Брэдбери Малькольм Стэнли. Историческая личность

   – Я должен изображать хозяина дома, – говорит Говард. Он покидает гостиную. Он сдвигает кресло, загораживающее лестницу, ведущую вниз к его кабинету, и спускается по ступенькам.
   У себя над головой он слышит топот вечеринки. Ему пришла в голову мысль для его книги. Книга начинается: «Попытка приватизировать жизнь, полагать, что внутри одиночных самоосуществляющихся индивидов заключены бесконечные просторы существования и морали, которые оформляют и определяют жизнь, это феномен узкой исторической значимости. Он принадлежит конкретной и краткой фазе в эволюции буржуазного капитализма и являет собой производное своеобразной и временной экономической ситуации. Все признаки свидетельствуют, что такой взгляд на человека скоро уйдет в прошлое». Он открывает дверь кабинета; зарево натриевых уличных фонарей прихотливо ложится на стены, книжные полки, африканские маски, рассеченные вертикальными полосками теней от решетки, ограждающей полуподвал. Лампа не горит. Он внезапно понимает, что в кабинете есть кто-то – сидит на раскладном кресле в дальнем углу. Он зажигает свет. Полусидя, полулежа в кресле с платьем, сбившимся на бедра, с листами рукописи на полу вокруг – Фелисити Фий. Он говорит:
   – Как вы сюда попали?
   – Я знала, что ваш кабинет тут внизу, – говорит она. – И хотела его отыскать. Я думала, вы заняты вечеринкой.
   Говард таращит на нее глаза, на ее тревожное белое лицо, на мозаику пятен над ее грудями, обнажающимися в вырезе платья, когда она наклоняется к нему, на ее худые руки и обгрызенные ногти. Он говорит:
   – Зачем? Что вам тут понадобилось?
   – Я хотела узнать, какой вы, когда я вас не вижу, – говорит она. – Я хотела посмотреть на ваши книги. Увидеть ваши вещи.
   – Вам не следовало этого делать, – говорит Говард, – вы попались, и только.
   – Да, – говорит Фелисити. – А это ваша новая книга? Я ее читаю.
   – И совершенно напрасно, – говорит Говард, – она еще не завершена. Это очень личное и приватное.
   – Попытка приватизировать жизнь это феномен узкой исторической значимости, – говорит Фелисити.
   – Зачем вы это делаете? – спрашивает Говард.
   – Я выбрала вас в объект моих исследований, – говорит Фелисити, – сделала моей особой темой.
   – Ах так! – говорит Говард.
   – Вы мой куратор, Говард, – говорит Фелисити, сморщившись. – У меня беда. Мне плохо. Вы должны мне помочь.
   Говард идет к своему письменному столу и перегибается через него, чтобы задернуть занавески. Он смотрит наружу на решетку, на стенку под ней, на голодные силуэты домов напротив, очерченных на фоне розового городского неба. Кто-то выходит из дома. Прямо против окна возникает фигура и смотрит сквозь решетку вниз. Она совершенно одна. В белой шляпе и синем брючном костюме. Мисс Каллендар, которая выглядит колоссально высокой при взгляде снизу, размыкает цепь и осторожно отводит от решетки высокий старый черный велосипед. Щеки у нее словно бы раскраснелись, и она как будто сияет приватной, обращенной к себе улыбкой. Она чуть взмахивает рукой, узнав Говарда; потом поправляет белую шляпу, перекидывает ногу через велосипед и водворяется в высокое седло. Она начинает крутить педали в яростном движении, в бешеном вихре некоординированных форм – спина прямая, колени сгибаются, ноги поднимаются и опускаются, пока она уносится от щербатого полукруга в направлении своего жилища, где бы оно ни находилось.
   – Кто это? – спрашивает Фелисити.
   – Новенькая преподавательница на английском факультете, – говорит Говард.
   – Вы разговаривали с ней на вечеринке, – говорит Фелисити. – Она вам нравится.
