Брэдбери Малькольм Стэнли. Историческая личность

   – Мисс Каллендар, – говорит Кармоди.
   – Благодарю вас, – говорит Говард. – Не хлопайте дверью, когда будете ее закрывать.
   Кармоди плетется вон из кабинета; дверь, как можно было предугадать, закрывается за ним с громким хлопком. Говард соскальзывает со стола и идет к окну. Затем возвращается к креслу за столом и садится, открывая второй ящик стола слева и вынимая тонкую книжку. Он отыскивает строку, на которой значится «Каллендар, мисс А», с телефоном напротив. Он притягивает к себе наушники и начинает набирать номер; но тут ему в голову приходит какая-то мысль, он кладет трубку и снова встает с кресла. Он проходит к своим книжным полкам и среди стандартных работ по социологии в бумажных обложках находит тоненький томик издательства «Пингвин» и некоторое время листает его. Затем он снова берет трубку и набирает номер мисс Каллендар.
   На другом конце линии звенит звонок.
   – Каллендар, – резко говорит голос на том конце.
   – Привет, Каллендар, – говорит Говард. – Это Кэрк.
   – Ой, да, Кэрк, – говорит мисс Каллендар с крайне шотландской интонацией. – У меня сейчас занятия. Я не могу вести посторонние разговоры.
   – Это не посторонний разговор, – говорит Говард, – речь идет об очень серьезном деле, касающемся университета в целом.
   – Понимаю, – говорит мисс Каллендар опасливо. – И срочном.
   – Очень срочном, – говорит Говард. – Возникла крайне серьезная проблема с одним из студентов, которых вы курируете.
   – Не могли бы вы позвонить после перерыва? – спрашивает мисс Каллендар.
   – Я полагаю, вы серьезно относитесь к своей ответственности за ваших студентов?
   – Да, – говорит мисс Каллендар.
   – В таком случае, – говорит Говард, – нам следует разобраться с этим теперь же.
   – Минутку, – говорит мисс Каллендар, – я попрошу студентов выйти.
   На другом конце провода легкое журчание; затем мисс Каллендар снова берет трубку.
   – Надеюсь, это не часть вашей кампании соблазнения, – говорит мисс Каллендар, – мы были в самой середине «Королевы фей».
   – Я думаю, вы убедитесь, что это серьезно, – говорит Говард. – У вас есть курируемый Джордж Кармоди.
   – Крупный светловолосый мальчик в блейзере? – говорит мисс Каллендар.
   – Легко узнаваемый мальчик, – говорит Говард, – единственный студент в университете с прессом для брюк.
   – Я его знаю, – говорит мисс Каллендар со смешком.
   – Вы послали его ко мне, – говорит Говард.
   – Да, – говорит мисс Каллендар, – вчера я увидела его в первый раз, я просмотрела его оценки и обнаружила, что он проваливается по вашей дисциплине. Боюсь, он не сознавал своего положения. Я велела ему пойти поговорить с вами. Я сказала, что вы окажете ему всемерную помощь.
   – Ну, он приходил, – говорит Говард, – и попытался меня шантажировать.
   – Боже мой, – говорит мисс Каллендар, – он хочет, чтобы вы оставили деньги в телефонной будке?
   – Надеюсь, вы отнесетесь к этому серьезно, – говорит Говард. – Это серьезно.
   – Разумеется, – говорит мисс Каллендар. – Что он сделал?
   – Он утверждает, что не успевает, потому что я ставил оценки, руководствуясь политической предвзятостью.
   – Да не может быть! – говорит мисс Каллендар. – Боюсь, это очень грубо с его стороны. Я уговорю его извиниться.
   – Не имеет смысла, – говорит Говард, – дело зашло гораздо дальше. Я, конечно, отказался пересмотреть его оценки. Поэтому он намерен обратиться с жалобой к моему декану.
   – Боюсь, мы живем в веке унылой юридичности, – говорит мисс Каллендар. – Не лучше ли нам посидеть втроем и обсудить это?
   – О нет, – говорит Говард, – я хочу, чтобы он пожаловался. Я хочу, чтобы он подставил себя под удар. Я хочу, чтобы духа его в университете не было.
   – О, доктор Кэрк, – говорит мисс Каллендар, – не слишком ли это жестоко? Не делаем ли мы все из мухи слона?
   – Вы сказали, что не очень хорошо его знаете? – спрашивает Говард.
   – Да, – говорит мисс Каллендар. – Я новенькая здесь.
