Брэдбери Малькольм Стэнли. Историческая личность

   – Ты должен простить меня за то, что я среагировал на ситуацию, которую мы описали, с моей обычной неадекватностью, – говорит Генри. – Конечно, она расстроена, не то она не обратилась бы к вам. То есть я хочу сказать, вы ведь в этом профессионалы, верно? В том, как разъезжаться. Майра все время говорит о том, как Барбара ушла от тебя в Лидсе. Героический поступок, говорит она.
   – Да, она про это упоминала, – говорит Говард.
   – Значит, она все это подробно обсуждала, так? – спрашивает Генри. – По-моему, это очень дурной знак.
   – Она, по-видимому, очень несчастна, – говорит Говард.
   – Я знаю, – говорит Генри. – Я могу взглянуть на все это с ее точки зрения. Беда Майры во мне.
   – Не совсем, – говорит Говард. – В вас обоих. Майра только теперь начинает осознавать то, что вы оба предпочли упустить.
   – О да, – говорит Генри. – И что же это?
   – Ну, Майра это видит, – говорит Говард. – Вы слишком уж отстранились. Вы замкнулись в себе, утратили соприкосновение с чем бы то ни было. У вас нет внешних контактов, а потому, когда что-либо не задается, вы вините в этом друг друга. Вы занимаетесь тем, что замыкаете друг друга в фиксированных личностных ролях. Вы не можете расти, вы не можете расширяться, вы не можете позволить друг другу развиваться. Вы застряли там, в вашем гнездышке за пределами времени, за пределами истории, и упускаете любые возможности.
   – Понимаю, – говорит Генри. – И именно это ты и сказал Майре?
   – Сказать Майре хоть что-то не было времени, – говорит Говард, – вечеринка уже началась. Но это то, что видит Майра.
   – Да, это то, что она ждала услышать от тебя, – говорит Генри. – Найди кого-нибудь другого, испытай новые положения, развернись.
   – Майра растет, – говорит Говард.
   – Это что, называется «расти»? – спрашивает Генри. – Послушай, Говард, мы теперь в разных мирах, ты и я. Я с тобой не согласен. Я не вижу вещи такими. Мне чужд этот взгляд.
   – А вот Майре, по-моему, нет, – говорит Говард. Генри смотрит на Говарда. Он говорит:
   – Нет. Вот почему такое предательство с ее стороны прийти и говорить с тобой.
   – Но может быть, говорить со мной – это единственный способ, каким она может говорить с тобой, – говорит
   – Чтобы сказать – что? – спрашивает Генри. – Если Майра хочет говорить со мной, то вот же я. Каждый вечер за ужином мы сидим друг напротив друга. Мы лежим рядом в постели каждую ночь.
   – Большинство постелей вовсе не означает той близости, которую люди им приписывают, – говорит Говард.
   – А мне всегда казалось, что тебе постели нравятся, – говорит Генри. – Я этого не понимаю. Она от меня уходит или не уходит?
   – По-моему, вчера вечером у нее такое намерение было, – говорит Говард.
   – Но ведь в подобных случаях принято указать партнеру на свои намерения? То есть оставить записку на каминной полке или как-нибудь еще?
   – Может быть, разговор с нами и был запиской на каминной полке, – говорит Говард.
   – Но она же вернулась домой и жарит ростбиф, – говорит Генри. – То есть я так думаю.
   – За прошедшее время произошло многое, – говорит Говард.
   – А, понимаю, – говорит Генри, – ты думаешь, она вчера вечером решила уйти от меня, а мой несчастный случай повлиял на ее решение. Если это был несчастный случай.
   – Совершенно верно, – говорит Говард.
   – Так что это временная отсрочка казни.
   – Если только ты не остановишь ее, не поговоришь с ней.
   – Полагаю, – говорит Генри, – я могу навлечь на себя новый несчастный случай.
   – Знаешь, – говорит Говард, – я думал, что именно об этом ты хотел поговорить со мной сегодня вечером.