   – Вы следили за мной и наверху? – спрашивает Говард.
   – Да, – говорит Фелисити.
   Говард задергивает занавеску. Он говорит:
   – Что с вами такое, Фелисити?
   – Вы должны помочь мне, помочь мне, – говорит Фелисити.
   – Что не так? – спрашивает Говард, садясь в другое раскладное кресло.
   – Как, как мне выбраться из этой сдвинутой, вонючей, дерьмовой, зацикленной меня? – спрашивает Фелисити. – Почему я увязла в мерзости себя самой?
   – Разве то же не относится ко всем нам? – спрашивает Говард.
   – Нет, – говорит Фелисити, – большинство людей выбирается. У них есть другие люди, которые помогают им выбраться.
   – А разве у вас их нет? – спрашивает Говард.
   – Морин? – спрашивает Фелисити. – Она амбалка.
   – Я думал, вы решили найти мужчину.
   – Да, – говорит Фелисити. – Естественно, я подразумевала вас.
   – Да? – говорит Говард.
   – Как вы прекрасно знали, – говорит Фелисити.
   – Нет, – говорит Говард.
   – Черт, – говорит Фелисити, – вы проявили куда больше интереса к этой велосипедистке, чем ко мне.
   – Какой велосипедистке? – спрашивает Говард.
   – Той, которая сейчас уехала.
   – Я про нее вовсе не думал, – говорит Говард.
   – Вы правда думали обо мне? – спрашивает Фелисити.
   – Думал о вас что?
   – Ну, о моем интересе к вам. Что я так часто прихожу увидеться с вами. О всех неприятностях, про которые я вам рассказывала. И все это на вас никак не действовало?
   – Разумеется, – говорит Говард, – как на преподавателя и куратора.
   – Это просто роли, – говорит Фелисити, – я просила чего-нибудь получше. Целый год просила. Я озаботилась вами. Я не просто слежу за вами, чтобы написать статью. Я хочу, чтобы вы озаботились мной.
   – Пойдемте наверх, – говорил Говард. – Это же вечеринка.
   Внезапно Фелисити выкидывает себя из кресла на пол рядом с ним. Ее лицо искажено, рот открыт.
   – Нет, – говорит Фелисити. – Вы мой куратор и отвечаете за меня.
   – Мне кажется, вы неверно понимаете суть этой ответственности, – говорит Говард.
   – Я вас пугаю? – спрашивает Фелисити.
   – Нисколько, – говорит Говард, – просто вы предлагаете слишком много.
   – Такая удача для вас, – говорит Фелисити. – И вы не хотите ее взять?
   – Я получаю много предложений, – говорит Говард.
   – Помните, что вы мне сказали, – говорит Фелисити. – Следуйте направлению своих собственных желаний. Делайте то, что хотите.
   – Но ваше желание должно контактировать с желанием других людей, – говорит Говард.
   – А вы не могли бы сконтактировать? – спрашивает Фелисити. – Постараться и сконтактировать?
   – Мне нужно посмотреть, что происходит наверху, – говорит Говард. Фелисити всовывает ему руку между ног.
   – Забудьте о том, что происходит наверху, – говорит она, – сделайте что-нибудь для меня. Помогите мне, помогите мне, помогите мне. Это акт милосердия.
   О том, что происходит наверху, Говарду предстоит узнать только на следующий день. В одной из небольших спален, выходящих в коридор, где царит тишина, разбивается окно; причина – Генри Бимиш, который пробил стекло левой рукой, опустил ее и яростно провел по торчащим осколкам. Мало кто это услышал, да и те были крайне заняты; но кто-то из любопытства заглядывает в маленькую спальню, где он находится, и видит его, и выволакивает из обломков и из осколков вокруг него, и зовет остальных. Кто-то еще – девушка, которая думает о Гегеле, – бежит на поиски хозяина вечеринки. Кто-то еще – Розмари – бежит на поиски Барбары. Но и он, и она исчезли, как, впрочем, и Фелисити Фий, и молодой доктор Макинтош. К счастью, находится кто-то, кто берет ситуацию в свои руки. Это Флора Бениформ, прибывшая на вечеринку, дату которой записала в своем ежедневнике, очень поздно. Точнее говоря, на следующий день, так как вернулась на полуночном поезде из Лондона, где слушала новый доклад о женской шизофрении на семинаре в Тэвистокской клинике. Но она энергичная надежная женщина, и все чувствуют, что она справится с этим кризисом: она накладывает жгут; она посылает кого-то вызвать «скорую».
