Брэдбери Малькольм Стэнли. Историческая личность

   – Это довольно обидно, – говорит мисс Каллендар, – просто невыносимо, когда тебя не включают в суть. Оставляют для побочной сюжетной линии. В его версии я тоже полноценный персонаж.
   – Я не совсем вижу, причем в данном сюжете вы, – говорит Говард, – поскольку я думал, что суть его истории в том, что я ставлю хорошие отметки мисс Фий по аморальным причинам.
   – Совершенно верно, – говорит мисс Каллендар, – в его истории есть финал. В котором вы ставите мисс Фий «А» и «В». За общие достижения, как говорится.
   – Тогда как суть моей истории в том, что ставь я оценки мисс Фий за общие достижения, это были бы не «А» и «Б».
   – Да, – говорит мисс Каллендар, – это я вижу. Ну, вот. Отсюда следует, насколько другой может стать история, если изменить point d'appui – то есть угол зрения.
   – Угол зрения! – говорит Говард. – Этот тип шпионил за мной, выслеживал меня, фотографировал меня сквозь занавески, а затем сочинил из всего этого ложь. Чудесный угол зрения!
   – Посторонний взгляд иногда очень просвещающ, – говорит мисс Каллендар, – и, разумеется, как говорит Генри Джеймс, в доме беллетристики есть много окон. Ваша беда в том, что вы, кажется, стояли перед большинством из них.
   – Послушайте, мисс Каллендар, – говорит Говард, – это же не просто два маленьких рассказа, материал для игры вашего блестящего критического ума.
   – Да, – говорит мисс Каллендар, – на карту поставлено много больше. Но беда в том, что вашу историю я не нахожу законченной. Не думаю, что вы рассказали мне все. Я не знаю, чего вы хотите от Кармоди, я не знаю, чего вы хотите от меня. Есть сюжетная интрига, о которой вы умолчали.
   – Не знаю, знаете ли вы, сколько поставлено на карту, – говорит Говард. – Вы отдаете себе отчет, что Кармоди шпионил за мной каждый день и сочинил из увиденного историю, которая может стоить мне моей работы?
   – Вы могли бы сказать, что он пытался разобраться в вас, – говорит мисс Каллендар.
   – Бога ради, – говорит Говард, – возможно, он сейчас где-то там на пожарной лестнице сочиняет историю о том, как я раздеваю вас.
   – И он лжет? – спрашивает мисс Каллендар. – Нет ли в этом толики истины?
   – Я вас не раздеваю, – говорит Говард.
   – А его там нет, – говорит мисс Каллендар, кладет вязание на столик и смотрит на Говарда влажными глазами. – Ему назначили прием. Он сейчас у вице-канцлера.
   – Знакомит его со своим углом зрения, – говорит Говард.
   – Да, – говорит мисс Каллендар. – Мне жаль, искренне. Это правда, что вы можете лишиться работы? Ему ведь нужен всего лишь шанс.
   – Есть нечто, именуемое вопиюще позорным поведением, – говорит Говард, – это крайне неясное понятие, и тем более в наши дни. Но у меня есть политические враги, которые понавешают на меня все, что сумеют.
   – О Господи, – говорит мисс Каллендар, – поэтому я и вернулась домой. Просто не выдержала. Эти жуткие копания сегодня утром. Я так встревожилась за вас обоих.
   – За него? – спрашивает Говард. – Он шантажист и фашист. Вы тревожитесь из-за него?
   – Он не фашист, он личность, – говорит мисс Каллендар, – он еще мальчик, глупый, испуганный, потому что вы напугали его. Он вел себя скверно и глупо. Я так ему и сказала, я набросилась на него. Но он убежден, что вы решили его уничтожить только потому, что он то, что он есть, и он ведет борьбу, чтобы выжить.
   – Это верно, – говорит Говард. – Другими словами, классическая фашистская психология. Пока у вас все хорошо, вы проповедуете веру в порядочность и нормы социального поведения. Но если что-то угрожает вашему положению – к черту все это. Дерись за собственные интересы, пуская в ход все, что под руку попадется.
