Берто Симона. Эдит Пиаф

   Она мне говорила:
   - Не может быть. Вчера еще я знала этих людей только по газетам, а сегодня я провела с ними всю ночь. Мы сидели за одним столом. Не могу прийти в себя. Они были со мной удивительно добры. Ведь они могли бы просто угостить меня бокалом вина. Какое у них шампанское! Я такого никогда не пила. Я тебя таким как-нибудь угощу. Они для меня собрали деньги. Я бы никогда не осмелилась. Мермоз дал свою шляпу. Ах, до чего он красив, Момона... Вот о ком, наверное, мечтает не одна женщина. Я сама бы...
   Она отпустила мою руку и вздохнула:
   - Пока это еще не для меня... Но все придет. Слышишь? Для меня любовь значит очень много. У меня будут все, кого захочу... и много денег тоже.
   В нашей комнате она продолжала говорить о Мермозе. Это длилось дни напролет. Она вдруг останавливалась, и я уже знала, что она скажет:
   - Посмотри на меня, Момона. Ведь я видела Жана Мермоза. Я сидела за его столиком, пила с ним шампанское. И знаешь, что он мне сказал?
   - Да. "Мадемуазель, позвольте мне предложить вам бокал...".
   Я была хорошей слушательницей, мне было только семнадцать лет - и я погружалась в мечты вместе с ней.
   Нужно постараться нас понять. Чем мы были? Ничем. Еще вчера до смерти боялись полицейских: они могли нас ударить. Наши мужчины были подонками они тоже могли нас бить, сколько им хотелось. Родных практически не было. Если бы мы заболели, мы подохли бы в каком-нибудь углу или в больнице. Нашим семейным склепом стал бы морг или общая могила на кладбище в Пантене. С нами могло случиться все что угодно. Наш удел был принимать все удары. Мы были не настолько глупы, чтобы этого не сознавать.
   И вдруг все переменилось. Это оказалось больше, чем мечта: мечтая, всегда знаешь, что рассказываешь себе сказки, чтобы продержаться. Это было правдой.
   Эдит разговаривала с Мермозом и другими, пела для них, пила с ними шампанское. Еще вчера на улице никто бы из них на нас не обернулся. Перемена произошла слишком внезапно.
   Эдит не могла остановиться:
   - Мермоз не только прекрасен. Как он хорошо говорит! Я могла бы слушать его часами. Морис - большой актер, но рядом с Мермозом он ничто. Мермоз заслоняет его.
   Таких мужчин, как Морис, мы видели в Менильмонтане и в Бельвиле. Как и я, он поет, ну и что? А такой, как Мермоз, в небе Франции только один.
   Он взял ее за руку! А какие у него чудесные зубы! Он положил для нее в свою шляпу тысячу франков! Он подарил ей цветы, как и другим женщинам за столом!
   - Никогда еще ни один мужчина не дарил мне цветов...
   И так без конца. Фреэль и другие издевались над ней. Называли ее "мадам Мермоз", "принцесса Пиаф". Эдит не обращала внимания и все больше приукрашивала свою историю. Она вообще имела склонность преувеличивать. Чем больше проходило времени, тем больше все разрасталось: она станет знаменитостью, поедет в Америку... будет отказываться от контрактов...
   Фреэль окатила ее холодной водой.
   - Дочь моя, успокойся. Дед Мороз приходит только раз в году, и то не ко всем. Пока не станут писать песен специально для тебя, ты ничто. Твой репертуар - набор знакомых куплетов. Стыдись.
   Она говорила не от доброго сердца. Но нам это сослужило хорошую службу. Все, что касалось мастерства пения, Эдит схватывала на лету и усваивала сразу, в порыве вдохновения. Я же смотрела со стороны, и у меня было время поразмыслить. Я прислушивалась ко всем и давала ей советы. Мне казалось, что у меня больше вкуса, чем у нее. Так однажды я повела Эдит в казино "Сен-Мартэн", там был один аккордеонист, Фредо Гардони, ужасно толстый. Мы ему объяснили, что нам нужны песни, и он нас познакомил с издателями на улице Сен-Дени и в Маленьком Пассаже.