   – Мы разослали людей по всему дому, – говорит худая факультетская супруга, разумная и трезвая, так как нынче ее черед вести машину домой через полицейские засады, нашпиговывающие утренний Водолейт. – Ни Говарда, ни Барбары нигде нет.
   – Не сомневаюсь, у них есть свои заботы, – говорит флора. – Ну, нельзя считать хозяев дома ответственными за все, что происходит на таких вечеринках. Возможно, лучше будет поискать Майру.
   – По-моему, она на кухне, – говорит факультетская супруга.
   – Найдите ее, – говорит Флора, – однако сначала поглядите на нее и позовите сюда, только если она трезва и что-то соображает.
   – Это серьезно? – спрашивает факультетская супруга.
   – Достаточно, – отвечает Флора.
   Мрачный студент нашел швабру с совком и сметает осколки под окном и вокруг Генри.
   – Осторожнее, – говорит Флора.
   – О Господи, как я смешон, – говорит Генри с пола.
   Входит Майра, сжимая свою сумочку в блестках, а куафюра у нее теперь вовсе пьяна. Она смотрит на Генри, на Флору. Она говорит:
   – Я слышала, Генри снова наглупил.
   – Он сильно поранился, – говорит Флора. – Не знаю как, меня тут не было. Его надо отвезти на травмопункт, чтобы рану зашили.
   – Полагаю, он хотел, чтобы я его пожалела, – говорит Майра.
   – В данную минуту, боюсь, ваша реакция нас не особенно интересует, – говорит Флора. – Вы переигрываете, а сейчас это лишнее.
   – Что ты затеял, Генри? – говорит Майра.
   – Уходите, Майра, – говорит Флора. – Я отвезу Генри в клинику. Я в ней бывала много раз. Почему бы вам не отправиться домой и не подождать его там?
   – Может быть, – говорит Майра. – Может быть.
   Под мигающим синим маячком подъезжает «скорая помощь», и порядочное число людей помогает отнести стонущего Генри вниз по лестнице. Их ноги тяжело топают по Деревянным ступенькам, и внизу, в полуподвальном кабинете Говард слышит этот громовой шум. Маячок вспыхивает синевой сквозь занавески, отбрасывая странные формы на книжные полки и маски. Но Говард слишком занят, чтобы увидеть это по-настоящему или правильно истолковать.
   – Они, кажется, наслаждаются вовсю, – шепчет он на ухо Фелисити Фий.
   Фелисити шепчет над ним:
   – Я тоже.
   – Вот и хорошо, – говорит Говард.
   – А ты?
   – Да, – говорит Говард.
   – Не слишком, – говорит Фелисити, – но я рада получать то, что ты можешь мне уделить.
   – Так всегда и бывает, – говорит Говард.
   – Нет, – говорит Фелисити.
   Сирена «скорой помощи» сигналит, и она уносится со щербатого полукруга.
   – Отдел по борьбе с наркотиками, – говорит Говард.
   – Нет, лежи, лежи, останься здесь, – говорит Фелисити.
   – Я подумал, что что-то случилось. Мне следовало быть там, – скажет Говард утром, когда Флора расскажет ему, что произошло. Но Флора добавит святую истину: на вечеринках у каждого есть что-то свое, чем заняться, и следует считать, что они этим и занимаются, как, кстати, по-своему занялся и Генри. Ведь люди – это люди, а вечеринки – это вечеринки; особенно когда их устраивают Кэрки.

