Страница:
Самвеловну, без которой просто не сможет заснуть.
Я пытаюсь рассказать про мои прошлые приезды в Лубанго, но она перебивает на полуслове и просит идти домой, пораньше лечь спать, чтобы не проспать завтрашний ранний отъезд в Мосамидеш, поскольку ей всё равно уже пора подниматься к Валентине. Мы прощаемся, и я бреду по бульвару в дом врачей вместе с оказавшимся без ночлега корреспондентом "Правды" Валерием Волковым. Приходим, гостеприимный
Заур устраивает нас, как королей, выделив каждому по комнате в своей необъятной квартире. Я, закрыв глаза, пытаюсь заново пережить весь сегодняшний, столь насыщенный день и… просыпаюсь от уже привычного внутреннего сигнала. За окном почти светло. Смотрю на часы – без четверти семь, а на восемь назначен отъезд кортежа от резиденции. Встаю почти одновременно с Валерием, умываемся, а душа
Заур поливает нам из алюминиевого ковша припасенной с вечера водой.
Этери приглашает за стол, где вкусно дымится кофе… Мы, завтракаем, бурно благодарим милых грузинских хозяев, спускаемся вниз и доктор усаживает нас в санитарную Волгу, чтобы лихо прокатить триста метров до бывшей губернаторской резиденции.
Воскресное утро, городок еще спит. Мягкое солнце и почти по ленинградски прохладный воздух. Кольцо гор, пестрые коробочки домов, далекий белый распятый Христос в вышине. Таких в мире только три: самый знаменитый в Рио де Жанейро на горе Пан де Асукар, второй в
Лиссабоне над Тежу и третий вот этот – в Лубанго. Два из них я видел и снимался на их фоне: в Лиссабоне и здесь. А самый знаменитый бразильский теперь уж вряд ли увижу. Ведь и сюда, и в Португалию, и во Францию меня Вика проталкивала с её убойными связями. Я думал об этом, те несколько минут, пока мы катили до резиденции, а как приехали, то застыдился. Неужели же я из-за этого так переживаю, что она меня бросает. – Да нет же конечно! – заявил я сам себе возмущенно. – И из-за этого тоже, – сказал во мне какой-то другой вкрадчивый голосок…
Приезжаем и садимся в холле посреди колониальной роскоши, ждем общего сбора и отъезда.. Похмельные улыбки вчерашних часовых: Бон диа, камарада совьетику, (Здравствуй, советский товарищ) дай закурить… Не менее похмельные сопровождающие дипломаты из нашего посольства спускаются с не выспавшимися физиономиями. Так же далеко не свежие подруги из ОМА появляются гуськом из какой-то боковой двери. Снова бесчисленные утренние "Бон диа", "Кому эшта?" "Бень, убригаду!" – Доброе утро, как дела? Хорошо, спасибо! Мне все пожимают руку и интересуются, как спалось, а я всем подряд отвечаю, что, мол, превосходно.
Валентина Владимировна и Виктория Самвеловна, оказывается, еще не подавали признаков жизни, а посему затягивается завтрак и, естественно, сам отъезд. Бойкий, сапожного цвета халдей в белоснежном кителе со сверкающим подносом обходит собравшихся и разносит аперитив. Да не простой, а какой-то португальский напиток типа бренди в очень красивой и хитро сделанной бутылке, представляющей из себя целое произведение искусства. Почему-то все поголовно отказываются, кроме краснорожего малого в кривых арбатских очках и мятом синем блейзере, что уже десять лет висят по московским
"Березкам". Малый (впрочем, судя по его луандовской белой Тойоте
"супер салон" не такой уж и "малый") захватывает здоровенной, но, увы, весьма подрагивающей лапой изящную португальскую рюмочку и прямым суворовским жестом отправляет ее содержимое прямо в пасть чуть ли не вместе с посудой. Очередь доходит до меня, и чувствую, что по общему примеру надо бы сказать: "Обригаду, камарада, неу кэру", мол, спасибо, товарищ, не хочу. Понимаю, что, согласившись, совершу ужаснейший моветон в глазах героев дипломатов и не менее стойких подруг из ОМА. Но, тем не менее, внутренний голос совершенно четко мне говорит: "Да, пошли они все на хер!" а голос внешний поспешно произносит: Синь, камарада, ком празер! – Да, с удовольствием! Голова при этом сама кивает, а рука тянется к подносу. Чтобы не походить на краснорожего малого, изящно оттопыриваю мизинец и смакую рюмашку маленькими глотками, с тоской глядя на удаляющийся белый китель с подносом. А, ведь, мог бы, засранец, и по второй предложить! Мы с малым случайно обмениваемся взглядами и очень понимаем друг друга.
Отчаявшись ждать "гвоздей программы", ОМА-вские чиновницы приглашают всех присутствующих, включая меня, пройти в столовую и позавтракать. А я, только что слопавший сытный зауровский завтрак, тоже прусь, ибо вижу огромный п-образный стол, густо заставленный потными коричневыми бутылочками местного пива "Нокал". Всех обносят плотным мясным, почти что русским завтраком, но я, естественно, отказываюсь и быстро, по-деловому, опустошаю все пивные емкости в радиусе, как минимум три метра. И только после этого начинаю верить, что я еще почти молод, что еще не вечер и, может быть, еще ухвачу за хвост какую-нибудь жар птицу.
Наконец появляются запоздалые обитатели губернаторской спальни.
Все оживляются, комментируют подробности праздника прошедшей ночи, который, оказывается, после моего ухода длился, чуть ли не до утра, быстро дожевывают завтрак и шумно поднимаются из-за стола. Возникает сложный момент моего устройства в машину, который, впрочем, быстро разрешается. Меня подсаживают пятым пассажиром в одну из Волг наших военных советников из Лубанго. Впереди два симпатичных бугая, а сзади – их супруги, две милые интеллигентные дамы в возрасте между майоршей и полковничихой. Один из бугаев открывает багажник, чтобы я смог сунуть туда свою сумку, и я вижу внутри два черных матовых
Калашникова, груду рожков с патронами и ящик пива "Кука".
Джентльменский набор русского "дикого гуся" в Африке. И то еще хорошо, что калашники остаются в багажнике, и никто не собирается их оттуда доставать. Значит, братья кубинцы поработали, и дорога столь же безопасна, как трасса Ленинград – Смоленск. Когда я впервые проехал здесь в декабре прошлого года, то калашник лежал у меня на коленях, и я при этом не столько боялся, что на нас нападут из-за придорожного куста, как того, что эта чертова машина вдруг пальнет от какого-нибудь толчка, как та палка, которая, по уверению полковника Бондаренко с военной кафедры ЛГУ, сама стреляет раз в году…
В конце концов, черные автомобили, возглавляющие наш длиннущий кортеж укомплектованы протокольной свитой, и мы трогаемся в путь.
