Брэдбери Малькольм Стэнли. Историческая личность

   Кэрки не верят в собственность, однако они смотрят на этот апокалиптический ландшафт текущего момента, эти кратеры, эти развалины, эти заросли кипрея, на этих кочующих мигрантов с ощущением территориальности. Это внешняя сторона внутренней стороны их сознания, их идеальная перспектива; точно богатых помещиков, позирующих для портретов, их можно было бы отлично написать на этом фоне. Вот Говард, маленький и элегантный; висячие, как у Сапаты, усы окаймляют уголки его рта, волосы чуть поредели и потому зачесаны на лоб, чеканный подбородок гневно выпячен; рядом с ним его добрая жена Барбара в своем длинном балахоне, крупная, светловолосая, с термосом в руке, другая рука стиснута в кулак, чуть приподнята; позади них крупными мазками разбросаны обломки форм, спуск и подъем, общество и сознание в процессе трансформации; две центральные фигуры равны, их глаза бдят, их руки и ноги напряжены в старании выбраться из рамы и зашагать дальше в ногу с ходом истории. Ход истории, он служит им, и он для них значим, но каким-то образом теперь он не дает им совсем все. Потому что теперь они, разумеется, заметно углубились в четвертый десяток, и кое-что уже достигнуто; и в этом-то отчасти и беда, как скажет вам Говард, всегда откровенный в своих саморазоблачениях. Как прославленный радикал университета Говард теперь уже старший преподаватель и был кооптирован в разные комиссии и комитеты. Он все еще активен в борьбе за радикальные решения городских проблем – бесплатная школа для непривилегированных детей, кампания помощи, получившая название «Люди в беде», а также в радикальных журналах, где он часто печатается. Он редактирует социологическую серию для издателя дешевых книг и опубликовал вторую книгу «Смерть буржуазии». Кэрки посещают издательские вечеринки в Блумсбери, и радикальные социалистические вечеринки в Хемпстеде, и вечеринки в честь новых бутиков на Кингз-Роуд. И разумеется, они устраивают собственные вечеринки, вроде той, которую они устраивают нынче вечером.
   Они очень занятые люди с плотно заполненными ежедневниками; пусть дни, условно говоря, простираются перед ними, но у Кэрков всегда есть план из многих событий, хотя и уступающий тому, который им желателен, но такой, который обеспечивает им много дел. И это к лучшему, так как они не конфликтуют друг с другом напрямую, как могли бы, поскольку и он, и она, каждый по-своему, не доверяют друг другу из-за разочарования, не имеющего ни названия, ни выражения. Связав себя браком, они настойчиво в нем остаются, но это взрослый, открытый брак. У них у обоих есть связи на стороне, хотя теперь они и несколько иного рода. «Повидай друга в эту субботу», – призывает объявление на железнодорожном вокзале, и Барбара следует ему. С актером по имени Леон, двадцати семи лет, который носит куртку из шкуры яка и играет небольшие роли в «Траверсе» и на телевидении, она познакомилась однажды в пятницу в лондонском поезде. Теперь она довольно часто проводит субботу и воскресенье в Лондоне, и проводит их у него на квартире, предварительно позаботившись, чтобы за детьми был надежный присмотр. Она называет это поездками за покупками, потому что она делает покупки: алчные занятия любовью с Леоном в субботу и воскресенье, потом «Биба» ^[5], и возвращается домой в понедельник на утреннем поезде, но не самом раннем, с более светлым выражением на лице и несколькими платьями в элегантных пластиковых коричневых пакетах. Тем временем и Говард не сидит сложа руки. У него имеются разнообразные случайные вариации – продолжается это уже несколько лет. Однако теперь он много времени проводит с коллегой, видной крупной девушкой под сорок, чье имя и фамилия – Флора Бениформ; она – социальный психолог и сотрудничала с Лейнгом и Тэвистокской клиникой. Флора весьма внушительна и любит ложиться в постель с мужчинами, озабоченными проблемами своих браков; у них куда больше тем для разговоров, так как они накалены сложной политикой семейной жизни, а Флора специализируется как раз на этих проблемах. У Флоры – квартира с обслуживанием в пригороде Водолейта, чистенькая, простенькая, так как она часто бывает в отъезде. И тут Говард и Флора часами лежат в постели, если у них выкраивается достаточно часов, интимно лаская друг друга, достаточно удовлетворяя друг друга без особых обязательств и, самое главное, все подробно обсуждая. А обсуждать есть что.