   – А я, по-моему, знаю, – говорит Говард. – Он малолетний фашист. Он и дебилен и нечестен. Я оцениваю его работу так, как она заслуживает, – как никуда не годную; и тогда он пытается разрешить свои проблемы, обвиняя меня в беспринципности. Я думаю, нам необходимо изобличить, где тут истинная беспринципность. Классический синдром; надменная привилегированность пытается сохранить себя, чуть только оказывается под угрозой.
   – Дело обстоит так? – спрашивает мисс Каллендар. – Разве он не просто жалок и в отчаянии?
   – Надеюсь, вы не ищете ему извинений, – говорит Говард. – в конце-то концов он вот сейчас отправился к моему декану поставить под вопрос мою профессиональную принципиальность.
   – Да, – говорит мисс Каллендар, – но кто ему поверит?
   – О, многие, и с удовольствием бы, – говорит Говард, – если бы посмели. Он хочет уничтожить меня, на самом же деле он уже уничтожил себя. Он отстранен от занятий социологией и, значит, степени не получит. И я думаю, наши правила позволяют нам избавиться от него.
   – Вы заставляете меня пожалеть его, – говорит мисс Каллендар.
   – Я думал, может быть, вы пожалеете меня, – говорит Говард. – Ведь ваш студент подвергает риску мою карьеру. У меня есть все права жертвы.
   – Мне жаль вас обоих, – говорит мисс Каллендар. – Пока вы говорили, я проглядывала его досье. Его отец умер. У него был период депрессии и консультация с психиатром. Он хорошо успевал. Его преподаватели английского и истории дают ему вполне положительные характеристики.
   – Он сказал, что получает «А» и «В» за английский, – говорит Говард. – Мне трудно этому поверить.
   – Ну, «В» и «А», – говорит мисс Каллендар. – Указывается, что у него острый критический ум. Тут вырисовываются и личность и среда. Не следует ли нам разобраться в этом?
   – Не думаю, что у меня есть желание разбираться с этим, – говорит Говард.
   – Но вы же серьезно относитесь к своей ответственности за ваших студентов? – спрашивает мисс Каллендар.
   – Что вы предлагаете? – спрашивает Говард.
   – Не могли бы мы поговорить об этом? – спрашивает мисс Каллендар.
   – Не знаю, – говорит Говард. – Когда?
   – Я могла бы зайти к вам в кабинет во второй половине дня или в любое такое же время на этой неделе, – говорит мисс Каллендар.
   – У меня сегодня факультетское совещание, – говорит Говард, – и все расписано по минутам.
   – Но может быть, в какое-нибудь другое время? – спрашивает мисс Каллендар.
   – Я ведь уже приглашал вас поужинать со мной, – говорит Говард, – и тогда мы могли бы обсудить все это.
   – О, – говорит мисс Каллендар. – Надеюсь, это не какой-то план?
   – О, мисс Каллендар, – говорит Говард, – не могли бы мы договориться на вечер четверга?
   – Хорошо, – говорит мисс Каллендар.
   – Постарайтесь хорошенько проголодаться, – говорит Говард. – И еще, не могу ли я проверить одну литературную ссылку?
   – Мои студенты буйствуют снаружи, – говорит мисс Каллендар.
   – Это и секунды не займет, – говорит Говард. – Я гляжу на страницу девяносто восьмую сборника стихов Уильяма Блейка в «пингвиновской» серии поэтов «Пословицы Небес и Ада». Вот цитата из «Пословиц Ада»: «Лучше убить младенца в его колыбели, чем лелеять желанья без действий».
   – Да, – говорит мисс Каллендар, – так о чем вы хотите спросить?
   – Каким образом вы процитировали это прямо наоборот, когда мы разговаривали утром?
   – А! – говорит мисс Каллендар. – При помощи литературной критики, такого вот инструмента.
   – Это ваш острый критический ум, – говорит Говард.
   – Вот-вот, – говорит мисс Каллендар. – Видите ли, я перефразировала ее в согласии с подтекстом, в противоположность поверхностному смыслу. Видите ли, если прочесть внимательно, можно уловить игру словами с «младенец» и «лелеять». Младенец и желания – тут это одно и то же. Так что строка вовсе не означает, что в случае необходимости вы можете убивать младенцев. И смысл: лучше убить желания, чем лелеять те, которые вам не дано удовлетворить.
   – Понимаю, – говорит Говард, – так вот, значит, чем вы занимаетесь на своем факультете. Я часто строил догадки на этот счет.