   – О нет, – говорит Генри, – ты не понимаешь. Ты последний человек, с кем бы мне хотелось поговорить об этом. Ничего личного, я признаю твою точку зрения. Я просто не верю в твои способы решения проблем.
   – Но в проблемы ты веришь, – говорит Говард.
   – Черт, – говорит Генри. – Кэрковская консультация. Я со всем этим покончил. С меня хватило этого в Лидсе. У меня исчезло желание встать и ковать историю моим пенисом. И меня сильно поташнивает от великого господства освободительного движения и равенства, на котором мы были зациклены тогда и которое, если подумать, сводится к тому, чтобы подчинять людей системе и производить большие кучи трупов. Я думаю, на меня воздействовала Ирландия, внушила мне отвращение ко всем словам вроде «антифашизм» и «антиимпериализм», которые мы всегда пускали в ход. Я теперь не хочу никого винить или отбирать что-либо у кого-либо. Единственное, что для меня имеет значение, это привязанность к другим познаваемым людям и мягкость взаимоотношений.
   – Ну, так мы же все этого хотим, разве нет? – спрашивает Говард. – Светлой радости и побольше Моцарта. Но получить этого мы не можем, и ты вряд ли можешь сложить руки и упокоиться на своем прошлом. Если это жизнь, Генри, ты не очень-то с ней управляешься, ведь так?
   – Да, – говорит Генри, – в этом вся грустная маленькая комедия. С личным, с тем, во что я верю, я, черт бы меня побрал, не могу управиться. Я застрял. И вот почему тебе не имеет смысла тревожиться из-за меня. Я не хочу спасения своей души. Я не хочу быть зерном между жерновами истории.
   – Ну а как же Майра? – спрашивает Говард.
   – Верно, – говорит Генри. – Майра – оптимальный пик возникающего страдания. Я для нее – бедствие. Я знаю это. Я гляжу на нее, и чувство, на которое я рассчитываю, не возникает: той любви, колоссальности взаимообщности, которых я ищу и не могу обрести. Вспыхивают иногда дешевые искорки: какая-нибудь студенточка с симпатичными ногами вдруг обретает жизненность в кресле передо мной, или грызущая тревога за Майру, тоже своего рода любовь. Я жалею, что у меня нет лишних денег, я бы потратил их на нее, но их нет. Ну, не так уж трудно предложить психологический профиль или политическое объяснение всему этому. Собственно, я, вероятно, сумел бы это сделать немногим хуже, чем ты, Говард. Или мог бы, если бы мы говорили о ком-то другом. Но в данном случае речь обо мне. А от себя никуда не денешься, спасибо, Говард. Я правда очень ценю, что ты обо мне думал.
   – Ты хочешь сказать, что дашь Майре уйти? – говорит Говард.
   – Разве ты не это посоветовал бы ей в любом случае, – говорит Генри. – А мне – найти кого-нибудь еще.
   – Пожалуй, что так, – говорит Говард.
   И тут Генри поднимает голову, и смотрит, и говорит:
   – Бог мой, посмотри на часы. Я обещал Майре вернуться в семь и съесть ее ростбиф. Ты даже представить не можешь, что поднимается, если я опоздаю.
   Над стойкой висят старые вокзальные часы. Они показывают семь без четверти.
   – У меня вечер тоже занят, – говорит Говард, – нам лучше поторопиться.
   – Говард, а ты не застегнешь опять верхнюю пуговицу, – говорит Генри, и Говард застегивает пуговицу, и помогает Генри встать со скамьи. – Спокойной ночи, Хлоя, – окликает Генри барменшу, когда они направляются вон из «Зала Газового Света».
   – И вам того же, мистер Бимиш, – откликается Хлоя. – Поберегитесь, не надо больше несчастных случаев.
