Боялся.
   Он выглядел мужчиной, но сохранил сердце ребенка. Это было видно невооруженным глазом.
   На следующий день он пришел к Эдит за кулисы. Так как ей нужно было, чтобы кто-нибудь поклонялся ей и дома, она в тот же вечер привела его на бульвар Ланн, окрестила своим секретарем, и несколько лет, около восьми примерно, он оставался возле нее. Это был славный юноша, очень честный, открытый.
   Он по-прежнему боготворил Эдит и был ей предан душой и телом. Попроси она у него кусок кожи со спины на абажур, он предложил бы ободрать себя с ног до головы. Эдит его не пощадила. Он подвернулся ей под руку в подходящий момент. Она могла вертеть им как хотела. Хоть он и был намного выше ростом, силенок противостоять у него не хватило, и бедняга был проглочен с потрохами.
   В течение долгих месяцев наркотики заменяли Эдит все. Схваченная за горло их мертвой хваткой, она не могла думать ни о чем другом. Теперь все изменилось. Ей снова хотелось любви, но в душе была пустота, на которой не расцвести чувству, нужному ей, чтобы жить, Я была уверена, что без любви она может пуститься во все тяжкие.
   Каждый вечер была "Олимпия", но между моментом, когда она покидала сцену, и моментом, когда снова выходила на нее, проходило много времени, слишком много. И Эдит пила. Но не так, как мы когда-то пили, ради веселья и озорства; она пила, чтобы забыться, свалиться как подкошенная и наконец уснуть! Она решила, что пиво менее вредно, чем вино... и в стельку набиралась пивом.
   Клод не знал, что для нее алкоголь так же опасен, как морфий. А Эдит внушила ему, что разыгрывает нас, и он прятал для нее бутылки пива в спальне, в ванной, где только мог... Она превратила его в своего сообщника.
   Лулу и несколько верных друзей пытались бороться с пьянством. Но эту борьбу можно было вести, лишь живя вместе с ней. Достаточно было отпустить ее одну в туалет, как все усилия шли насмарку! Лулу пытался ее урезонить, она либо посылала его к черту, либо клялась, что с пьянством покончено, она дает слово и завязывает навсегда.
   Она настолько была пропитана алкоголем, что ей достаточно было трех стаканов пива, чтобы быть в стельку пьяной. А Клод, невинный младенец, говорил: "Честное слово, она много не пьет, я за ней слежу!"
   Эдит предстояло отправиться в одиннадцатимесячное турне по Соединенным Штатам, самое важное, самое длительное за всю ее карьеру. Ей там платили очень много. На первом месте в мире по гонорарам стоял Бинг Кросби, на втором Фрэнк Синатра, а за ними она. Лулу снова, уже в который раз, приходил в отчаяние.
   - Что делать? В Соединенных Штатах ей будет еще труднее бороться с собой, чем здесь. Почти год, это слишком долго! Момона, сделай что-нибудь, она тебя слушает.