Моя Вика где-то там далеко впереди. Бугай, сидящий рядом с водителем, шумно открывает бутылочку Куки, протягивает мне, и я с радостью присасываюсь к коричневому горлышку. Везет же иногда на хороших людей!
Начинаем болтать о том, о сем, и теснящиеся слева от меня на заднем сиденье дамы вдруг выявляют весьма бывалые биографии, рассказывают о своей жизни на Кубе, в Уганде, Сомали, Вьетнаме.
Чувствуется по разговору весьма не забытая десятилетка и прилежно усвоенный курс какого-то верхнего образования. Узнав, что я ленинградец, начинают очень правильно сыпать эрмитажными залами, рафаэлевскими станцами, Рембрандтом, Ван Гогом, а одна, к моему удивлению, упоминает даже Моралеса. Потом вынимаются фотографии детей, и дама, упомянувшая Моралеса, демонстрирует карточку красивого молодого пацаненка, чем-то похожего на Алэн Делона, хотя и поугловатей. С гордостью сообщает мне, что он решил поступать в
Военно-Политическую Академию.
Я с радостной улыбкой одобряю его выбор, как, вдруг, в мозгу скользит очередной слайд из прошлого, и вижу самого себя, сидящего совсем недавно, всего каких-то девять месяцев тому назад в Вешняках, в квартире напротив моей, у Гриши и Лены. На столе, среди бутылок – груда писем из антимира, о котором мне, хоть и беспартийному, но выездному, даже думать запрещено. Их читают вслух, мы все жадно ловим подробности и говорим, говорим, обсуждаем этот потусторонний мир, о коем не знаем совершенно ничего, кроме того, что те, кто туда уезжают, исчезают навсегда, словно умирают. Туда когда-то уехала
Маша, потом мои самые близкие друзья Алиса и Виталик, а вот теперь собрались Гриша с Леной. Когда я вернусь, их больше в моей жизни не будет. Но в тот момент мы еще вместе, я сижу с ними свой среди своих, и нам всем всё так ясно и понятно…
… Трясу головой и снова оказываюсь в белой Волге с номером советской военной миссии на дороге между Лубанго и Мосамидешем.
Рядом со мной симпатичные доброжелательные люди рассказывают мне о своей жизни, показывают фотографии сыновей, которые собираются учиться в Военно-Политической Академии, а я, с чувством глубокого удовлетворения горячо одобряю их выбор, и опять – свой среди своих… За окном машины безумно красивая горная дорога-серпантин, цепи гор, скалы, касимбу – плотные, как творог, белые хлопья тумана, лежащие в ущельях… А сидящий впереди бугай снова любезно предлагает мне коричневую бутылочку с пенной шапкой над горлышком…
И вот постепенно за разговорами горный пейзаж переходит в почти средиземноморский с апельсиновыми деревьями и оливковыми рощами, потом его сменяет полу пустыня полу саванна с редкими баобабами и, наконец, возникает сама намибийская пустыня с сахарским песчано-каменным горизонтом и цветущими кактусами. Затем, вдруг, вдали открывается безбрежная океанская синева, а мы видим стоящую на дороге огромную пеструю толпу, впереди которой застыли мотоциклисты в синей форме, с белыми шлемами и ремнями на сверкающих лаком и хромом машинах. Воют сирены, народ начинает пританцовывать, хлопать в ладоши и выкрикивать лозунги. Мотоциклы почетного эскорта оглушительно ревут и мы, набирая скорость, помахивая ручками теснящейся на обочине толпе, мчимся в город, откуда через несколько протокольных часов нас должен забрать прилетевший из Луанды раскрашенный Сашкин самолет. Делаем круг почёта по маленькому городку и торжественным кортежем в пол километра машин подъезжаем к длинному розовому зданию провинциального комиссариата. Все важно шествуют наверх под аплодисменты встречающих, лубанговские военные спокойно присоединяются к процессии, и я тоже не отстаю, решив про себя, что уже заслужил местечко сбоку на протокольных приемах.
Огромный светлый зал на втором этаже, уставленный мягкой мебелью и низкими коктейльными столиками, на которых громоздятся огромные крабы и лангусты. Мосамидеш – крабная столица Анголы, объясняют мне тут же бывалые. Какие-то весьма прилично одетые молодые люди черных и коричневых цветов кожи бодро разносят по столикам наполненные льдом ведерки и бутыли сделанного в городе Лобиту ангольского виски с ромбовидной этикеткой. Все пассажиры нашей и еще таких же двух
"военных" Волг хоть и скромно с краю, но всё же весьма уверено, садятся и начинают булькать бутылками над хрустальными, явно когда-то колонизаторскими фужерами. Держу в руке покрытый испариной бокал и, покачивая в нем льдинки, смотрю в другой конец зала. Вижу сгрудившихся за длинным низким столиком черных подруг из ОМА, гладко уложенную прическу "первой в мире", восточный профиль Вики, оживленно улыбающегося, очень активного румяного дядю и малого в арбатских очках, не менее активно сосущего виски из такого же хрустального фужера. Наша постепенно оживляющаяся компания попивает лобитовский "скотч", с хрустом разламывает крабьи клешни и панцири.
Как-то незаметно к нам присоединяются оператор советского телевидения и круглоголовый мужичёк, которого я часто лицезрел в программе "Время", лёжа, полу пьяненький на желтом диване когда-то нашей уютной квартирки в Вешняках. Лицезрел и даже, помнится, здоровался. Я, правда, всегда приветствовал всех участников сего телевизионного действа, под названием программа "Время". При этом формулировки моих приветствий прямо зависели от той степени антипатий, что я испытывал к возникающим на экране физиономиям. Так, например, очень мне не симпатичному диктору Кириллову, который появлялся первым и бодро говорил: "Здравствуйте, товарищи!", я всегда отвечал "Здорово, пиздобол!" Леониду Зорину цедил сквозь зубы: "Здравствуй, здравствуй, хер очкастый!". Сейфуль-Мулюкову отвечал коротко: "Привет, хуеплёт!", когда же видел на экране
Бовина, который был мне менее всех противен, в ответ на его
"Здравствуйте" добродушно привечал: "Здорово, жиртрест!" А сейчас я смотрел на круглоголового мужичка и пытался вспомнить, каким эпитетом награждал его в состоянии алкогольного опьянения. Да так и не вспомнил…
… Вежливые молодые люди своевременно заменяют пустые бутылки на полные, приносят еще льда и крабов, а жизнь снова начинает казаться прекрасной и удивительной. Вдруг, в противоположном конце зала замечается какое-то движение, там все встают, двигаются мимо нас, пересекают лестничный холл и выходят на длинный широкий балкон, под которым уже стоит, дожидаясь, гудящая черная толпа. Мы тоже поднимаемся, ревниво запоминая свои стаканы, и помещаемся в холле перед выходом на балкон. Из динамиков звучит гимн Народной
Республики Ангола, и все замирают. Подбородки военных советников привычно прямеют и тяжелеют, плечи расправляются, а я тоже поджимаю пузо, вытягиваю по бокам руки и смущенно прячу в ладонь тлеющую сигарету. Затем раздаются бесконечные "Вива!" и митинг начинается.