   Мы стали туда ходить подбирать песни для Эдит. Это было нелегко. Издателям имя Эдит ничего не говорило. Они не хотели рисковать, доверив ей исполнение новой песни. Приходилось брать старье. Для нас у них никогда ничего не было. Эдит рвала и метала. Папа Лепле ее утешал:
   - На что ты жалуешься? Я тебя пригласил на одну неделю, а ты уже поешь столько времени!.. Не огорчайся, придет срок, и многие из них станут говорить, что, если бы не они, не их вера в тебя, ты бы никогда не прославилась. Потерпи.
   Но она никогда не отличалась терпением. У нас вошло в привычку болтаться у издателей. Мы забивались куда-нибудь в угол и слушали тех, у кого были имена и кто проигрывал на фортепиано, напевал новые песни, которые им предлагали.
   Эдит говорила мне:
   - Понимаешь, когда я вижу, как они работают, слушаю их, я учусь.
   Мы были по-прежнему невзрачные, маленькие, только что разве одеты чуть получше. Но вкуса у нас было не больше, чем раньше. Нас не опасались. Однажды мы увидели Аннет Лажон, известную в то время певицу. Это случилось у издателя песен Мориса Декрука, который, кстати, хорошо относился к Эдит. Мы торчали у него, как обычно, как вдруг отворилась дверь и появилась высокая, хорошо одетая, красивая, уверенная в себе блондинка. Она начала петь "Чужестранца".
   По виду это был нежный человек,
   Глаза мечтательные, немножко сумасшедшие,
   Со странными отсветами...
   Как у всех парней с Севера,
   У него были золотистые волосы,
   Ангельская улыбка.
   Я мечтала об иностранце,
   И сердце, отравленное сигаретами,
   Вином и глухой тоской,
   Каждый вечер его вспоминало...
   И кружилась голова.
   - Момона, мне нужна эта песня. Она написана для меня. Слушай, это о Мермозе. Я хотела бы, чтобы это произошло между им и мной. Я уверена, что вложила бы в нее всю себя.
   Всю жизнь Эдит пела о любви, и каждая песня была о мужчине, который в это время был в ее сердце.
   Пока шла репетиция, мы сидели в своем углу. Видимо, это не понравилось Аннет Лажон. Как женщина воспитанная, она подошла к нам и спросила Эдит:
   - Как вас зовут?
   - Эдит Гассион.
   - Знаете, репетиции - не для посторонних.
   - О, мадам, это так прекрасно. Вы так хорошо поете!
   Эдит была искренна, и Аннет Лажон оставила ее.
   Когда она ушла, Эдит сказала Морису Декруку:
   - Я бы хотела получить "Чужестранца".
   - Невозможно, детка. Аннет только-только закончила работу над этой песней, и, как обычно, она будет ее петь одна. Вы сможете ее взять позднее.
   На улице Эдит расхохоталась.
   - Видела, как я ее провела, разыграв восхищение? А эту песню я спою сегодня же.
   - Как же ты ее разучишь?
   - Я ее уже знаю.
   Это была правда. Нот у нас не было, но в "Жернисе" был очень хороший пианист, Жан Юремер. Эдит несколько раз ему напела песню, и вечером она произвела фурор. Лепле был доволен, а мы прыгали от восторга.
   Спустя четыре дня, когда мы причесывались в туалете, я увидела в зеркало, как вошла Аннет Лажон. Я крикнула: "Эдит!" Она обернулась и получила пару затрещин, от которых у нее чуть не отвалилась голова. Это было справедливо.
   - Если бы вы не были талантливы, я бы вам это устроила в зале.
   Эдит ничего не сказала. Сказать было нечего.
   Через несколько недель Аннет Лажон записала "Чужестранца" на пластинку и получила за нее Гран-при.
   "Она его заслужила,- сказала Эдит.- Но я оставлю эту песню в своем репертуаре".
   И она это сделала! Эдит всегда поступала так, как считала нужным.