VI

   Четыре часа утра, и вечеринке наступает конец. Последние гости стоят в холле, некоторым для поддержки требуется стена; они говорят свои слова прощания; они рискуют выйти за дверь в спокойствие предрассветного Водолейта. Кэрки, эта гостеприимная пара, усердно их провожают, а затем поднимаются наверх в свою развороченную спальню, где резко пахнет марихуаной, и сдвигают кровать на ее законное место, и убирают с нее пепельницы, и раздеваются, и залезают под одеяло. Они ничего не говорят, будучи очень усталыми людьми; они не прикасаются друг к другу, им этого не требуется; Барбара в черной ночной рубашке укладывает свое тело в тело Говарда, ягодицами на его колени, и они тут же засыпают. А потом наступает утро, и на тумбочке у кровати трезвонит будильник, и они вновь просыпаются, вернувшись в жизнь обыденных вещей. Возвращается сознание и ощущается очень тяжелым от усиленного употребления; Говард раздвигает веки, рывок в бытие, регресс, новая попытка. Машины грохочут по складкам городских магистралей; дизельный пригородный поезд гудит на виадуке; бульдозеры рычат заводящимися моторами на стройках. Кровать вибрирует и подпрыгивает; Барбара в процессе вставания. Будильник показывает V перед VIII. Барбара шлепает босыми ногами к двери и снимает с крючка свой халат; она идет к окну и отдергивает занавеску, впуская в комнату тусклый дневной свет. Комната предстает в своей несмягченной вещности, сдобренной затхлым запахом сигаретного дыма, сладковатостью дотлевшей марихуаны. На двери косо висит кем-то сброшенное платье, выпотрошенное длинной «молнией». На комоде от старьевщика с шершавыми поверхностями, без одной ручки и с двумя сломанными, стоят тарелки, три полные пепельницы и много пустых винных стаканов из супермаркета. За площадкой в унитазе шумит вода. Снаружи с моря надвигаются черные, набухшие дождем тучи, проползают над крышами фешенебельных домов; дождь льет, и смазывает, и чернит кирпичи разбитых домов напротив, яростно плюет в ненадежные желоба Кэрков. В голове Говарда сухой снимок кого-то: Фе-лисити Фий, мозаика пятен над ее грудями. Он включает механизм мускулатуры; он встает с постели и идет через хлам вечеринки и неискупленный дневной свет в ванную. Он мочится в унитаз; он достает свою бритву из аптечки и разматывает шнур. Он вставляет штепсель бритвы в две черные дырочки под матовым шаром лампы.
   Он дергает шнурок выключателя. Лампа и бритва, яркий свет и жужжание включаются одновременно. Его лицо обретает видимость в захватанном пальцами стекле зеркала. В холодном урбанистическом свечении утра он исследует Состояние Человека. Его блеклые клювистые черты, усы в форме нити накаливания всматриваются в него, как он в них.
   – Черт, – говорит он, – опять ты. Поднимаются пальцы и касаются и придают нужную форму этой чужой плоти. Он водит по ней бритвой, творит форму конструкции перед ним, приводит ее в порядок, ловко ваяет ее по краям усов, выглаживает по линии бачков. Он выключает бритву; снизу доносится дикарское тявканье его детей. Черты, которые он создавал, белесо, абстрактно маячат перед ним в зеркале; он тычет в них пальцами в надежде вернуть им то первозданное свечение, которое есть реальная и действительная жизненность. Никакой реакции. Он берет флакон лосьона для после бритья с этикеткой, прокламирующей мужскую силу, и обмазывает им щеки.
   .