Терешкова снова клеймит и славит, переводчица переводит, Виктория важно кивает, а я, вдруг, вспоминаю, что у меня, ведь, именно здесь есть своя особая миссия. Дело в том, что через три недели мне предстоит снова сюда прилететь и пробыть дней пятнадцать, ибо в этом городке впервые начнет работать группа наших врачей и именно мне придется устраивать им жилье и быт. Я подхожу к симпатичной мулатке, вычислив в ней местную ответственную функционерку по тому, как она бойко командовала процессом замены опустошенных бутылок на полные в предшествующий митингу разгрузочный час. Представляюсь, как прибывший от лица руководства советских врачей в Анголе, и прошу найти мне товарища Паланка, провинциального делегата здравоохранения.
Она относится к моей просьбе очень серьезно, и буквально через пол часа, еще даже не закончился митинг, возле меня появляется толстый черный парниша. Он – весь внимание и любезность. Мы вспоминаем нашу первую декабрьскую встречу в Мосамидеше, садимся за заваленный объедками крабов стол. Я выбираю для собеседника наиболее прилично чистый фужер, нахожу также свой, по хозяйски наполняю их, и под непрекращающиеся вопли Абайшу и Вива, несущиеся с балкона и площади, мы пьем за успех первой в истории города Мосамидеш советской медицинской группы. Пьем, и я ужасно доволен самим собой.
Вместо того, чтобы, как друзья военные, торчать позади делегации, изображая умиление на физиономиях, я, как и румяный дядя, сидящий в окружении отцов города в другом конце зала, тоже спокойно сижу с ангольским товарищем, попиваю виски, а, главное, без дураков, вершу действительно важное и человеческое дело: закладываю первый камень в будущий фундамент квалифицированной медицинской помощи жителям этого городка на берегу океана в самой южной точке Анголы, о существовании которого еще девять месяцев тому назад не имел никакого представления. Оказывается, и я могу на что-нибудь сгодиться.
Неожиданно возгласы и аплодисменты смолкают. Все тянутся с балкона к оставленным впопыхах стаканам, спешат допить, пока любезные хозяева не пригласят на обед в соседний зал. Наконец, происходит официальное приглашение, народ встает и двигается в указанном направлении. Делегат здравоохранения, наотрез отказавшийся примкнуть к приглашенным, клянется, что запомнил дату, когда он снова будет иметь счастье увидеть меня в компании с семью врачами и одной медсестрой. Благодарит, прощается и уходит, а я захожу в соседний зал, где накрыт стол, и сажусь в глубине у стены, рядом с уже почти ставшими родными армейскими дамами и бугаями. За обедом рекой льется пиво в коричневых бутылочках без этикеток, но по вкусу, вроде – Кука. Я снова из угла смотрю вдаль на центр стола и снова вижу ухоженный силуэт Чайки, растрепанный профиль Вики, а напротив них краснорожий малый в кривых арбатских очках снова деловито запускает внутрь высокие пенящиеся стаканы с пивом.
Обед как-то незаметно кончается, все шумно поднимаются, спускаются, рассаживаются по машинам и отправляются выполнять программу. Наш длиннущий кортеж пугает полусонных кур, мы въезжаем, размигавшись, на высокую гору, откуда открывается чудесный вид на город, порт и бесконечный океанский горизонт. Какой-то элегантно одетый светлый анголец с очень европейскими жестами и манерами объясняет делегации всю важность находящихся внизу портовых сооружений, а я встаю рядом с Викой и прошу друга-бугая щелкнуть нас
Зенитом, одолженном у моего шефа. Он делает снимок для уже не существующего семейного альбома, а потом мы снова садимся в машины и куда-то едем. Оказывается, на фабрику, где обрабатывают мраморные плиты. В основном, как я убеждаюсь, делают из них надгробья с надписями: "Здесь покоится…". Но всё же – промышленность!
Виктория вертит в руках подобранную с земли мраморную плиточку, а
Валерий Волков, по моей слезной просьбе целится в нас из драгоценного поляроида. Щелкает и тут же выдает цветную фотографию с худой озабоченной Викой и моей вполне опохмеленной физиономией.
Виктория, не выразив никаких эмоций и даже не взглянув на карточку, снова ныряет в черную машину, а я бегу к белой к родным бугаям. Мы опять куда-то едем, вручаем какие-то подарки, оранжевых пластмассовых крокодилов Гена, заглядываем в некий детский сад и, наконец, направляемся в аэропорт. По дороге Вика успевает мне сказать, что сегодня же вечером в Луанде ОМА устраивает им большой прием в отеле Кошта ду Сол, то есть на веранде ресторана прямо под балконом моего номера…
Кавалькада с визгом вкатывает на огромное абсолютно пустое асфальтированное пространство посреди каменного сахарского горизонта. На пустынном асфальте одиноко дожидается расписной Сашкин
Як-40 с ТААГ-овской козочкой на хвосте. Однако, оказывается, что программа еще не выполнена. Как по волшебству около самолета возникают ниоткуда несколько черных молодых парней с длиннущими там-тамами, упирают их в асфальт и начинают наяривать ладонями зловещую африканскую мелодию. В глубине летного поля появляется ряженый в шкуре, хищной оскаленной маске и начинает отрывисто, угловато танцевать, изображая глупость и кровожадность. К нему под несмолкаемый рокот присоединяется еще один в такой же шкуре и маске со слоновым хоботом. Оба они, подрагивая, нагибаясь и прыгая, что-то нам объясняют своими движениями, но пол свиты, и я в том числе, уже бегает по полю с фотоаппаратами и ловят в объектив наиболее эффектные позы. Там-тамы наяривают что-то вроде:
Вот-те-бе-му-да-ку-вот-те-бе-му-да-ку-вот-те-бе-му-да-ку… Немного погодя, к двум танцорам присоединяется третий в шкуре леопарда, и все трое рассказывают нам какой-то незамысловатый сюжет. Мы же все носимся, как угорелые, вокруг самолета и щелкаем камерами. А там-тамы наяривают и наяривают. И всё это длится каких-то десять минут. Просто десяток минут вот этой нашей земной жизни…
Потом музыка неожиданно смолкает, маски кланяются на аплодисменты и убегают. Безукоризненно элегантный командир Сашка в сверх белой рубашке с погончиками, галунами и красивой ТААГовской эмблемой на нагрудном кармане, изящно по-гусарски приглашает делегацию пройти в машину. Все чинно поднимаются по трапу, спущенному из Яковского хвоста, и я тоже прусь, твердо уверовав, что по закону имею право на место рядом с референтом Комитета Советских Женщин Викторией
Самвеловной Погосовой. Мы без проблем садимся рядом, никто на нас уже не обращает внимания и всё, вроде бы прекрасно. Вот только чувствую, что меня настигает ломовой кайф и мне позарез надо бы принять на грудь, поднять настроение. Тем более, что вижу, как румяный дядя в компании обожающих его подруг из ОМА достает таинственным жестом бутылку ВАТ-69 и угощает своих восторженных поклонниц. Рассказывает им на безукоризненном португальском языке какую-то очень смешную автомобильную историю.