   У Лепле каждый вечер собиралось множество разных людей. Здесь были министры, промышленники, актеры, люди с титулами - словом, сливки общества. Эдит думала, что стала актрисой, но была пока только феноменом. В этом качестве ее и пригласили однажды на званый ужин к Жану де Ровера. Мы не знали, кто это. Морис Шевалье сказал Эдит:
   - Нужно пойти, детка, это директор журнала "Комедиа". Я попросил, чтобы тебя пригласили. И сказал, что ты очень забавная. Увидишь, тебе будет весело. Я там тоже буду, малыш.
   - Хорошо, но я не пойду без сестренки.
   - Это можно устроить. Вы увидите, что такое настоящее общество. Там будет министр.
   Министры бывали в "Жернисе", мы знали, как они выглядят. Но нам было интересно, как эти люди ведут себя в домашней обстановке. Мы радовались и не ждали никакого подвоха. Эдит надела свое единственное черное платье, то самое, только теперь с двумя рукавами. Я тоже была в черном. Эдит твердо знала: черное всегда элегантно.
   И вот мы среди этих людей, одетых в вечерние платья и во фраки. На женщинах драгоценности сверкают, как хрусталь на столе. Я никогда себе такого не представляла, Эдит тоже.
   Позади каждого стула стоял лакей. Раньше мы думали, что так бывает только в кино. Нас смущало, что эти типы за нами присматривают. Нам было не по себе. И потом, нас посадили не рядом, меня довольно далеко. Что я такое? Сестра, пустое место! Мужчины, сидевшие по обе стороны от меня, ни разу ко мне не обратились. Ни разу не предложили соли или хлеба, не спросили: "Как дела?" Ничего. Они разговаривали с другими соседками или слушали Эдит. Их интересовала она.
   Эдит пригласили, потому что она была "самобытна". Эти "благовоспитанные" люди явно насмехались над ней. С самого начала обеда они подначивали ее говорить на разные темы и покатывались со смеху. Сначала Эдит казалось, что, может быть, она умнее, чем полагала сама, или что им немного нужно, чтобы посмеяться. Им действительно было нужно немного.
   Они говорили: "Нет, до чего же она забавна! Неподражаема!" - и подыгрывали: "Так как вы это называете?" Я думала: "Ну, сейчас она скажет слово из трех букв". Но она не понимала, что ее пригласили, чтобы над ней посмеяться. Мне со стороны было виднее, я начинала отдавать себе отчет в том, что происходит. Мне было больно за нее.
   С садистской хитростью они составили обед из блюд, которые трудно есть. Рыба, например. Вы не можете себе представить, как трудно есть, скажем, камбалу, когда тебя этому не научили с детства! Невозможно, если не умеешь! А мы никогда ее не ели.
   После какого-то блюда подали чашки с водой, чтобы сполоснуть пальцы. Мы этого никогда не видели. А все следили за нами. Они ждали, что будет делать Эдит. Я тоже ждала. Я думала: "Она сообразит".
   Эдит не могла спасовать; поскольку никто ничего не делал с этими чертовыми чашками, она решила показать свои знания. Взяла свою чашку и выпила ее содержимое. Это было естественно - чашка создана, чтобы из нее пить. Именно этого от нее и ждали. Раздался взрыв хохота, у меня он до сих пор стоит в ушах. С небрежным видом они ополоснули пальцы, и обед продолжался. Все развлекались тем, что ставили Эдит в затруднительное положение. У нее постоянно чего-нибудь не хватало: то хлеба, то вина.
   Негодяи в белых перчатках тоже участвовали в общем розыгрыше. Их превратили в сообщников.
   - Я бы хотела хлеба,- говорила Эдит.
   - Дайте хлеба мадемуазель Пиаф.
   - Пожалуйста, я хочу пить,- говорила Эдит.
   - Подайте воды мадемуазель Пиаф, или, может быть, вина?
   В конце концов Эдит больше ничего не просила. Она поняла. У нее забирали тарелки, прежде чем она кончала есть.
   Подали дичь. Никто к ней не притрагивался руками. Они ее расчленяли вилкой и кончиком ножа. Это просто, если вас этому научили, если вы никогда не ели иначе.
   Когда я увидела бледное, замкнувшееся лицо Эдит, я поняла, что она сейчас что-нибудь сделает. Я знала, что она думает: "Я не могу сидеть как идиотка перед этими гнусными рожами". Она схватила обеими руками ножку, лежавшую перед ней на тарелке, посмотрела им в лицо и сказала:
   - А я ем руками, так лучше.