   – Я только имею в виду, что это вовсе не хартия для соблазнителя, как вам казалось, – говорит мисс Каллендар, – ну а что до интереса к подтекстам, не думаю, что он ограничивается только нашим факультетом.
   – Вряд ли это тот же подтекст, – говорит Говард. – Мы заняты обнажением истинной реальности, а не нагромождением двусмысленностей.
   – Как, наверное, приятно думать, что существует истинная реальность, – говорит мисс Каллендар, – мне она всегда представлялась очень спорной.
   – Ну, мы явно расходимся во мнении, – говорит Говард. – Оставьте себе своего Блейка, а я оставлю себе своего. Вы, возможно, убедитесь, что мой кое-что обещает.
   – Сомневаюсь, – говорит мисс Каллендар, – но если снова процитировать тот же источник: «Противостояние – вот истинная Дружба». Всего хорошего, доктор Кэрк.
   Говард слышит щелчок в трубке; он кладет ее на рычаг. Он достает свой ежедневник и делает в нем пометку: «Мисс Каллендар, четверг, ужин». Едва успевает дописать, как снова звонит телефон.
   – Это Миннегага Хо, – говорит голос, – с вами будет говорить профессор Марвин, Говард.
   В трубке щелчки аппаратуры; неясное бормотание; другой голос говорит:
   – Говард?
   – Привет, профессор Марвин, – говорит Говард.
   – А! – говорит Марвин. – Вы… э… одни?
   – Один, – говорит Говард.
   – Отлично, – говорит Марвин. – У меня вопрос исключительной щекотливости.
   – Вот как? – говорит Говард.
   – У меня только что был один ваш студент, – говорит Марвин. – У меня с ним только что произошел очень слезливый разговор.
   – Насколько я понимаю, слезливый исключительно с его стороны? – спрашивает Говард.
   – Да-да, – говорит Марвин. – Его фамилия Кармоди.
   – А! – говорит Говард. – Я как раз собирался позвонить вам насчет него. Подать официальную жалобу.
   – Боже, боже, – говорит Марвин. – Он жаловался на вас, видите ли. Он считает, что вы ставите ему оценки слишком придирчиво.
   – А он вам сказал, что пытался меня шантажировать? – спрашивает Говард.
   – Нет, он ничего про это не говорил. Но он сказал, что он и вы не находите общего языка и что он предпочел бы учиться у кого-нибудь еще.
   – По-видимому, он вам мало что сказал, – говорит Говард. – Разумеется, он провалился, и он хотел, чтобы ему повысили оценки. И добивался этого, не стараясь улучшить качество своей работы, как поступает большинство студентов. Нет, он намеревался обличить политические предубеждения в моем преподавании, если я не пойду ему навстречу. И отправился к вам, потому что я этого не сделал.
   – О, – говорит Марвин, – гм, гм.
   – Надеюсь, вы вышвырнули его вон, – говорит Говард.
   – Нет, я его не вышвырнул, – говорит Марвин. – Я налил ему хереса.
   – Понимаю, – говорит Говард. – Он сказал вам, что его не удовлетворяют мои оценки, а потому вы усадили его и налили ему хереса.
   – Да, – говорит Марвин, – как глава факультета, я Думаю, мой долг и справедливость требуют, чтобы я его выслушал.
   – Всякую клеветническую чушь, – говорит Говард.
   – Он пришел ко мне, чувствуя, что с ним обходятся несправедливо, – говорит Марвин, – и я счел своим долгом объяснить ему, как мы тут работаем, понятие академической объективности.
   – Надеюсь, это произвело на него впечатление, – говорит Говард. – Если так, то это будет первое понятие, которое ему удалось усвоить в его жизни.
   – Не будете ли вы так добры объяснить, каким образом вы позволили ситуации зайти так далеко? – спрашивает Марвин. – Он сказал мне, что вы отказываетесь его учить.
   – Да, – говорит Говард, – я не учу шантажистов.
   – Ну, послушайте, Говард, – говорит Марвин, – не можем ли мы уладить это, как джентльмены?
   – И как же, по-вашему, вы можете это уладить? – спрашивает Говард.
   – Он соглашается со своими оценками, – говорит Марвин, – вы возвращаете его в свой семинар и делаете все возможное, чтобы довести его работу до проходных оценок.
   – Вы, возможно, джентльмен, – говорит Говард, – но он – нет, как и я в определенном смысле. У меня тоже ощущение несправедливости. Он выдвинул грязное обвинение, и я не стану его учить.