Моя Вика снова рядом, у нас в запасе целых полтора часа, и я смогу, наконец-то, объяснить ей своё "Я". Словно вняв моим молитвам, в проходе между кресел появляется, как дед мороз, мулат стюард с
"рождественским" подносом уставленном бутылочками виски HAIG. Щедро глотнув из прозрачной чашечки, я не менее щедро начинаю изливать на
Вику свое бесконечное "Я", объясняюсь, оправдываюсь, а она молчит.
Молчит, и, вдруг, отвечает:
– Нет, ну ты подумай, какие сволочи! Посмели поднести мне на подпись счет на ящик водки и ящик коньяка! Это, мол, протокольные расходы. Я им говорю: "Хорошо! Но, где эти ящики? Покажите мне хотя бы одну бутылку! Я ни одной не видела!" А они имеют наглость заявить: их охрана выжрала! Сволочи! Врете, – говорю, – охрана бы окочурилась от такого количества спиртного! Я всех часовых уже в лицо знаю. Ну, правда, ходили они выпивши, но, ведь, не в усмерть!
Да им в жизни столько не выжрать! Ну, я этим подлецам еще покажу! – звенит сталью когда-то милый голосок когда-то моей Вики.
– Кому покажешь? – переносит меня любопытство из мира наших с ней
Вешняков в закулисный мир интриг вокруг очередного загранвояжа первой в мире женщины-космонавта.
А вон той компании! – кивает через плечо, словно стреляет
Виктория в Яковский хвост, где расточает улыбки румяный дядя и пускает слюни в родной отключке краснорожий малый, уронив кудлатую голову на засаленный финский блэйзер.
– Бог с ними, – говорю я нетерпеливо и снова начинаю что-то объяснять, предлагать, строить планы на будущее. Вика опять молчит, слушает и, вдруг, взрывается: Нет! Я этого так не оставлю! Не позволю водить меня за нос! Я пойду и расскажу всё Валентине
Владимировне!
Оставив меня недоговоренным, она поднимается, идет вперед, садится в пустующее кресло через проход рядом с первой в мире и что-то начинает ей объяснять. А первая в мире кладет ей руку на плечо, изображает на пресыщенном лице понимание, и они говорят, говорят… говорят до самой Луанды… А я сижу, одинешенек, тоскую перед пустой бутылочкой виски HAIG, а голове моей ворочаются две совершенно несбыточные мечты: чтобы Вика вернулась от Николая ко мне, и чтобы мулат стюард отстегнул бы еще мерзавчик виски. А лучше два. Сзади меня раздаются раскаты дамского смеха, бульканье ВАТа и хорошо поставленный актерский баритон румяного дяди. А в хвосте сладко храпит, тоскуя по родному вытрезвителю, краснорожий малый.
Кривые арбатские очки повисли где-то в пространстве между ушами и подбородком и плавно покачиваются в такт колебаниям самолета…
А потом – Луанда, огни аэропорта, чернота ночи, грязный бордовый силуэт "Бразилии", уже привычная дорога до гостиницы, фонари, знакомый ярко освещенный холл, лестница и бегающие озабоченные фигурки в зеленых форменных пиджаках работников отеля. Камарада
Олэг, – важно сообщает мне черный пацанёнок Селестино, – у нас сегодня большой праздник. ОМА снимает ресторан и принимает камараду
Валентину.
Я изображаю соответствующую радость и несусь к себе в номер на второй этаж. К великому счастью из крана всё еще хлещет вода.
Принимаю душ, убираюсь в комнате, снова напяливаю белую рубашку, галстук, блейзер. Постепенно веранда под моим балконом наполняется людьми, в глубине ресторана оркестр начинает наяривать самба, а я, весь чисто вымытый и хрустящий, сижу, откинув полы пиджака, в обшарпанном белом кресле и пью для снятия стресса Олд Том джин с тоником. Подумать только, та самая Вика, десять лет бывшая мне женой, вот именно сейчас находится внизу в ресторане прямо под моим номером. В голове почему-то абсолютная пустота, в которой плавает одна и та же бессмысленная и утомительная фраза: Бывают в жизни злые шутки, сказал петух, слезая с утки, бывают в жизни…
Опустошив стакан, кладу в него еще несколько кусочков льда, держу над ним бутылку джина и сомневаюсь. Боюсь, что перепью и буду жалок и нелеп. Боюсь, что недопью и буду нелеп и робок. Иду на компромисс: вместо четырёх пальцев джина наливаю три с половиной, добавляю тоник, держу перед собственной физиономией, благоухающей одеколоном
"Сирень", потный коричневый стакан и слышу, что праздник внизу подо мной уже в самом разгаре. Вдруг в наступившей тишине кто-то громко и красиво произносит речь, затем раздаются здравицы, аплодисменты, а я доглатываю шуршащую в стакане смесь и чувствую, что пора спускаться вниз. Прихожу и вижу почти повторение бывшей здесь недавно шикарной свадьбы директора нашей гостиницы алкаша мулата Жоржи. Те же, уже почти в хлам пьяные официанты, тот же в глубине зала огромный п-образный стол, вокруг которого теснится, а ля фуршет толпа тех же, что и на свадьбе у Жоржи оттенков: от сапожного до молочно белого.
Только во главе стола вместо кофейного Жоржи и его эбонитовой невесты восседают Валентина Владимировна, Виктория Самвеловна, веселый румяный дядя и тоскливый краснорожий малый.
Я, естественно, тут же пристраиваюсь к халяве, для начала притуляюсь в уголок и там привычно опорожняю все пивные ёмкости, доступные моей вытянутой руке. Вдруг, обнаруживаю массу знакомых профсоюзных деятелей из УНТА, с которыми когда-то ездил по Союзу.
Показываю им Викторию и пересказываю португалоязычный вариант истории про жену, протокол и меня – с бугра. Собеседники качают головами, цокают языками и пьют за то, чтобы у меня с собственной женой наступающая ночь была бы ночью любви.
Я отвечаю им Ошала! – дай Бог, вытираю усы и, наконец, решившись пробираюсь во главу стола. – Викуля, – говорю, – поднимись на минуту ко мне. Там посылки, подарки Маше, книжки, которые я уже прочел, и они мне здесь не нужны. Ты же обещала у меня взять лишний вес, а то я с ним погорю.