   Он выключает лампу над зеркалом; лицо уходит в мглу. В металлическую полочку над раковиной натыканы семейные зубные щетки; он берет одну и взбивает трением пену в ротовой полости. Дождь плещет в желобах. В акустических сплетениях лестницы воркует женский голос: его призывают к завтраку и домашним обязанностям, ибо сегодня его очередь везти детей в школу. Он причесывает волосы и бросает снятый с гребенки вычес в желтую воду унитаза. Он нажимает на ручку и спускает воду. Он возвращается в спальню, лезет в гардероб и выбирает одежду – свою культурную индивидуальность. Он надевает джинсы и свитер; затягивает на запястье ремешок часов. Он идет вперед на домашнюю арену. На площадке, на ступеньках пустые стаканы и тарелки, чашки и пепельницы, бутылки. Собачка Аниты Доллфус оставила свои следы, и через весь холл тянется цепочка непонятных темных пятен. На полу лежит серебристое платье. Он входит в сосновый декор кухни, где хаос абсолютен. На сосновых сервантах стоят во множестве бутылки; повсюду много грязных тарелок. Преобладает вонь былых вечеринок. В бесконечной череде малюсеньких взрывов дождевые капли шлепают на стеклянную крышу викторианской оранжереи, где играют дети. Электрический чайник завивает струйку пара вокруг Барбары, которая стоит в своем домашнем халате перед плитой, непричесанная.
   – Господи, ты только погляди, – говорит Барбара, опуская яйца в кастрюльку. – Давай, давай, погляди.
   Говард вкладывает ломти хлеба в тостер; он отзывчиво глядит в сторону.
   – Да, полный беспорядок, – говорит он.
   – С которым ты обещал мне помочь, – говорит Барбара.
   – Верно, – говорит Говард. – И помогу.
   – Не можешь ли ты поставить меня в известность когда?
   – Ну, утром у меня занятия, – говорит Говард. – А Днем факультетское совещание, которое затянется надолго.
   – Не затянется, – говорит Барбара, – если ты не станешь ввязываться в споры.
   – Я существую, чтобы спорить, – говорит Говард.
   – Я просто хочу внести ясность, – говорит Барбара. – Я не собираюсь возиться с этим в одиночку.
   – Конечно, нет, – говорит Говард, беря «Гардиен» с кухонного стола.
   Заголовки оповещают его о множестве возмутительных несправедливостей и всяких бедах. Новое движение против порнографии, суд над анархистами-бомбистами, двусмысленная конституционная встреча в Ольстере, идиотичная конференция лейбористской партии в Блекпуле. Свободы зажимаются; его радикальный гнев нарастает, и он начинает испытывать частицу той горечи, которая неотъемлема от ощущений живого «я».
   – Я не собираюсь, – говорит Барбара. – Ты нашел для меня кого-нибудь?
   – Нет еще, – говорит Говард. – Но найду.
   – Я могла бы договориться с Розмари, – говорит Барбара. – Вчера она была в хорошей форме. Поехала домой с твоим другом из секс-шопа.
   – Вот видишь, как быстро кончаются эти страдания? – говорит Говард. – Нет, Барбара, пожалуйста, только не Розмари.
   – В первую очередь беспорядок, – говорит Барбара.
   – Уберем вечером, – говорит Говард.
   – Вечером меня не будет дома.
   Тостер выплевывает хлеб, Говард берет теплый ломоть.
   – Куда ты идешь? – спрашивает он.
   – Я записалась на вечерние курсы в библиотеке, – говорит Барбара. – Занятия начинаются сегодня, и я не хочу их пропустить. Ладно?
   – Конечно, ладно, – говорит Говард. – А что именно?
   – Коммерческий французский, – говорит Барбара.
   – Acceptez, cher monsieur, l'assurance de mes sollicitations les plus distinguus ^[10], – говорит Говард. – Зачем тебе это нужно?
   – Это что-то новое, – говорит Барбара.
   – Разве у них нет курсов для автомобильных механиков? – спрашивает Говард.
   – Я хочу читать Симону де Бовуар в оригинале, – говорит Барбара.
   – На коммерческом французском?
   – Да, – говорит Барбара. – Другого французского у них нет.
   – Ну, это разомнет твои мозговые извилины, – говорит Говард.
   – Не похлопывай меня по плечу, – говорит Барбара. – Я не Майра Бимиш.