   Никто не засмеялся. Кончив есть, она вытерла руки салфеткой и встала:
   - С вами очень весело, но я не могу больше оставаться. Мне нужно работать. Пойдем, Момона, нас ждет мсье Лепле.
   Я готова была плясать от радости. Нужно было их видеть. Они этого не предусмотрели. Остались в дураках. Совершенно спокойно Эдит лишила их заключительного удовольствия. Они ждали чего-нибудь очень забавного на десерт - скандала, настоящего...
   На улице Эдит расплакалась.
   Она была так взволнована, что, придя в "Жернис", рассказала обо всем Лепле. Слезы у нее катились градом. Я страдала за нее.
   - Ты видишь, папа, я - ничто! Я ничего не умею. Нужно было оставить меня там, где я была. На улице.
   - Это они, детка, жалкие, невоспитанные дураки,- объяснял папа Лепле, гладя ее по голове.- Правда, Жак?
   Жак Буржа, друг Лепле, казался нам стариком. Ему было не меньше сорока. Он с нами был приветлив, иногда что-то говорил, иногда улыбался. Это все, что мы о нем знали.
   И Буржа ответил:
   - Больше того, малышка. Ты доказала, что ты взрослая, умница. Когда человек знает, чего ему не хватает, ему нетрудно это приобрести, и ты это наживешь.
   Нам с Эдит понравились его слова. Потом мы о нем забыли.
   Ночью, когда мы возвращались домой, Эдит сказала:
   - Не оборачивайся. За нами идут. Сейчас он у нас побегает.
   И мы припустились, но человек не отставал.
   - Мне это надоело. Что за день, сплошные неприятности! Давай его подождем, посмотрим, что ему надо. Нам ли бояться мужчины!
   Незнакомец был высокого роста, хорошо одет, в шляпе, надвинутой на глаза, подбородок закутан в шарф. Я подумала: "Мне эта фигура знакома". Это был Жак Буржа. Эдит так хохотала, что не могла остановиться.
   - А я-то приняла вас за старого гуляку, который пристает к женщинам!
   - Ты была такой мужественной сегодня, мне хотелось поболтать с тобой. Помочь тебе немножко...
   Так Эдит нашла себе друга, верного и настоящего.
   Надо сказать, что мужчин такого типа до сих пор не было в нашей жизни; с ними не познакомишься в дешевых бистро. Наш Жако любил немножко приударить за женщинами, но не за такими, как мы. При случае был не прочь ущипнуть за мягкое место. А мы были кожа да кости.
   Буржа был писателем, историком. До чего же он был милым и простым! И таким добрым, что Эдит его упрекала:
   - Это уже не доброта, Жако, это глупость. Ты не замечаешь зла, даже когда оно у тебя под носом.
   - Я не люблю того, что уродливо, вот и отворачиваюсь. На тебя я смотрю, потому что ты красива внутренне.
   Именно Жак Буржа, наш Жако, взялся за образование Эдит - и многому научил. Для нее он написал поэму, которая вошла в его книгу "Слова без истории".
   Жизнь твоя была трудна...
   Ладно, не плачь.
   Твой друг здесь.
   Жизнь тебя ранила,
   Куколка.
   Ладно, иди ко мне...
   Я с тобой.
   Жизнь, эта дрянь и потаскуха,
   Сделала тебя несчастной.
   Ладно, утешься...
   Я разделяю твое страдание.
   "Как это прекрасно,- говорила Эдит.- И это посвящено мне".
   Жак часто провожал нас на рассвете. Эдит слушала его с увлечением. Но иногда у нее не хватало внимания. Многое оказывалось слишком сложным. Были фразы, которых она не понимала, слова, которых не знала, и ей надоедало постоянно спрашивать: "Что это значит?" Жак сам догадался и начал терпеливо учить ее французскому языку.
   Он был первым, кто написал для нее песню. Она называлась "Старьевщик".