Я пытаюсь рассказать про мои прошлые приезды в Лубанго, но она перебивает на полуслове и просит идти домой, пораньше лечь спать, чтобы не проспать завтрашний ранний отъезд в Мосамидеш, поскольку ей всё равно уже пора подниматься к Валентине. Мы прощаемся, и я бреду по бульвару в дом врачей вместе с оказавшимся без ночлега корреспондентом "Правды" Валерием Волковым. Приходим, гостеприимный
Заур устраивает нас, как королей, выделив каждому по комнате в своей необъятной квартире. Я, закрыв глаза, пытаюсь заново пережить весь сегодняшний, столь насыщенный день и… просыпаюсь от уже привычного внутреннего сигнала. За окном почти светло. Смотрю на часы – без четверти семь, а на восемь назначен отъезд кортежа от резиденции. Встаю почти одновременно с Валерием, умываемся, а душа
Заур поливает нам из алюминиевого ковша припасенной с вечера водой.
Этери приглашает за стол, где вкусно дымится кофе… Мы, завтракаем, бурно благодарим милых грузинских хозяев, спускаемся вниз и доктор усаживает нас в санитарную Волгу, чтобы лихо прокатить триста метров до бывшей губернаторской резиденции.
Воскресное утро, городок еще спит. Мягкое солнце и почти по ленинградски прохладный воздух. Кольцо гор, пестрые коробочки домов, далекий белый распятый Христос в вышине. Таких в мире только три: самый знаменитый в Рио де Жанейро на горе Пан де Асукар, второй в
Лиссабоне над Тежу и третий вот этот – в Лубанго. Два из них я видел и снимался на их фоне: в Лиссабоне и здесь. А самый знаменитый бразильский теперь уж вряд ли увижу. Ведь и сюда, и в Португалию, и во Францию меня Вика проталкивала с её убойными связями. Я думал об этом, те несколько минут, пока мы катили до резиденции, а как приехали, то застыдился. Неужели же я из-за этого так переживаю, что она меня бросает. – Да нет же конечно! – заявил я сам себе возмущенно. – И из-за этого тоже, – сказал во мне какой-то другой вкрадчивый голосок…
Приезжаем и садимся в холле посреди колониальной роскоши, ждем общего сбора и отъезда.. Похмельные улыбки вчерашних часовых: Бон диа, камарада совьетику, (Здравствуй, советский товарищ) дай закурить… Не менее похмельные сопровождающие дипломаты из нашего посольства спускаются с не выспавшимися физиономиями. Так же далеко не свежие подруги из ОМА появляются гуськом из какой-то боковой двери. Снова бесчисленные утренние "Бон диа", "Кому эшта?" "Бень, убригаду!" – Доброе утро, как дела? Хорошо, спасибо! Мне все пожимают руку и интересуются, как спалось, а я всем подряд отвечаю, что, мол, превосходно.
Валентина Владимировна и Виктория Самвеловна, оказывается, еще не подавали признаков жизни, а посему затягивается завтрак и, естественно, сам отъезд. Бойкий, сапожного цвета халдей в белоснежном кителе со сверкающим подносом обходит собравшихся и разносит аперитив. Да не простой, а какой-то португальский напиток типа бренди в очень красивой и хитро сделанной бутылке, представляющей из себя целое произведение искусства. Почему-то все поголовно отказываются, кроме краснорожего малого в кривых арбатских очках и мятом синем блейзере, что уже десять лет висят по московским
"Березкам". Малый (впрочем, судя по его луандовской белой Тойоте
"супер салон" не такой уж и "малый") захватывает здоровенной, но, увы, весьма подрагивающей лапой изящную португальскую рюмочку и прямым суворовским жестом отправляет ее содержимое прямо в пасть чуть ли не вместе с посудой. Очередь доходит до меня, и чувствую, что по общему примеру надо бы сказать: "Обригаду, камарада, неу кэру", мол, спасибо, товарищ, не хочу. Понимаю, что, согласившись, совершу ужаснейший моветон в глазах героев дипломатов и не менее стойких подруг из ОМА. Но, тем не менее, внутренний голос совершенно четко мне говорит: "Да, пошли они все на хер!" а голос внешний поспешно произносит: Синь, камарада, ком празер! – Да, с удовольствием! Голова при этом сама кивает, а рука тянется к подносу. Чтобы не походить на краснорожего малого, изящно оттопыриваю мизинец и смакую рюмашку маленькими глотками, с тоской глядя на удаляющийся белый китель с подносом. А, ведь, мог бы, засранец, и по второй предложить! Мы с малым случайно обмениваемся взглядами и очень понимаем друг друга.
Отчаявшись ждать "гвоздей программы", ОМА-вские чиновницы приглашают всех присутствующих, включая меня, пройти в столовую и позавтракать. А я, только что слопавший сытный зауровский завтрак, тоже прусь, ибо вижу огромный п-образный стол, густо заставленный потными коричневыми бутылочками местного пива "Нокал". Всех обносят плотным мясным, почти что русским завтраком, но я, естественно, отказываюсь и быстро, по-деловому, опустошаю все пивные емкости в радиусе, как минимум три метра. И только после этого начинаю верить, что я еще почти молод, что еще не вечер и, может быть, еще ухвачу за хвост какую-нибудь жар птицу.
Наконец появляются запоздалые обитатели губернаторской спальни.
Все оживляются, комментируют подробности праздника прошедшей ночи, который, оказывается, после моего ухода длился, чуть ли не до утра, быстро дожевывают завтрак и шумно поднимаются из-за стола. Возникает сложный момент моего устройства в машину, который, впрочем, быстро разрешается. Меня подсаживают пятым пассажиром в одну из Волг наших военных советников из Лубанго. Впереди два симпатичных бугая, а сзади – их супруги, две милые интеллигентные дамы в возрасте между майоршей и полковничихой. Один из бугаев открывает багажник, чтобы я смог сунуть туда свою сумку, и я вижу внутри два черных матовых
Калашникова, груду рожков с патронами и ящик пива "Кука".
Джентльменский набор русского "дикого гуся" в Африке. И то еще хорошо, что калашники остаются в багажнике, и никто не собирается их оттуда доставать. Значит, братья кубинцы поработали, и дорога столь же безопасна, как трасса Ленинград – Смоленск. Когда я впервые проехал здесь в декабре прошлого года, то калашник лежал у меня на коленях, и я при этом не столько боялся, что на нас нападут из-за придорожного куста, как того, что эта чертова машина вдруг пальнет от какого-нибудь толчка, как та палка, которая, по уверению полковника Бондаренко с военной кафедры ЛГУ, сама стреляет раз в году…
В конце концов, черные автомобили, возглавляющие наш длиннущий кортеж укомплектованы протокольной свитой, и мы трогаемся в путь.