   Они проходят через холодную автостоянку к фургону и залезают внутрь, и Говард выводит машину на улицу и выезжает вон из города. Они быстро едут через деревенское царство Генри, по узким шоссе, устланным большими мокрыми листьями, через броды, по мостикам, по ухабам и рытвинам. Темные поскрипывающие ветки наклоняются над фургоном; колеса подпрыгивают, скользят юзом; под колесами возникают какие-то зверюшки и заставляют их сворачивать. Проселок к старому фермерскому дому тянется вверх по косогору, но они доезжают благополучно. Остановив фургон, Говард видит, что в кухне, где он едал сыр и сухарики с Майрой по вечерам, когда Генри отсутствовал, горит свет.
   – Зайди на минутку, поздоровайся с Майрой, – говорит Генри, выбираясь из фургона, зажав свой портфель в здоровой руке. – Она, кажется, там.
   И действительно, задняя дверь отворяется, и на ступеньках стоит Майра в переднике; она машет Говарду.
   – Скажи ей, что я бы с радостью, – говорит Говард, – но я уже сам опаздываю и тороплюсь.
   – Ну, что же, Говард, – говорит Генри, всовывая голову в окно фургона. – Я только хочу сказать, что по-настоящему ценю это. Наш разговор и что ты меня подвез. И не забудь прислать мне счет за окно.
   – Не забуду, – говорит Говард. – Ты не постоишь сзади, пока я не развернусь?
   – У тебя два фута, – говорит Генри, заходя сзади фургона. – Давай, давай.
   К счастью, толчок не слишком сильный, и Генри только слегка оцарапало здоровую руку, руку, которую он выставил, чтобы защититься, когда упал на гравий почти под фургон. К счастью, рядом Майра, чтобы поднять его и почистить.
   – С ним все в порядке, – говорит она в окно фургона. – Черт, ты можешь этому поверить?
   Разворачивая фургон, Говард на миг видит их внутри кухни, видимо, в разгорающейся ссоре, и направляет свои колеса на высокий косогор.
   Впереди предстоит очень занятой вечер; он едет по ухабистым проселкам, по мостикам, через броды, по узким шоссе, устланным большими мокрыми листьями. Было чуть больше семи, когда он доехал до старого фермерского дома; и чуть больше четверти восьмого, когда, следуя уличной разметке, реагируя на зеленый и красный свет светофора, он заворачивает фургон в щербатый полукруг. Он припарковывается и торопливо входит в дом. В кухне – домашняя сцена. Пришла Фелисити Фий.
   – Не понимаю, как все эти грязные стаканы попали в мойку, – вот что говорит ей Барбара.
   – Вы хотите, чтобы я их вымыла, миссис Кэрк, – говорит Фелисити.
   – Ну, было бы чудесно, если бы вы могли бы, когда уложите детей. Обычно перед этим они моются в ванной, – говорит Барбара.
   – Вы хотите, чтобы я их вымыла, миссис Кэрк, – говорит Фелисити.
   – А вы не против? – спрашивает Барбара.
   – Вижу, вы уже обо всем договорились, – говорит Говард. – Сожалею, что задержался. Мне пришлось отвезти Генри домой. Он был без машины.
   – Самопожертвования, на которые ты способен, оказывая кому-то услуги, – говорит Барбара, – не перестают меня поражать. Насколько понимаю, ты сейчас опять куда-то отправляешься.
   – У меня встреча, – говорит Говард. – Психологическая. Все в порядке, Фелисити?
   – Да, – говорит Фелисити. – Я пришла рано, и мы с миссис Кэрк все выяснили. Просто замечательно оказаться в настоящем доме. Мне жутко приятно.
   – Отлично, – говорит Говард, – могу я подвезти тебя на твои занятия, Барбара?
   – Нет, – говорит Барбара, надевая пальто. – Я доберусь сама. Ну-ну, психологическая встреча!
 
   – Физиологическая встреча было бы, пожалуй, более точным определением, – говорит Флора Бениформ; ее нагое тело вздымается над ним, ее темно-каштановые волосы падают на сильные черты ее лица, обращенного к его лицу на подушке, а часы в ее белой спальне показывают семь часов сорок пять минут.