   Старьевщик, среди тряпья,
   Которое я тебе продал сегодня утром,
   Не нашел ли ты, как сироту,
   Бедное сердце в лохмотьях?
   Вокруг Эдит засверкали огни фейерверка. 17 февраля 1936 года она впервые выступила в цирке Медрано в большом концерте, устроенном в пользу вдовы известного клоуна Антонэ. Так как имена участников располагались по алфавиту, имя Эдит стояло между Шарлем Пелисье и Гарри Пилсером.
   - Смотри, Момона, "Пиаф" написано так же крупно, как "Морис Шевалье," "Мистенгет", "Прежан", "Фернандель", "Мари Дюба"... Это сон, Момона, это сон!
   Какой она была маленькой на арене цирка, в свете прожектора! В том же "нашем" вязаном платье! Лицо белое, как у клоуна, под ногами опилки. Но какой она была великой, моя Эдит!..
   После этого концерта она записала у Полидора свою первую пластинку "Чужестранец". Мы с Эдит посмеивались, но не зло, вспоминая то, что было связано с этой песней. Мы считали, что тетка Лажон поступила, скорее, добросердечно, да так это и было.
   Потом Канетти пригласил ее выступить на Радио-Сите. По окончании передачи слушатели буквально стали обрывать телефон. Они хотели знать, кто такая "Малютка Пиаф", и просили, чтобы она выступила еще. Тут же, на уголке стола, ей дали подписать контракт на шесть недель выступлений на Радио-Сите. Вечером папа Лепле спросил У Эдит:
   - Ты хотела бы поехать в Канны?
   - На Лазурный берег?!
   - Да, ты выступишь на балу в пользу "Белых кроваток"* на Серебряном мосту.
   ______________
   * "Белые кроватки" - ежегодное благотворительное мероприятие,
   сбор средств от которого поступает в пользу детей-инвалидов.
   - О, папа! Не может быть!
   Для Эдит Серебряный мост, "Белые кроватки" были фантастикой, мечтой. Хотя мы покупали газеты только для того, чтобы чистить ботинки, иногда все же что-то читали, особенно с тех пор, как попали к Лепле. Ведь теперь писали об Эдит. Мы знали, что есть такой бал "Белых кроваток", но знали также, что это не для нас.
   По улице Эдит ходила не чувствуя под собой земли. Она летала, я тоже. Мы и не предполагали, что скоро нам понадобятся парашюты.
   С работой все было в порядке. Эдит овладевала профессией, много вкалывала, чтобы быть в форме, да ее к этому и тянуло. Время от времени она дела на улицах.
   Личная жизнь Эдит никогда не была простой. Но в этот период ее занесло.
   Что касается дружбы, у нее был папа Лепле, к которому она тянулась всем своим сердцем воробышка, и Жак Буржа, который учил ее множеству вещей и остался нашим другом на всю жизнь. За долгие годы Эдит написала ему более двухсот писем, никому из мужчин она столько не писала!
   Что же касается любви - здесь она просто сошла с рельс. Это был период увлечения моряками, солдатами легиона и разными проходимцами. Эти люди не приходили слушать ее в кабаре - их бы туда на порог не пустили. Они ждали ее после концерта. У них хватало терпения. Они торчали возле "Жерниса", в "Бель Ферроньер". Никогда еще на Елисейских полях не толклось столько парней с Пигаль. Они крутились там всю ночь, ждали, когда появится Эдит. Не скажу, что их было пятьдесят, не буду преувеличивать, но были те, кто приходил ради нее, и другие, кто помогал им провести время в ожидании. Вообще, народу хватало.
   Актриса! Солистка, которая зарабатывает пятьдесят франков за вечер! Для них это была колоссальная сумма, золотые горы! Они выпивали, Эдит платила. Как всегда, по-королевски щедро.
   Лепле заходил поболтать с ними. Морячки, все повидавшие, всюду побывавшие, нравились ему, даже слишком. Среди них попадались действительно красивые. Лепле был широким человеком. Парни не терялись, пили за счет Эдит и за счет ее патрона, иногда даже ужинали.
   Луи Лепле и до Эдит знал, что такое блатной мир, матросня и Иностранный легион, он с ними водился и раньше, но она их стала приводить почти к нему домой - к дверям его кабаре. Именно из-за этого полиция вскоре так вцепилась в Эдит.