   – Что тебя в ней страшит? – спрашивает Флора, во весь свой большой вес возлежа на Говарде. Ее груди прямо у него перед лицом.
   – Я полагаю, – говорит Говард, – что мы слишком тесно конкурируем в одной области. Это логично. Ее роль все еще чересчур тесно связана с моей, что препятствует ее росту, и она испытывает непреодолимую потребность подкапываться под меня. Уничтожать меня изнутри.
   – Тебе удобно? – спрашивает Флора. – Я тебя не слишком придавила?
   – Нет, – говорит Говард.
   – Как именно уничтожать тебя? – спрашивает Флора.
   – Она выискивает во мне слабину, – говорит Говард. – Хочет убедить себя, что я фальшивый шарлатан.
   – У тебя прелестная грудь, Говард, – говорит Флора.
   – И у тебя, Флора, – говорит Говард.
   – А ты фальшивый шарлатан? – спрашивает Флора.
   – Не думаю, – говорит Говард. – Не больше, чем всякий другой человек. Просто у меня страсть действовать. Вносить какую-то упорядоченность в хаос. А она видит в этом модный радикализм.
   – О-о, Говард, – говорит Флора, – а она умнее, чем я думала. У нее есть кто-то на стороне?
   – По-моему, да, – говорит Говард. – Ты не могла бы подвинуться? Мне больно.
   Флора скатывается с него и вытягивается рядом с ним; и они отдыхают лицом к потолку в ее белой квартирке.
   – Разве ты не знаешь? – спрашивает Флора. – Разве ты не потрудился узнать?
   – Нет, – говорит Говард.
   – Ты лишен здорового любопытства, – говорит Флора. – Это ведь живая психология, а тебе не интересно. Неудивительно, что она хочет тебя уничтожить.
   – Мы верим в то, что каждый идет своим путем, – говорит Говард.
   – Накройся простыней, – говорит Флора. – Ты же весь потный. Вот так и схватывают простуду. Как бы то ни было, но вы остаетесь вместе.
   – Да, мы остаемся вместе, но мы не доверяем друг другу.
   – А, да, – говорит Флора, поворачиваясь на бок, чтобы поглядеть на него, и ее крупная правая грудь свисает над ним. У нее на лице недоумение. – Но разве это не определение сути брака?
   У Флоры уютная комната, мягкая постель, телефон рядом, как и пепельница, в которой дотлела сигарета, пока они были заняты. Говард глядит в потолок. Он говорит:
   – Ты думаешь, нам не следовало жениться? Ты кончила?
   – Я всегда кончаю, – говорит Флора. – Нет, я этого не говорила. Брак это институт множественной полезности. Лично я предпочитаю ничем не обусловленные совокупления, но это мой личный выбор в пределах разных возможностей. Брак может быть очень интересным. Я думаю, жизнь очень часто налаживается через самые непредсказуемые отношения.
   – Полагаю, мы с Барбарой против воли принадлежим к брачующемуся поколению, – говорит Говард. – Будь мы на пять лет моложе, то просто сожительствовали бы. Извлекли бы из этого самое лучшее, а потом порвали бы.
   – Но почему ты не порвешь? – спрашивает Флора. – Объясни, пожалуйста.
   – Точно не знаю, – говорит Говард. – Я думаю, у нас у обоих еще есть какие-то надежды. Мы чувствуем, что еще есть что-то, чего можно достигнуть. Отправиться куда-то еще.
   – У тебя на спине прыщик, Говард, – говорит Флора. – Повернись, я его выдавлю. Куда отправиться?
   – У тебя ногти слишком острые, – говорит Говард. – Не знаю. Осталась какая-то психическая связь.
   – Вы еще не совсем кончили наносить друг другу поражения, – говорит Флора. – Ты об этом?