   – Я хочу думать, что это и психологическая встреча, – говорит Говард, глядя на нее снизу вверх.
   – Как и я, Говард, как и я, – говорит Флора, – ты начинаешь внушать мне сомнения. Я думаю, ты получаешь удовольствие от обманов, а я нет.
   – Я же просто стараюсь придать вещам интерес, – говорит Говард. – Ну и тяжела же ты.
   – Слишком толстая? – спрашивает Флора.
   – Нет, – говорит Говард, – мне нравится.
   Вокруг них – белая спальня Флоры с высокими глубокими окнами и встроенными шкафами и единственной картиной, большим эстампом в стальной рамке (ню Модильяни), с двумя маленькими стульями, на которых двумя аккуратными стопками сложена их одежда; в кровать они поспешили, однако Флора во всех этих делах сохраняет определенную упорядоченность. И вот теперь они лежат в постели, опускаясь и дергаясь в ровном ритме; большая кровать Флоры оборудована моторизированным вибратором, залогом здоровья, – ее единственная роскошь.
   – Мангель, – говорит Флора, двигаясь на нем и над ним. – Я возмущена из-за Мангеля.
   – Не разговаривай, Флора, – говорит Говард.
   – Торопиться некуда, – говорит Флора, – до девяти тебе времени хватит. Кроме того, ты явился ко мне в постель не просто получать удовольствие, а должен дать мне отчет.
   – Нет, Флора, – говорит Говард, – еще так, еще. Чудесно. Ты чудесная, Флора.
   – Ты мне лгал, – говорит Флора, свирепо глядя на него со своего возвышения, – так ведь?
   – Когда?
   – Сегодня утром у себя в кабинете, – говорит Флора.
   – Каким образом? – спрашивает Говард.
   – Не сказав мне то, что ты знал. Не сообщив мне всей правды.
   – Чересчур уж много правды, чтобы ее всю сообщать, – говорит Говард весело.
   – Не понимаю, почему я допустила, чтобы ты кончил день у меня.
   – Так ты же не допустила, чтобы я кончил, – говорит Говард.
   Флора хихикает и говорит:
   – Допустила, чтобы ты пришел сюда.
   – Потому что хотела узнать остальное, – говорит Говард. – Потому-то, разумеется, я тебе остального и не сказал.
   – Ах так? – говорит Флора. – Тогда скажи мне одно…
   – Ш-ш-ш-ш, – говорит Говард. – Во время хорошей психологической встречи участники сначала занимаются главной темой, а вопросы задаются потом.
   – Ладно, Говард, – говорит Флора. – Ладно, Говард.
   И она извивается над ним, ее груди подпрыгивают, ее грудная клетка напряжена. Ее тело тут единожды, и дважды и трижды, потому что два ночника на тумбочках по обе стороны кровати отбрасывают его тенями высоко на стены. Эти абрисы – внушительное тело и его тени – ритмично движутся, и кровать ритмично вибрирует; личностный пульс в теле Говарда бьется сильно; и в семь часов пятьдесят две минуты в четверг 3 октября время звякает, как будильничек Бениты Прим, достигает пика, отцеживается, взрывается; а затем расползается, расширяется и снова становится дряблым, и обычным, и хронологическим временем, когда голова Флоры падает на грудь Говарда, и ее тело падает на него, и часы тикают в пустоту на тумбочке рядом с его вспотевшей головой.