   В течение семи месяцев Эдит была по-своему счастлива; что же делать, если ее понимание счастья отличалось от взглядов других.
   Но 6 апреля 1936 года все рухнуло - убили Луи Лепле...
   Он упал под скамью
   С маленькой дыркой в голове:
   Браунинг, браунинг...
   О, звук выстрела не был громким.
   Но все же он умер.
   Браунинг, браунинг...
   Если нажать здесь, то кто выйдет
   Из маленькой дырочки?- Госпожа
   Смерть.
   "Браунинг". Эдит пела эту песню много лет спустя. И каждый раз с болью в сердце. Каждый раз ей казалось, что это убивают Лепле.
   Занавес трагедии уже поднимался, а в "Жернисе" в тот вечер все шло, как обычно.
   - Слушай, крошка,- Лепле часто так называл Эдит,- через три недели у тебя Канны, Серебряный мост. Дела идут. И идут хорошо. Но ты должна понять, что это далеко не все.
   - Я знаю, папа, мне еще нужно многому научиться.
   - Нужно работать.
   - Знаю. Но почему вы говорите мне об этом сегодня? Что-нибудь не так? Вы не в своей тарелке!
   - Да, детка, мне снился плохой сон, и я никак не могу его забыть. Я видел свою мать, она мне говорила: "Бедный сынок, приготовься. Мы скоро встретимся. Я тебя жду".
   Эдит отвечала:
   - Ерунда! Все знают, что сны лгут!
   Но было видно, что она кривит душой. А у меня просто мурашки побежали. Мне захотелось уйти, я боялась смерти.
   - Я не очень-то верю в сны, детка, но этот...
   Мы стояли так втроем молча, как окаменелые.
   - Мне не хотелось бы покидать тебя теперь, Эдит. Ты еще нуждаешься во мне. Тебе нельзя оставаться одной. В сущности, ведь ты еще совсем девчонка. И ты слишком простодушна. А в нашем деле люди злы, очень злы! Здесь пускают в ход не только когти и ногти, здесь бьют ниже пояса, Прошу тебя, будь сегодня умницей. Завтра утром у тебя в девять часов запись, а потом концерт в зале Плейель. Иди баиньки. Никаких "загулов". Обещаешь?
   - Да, папа.
   - Клянешься?
   - Да, папа. Вот.
   Она протянула руку и плюнула на пол. Когда мы вышли на улицу, Эдит сказала:
   - Еще не поздно.
   Я прекрасно поняла, что это значит, но для очистки совести сказала:
   - Лучше бы нам пойти спать. Тебе завтра работать.
   Решительным жестом она отмела мои слова.
   - Моя работа - это моя работа. Я ее выполню. Если ты устала - мотай домой, а я пропущу стаканчик, без этого мне не заснуть. Своим сном папа нагнал на меня тоску. Мне нужно переключиться. А ты веришь в сны?
   У меня не было никакого мнения. Позднее оно у меня появилось, но в тот момент - нет.
   - Но не больше одного стаканчика.
   - Клянусь.
   В эту ночь Эдит была щедра на обещания.
   Что за ночь! Один из наших друзей уходил в армию. Эдит сдержала клятву: только один стаканчик... но в каждом бистро. Давно мы так не веселились. Нам этого не хватало, у папы Лепле мы заскучали.
   Новобранец разошелся: "Ребята,- кричал он, заливаясь слезами,кончилась моя свободная жизнь! Поддержите меня". Еще бы его не поддерживать, его даже донесли до вокзала. Как его сумели посадить в вагон в таком виде, право, не знаю. В семь часов утра Эдит сидела перед черным кофе с жуткой головной болью. Мы ее надолго запомнили.
   Мы тогда жили на углу тупика де Бо-зар, на втором этаже, окна выходили на Пигаль. Теперь мы могли себе это позволить: у нас были деньги. Вернувшись домой, мы глянули на часы. Восемь! Эдит проглотила тройной черный кофе и сказала:
   - Момона, нужно отложить встречу, я не могу петь. Я должна поспать хоть часок. Пойдем позвоним по телефону.