   – Тогда мне придется перевести его к кому-нибудь еще, – говорит Марвин.
   – Ну, нет, – говорит Говард, – я хочу, чтобы его изгнали с факультета. Я хочу, чтобы он был приведен в чувство.
   – Говард, – говорит Марвин, – я надеялся, что мы сможем уладить все неофициально. Вы превращаете это в принципиальный вопрос.
   – Да, – говорит Говард, – это принципиальный вопрос.
   – В любом деле есть две стороны. И я обязан выслушать его доводы.
   – Две стороны в одном деле вовсе не обязательны, – говорит Говард, – вы только утонете в вашей либеральной жиже, если займете такую позицию.
   – Я обязан занять такую позицию, – говорит Марвин. – Мне нужны обе ваши жалобы в письменной форме, будьте так любезны. И затем мне придется прочесть эти спорные эссе.
   – Это ничему не поможет, – говорит Говард.
   – А я думаю, что может помочь, – говорит Марвин.
   – Нет, – говорит Говард, – почему, собственно, ваше суждение должно быть лучше моего? В любом случае оценки выставлены не только за то, что он писал. Мы здесь стараемся принимать во внимание все, так ведь? Разве наш идеал не в том, чтобы судить о человеке как можно разностороннее?
   – Я согласен, мы стараемся в оценках учитывать и работу на семинаре, – говорит Марвин, – и я это учту. Но прочесть эти эссе я обязан. Если только у вас нет неофициального решения проблемы?
   – О нет, – говорит Говард, – пусть вопрос будет поставлен официально.
   – Это не приводит меня в восторг, – говорит Марвин. – В результате просто откроется много дверей, которым лучше оставаться закрытыми.
   – А мне хотелось бы их открыть, – говорит Говард.
   – Я никогда не мог понять вашей любви к конфронтациям, – говорит Марвин.
   – Как говорит Блейк, – говорит Говард, – «противостояние – вот истинная Дружба».
   – Я что-то не замечаю дружеской ноты, – говорит Марвин, – но да будет так.
   Трубка на другом конце провода кладется на рычаг. Говард кладет свою; потом он идет к окну и с довольным выражением смотрит наружу на мокрый академгородок.

IX

   Это крайне принципиальный вопрос, – говорит Роджер Фанди, вкапываясь в печеную картофелину в мундире, начиненную эрзац-сливками, – это решающий тест, является ли социология актуальной дисциплиной.
   – Что-что? – говорит доктор Закери, микросоциолог, маленький человечек, который работает над маленькими проблемами, подходя в своей шерстяной шапочке к столу с подносом в руках. – Я давно уже искал такой тест.
   – Вы реакционер, где вам понять, какой вопрос принципиален, – говорит Фанди. – Я про приезд Мангеля.
   – Приезд Мангеля? – говорит Закери, садясь и снимая шапочку. – Какой еще приезд Мангеля?
   – Только что деканат разослал извещение, что Мангель приедет сюда с лекцией, – говорит Мойра Милликин у дальнего конца стола, щурясь вниз на свою портативную колыбель, поставленную в проходе, где студенты снуют туда-сюда.
   – Знаете, я сегодня уже четыре раза контактировала с пищей, – говорит Мелисса Тодорофф, волевая американская дама, которая приехала в Водолейт на год из нью-йоркского Хантер-колледжа изучать здесь английских женщин. – Кто-нибудь может быстренько подсчитать мне количество калорий в этом кусище мясного пирога с почками?
   – Мангель, генетик? – спрашивает Говард Кэрк, сидящий точно в середине стола и глядящий по сторонам с невинным любопытством.
   – Мангель расист, – говорит Фанди.
   – Он изучает генетические особенности рас, – говорит флора Бениформ с конца стола. – Не думаю, что это делает его расистом.
   – Я думала, мы изгнали биологические объяснения из социологии, – говорит Мойра Милликин. – Я думала, мы покончили со всем этим дерьмом.
   – Вы, кроме того, покончили в социологии с грехом и злом, – говорит Флора Бениформ, – но это не доказывает, что греха не существует.
   – Я за то, чтобы сделать эту дисциплину настолько экономичной, насколько возможно, – говорит доктор Макинтош, – тогда работы будет меньше.
   – Серьезный и известный ученый, – говорит Закери, – весьма замечательный труд.
   – Он воняет, – говорит Мойра Милликин.
   – Иисус Христос был Козерог, – говорит Мелисса Тодорофф, а у вас какой знак, душка?