Моя Вика где-то там далеко впереди. Бугай, сидящий рядом с водителем, шумно открывает бутылочку Куки, протягивает мне, и я с радостью присасываюсь к коричневому горлышку. Везет же иногда на хороших людей!
Начинаем болтать о том, о сем, и теснящиеся слева от меня на заднем сиденье дамы вдруг выявляют весьма бывалые биографии, рассказывают о своей жизни на Кубе, в Уганде, Сомали, Вьетнаме.
Чувствуется по разговору весьма не забытая десятилетка и прилежно усвоенный курс какого-то верхнего образования. Узнав, что я ленинградец, начинают очень правильно сыпать эрмитажными залами, рафаэлевскими станцами, Рембрандтом, Ван Гогом, а одна, к моему удивлению, упоминает даже Моралеса. Потом вынимаются фотографии детей, и дама, упомянувшая Моралеса, демонстрирует карточку красивого молодого пацаненка, чем-то похожего на Алэн Делона, хотя и поугловатей. С гордостью сообщает мне, что он решил поступать в
Военно-Политическую Академию.
Я с радостной улыбкой одобряю его выбор, как, вдруг, в мозгу скользит очередной слайд из прошлого, и вижу самого себя, сидящего совсем недавно, всего каких-то девять месяцев тому назад в Вешняках, в квартире напротив моей, у Гриши и Лены. На столе, среди бутылок – груда писем из антимира, о котором мне, хоть и беспартийному, но выездному, даже думать запрещено. Их читают вслух, мы все жадно ловим подробности и говорим, говорим, обсуждаем этот потусторонний мир, о коем не знаем совершенно ничего, кроме того, что те, кто туда уезжают, исчезают навсегда, словно умирают. Туда когда-то уехала
Маша, потом мои самые близкие друзья Алиса и Виталик, а вот теперь собрались Гриша с Леной. Когда я вернусь, их больше в моей жизни не будет. Но в тот момент мы еще вместе, я сижу с ними свой среди своих, и нам всем всё так ясно и понятно…
… Трясу головой и снова оказываюсь в белой Волге с номером советской военной миссии на дороге между Лубанго и Мосамидешем.
Рядом со мной симпатичные доброжелательные люди рассказывают мне о своей жизни, показывают фотографии сыновей, которые собираются учиться в Военно-Политической Академии, а я, с чувством глубокого удовлетворения горячо одобряю их выбор, и опять – свой среди своих… За окном машины безумно красивая горная дорога-серпантин, цепи гор, скалы, касимбу – плотные, как творог, белые хлопья тумана, лежащие в ущельях… А сидящий впереди бугай снова любезно предлагает мне коричневую бутылочку с пенной шапкой над горлышком…
И вот постепенно за разговорами горный пейзаж переходит в почти средиземноморский с апельсиновыми деревьями и оливковыми рощами, потом его сменяет полу пустыня полу саванна с редкими баобабами и, наконец, возникает сама намибийская пустыня с сахарским песчано-каменным горизонтом и цветущими кактусами. Затем, вдруг, вдали открывается безбрежная океанская синева, а мы видим стоящую на дороге огромную пеструю толпу, впереди которой застыли мотоциклисты в синей форме, с белыми шлемами и ремнями на сверкающих лаком и хромом машинах. Воют сирены, народ начинает пританцовывать, хлопать в ладоши и выкрикивать лозунги. Мотоциклы почетного эскорта оглушительно ревут и мы, набирая скорость, помахивая ручками теснящейся на обочине толпе, мчимся в город, откуда через несколько протокольных часов нас должен забрать прилетевший из Луанды раскрашенный Сашкин самолет. Делаем круг почёта по маленькому городку и торжественным кортежем в пол километра машин подъезжаем к длинному розовому зданию провинциального комиссариата. Все важно шествуют наверх под аплодисменты встречающих, лубанговские военные спокойно присоединяются к процессии, и я тоже не отстаю, решив про себя, что уже заслужил местечко сбоку на протокольных приемах.
Огромный светлый зал на втором этаже, уставленный мягкой мебелью и низкими коктейльными столиками, на которых громоздятся огромные крабы и лангусты. Мосамидеш – крабная столица Анголы, объясняют мне тут же бывалые. Какие-то весьма прилично одетые молодые люди черных и коричневых цветов кожи бодро разносят по столикам наполненные льдом ведерки и бутыли сделанного в городе Лобиту ангольского виски с ромбовидной этикеткой. Все пассажиры нашей и еще таких же двух
"военных" Волг хоть и скромно с краю, но всё же весьма уверено, садятся и начинают булькать бутылками над хрустальными, явно когда-то колонизаторскими фужерами. Держу в руке покрытый испариной бокал и, покачивая в нем льдинки, смотрю в другой конец зала. Вижу сгрудившихся за длинным низким столиком черных подруг из ОМА, гладко уложенную прическу "первой в мире", восточный профиль Вики, оживленно улыбающегося, очень активного румяного дядю и малого в арбатских очках, не менее активно сосущего виски из такого же хрустального фужера. Наша постепенно оживляющаяся компания попивает лобитовский "скотч", с хрустом разламывает крабьи клешни и панцири.
Как-то незаметно к нам присоединяются оператор советского телевидения и круглоголовый мужичёк, которого я часто лицезрел в программе "Время", лёжа, полу пьяненький на желтом диване когда-то нашей уютной квартирки в Вешняках. Лицезрел и даже, помнится, здоровался. Я, правда, всегда приветствовал всех участников сего телевизионного действа, под названием программа "Время". При этом формулировки моих приветствий прямо зависели от той степени антипатий, что я испытывал к возникающим на экране физиономиям. Так, например, очень мне не симпатичному диктору Кириллову, который появлялся первым и бодро говорил: "Здравствуйте, товарищи!", я всегда отвечал "Здорово, пиздобол!" Леониду Зорину цедил сквозь зубы: "Здравствуй, здравствуй, хер очкастый!". Сейфуль-Мулюкову отвечал коротко: "Привет, хуеплёт!", когда же видел на экране
Бовина, который был мне менее всех противен, в ответ на его
"Здравствуйте" добродушно привечал: "Здорово, жиртрест!" А сейчас я смотрел на круглоголового мужичка и пытался вспомнить, каким эпитетом награждал его в состоянии алкогольного опьянения. Да так и не вспомнил…
… Вежливые молодые люди своевременно заменяют пустые бутылки на полные, приносят еще льда и крабов, а жизнь снова начинает казаться прекрасной и удивительной. Вдруг, в противоположном конце зала замечается какое-то движение, там все встают, двигаются мимо нас, пересекают лестничный холл и выходят на длинный широкий балкон, под которым уже стоит, дожидаясь, гудящая черная толпа. Мы тоже поднимаемся, ревниво запоминая свои стаканы, и помещаемся в холле перед выходом на балкон. Из динамиков звучит гимн Народной
Республики Ангола, и все замирают. Подбородки военных советников привычно прямеют и тяжелеют, плечи расправляются, а я тоже поджимаю пузо, вытягиваю по бокам руки и смущенно прячу в ладонь тлеющую сигарету. Затем раздаются бесконечные "Вива!" и митинг начинается.