   – А она ушла от него? – спрашивает Говард.
   – Не знаю, – говорит Барбара. – Я потеряла из виду эту маленькую драму. Майра устроила современный спектакль. А их было очень много.
   – Хорошая вечеринка, – говорит Говард.
   – Полный разгром, – говорит Барбара, включая радио. Радио защебетало, и начинаются последние известия.
   Звуки радио привлекают на кухню детей, Мартина и Селию. Разрумянившиеся, раздельные, критичные существа в одежде из бутиков для маленьких человечков; они садятся за стол перед пестрыми эмалированными мисками из Югославии.
   – Bonjour, mes amis ^[11], – говорит Говард.
   – Ты на вечеринке напился, Говард? – спрашивает Мартин.
   – Кто оставил бюстгальтер в горшке с геранью в гостиной? – спрашивает Селия.
   – Только не я, – говорит Говард.
   – Таких нерях, как ваши друзья, во всем мире не найти, – говорит Селия.
   – Один из них разбил окно, – говорит Мартин. – В гостевой спальне.
   – Ты произвел осмотр? – спрашивает Говард. – О чем еще мне надо известить страховую компанию?
   – По-моему, кто-то выпрыгнул наружу, – говорит Мартин. – Там все в крови. Я пойду посмотрю?
   – Никто не выпрыгивал, – говорит Барбара. – Сиди и ешь свой корнфлекс.
   – Корнфлекс, фу, – говорит Мартин.
   – Передайте мои комплименты кухарке и скажите ей «фу», – говорит Говард.
   – Я думаю, этот человек выпрыгнул, потому что не вынес шума, – говорит Селия. – Вот вы говорите, что мы шумим, а это был просто страшный шум.
   – Там правда есть кровь, Селия? – спрашивает Барбара.
   – Да, – говорит Селия.
   – Ну, почему всегда обязательно корнфлекс? – спрашивает Мартин.
   – Даже и столько нельзя сказать о человеческом жребии, пока мы, спотыкаясь, бродим по пещере Платона, – говорит Говард, – но порой случаются проблески вечностей за ее пределами.
   – Прекрати метафизику, Говард, – говорит Барбара. – Давайте просто есть наш корнфлекс.
   – А ты против метафизики? – спрашивает Селия, которая не ест свой корнфлекс.
   – Она британский эмпирик, – говорит Говард.
   – Послушай, – говорит Барбара, – эти дети отправляются в школу через пятнадцать минут, так? Я знаю, это против твоих принципов, которые требуют сводить меня с ума. Но не мог бы ты употребить тут немножечко отцовского авторитета и заставить их съесть их чертов корнфлекс?
   – Вы собираетесь съесть ваш чертов корнфлекс? – спрашивает Говард у детей. – Или вы хотите, чтобы я выбросил его в окно?
   – Я хочу, чтобы ты выбросил его в окно, – говорит Мартин.
   – Черт, – говорит Барбара, – и это человек, специализирующийся по социальной психологии. И он не может заставить ребенка съесть корнфлекс.
   – Человеческая воля оказывает естественное сопротивление насилию над ней, – говорит Говард. – Она не позволит подавить себя.
   – Корнфлексному фашизму, – говорит Селия. Барбара смотрит на Говарда.
   – О, ты великий манипулятор, – говорит она.
   – Почему бы тебе не предоставить им больший выбор? – спрашивает Говард. – «Витабикс»? «Воздушный рис»?
   – Почему бы тебе не вмешиваться? – говорит Барбара. – Я кормлю их. Они не просят другой еды. Они просят моего нескончаемого чертового внимания.
   – Мы просим другой еды, – говорит Мартин.
   – Но мы не против и нескончаемого чертового внимания, – говорит Селия.
   – Ешь, – говорит Барбара. – Если ты не будешь есть, то умрешь.
   – Чудесно, – говорит Говард.
   – А если не будете есть быстро, то, кроме того, опоздаете в школу, – говорит Барбара. – Понятно?