   – Такая борьба что-то значит, – говорит Говард. – Она поддерживает в нас энергию.
   – Ну, ты-то процветаешь, – говорит Флора. – А Барбара?
   – Она в некоторой депрессии, – говорит Говард, – но это расплата за скучное лето. Ей требуется какое-то живое дело.
   – Ну, что же, – говорит Флора. – Уверена, ты сумеешь это устроить. Ладно, Говард, вылезай. Пора отправляться домой к матримониальным узам.
   Говард вылезает из большой кровати; он подходит к стулу, на котором аккуратно сложена его одежда, берет шорты и надевает их. Он говорит:
   – Я тебя скоро увижу? – Он ведь не вполне уверен во Флоре, не вполне уверен, то ли он с ней в связи, то ли проходит курс лечения, включающий интимности, который может быть прекращен в любой момент, едва пациента сочтут полностью выздоровевшим и готовым вернуться к нормальной жизни в браке.
   – Ну-у… – говорит Флора и, всколыхнув свое крупное нагое тело, тянется к тумбочке, с которой берет свой ежедневник, карандаш и очки. – Я сейчас жутко занята из-за начала семестра. Надеюсь, против обыкновения, это будет тихий семестр.
   – О, Флора, – говорит Говард, – где твой страстный радикализм? Разве есть жизнь без конфронтации?
   Флора надевает очки; она глядит на Говарда сквозь них.
   – Надеюсь, ты ничего для нас втихомолку не готовишь, Говард? – говорит она.
   – Я? – невинно спрашивает Говард.
   – Я думала, ты только что объяснил, что это твой способ сохранять свой брак в действии, – говорит Флора. – Это и то, что ты приходишь сюда.
   – Так когда я смогу снова сюда прийти? – спрашивает Говард, натягивая носки. Флора открывает свой ежедневник, она пролистывает страницы, исписанные так же густо, как в ежедневнике, лежащем возле телефона Кэрков в холле, куда Говард должен незамедлительно вернуться.
   – Мне очень жаль, Говард, – говорит Флора, глядя на заполненные страницы. – Боюсь, нам придется оставить вопрос открытым. Какое-то время я буду кипеть в котле.
   – О, Флора, – говорит Говард, – есть же очередность.
   – Вот именно, – говорит Флора. – Ничего, Говард, это дает тебе время что-нибудь устроить. И тогда в следующий раз у тебя будет что-то интересное, чтобы рассказать мне.
   – Ну, один вечер ты должна освободить, – говорит Говард. – Следующий понедельник. Приходи на вечеринку.
   – Так это же первый день семестра, – говорит Флора, глядя в свой ежедневник. – Нет, вы умудряетесь выбирать неудобные дни.
   – Это идеальный день, – говорит Говард. – Повсюду начинается новое. Вечеринка новых начал.
   – Ты никогда ничему не учишься, верно? – говорит Флора. – Новые начала очень редки. Все больше одно и то же.
   – Я тебе не верю, – говорит Говард. – И ты исповедуешь радикализм? Там будет много интересного.
   – Разумеется, – говорит Флора. – В котором часу?
   – Примерно в восемь, – говорит Говард. – Просто вечеринка, если ты понимаешь, о чем я.
   – Думаю, что понимаю, – говорит Флора. – Ну, я погляжу. Возможно, мне надо будет съездить в Лондон. Я приду, если смогу. И не приду, если не смогу. Договорились?
   Говард надевает свой пиджак.
   – Приходи, – говорит Говард, – в любое время. Мы заведемся до утра.
   – Ну, я попытаюсь, – говорит Флора и, нагая, если не считать очков, берет свой серебряный карандашик и пишет среди каракулей, которые заполняют верхнюю часть страницы, предназначенной для новой наступающей недели: «Вечеринка у Говарда», и ставит вопросительный знак. Говард нагибается над Флорой, он целует ее в лоб.
   –  Спасибо, – говорит он.
   Флора стаскивает свое большое тело с кровати, она говорит:
   – Я иду в ванную. Ты найдешь выход?
   – Всегда нахожу, – говорит Говард.
   – Только не рассчитывай на меня, – говорит Флора.