Терешкова снова клеймит и славит, переводчица переводит, Виктория важно кивает, а я, вдруг, вспоминаю, что у меня, ведь, именно здесь есть своя особая миссия. Дело в том, что через три недели мне предстоит снова сюда прилететь и пробыть дней пятнадцать, ибо в этом городке впервые начнет работать группа наших врачей и именно мне придется устраивать им жилье и быт. Я подхожу к симпатичной мулатке, вычислив в ней местную ответственную функционерку по тому, как она бойко командовала процессом замены опустошенных бутылок на полные в предшествующий митингу разгрузочный час. Представляюсь, как прибывший от лица руководства советских врачей в Анголе, и прошу найти мне товарища Паланка, провинциального делегата здравоохранения.
Она относится к моей просьбе очень серьезно, и буквально через пол часа, еще даже не закончился митинг, возле меня появляется толстый черный парниша. Он – весь внимание и любезность. Мы вспоминаем нашу первую декабрьскую встречу в Мосамидеше, садимся за заваленный объедками крабов стол. Я выбираю для собеседника наиболее прилично чистый фужер, нахожу также свой, по хозяйски наполняю их, и под непрекращающиеся вопли Абайшу и Вива, несущиеся с балкона и площади, мы пьем за успех первой в истории города Мосамидеш советской медицинской группы. Пьем, и я ужасно доволен самим собой.
Вместо того, чтобы, как друзья военные, торчать позади делегации, изображая умиление на физиономиях, я, как и румяный дядя, сидящий в окружении отцов города в другом конце зала, тоже спокойно сижу с ангольским товарищем, попиваю виски, а, главное, без дураков, вершу действительно важное и человеческое дело: закладываю первый камень в будущий фундамент квалифицированной медицинской помощи жителям этого городка на берегу океана в самой южной точке Анголы, о существовании которого еще девять месяцев тому назад не имел никакого представления. Оказывается, и я могу на что-нибудь сгодиться.
Неожиданно возгласы и аплодисменты смолкают. Все тянутся с балкона к оставленным впопыхах стаканам, спешат допить, пока любезные хозяева не пригласят на обед в соседний зал. Наконец, происходит официальное приглашение, народ встает и двигается в указанном направлении. Делегат здравоохранения, наотрез отказавшийся примкнуть к приглашенным, клянется, что запомнил дату, когда он снова будет иметь счастье увидеть меня в компании с семью врачами и одной медсестрой. Благодарит, прощается и уходит, а я захожу в соседний зал, где накрыт стол, и сажусь в глубине у стены, рядом с уже почти ставшими родными армейскими дамами и бугаями. За обедом рекой льется пиво в коричневых бутылочках без этикеток, но по вкусу, вроде – Кука. Я снова из угла смотрю вдаль на центр стола и снова вижу ухоженный силуэт Чайки, растрепанный профиль Вики, а напротив них краснорожий малый в кривых арбатских очках снова деловито запускает внутрь высокие пенящиеся стаканы с пивом.
Обед как-то незаметно кончается, все шумно поднимаются, спускаются, рассаживаются по машинам и отправляются выполнять программу. Наш длиннущий кортеж пугает полусонных кур, мы въезжаем, размигавшись, на высокую гору, откуда открывается чудесный вид на город, порт и бесконечный океанский горизонт. Какой-то элегантно одетый светлый анголец с очень европейскими жестами и манерами объясняет делегации всю важность находящихся внизу портовых сооружений, а я встаю рядом с Викой и прошу друга-бугая щелкнуть нас
Зенитом, одолженном у моего шефа. Он делает снимок для уже не существующего семейного альбома, а потом мы снова садимся в машины и куда-то едем. Оказывается, на фабрику, где обрабатывают мраморные плиты. В основном, как я убеждаюсь, делают из них надгробья с надписями: "Здесь покоится…". Но всё же – промышленность!
Виктория вертит в руках подобранную с земли мраморную плиточку, а
Валерий Волков, по моей слезной просьбе целится в нас из драгоценного поляроида. Щелкает и тут же выдает цветную фотографию с худой озабоченной Викой и моей вполне опохмеленной физиономией.
Виктория, не выразив никаких эмоций и даже не взглянув на карточку, снова ныряет в черную машину, а я бегу к белой к родным бугаям. Мы опять куда-то едем, вручаем какие-то подарки, оранжевых пластмассовых крокодилов Гена, заглядываем в некий детский сад и, наконец, направляемся в аэропорт. По дороге Вика успевает мне сказать, что сегодня же вечером в Луанде ОМА устраивает им большой прием в отеле Кошта ду Сол, то есть на веранде ресторана прямо под балконом моего номера…
Кавалькада с визгом вкатывает на огромное абсолютно пустое асфальтированное пространство посреди каменного сахарского горизонта. На пустынном асфальте одиноко дожидается расписной Сашкин
Як-40 с ТААГ-овской козочкой на хвосте. Однако, оказывается, что программа еще не выполнена. Как по волшебству около самолета возникают ниоткуда несколько черных молодых парней с длиннущими там-тамами, упирают их в асфальт и начинают наяривать ладонями зловещую африканскую мелодию. В глубине летного поля появляется ряженый в шкуре, хищной оскаленной маске и начинает отрывисто, угловато танцевать, изображая глупость и кровожадность. К нему под несмолкаемый рокот присоединяется еще один в такой же шкуре и маске со слоновым хоботом. Оба они, подрагивая, нагибаясь и прыгая, что-то нам объясняют своими движениями, но пол свиты, и я в том числе, уже бегает по полю с фотоаппаратами и ловят в объектив наиболее эффектные позы. Там-тамы наяривают что-то вроде:
Вот-те-бе-му-да-ку-вот-те-бе-му-да-ку-вот-те-бе-му-да-ку… Немного погодя, к двум танцорам присоединяется третий в шкуре леопарда, и все трое рассказывают нам какой-то незамысловатый сюжет. Мы же все носимся, как угорелые, вокруг самолета и щелкаем камерами. А там-тамы наяривают и наяривают. И всё это длится каких-то десять минут. Просто десяток минут вот этой нашей земной жизни…
Потом музыка неожиданно смолкает, маски кланяются на аплодисменты и убегают. Безукоризненно элегантный командир Сашка в сверх белой рубашке с погончиками, галунами и красивой ТААГовской эмблемой на нагрудном кармане, изящно по-гусарски приглашает делегацию пройти в машину. Все чинно поднимаются по трапу, спущенному из Яковского хвоста, и я тоже прусь, твердо уверовав, что по закону имею право на место рядом с референтом Комитета Советских Женщин Викторией
Самвеловной Погосовой. Мы без проблем садимся рядом, никто на нас уже не обращает внимания и всё, вроде бы прекрасно. Вот только чувствую, что меня настигает ломовой кайф и мне позарез надо бы принять на грудь, поднять настроение. Тем более, что вижу, как румяный дядя в компании обожающих его подруг из ОМА достает таинственным жестом бутылку ВАТ-69 и угощает своих восторженных поклонниц. Рассказывает им на безукоризненном португальском языке какую-то очень смешную автомобильную историю.