   – Мне кажется, я несколько сбит с толку, – говорит Закери, – мы верим в классовую дифференциацию и подчеркиваем напряжение, которое она создает. Но не в расовую. Как же так?
   – Класс – культурное понятие, раса – генетическое, – говорит Мойра Милликин.
   – Я не верю во влияние звезд, – говорит доктор Макинтош, – и в любом случае это обеспечивает преимущество людям, чьи матери обладают хорошей памятью.
   – Разумеется, Флора, – говорит Говард, – ты знакома с Мангелем. Ты ведь одно время работала с ним в Тэвви, верно?
   – Да, Говард, – говорит Флора, – я работала с ним в социальной антропологии. Он толст и уродлив, от него разит борщом, он серьезен и либерален, он верит, что у нас имеется биология, и в отношении большинства нас это так и есть, и он безусловно не расист.
   – Радикальная пресса все это разоблачила, – говорит Мойра Милликин, – всю эту традицию. Енсен, Эйсенк, Мангель. И доказано, что все это – расизм.
   – Неужели вы ни во что не верите, душка? – спрашивает Мелисса Тодорофф.
   – Мы не можем допустить его сюда, мы должны его остановить, – говорит Роджер Фанди.
   Социологи сидят за большим пластмассовым столом, обедая под плексигласовым и флексигласовым куполом каакиненского кафетерия. Студенты разговаривают, девушки тявкают, младенцы вопят. Над ними доминирует огромный фантастический зал: здесь резкая нагота, там дикие скандинавские буйства. Частности интерьера таковы, что сама пища, которую они едят, словно преобразуется в предмет искусства: пюре Джексона Поллака, яичница Мондриана, ножка курицы Грехема Сазерленда сменяются мороженым Дэвида Хокни или яблочным пирогом Нормана Роквела. Социологи едят прямо с подносов; насыщаясь, они с официальной серьезностью исследуют повестки дня сегодняшнего совещания, переворачивая ксерокопированные страницы, подцепляя фасолину или сосиску, переходя от главной повестки к дополнительной повестке, к документу А, к документу Лик документу X, продвигаясь от яичницы к йогурту. В те времена, когда он планировал систему общественного питания в Водолейте, Каакинен был весь во власти великой демократической мечты; глубоко постигая социальный символизм поглощения пищи, он решил единым росчерком удалить различие между преподавательскими и студенческими столовыми, которое приватизирует объединяющую функцию еды и тем самым в самом корне отделяет студента от его наставника. И поэтому Каакинен придумал так сказать обеденную сообщность; он создал помещения и углы помещений, где под одной крышей в демократическом гуле голосов могли бы происходить всевозможные социальные смешения. И вот по желанию вы можете сидеть вон там среди фикусов, созерцать между плотными листьями искусственное озеро и вкушать пищу в некотором величии с некоторыми затратами; или вы можете сесть вот там, в месте чистоты, простого функционализма, где специально заказанные пластмассовые вилки выглядят как ложки, а ножи – как вилки; или вы можете, выстояв в очереди в кафетерий, попрактиковаться в современном поедании современной завернутой в целлофан еды по самой скромной цене. Что, разумеется, неофициально приводит к разделению студента и его наставника; это преподаватели сидят среди фикусов, едят oeufs enplat и pommes frite а la chef ^[12]; студенты сидят за пластмассовыми столами со своими пластмассовыми столовыми приборами, поедая свои яичницы и чипсы.
   Но тут социологи, столь часто составляющие исключение, являются исключением. Студенты-социологи едят в дорогой секции, чтобы выразить возмущение; преподаватели-социологи едят в дешевой, чтобы поддерживать дух равенства и одновременно сэкономить пенни-другой. И нынче, потому что это день факультетского совещания, их довольно много собралось за длинным столом, который каким-то образом стал исторически их столом; они поглощают одновременно еду и повестки дня; и то и другое они оценивают критически. Ибо с течением времени по мере экономического загнивания еда поутратила и количество и качество; а тем временем повестки дня по мере роста бюрократичности удлинялись и удлинялись. Они едят без удовольствия; они читают с горечью. Горечь эта двух родов. Некоторые из них просматривают эти документы как источник нужной или даже совершенно ненужной скуки, рутинное пережевывание вопросов бюджета и празднований, грантов и экзаменов; другие читают повестки дня с жарким скептицизмом, как читают контракты на покупки в рассрочку, вглядываясь в мелкий шрифт на случай ошибок, непомерностей, уверток, всей области того, что остается несказанным.