   – Буду рассчитывать, – говорит Говард.
   – Не надо, – говорит Флора. – Я не желаю, чтобы на меня рассчитывали. Мы ведь не женаты, знаешь ли.
   – Знаю, – говорит Говард. – Но какой будет эта вечеринка, если ты не придешь?
   – Точно такой же, – говорит Флора, – ты найдешь способ сделать так, чтобы с тобой что-то случилось.
   – Ты относишься ко мне сардонично, Флора, – говорит Говард.
   – Просто я тебя знаю, – говорит Флора. – Желаю нового понедельника.
   Говард выходит из спальни, пересекает темную гостиную Флоры и спускается по лестнице мимо других квартир. Фургон укромно припаркован под деревьями; Говард садится за руль и едет по размеченным улицам к центру города.

IV

   Ну, вот он и наступил, день, когда начинают снова, день, записанный в таком множестве ежедневников, и льет дождь, и день уныл и тускл. Дождь льет на торговый центр, когда Кэрки спозаранку делают свои утренние покупки; он льет на полукруг, пока они выгружают вино и стаканы, хлеб, сыр, колбасу; он льет даже на Водолейтский университет, это светлое место сверкающего стекла и высоких башен, страну каакиненских чудес, пока Говард едет по длинной, предназначавшейся для карет подъездной дороге, которая ведет к центру академгородка, где он ставит машину на крытую стоянку. Под дождем студенты прибывают с вокзала целыми автобусами, вылезают и мчатся к ближайшему укрытию. Под дождем они складывают свои чемоданы и сумки в вестибюлях общежитий в корпусах Гоббса и Канта, Маркса, и Гегеля, Тойнби и Шпенглера. Под дождем преподаватели, разбросанные летом кто куда, ставят свои машины рядами на автостоянке и кидаются с дипломатами в руках к стройным зданиям, готовые и под дождем возобновить дальнейший марш интеллекта вперед и вперед. Под дождем академичный Говард, очень щеголеватый, в кожаной куртке и матерчатой кепке, берет дипломат, покидает фургон и запирает его; под дождем он шагает со своим дипломатом по перманентному строительному участку, коим является университет, мимо бетона в опалубке, стальной арматуры, стеклянной стены; через подземные переходы, по пандусам вниз, по тротуарам под аркадами. Он пересекает главный двор университета, почему-то носящий название Пьяцца, где пересекаются дорожки, собираются толпы иногда превращаясь в орды; он приближается к высокой стеклянной башне Корпуса Социальных Наук. Он поднимается по низким широким ступенькам и толкает стеклянные двери. В сухости он останавливается, трясет волосами, осматривается. Вестибюль обширен, его внешние стены и двери все из коричневого стекла; под стеклом в одном углу струится крохотный водопадик, образуя заводь, которая простирается под стеной во внешний мир, ибо Каакинен, этот вдохновенный визионер, еще и метафизик, и для имеющих глаза, чтобы видеть, его футуристический город полон символов инь и ян, духа и плоти, внутреннего и внешнего. В вестибюле полно суеты; тут множество столиков; за столиками сидят студенты, представляющие различные общества, которые соперничают под немалый гам, стараясь завлечь входящих первокурсников. Едва войдя в вестибюль, Говард остановился, озираясь так, словно выглядывал кого-то, ища что-то; как будто ему надо выполнить какое-то дело.