   – В школу мертвых не пустят, – говорит Мартин. – И отдадут наши цветные карандаши кому-нибудь еще.
   – Да заткнись ты, Мартин, – говорит Барбара. – Если ты скажешь еще хоть слово, я уроню яйцо тебе на макушку.
   – Скажи хоть слово, – говорит Селия. – Сопротивляйся тирании.
   – Твоя работа, – говорит Барбара Говарду.
   Говард просматривает «Гардиан»; радио щебечет; дождь сеет капли. Минуту спустя Селия говорит:
   – Надеюсь, мисс Бэрдсолл сегодня не выставит меня опять за дверь.
   Говард улавливает ситуацию, предназначенную для его внимания; он поднимает голову от «Гардиан».
   – Почему она это сделала?
   – Потому что я сказала «пенис», – говорит Селия.
   – Нет, – говорит Барбара, – уж эта женщина.
   – Это ведь правильное слово, правда? – говорит Селия, довольная тем, как развивается ситуация. – Я ей сказала, что ты сказал, что мне можно его употреблять.
   – Конечно, это правильное слово, – говорит Говард. – Я позвоню в Комитет по образованию. Я потребую расследования этой больной скверной женщины.
   – А она больная и скверная? – спрашивает Барбара. – Может, она просто переутомлена?
   – Ты примысливаешь себя к ней, – говорит Говард. – Мисс Бэрдуре требуется хороший пинок в ее протестантскую этику.
   Это вызывает восторг аудитории; дети вопят «мисс Бэр-дура, мисс Бэрдура!», и Мартин смахивает свое яйцо. Оно описывает изящную дугу и разбивается на камышовой циновке. Говард наблюдает, как вытекает желтый желток и образует свертывающуюся лужицу. Он говорит:
   – Поосторожнее, Мартин.
   Барбара отрывает кусок от рулона бумажного кухонного полотенца; она наклоняется в своем домашнем халате – лицо у нее красное – и начинает вытирать циновку. Закончив, она смотрит на Говарда.
   – Ты хотел, чтобы это случилось, – говорит она.
   – Нет, – говорит Говард.
   – Ты спровоцировал это, – говорит Барбара.
   – Я всего лишь немножко радикализировал детей, – говорит Говард.
   – Как часто говоришь ты, – говорит Барбара, – причина, почему у людей возникают теории заговоров, в том, что люди устраивают заговоры.
   – По-моему, мисс Бэрдура замечательное имя для нее, – говорит Селия. – Она же просто противный старый пенис.
   – И ты ей это сказала? – говорит Барбара.
   – Да, – говорит Селия.
   – И она выставила тебя из класса? – говорит Барбара.
   – Да, – говорит Селия.
   – Не забудь объяснить это, когда будешь звонить в Комитет по образованию, – говорит Барбара.
   – Может быть, я не стану звонить в Комитет по образованию, – говорит Говард.
   – Конечно, – говорит Барбара, – прибереги свое радикальное негодование для более высоких материй.
   – Каким образом мужской орган превратился теперь в ругательство? – говорит Говард.
   – Просто мы, граждане второго сорта, сводим счеты, – говорит Барбара, – благодаря чтению Симоны де Бовуар в подлиннике.
   В холле звонит телефон; Барбара идет снять трубку. Селия говорит:
   – Кто такая Симона де Бовуар?
   – Кто такой Гегель? – спрашивает Говард.
   – Ты должен прямо отвечать на вопрос, когда я тебе его задаю, – говорит Селия.
   – Это женщина, которую читают женщины, – она на правой стороне.
   – Почему женщины ее читают? – спрашивает Селия.
   – Они сердиты на мужчин, – говорит Говард.
   – На тебя? – спрашивает Селия.
   – Нет, не на меня, – говорит Говард. – Я с ними в их борьбе.
   – Барбара этому рада? – спрашивает Селия.
   – В жизни больше не съем ни одной ложки корнфлекса, – говорит Мартин.