   Кровать под ними вибрирует медленно, лениво. Затем тело Флоры соскальзывает с него и замирает у его бока в тесном соприкосновении, хрупком единении. Их пот подсыхает, их пульсы замедляются, тени неподвижны. Они лежат так вместе. Флора с левой ладонью Говарда на ее большой правой груди, ее тело – длинное и плотное; Флора с ее докторской гейдельбергской степенью и ее знаменитой небольшой книгой о развитии привязанностей у маленьких детей. И Говард с правой ладонью Флоры на внутренней стороне его левого бедра – его аккуратное, пружинистое тело, усы Сапаты такие черные на его коже; Говард с его репутацией радикала, и его двумя широко известными книгами о современных нравах, и его многочисленными выступлениями по телевидению. Они лежат так в спальне компактной современной квартиры Флоры с обслуживанием, с гостиной вполне приличных размеров, отлично оборудованной кухонькой, второй спальней, служащей кабинетом, санузлом с ванной и встроенным душем, в одном из домов красивого квартала среди ухоженной природы зеленого пригорода, описываемого агентами, вербующими жильцов, как идеально отвечающий всем требованиям современного образа жизни, а особенно для одиноких людей умственного труда. Они лежат, а затем Флора шевелится, слегка поворачивается, приподнимает голову. У нее глубокое, серьезное, интеллектуальное лицо; оно наклоняется к нему. Он открывает глаза, он закрывает их снова, он снова их открывает.
   – Хорошо, – говорит он. – Отлично. Идеальная психологическая встреча.
   Флора проводит ногтем по середине его груди; его рука тянется и гладит ее по волосам. Ее серьезное лицо все еще обращено к нему.
   – Да, – говорит она и добавляет: – Говард?
   – Да? – говорит Говард.
   – Говард, – говорит она, – ну, как семья?

XI

   Есть люди, которые задают вопрос «ну, как семья?» и, получив ответ «прекрасно», бывают вполне удовлетворены; но есть другие люди, подлинные специалисты, которые ожидают ответа совсем иного рода. Семьи – специальность Флоры; по всему миру есть семьи, зародышевые и многоступенчатые, патриархальные и матриархальные, семьи проваренные и семьи сырые, которые окостенело замирают в своей функции выращивания детей, выменивания дочерей, запрещения инцеста, в практике обмена женами, совершения обряда обрезания, ритуальной трапезы, когда Флора входит на их вырубку, или в их племенной дом, или в их гостиную с блокнотом в руке и спрашивает: «Ну, как семья?» Это серьезный взыскующий вопрос о вселенной; и Флора ищет вселенский ответ. Ибо Флора славится вопросами. Когда она не у себя в квартире с обслуживанием в зеленом пригороде с ухоженной природой или не на полевых исследованиях где-то в широком мире, ее надо искать на конгрессах и заседаниях в небольших залах Лондона или Цюриха; там она обычно сидит у левого прохода в первых рядах и по окончании доклада встает первой, высоко держа карандаш, чтобы привлечь к себе внимание, и задает исходный и наиболее сокрушающий вопрос. («Я надеялась привести доказательства, указывающие на полную бессмысленность такого подхода к проблеме. К счастью, докладчик, возможно, сам того не сознавая, доказал это самим докладом. А что касается моего вопроса…») Флора, как широко известно всюду, где бы она ни появлялась, крайне внушительна с этими ее темными серьезными глазами, ее твердостью и крупным, внушающим робость телом. А что до ее более интимных отношений, ну так Говарду во время тех счастливых случаев, когда ему оказана эта высокая честь и он лежит на ее вибрирующей постели в ее большой белой спальне, иногда кажется, что Флора вложила в совокупление, занятие, в котором она, бесспорно, крайне искусна и талантлива, новую цель и значимость. Она рассматривает его как тактическое улучшение традиционной кушетки психоаналитика; открывая возможность более полной откровенности, большей интимности, оно поэтому неизбежно ведет к более полноценным вопросам. И вот он глядит снизу вверх на ее серьезное лицо, вглядывающееся в него через его согнутый локоть; он взвешивает; он говорит:
   – Ну, конечно, это старая история.
   – Ах, Говард, – говорит Флора, – мне нужна новая история. А какая старая история?
   – Ну, когда я наверху, Барбара внизу, – говорит Говард, – и наоборот.
   – Когда ты наверху кого, Барбара внизу под кем? – спрашивает Флора.
   – Флора, ты вульгарна, – говорит Говард.