Моя Вика снова рядом, у нас в запасе целых полтора часа, и я смогу, наконец-то, объяснить ей своё "Я". Словно вняв моим молитвам, в проходе между кресел появляется, как дед мороз, мулат стюард с
"рождественским" подносом уставленном бутылочками виски HAIG. Щедро глотнув из прозрачной чашечки, я не менее щедро начинаю изливать на
Вику свое бесконечное "Я", объясняюсь, оправдываюсь, а она молчит.
Молчит, и, вдруг, отвечает:
– Нет, ну ты подумай, какие сволочи! Посмели поднести мне на подпись счет на ящик водки и ящик коньяка! Это, мол, протокольные расходы. Я им говорю: "Хорошо! Но, где эти ящики? Покажите мне хотя бы одну бутылку! Я ни одной не видела!" А они имеют наглость заявить: их охрана выжрала! Сволочи! Врете, – говорю, – охрана бы окочурилась от такого количества спиртного! Я всех часовых уже в лицо знаю. Ну, правда, ходили они выпивши, но, ведь, не в усмерть!
Да им в жизни столько не выжрать! Ну, я этим подлецам еще покажу! – звенит сталью когда-то милый голосок когда-то моей Вики.
– Кому покажешь? – переносит меня любопытство из мира наших с ней
Вешняков в закулисный мир интриг вокруг очередного загранвояжа первой в мире женщины-космонавта.
А вон той компании! – кивает через плечо, словно стреляет
Виктория в Яковский хвост, где расточает улыбки румяный дядя и пускает слюни в родной отключке краснорожий малый, уронив кудлатую голову на засаленный финский блэйзер.
– Бог с ними, – говорю я нетерпеливо и снова начинаю что-то объяснять, предлагать, строить планы на будущее. Вика опять молчит, слушает и, вдруг, взрывается: Нет! Я этого так не оставлю! Не позволю водить меня за нос! Я пойду и расскажу всё Валентине
Владимировне!
Оставив меня недоговоренным, она поднимается, идет вперед, садится в пустующее кресло через проход рядом с первой в мире и что-то начинает ей объяснять. А первая в мире кладет ей руку на плечо, изображает на пресыщенном лице понимание, и они говорят, говорят… говорят до самой Луанды… А я сижу, одинешенек, тоскую перед пустой бутылочкой виски HAIG, а голове моей ворочаются две совершенно несбыточные мечты: чтобы Вика вернулась от Николая ко мне, и чтобы мулат стюард отстегнул бы еще мерзавчик виски. А лучше два. Сзади меня раздаются раскаты дамского смеха, бульканье ВАТа и хорошо поставленный актерский баритон румяного дяди. А в хвосте сладко храпит, тоскуя по родному вытрезвителю, краснорожий малый.
Кривые арбатские очки повисли где-то в пространстве между ушами и подбородком и плавно покачиваются в такт колебаниям самолета…
А потом – Луанда, огни аэропорта, чернота ночи, грязный бордовый силуэт "Бразилии", уже привычная дорога до гостиницы, фонари, знакомый ярко освещенный холл, лестница и бегающие озабоченные фигурки в зеленых форменных пиджаках работников отеля. Камарада
Олэг, – важно сообщает мне черный пацанёнок Селестино, – у нас сегодня большой праздник. ОМА снимает ресторан и принимает камараду
Валентину.
Я изображаю соответствующую радость и несусь к себе в номер на второй этаж. К великому счастью из крана всё еще хлещет вода.
Принимаю душ, убираюсь в комнате, снова напяливаю белую рубашку, галстук, блейзер. Постепенно веранда под моим балконом наполняется людьми, в глубине ресторана оркестр начинает наяривать самба, а я, весь чисто вымытый и хрустящий, сижу, откинув полы пиджака, в обшарпанном белом кресле и пью для снятия стресса Олд Том джин с тоником. Подумать только, та самая Вика, десять лет бывшая мне женой, вот именно сейчас находится внизу в ресторане прямо под моим номером. В голове почему-то абсолютная пустота, в которой плавает одна и та же бессмысленная и утомительная фраза: Бывают в жизни злые шутки, сказал петух, слезая с утки, бывают в жизни…
Опустошив стакан, кладу в него еще несколько кусочков льда, держу над ним бутылку джина и сомневаюсь. Боюсь, что перепью и буду жалок и нелеп. Боюсь, что недопью и буду нелеп и робок. Иду на компромисс: вместо четырёх пальцев джина наливаю три с половиной, добавляю тоник, держу перед собственной физиономией, благоухающей одеколоном
"Сирень", потный коричневый стакан и слышу, что праздник внизу подо мной уже в самом разгаре. Вдруг в наступившей тишине кто-то громко и красиво произносит речь, затем раздаются здравицы, аплодисменты, а я доглатываю шуршащую в стакане смесь и чувствую, что пора спускаться вниз. Прихожу и вижу почти повторение бывшей здесь недавно шикарной свадьбы директора нашей гостиницы алкаша мулата Жоржи. Те же, уже почти в хлам пьяные официанты, тот же в глубине зала огромный п-образный стол, вокруг которого теснится, а ля фуршет толпа тех же, что и на свадьбе у Жоржи оттенков: от сапожного до молочно белого.
Только во главе стола вместо кофейного Жоржи и его эбонитовой невесты восседают Валентина Владимировна, Виктория Самвеловна, веселый румяный дядя и тоскливый краснорожий малый.
Я, естественно, тут же пристраиваюсь к халяве, для начала притуляюсь в уголок и там привычно опорожняю все пивные ёмкости, доступные моей вытянутой руке. Вдруг, обнаруживаю массу знакомых профсоюзных деятелей из УНТА, с которыми когда-то ездил по Союзу.
Показываю им Викторию и пересказываю португалоязычный вариант истории про жену, протокол и меня – с бугра. Собеседники качают головами, цокают языками и пьют за то, чтобы у меня с собственной женой наступающая ночь была бы ночью любви.
Я отвечаю им Ошала! – дай Бог, вытираю усы и, наконец, решившись пробираюсь во главу стола. – Викуля, – говорю, – поднимись на минуту ко мне. Там посылки, подарки Маше, книжки, которые я уже прочел, и они мне здесь не нужны. Ты же обещала у меня взять лишний вес, а то я с ним погорю.