   Когда она была в таком состоянии, она не могла оставаться одна. У меня тоже глаза слипались, вокруг все расплывалось.
   - Алло, папа?
   - Да.
   Она бросила на меня взгляд: "Ну и попадет же мне сейчас!" - и продолжала:
   - Я не могу сейчас приехать. Я только-только вернулась домой. Потом все объясню. Нельзя ли все отложить?
   - Приезжайте немедленно. Вы слышите? Немедленно.
   - Хорошо, еду.
   Она повесила трубку.
   - Момона, он сказал мне "вы". Придется ехать. Он сердится. Как тебе кажется, я нормально говорила?
   В такси мы так волновались, что почти протрезвели. Эдит прошептала:
   - Момона, мне кажется, это не папа со мной говорил. Что там происходит?
   На авеню Гранд Арме, перед домом 83, большая толпа, множество шпиков, полицейских машин. Мы ничего не понимали, нам стало страшно. В парадном один шпик нас спросил:
   - Вы к кому?
   - К господину Лепле.
   Другой, в фетровой шляпе, сдвинутой на затылок, сказал Эдит:
   - Ты малютка Пиаф? Проходи, тебя ждут.
   Я осталась стоять на тротуаре. Мне следовало бы немедленно удрать, но я не могла: Эдит сделала мне знак, чтобы я осталась. Вокруг меня шли разговоры.
   - Убили Луи Лепле, владельца кабаре.
   - В этой среде можно всего ожидать.
   Думая про себя: "Какое все это имеет отношение к Эдит", я продолжала прислушиваться. Консьержка, раздуваясь от важности, рассказывала:
   - Их пришло четверо, все молодые ребята. Убили его одним выстрелом. Его прислугу, мадам Сесси, они связали и заткнули ей рот... Это моя приятельница, но, представь те, ее нашла не я...- казалось, именно это больше всего огорчало консьержку; она была из тех, кто хочет повсюду быть первым...- а соседка из квартиры напротив. Она вышла за покупками, около восьми часов. И что же она видит? Мадам Сесси! Бедная старуха лежит связанная. Соседка позвала меня, мы ее развязали, и она нам сказала: "Они убили моего хозяина". Я была потрясена.
   На ее потрясение мне было наплевать! Эдит все не возвращалась.
   - Мадам Сесси,- продолжала консьержка,- еще застала господина Лепле в живых. В это время он обычно спал, ведь он поздно возвращался. В дверь постучали условным стуком, как стучали близкие. Она открыла. Лепле принимал молодых людей в любое время. Они приставили ей к виску револьвер - орудие убийства,- что она могла сделать? Связали ее, заткнули рот. Говорили они тихо, она не все слышала, но все-таки разобрала, как они сказали Лепле: "Мы тебя накрыли... больше ты нас не проведешь!" Представляете, человек спит в своей постели и такое пробуждение!
   Я слушала до звона в ушах, но не могла поверить. Мне было холодно, болела голова. Я ждала Эдит, она мне все объяснит.
   Наконец она вышла в сопровождении двух мерзких баб с мужскими повадками. Я тотчас поняла, что это полицейские дряни. Смотрели, как будто ничего не случилось. Но меня не проведешь! За ними шли два инспектора.
   Бедная Эдит в одной руке держала берет, другой вытирала платком глаза. Крупные слезы текли у нее по щекам; лицо осунулось, глаза ввалились. Женщины держали ее под руки. Они заставили ее остановиться, чтобы фотографы могли сделать снимки. Эти бабы и сами хотели сфотографироваться.
   Эдит не двигалась, я тоже не трогалась с места. Наши глаза встретились. Ее улыбка - сейчас это была вымученная гримаса - мне говорила: "Не огорчайся, Момона, жди меня и будь умницей".
   Я видела, как Эдит села в полицейскую машину, за ней два инспектора. Эдит, Эдит Эдит!.. Я вернулась в отель и стала ждать. Недолго: явились шпики и забрали меня. Они работали в быстром темпе. И если беседа с ними не была лишена интереса, то удовольствия она не доставила.
   - Ты подруга Эдит Гассион, певицы?