   Однако он, видимо, его не выполняет и идет дальше. За столиками две группы – Революционный студенческий альянс и Радикальный студенческий координационный комитет – ввязались в спор по поводу какого-то принципа; они деловито швыряют друг в друга брошюрами из двух стопок – каждая брошюра озаглавлена «Ольстер – реальное решение». Говард не обращает внимания на этот диспут. Он идет дальше, туда, где множество досок для объявлений, которые, как и столики, прокламируют разногласия, раздоры, рвения. Есть объявления, предназначенные стимулировать самосознание («Нудистская группа Освобождения женщин»), и самоопределение («Геройский елизаветинский вечер: с мадригалами»), и революцию («Начните вооруженную борьбу. Сейчас? Митинг в обеденный перерыв, выступление доктора Говарда Кэрка»). Приглашения многообещающи, соблазны многообразны; но даже и они словно бы не то, чего ищет Говард. Он проходит дальше к главной части вестибюля, где находятся лифты. Тут тоже полно суеты. Студенты втискиваются в лифт, отправляясь на свои первые встречи в этом академическом году со своими кураторами, вваливаются на свои первые семинары; преподаватели хлопотливо несут пачки бумаг, регистраторши несут компьютерные распечатки, а указатели указывают одни туда, другие сюда. Здесь Говард снова останавливается; он сосредоточенно целенаправленно оглядывается. Есть дело, которое надо наладить, но с кем? От толпы отделяется фигура: женская, в длинном дождевике; она несет портативную колыбель. Это коллега Говарда, девушка по имени Мойра Милликин, неортодоксальный экономист и незамужняя мать, прославившаяся своим эмансипированным обычаем приносить свое дитя с собой в аудиторию, где оно гугукает и лепечет, пока она растолковывает своим сосредоточенным студентам понятие валового продукта страны.
   – Привет, Говард, – говорит она, – хорошо провел лето?
   – Ну, я закончил книгу, если это хорошо, – говорит Говард. – А ты?
   – Я снова беременна, если это хорошо, – говорит Мойра.
   – Мы продуктивны, верно? – говорит Говард. – Я рад, что нашел тебя. У меня есть поразительная новость.
   Над дверями лифта, перед которым они стоят, звякает звоночек; двери раздвигаются, и из них выходит человек в рабочем комбинезоне, катя перед собой тачку.
   – Они катят тачки, чтобы их не путали со студентами, – говорит Мойра, – просто не выносят этого.
   – Верно, – говорит Говард. – Ты в Социологию?
   – Да нет, в Экономику, – говорит Мойра, – снова в оглобли.
   – Хорошо, – говорит Говард; и они вместе с волной вливаются в лифт. Он и Мойра прислоняются к стенке, держа колыбель между собой; двери смыкаются, лифт начинает подниматься.
   – Ну, так что ты хотел мне сказать? – спрашивает Мойра – Какая-то проблема?
   – Да, – говорит Говард, обводит взглядом лифт, наклоняется к Мойре и очень тихим голосом:
   – По слухам, Мангель приедет сюда выступить.
   – По слухам, кто приедет сюда выступить? – спрашивает Мойра.
   – По слухам, Мангель приедет сюда выступить, – говорит Говард очень громким голосом; студенты оборачиваются и смотрят на него. – Мангель. Мангель генетик. Мангель расист.
   Металлический ящик, в котором они находятся, поскрипывая, ползет вверх в центральной башне здания; звоночки звякают и звякают; лифт останавливается, и раскрывает свои двери, и изрыгает людей на этаже за этажом.
   – А, этот Мангель, – говорит Мойра, тетешкая свое дитя. – Черт, мы не можем допустить его сюда.
   – Именно это я и подумал, – говорит Говард. – Никак не можем.
   – Это оскорбление, плевок в лицо, – говорит Мойра.
   – Это возмутительно, – говорит Говард.
   – Но кто его пригласил? – спрашивает Мойра. – Не помню, чтобы мы давали согласие на его приглашение.
   – Потому что мы согласия и не давали, – говорит Говард, – кто-то явно подсуетился летом, пока нас тут не было.
   – Ты хочешь сказать – Марвин? – спрашивает Мойра.
   – Видимо, – говорит Говард.
   – Ну, – говорит Мойра, – теперь мы тут. У нас у всех есть право голоса. Этот факультет выдает себя за демократический.
   – Вот именно, – говорит Говард.
   – Я подниму вопрос об этом на факультетском совещании завтра же, – говорит Мойра. – Я рада, что ты меня предупредил.
   – Так ты выступишь? – спрашивает Говард. – Я считаю, что кому-то обязательно надо это сделать. Я думал, Что, может быть, я сам…
   – Но ты предпочтешь, чтобы я, – говорит Мойра. – Ладно. – Звоночек лифта звякает; двери открываются на четвертом этаже. – Мой этаж, – говорит Мойра. Держа колыбель перед собой, она проталкивается между стоящими; она вырывается из лифта; она оборачивается и смотрит в битком набитую кабину. – Говард, – говорит она через головы, – я буду бороться. Можешь на меня рассчитывать.