   – Нет, в действительности, – говорит Флора. – Так Барбара сейчас внизу?
   – Ну, я наверху, – говорит Говард. – В самой гуще.
   – Тебе следует последить за Барбарой, – говорит Флора.
   – Да все как обычно, – говорит Говард. – Мы ведем бой, представители мужских и женских прав, Барбара говорит: «Передай соль». А затем, если я передаю, она ухмыляется. Еще одна победа сестер над братьями.
   – Брак, – говорит Флора, – самая передовая форма ведения войны в современном мире. Но, разумеется, ты, как правило, передаешь перец.
   Говард смеется и говорит «да».
   – По случайности, – говорит Флора.
   – Ах, Флора, – говорит Говард, – тебе следовало бы выйти замуж. Ты бы замечательно управлялась.
   Постель колышется; Флора приподнимается со своего места впритык к Говарду и садится, подтянув колени к подбородку; волосы у нее распущены, ночники озаряют ее плоть и отбрасывают четкие тени.
   – Нет, это поразительно, – говорит она, протягивая руку к тумбочке с ее стороны и беря пачку сигарет и зажигалку. – Почему люди, состоящие в браке, всегда говорят «войдите», тогда как все, что они делают, вопиет «вон отсюда»? Они распространяются о своих мучениях, а потом спрашивают, почему ты не замужем. Нет, Говард, я предпочитаю стоять у боковой линии и наблюдать. Это по моему опыту куда безопаснее.
   Говард смеется, он протягивает руку и проводит ладонью по изгибу ее груди.
   – Брак имеет свои компенсации, – говорит Говард. – Никогда не бываешь одинок.
   – Я знаю, ты не одинок, Говард, – говорит Флора, – но мне кажется, ты продемонстрировал, что главная компенсация брака в том, что он открывает тебе возможность адюльтера. Несколько извращенный довод.
   Флора наклоняет голову и закуривает сигарету; она ехидно смотрит на Говарда сверху вниз.
   – Ну, так ты выяснил? – спрашивает она.
   – Выяснил что? – спрашивает Говард.
   – С кем Барбара была вчера ночью?
   – Я не знаю, была ли она вообще с кем-нибудь, – говорит Говард.
   – Я же тебе сказала, – говорит Флора, – что тебе следует больше интересоваться Барбарой.
   – Ну а ты выяснила? – спрашивает Говард.
   – Нет, у меня не было времени, – говорит Флора, – но думаю, могу высказать вдохновенную догадку.
   – Все твои догадки вдохновенны, – говорит Говард.
   – Это несерьезно, – говорит Флора, – так, для интереса. Ты не должен надоедать ей с этим.
   – Не буду, – говорит Говард. – Знаешь, я иногда задаюсь вопросом, находишь ли ты о чем еще думать, кроме совокуплений своих друзей и знакомых.
   – Я уделяю этому внимание, – говорит Флора, – но в конце-то концов это область моих исследований. Секс и семья.
   – Интересная область, – говорит Говард, – много лучше христадельфианства в Векфильде.
   – Послушай, – говорит Флора, – ты хочешь услышать мою догадку?
   – Да, будь так добра, – говорит Говард, распростертый на спине.
   – Доктор Макинтош, – говорит Флора. – Мужчина становится очень предприимчивым, когда его жена производит на свет младенца.
   Говард смотрит на ее лицо, озаренное веселой улыбкой.
   – Это изумительно, Флора. Хотя его жена младенца так на свет и не произвела.
   – Ну, она его этим дразнит, хотя в конце концов произведет, – говорит Флора. – Но я хочу сказать: что еще может мужчина сделать в такой момент, как не лечь в постель с хозяйкой вечеринки, которую она так капризно решила оставить на произвол судьбы?
   – Естественно, ничего кроме, – говорит Говард. – Интересная гипотеза.
   – Но не для использования и не для ссылок, само собой разумеется, – говорит Флора. – Я ведь не сказала, что было именно так. Вполне возможно, Барбара принимала ванну или еще что-нибудь.