   – Я думаю, некоторые из нас упускают из виду самую суть, – говорит Роджер Фанди всему столу. – Суть в том, что генетика вовсе не безобидная наука. Это область высочайшего напряжения с глубочайшей подлежащей социальностью, и приходится оберегать свои выводы от возможных расистских обертонов.
   – Да? – говорит доктор Закери. – Даже если это означает фальсифицирование результатов?
   – В случае необходимости – да, – говорит Мойра Милликин.
   – Невообразимо, – говорит доктор Закери.
   – Я думаю, это предназначалось мне, – говорит Флора. – Послушай, Роджер, тебе известен хоть один случай, когда я что-либо называла безобидным? Но я знаю Мангеля. Опасности ему известны не хуже, чем тебе. Но он, между прочим, серьезный ученый. Он никогда не приукрашал свои выводы, и я не согласна с тем, что фальсифицирование результатов может быть оправданным. Он был бы так же рад, как и я, если бы полученные результаты отвечали вашим пожеланиям. Но они получаются такими, какими получаются.
   – Так отчего, по-твоему, на него нападает вся радикальная пресса? Они знают, что делают, – говорит Мойра Милликин.
   – В этом я уверен, – говорит доктор Закери, – но они не делают того, что должны были бы делать мы, защищая объективность исследований.
   – Сегодня в автобус вошла беременная женщина, – говорит доктор Макинтош, – странно: стоит твоей жене забеременеть, как они попадаются тебе на глаза повсюду.
   – Мы несем ответственность за наши выводы, – говорит Роджер Фанди, – потому что любая организация мышления идеологически значима. Из чего следует, что это мы организуем результаты, а не наука.
   – Я встал, уступая ей место, – говорит мистер Макинтош, – и вдруг я сообразил, что в нынешней радикальной атмосфере не существует никакого обращения к ней, которое я мог бы использовать. В конце концов я сказал: «Извините меня, личность, не хотели бы вы сесть?»
   – Даже и это обращение сверху вниз, – говорит Мойра Милликин. – Почему она не может постоять, как все остальные?
   – Под каким пунктом будет рассматриваться Мангель? – спрашивает Флора Бениформ.
   – Я бы сожгла мои, – говорит Мелисса Тодорофф, – да можно сказать, что и сожгла символически. Но когда я взбегаю наверх, у меня повсюду дрожь и боли.
   – Пункт семнадцатый, – говорит Мойра Милликин, – приглашенные лекторы. Вот когда начнется потеха.
   Со стороны очереди самообслуживания доносится очень громкий грохот. Головы социологов разом поворачиваются туда; кто-то забинтованный уронил поднос со всем содержимым.
   – О Господи, – говорит Флора, – это Генри.
   Генри Бимиш стоит, окаменев, в очереди, все его брюки в йогурте; ловкий студент останавливает ногой катящуюся булочку.
   – Бог мой, – говорит Говард. – Он пришел. Флора устало поднимается со стула.
   – Я пойду возьму ему что-нибудь поесть, – говорит она. – Разумеется, Генри обязательно понадобилось нести поднос одной рукой.
   – Что случилось с Генри? – спрашивает Мойра Милликин.
   – А вы не знаете? – спрашивает доктор Макинтош, – он располосовал себе вчера руку об окно. У Говарда.
   – Неужели? – говорит Мойра Милликин.
   – Господи, какой ужас, – говорит Мелисса Тодорофф, – я где-то потеряла мой IUD, а впереди еще десять недель семестра.
   – Черт, просто не могу смотреть, – говорит Мойра Милликин, так как Генри, видимо, по приказанию Флоры пробрался к концу стойки самообслуживания, к турникету, регистрирующему число едоков, и теперь пытается протолкнуться сквозь него, упорно двигаясь не в том направлении.
   – Ему не следовало быть тут, – говорит доктор Макинтош, – для чего он пришел на подобное совещание?
   – Без сомнения, он почувствовал, что будут решаться принципиальные вопросы, – говорит доктор Закери.
   – Как мило со стороны Флоры, не правда ли? – говорит Генри, подходя к концу стола, где останавливается; рука у него висит на белой перевязи, и он улыбается своим коллегам с обычной беспричинной приветливостью и отчужденным выражением. – Все так добры.
   – А, Генри, – говорит Говард, вставая, так что его стул зацепляет ступню Генри.
   – Я бы, конечно, и сам сумел, – говорит Генри, – я прекрасно уравновесил поднос, и тут кто-то обернулся и зацепил его флейтой в футляре.