   – Великолепно, – говорит Говард, – это замечательно.
   Двери лифта смыкаются; Говард прислоняется к металлической стенке, выглядя как человек, который больше не выглядывает кого-то или что-то. Двери снова открываются на пятом этаже; Говард проходит вперед и выходит из лифта на четко геометрическую площадку, ибо здесь высоко над землей пребывает Социология. Пребывает и все же в определенном смысле не пребывает, поскольку ни один социолог, серьезно интересующийся взаимодействиями людей, в данном случае не потерпел бы замысла Каакинена. От лифта под прямым углом друг к другу отходят четыре коридора, каждый точно такой же, как остальные три, каждый не предлагает ничего, кроме дверей, дающих или преграждающих доступ в аудитории или кабинеты преподавателей. В мире существуют здания с углами, изгибами, нишами, где расставлены сиденья или на стены повешены картины; Каакинен в чистоте своей отверг все эти деликатесы. В коридорах сидят многочисленные студенты, дожидаясь своих консультантов в этот первый день учебного года. Они сидят на выложенных плиткой полах коридоров, прислоняясь спиной к стене, подтянув колени к подбородку; их руки держат или расплескивают кофе в пластмассовых чашках, налитый из автомата возле лифта. От полов пахнет полировочной мастикой; освещены коридоры исключительно искусственным натриевым светом. Говард покидает площадку и идет по одному из коридоров; студенты, пока он проходит мимо, хмурятся, и паясничают, и испускают стоны, и трещат на него пластмассовыми чашками. «Единственный вид деятельности, которую Каакинен изобрел для людей, находящихся тут, кроме как учить и обучаться, – как-то сказал Генри Бимиш в былые дни, до пертурбаций 1968 года, когда еще был остроумен, – это игра, называемая «Пожар». Когда вы включаете сигнал тревоги, отключаете лифт и медленно спускаетесь гуськом по пожарной лестнице, укрывая голову намоченным пиджаком». Только Говард, обладающий вкусом к экономичности, находит это простительным; есть своя ценность в возникающей тут отчужденности. Он идет дальше до самого конца коридора; там в наиболее неудобном месте находится деканат. Он толчком открывает дверь и входит внутрь. Внутри большой голой комнаты, где творится нескончаемая документация, которая поддерживает тонус факультетского мирка, сидят две симпатичные аккуратные секретарши, мисс Пинк из Стритема и мисс Миннегага Хо с Тайваня; они сидят в своих мини-юбочках перед пишущими машинками напротив друг друга, чуть соприкасаясь коленями. Они поднимают головы, когда Кэрк входит.
   – Ах, доктор Кэрк, какая прекрасная шляпа, – говорит мисс Хо.
   – Так приятно снова видеть ваши прекрасные лица, – говорит Говард. – Хорошо провели лето?
   – Вы отдыхали, мы работали, – говорит мисс Пинк.
   – Это только кажется отдыхом, – говорит Говард, направляясь к длинным рядам ячеек с разложенной факультетской почтой, – тогда-то и происходит полномерная умственная работа. Я вернулся со множеством новых идей.
   – Беда с вашими идеями та, – говорит мисс Пинк, – что в конце концов они попадают на наши машинки.
   – Вы правы, – говорит Говард, бросая большую часть адресованной ему корреспонденции в ящик с надписью «В Утиль». – Восстаньте. Отвечайте ударом на удар.
   Сквозь стену доносятся звуки интенсивной деятельности; соседняя комната – это кабинет профессора Марвина, штаб-квартира операций. Телефоны щелкают, зуммеры зудят, пронзительный голос говорит по телефону. Столько надо сделать!
   – Что это такое? – спрашивает Говард, помахивая большим серым конвертом, одним из официальных университетских конвертов для сообщений комитета.
   – Повестка дня факультетского собрания, – говорит мисс Хо. – Очень хорошо напечатана.