   – Должен сказать, – говорит Говард, – ты отлично умеешь придавать интерес жизни.
   – Ну, это мы оба умеем, не так ли? – спрашивает Флора. – Предположительно из опасения, что на самом деле это не так.
   – Да нет, именно так, – говорит Говард. – Всегда есть чем или кем заняться.
   – Но неужели ты никогда не находишь, что это слишком большой труд, Говард? – спрашивает Флора. – Все эти одевания и раздевания, все эти неотличимые друг от друга оргазмы, эта нескончаемая погоня за тем же самым – неужели они действительно, действительно стоят таких усилий.
   – Конечно, – говорит Говард.
   – Ну а ты, Говард, – кого ты оттрахал вчера ночью? Говард смеется и говорит:
   – Ну, Флора, это уж слишком личное. Флора оборачивает к нему лицо, она говорит:
   – Бог мой, что это за ответ? Каким был бы уровень современной психологии, если бы Дора сказала Фрейду: «Извини, Зигмунд, это уж слишком личное».
   – О, Фрейд применял метод дедукции, – говорит Говард.
   – Ну, как и я, само собой разумеется, – говорит Флора. – Эта студенточка, верно?
   – Какая студенточка? – спрашивает Говард.
   – Давай, Говард, выкладывай, – говорит Флора, попыхивая своей сигаретой. – Фелисити, как ее там. Эта пятнистая. Та, которая утром приходила к тебе в кабинет за компенсацией, положенной утром после.
   – Еще одна вдохновенная догадка, – говорит Говард.
   – Нет, – говорит Флора, – это чистая дерьмовая очевидность. Никогда не видела, чтобы два человека выглядели так, будто только что спрыгнули друг с друга. Она чувствовала, что имеет право на новую роль, а ты чувствовал необходимость дать ей по рукам.
   – Флора, – говорит Говард, – ты ревнуешь.
   – Бог мой, – говорит Флора, отряхивая пепел в пепельницу, – я не страдаю этими женскими болезнями. – Зачем тебе надо, чтобы я ревновала? Чтобы ты мог поверить, что я дорожу тобой гораздо больше, чем на самом деле?
   Говард смеется и говорит:
   – Нет, ты мной дорожишь, Флора. И тон у тебя был ревнивый.
   – Ну нет, – говорит Флора. – Он был брезгливым. Ты ускользаешь и трахаешь эту тощую, ничем не примечательную девочку, которую мог бы получить в любое время днем и ночью, именно тогда, когда происходило столько интересного. Это указывает на постыдное отсутствие озабоченности человеческими судьбами.
   – У нее тоже были свои проблемы, – говорит Говард.
   – Ну, разумеется, их не могло у нее не быть, – говорит Флора, – но что такое ее проблемы в сравнении с проблемами на твоей вчерашней вечеринке? Как у тебя было с Генри?
   – Было с Генри? Когда? – спрашивает Говард.
   – Сам знаешь, – говорит Флора, – когда ты ухватил его после совещания и увел, опередив меня. Только что.
   – Так-сяк, – говорит Говард. – Он повел меня в свою забегаловку. Барменша там носит турнюр. Генри заглядывает туда каждый вечер, чтобы препоясать чресла перед брачной сечей.
   – Разумно, – говорит Флора, – но он рассказал тебе, что произошло вчера вечером?
   – Он сказал, что это был несчастный случай, – говорит Говард. – Он сказал, что поскользнулся на кубике льда, который кто-то обронил мимо стакана.
   – Я никакого льда на твоей вечеринке не заметила.
   – Да, – говорит Говард, – лед не предусматривался. Флора смеется и выглядит довольной. Она говорит:
   – Говард, как печально. Типичная история тех, кто проявляет искреннюю озабоченность другими людьми. Ты пытаешься доказать им, что в их ситуации действуют серьезные психологические факторы, а они способны говорить только о случайностях, несчастных случаях.