   – Но что вы-то делаете с ним? – спрашивает мисс Каллендар. – Загнали его в угол и держите там. В четверг вы сказали, что, может быть, вернете его в семинар. Зачем вы это сказали?
   – Вы знаете зачем, – говорит Говард.
   – Вы играли с ним, чтобы добраться до меня, – говорит мисс Каллендар.
   – Послушайте, – говорит Говард, – пока мы разговаривали, он шпионил. Он не стоит вашего сострадания.
   – Это очень печальный случай, – говорит мисс Каллендар. – Такой же, как ваша мисс Фий. Но одну вы укладываете в постель, а другого изничтожаете.
   – Она лично есть, а он нет, – говорит Говард. – Вы опаснейшим образом разбрасываетесь своим сочувствием. Да посмотрите на него. Разглядите эту его короткую стрижку, его начищенные ботинки. Подумайте об этой высокомерной империалистической манере держаться. Он ждет, что мир будет танцевать под его дудку. А если мир не пляшет, он размахивает кулаками вслепую. Он не способен к конфронтации с жизнью или с реальностью. Он не испытывает ничего, кроме ужаса, что ему угрожают те, кто реально живет. Вот смысл его истории. Вот кого вы поддерживаете.
   – Я сделала не больше, чем была обязана как его куратор, – говорит мисс Каллендар, – и заметно меньше, чем вы для мисс Фий.
   – Нет, – говорит Говард, – вы ему поверили. Вы так мне и сказали. Он предложил объяснение тому, чего вы не понимали.
   – Я не приняла его обвинений, – говорит мисс Каллендар, – я поверила, что увиденное им было правдой.
   – А вы не помогли ему увидеть это? – спрашивает Говард.
   Мисс Каллендар смотрит на Говарда; она говорит:
   – О чем вы говорите?
   – Стычка между мной и Кармоди произошла во вторник. Но ему известно все про вечер понедельника. Про Фелисити Фий и меня в полуподвале. Он должен был стоять примерно там, где стояли вы, и точно в то же время, чтобы знать про это.
   – Вы думаете, я сказала ему? – говорит мисс Каллендар. – Нет.
   – Вы видели его в тот вечер, когда уходили? – спрашивает Говард. – Где он был?
   – Не знаю, – говорит мисс Каллендар, – но я ему ничего не говорила.
   – Как я могу это знать? – спрашивает Говард.
   – Никак, – говорит мисс Каллендар.
   – Да, – говорит Говард.
   Мисс Каллендар поднимается со своего кресла, она стоит перед камином; она берет с каминной полки стеклянный шар. Внутри шара крохотный деревенский пейзаж; когда она берет его, внутри стекла начинают плавать снежные хлопья. Говард тоже встает; он говорит:
   – Вы понимаете, что я вам говорю?
   Мисс Каллендар поднимает голову; она говорит:
   – Почему вы вините меня?
   – Вы должны сделать свой выбор, – говорит Говард. – Определить, где вы. С кем. Чьей истории вы верите.
   – Я люблю быть беспристрастной, – говорит мисс Каллендар.
   – Но вы не можете, – говорит Говард. – Вы знаете, куда вы идете? Вы идете его путем. И кончите точно так же, как он.
   – О чем вы? – спрашивает мисс Каллендар.
   – Посмотрите на эту комнату, где вы заточили себя, – говорит Говард. – Она рассказывает о том, что вы такое.
   Мисс Каллендар смотрит на свою комнату, на кресла в ситцевых чехлах, торшер, эстампы на стенах.
   – Это очень удобная комната, – говорит она.
   – Это истлевшее место, – говорит Говард, – нора, где вы можете спрятаться и укрыться от всего, что растет. Жизнь, и сексуальность, и любовь. Разве вы не прячетесь?
   – Мне нравится быть немножко неуловимой, – говорит мисс Каллендар.
   – Он уничтожил себя. И вы себя уничтожите, – говорит Говард. – Вы увязнете, вы высохнете, вы будете ненавидеть и злиться на всех и вся, через десять лет вы станете ничем, невротичной маленькой старушкой.
   – Это очень милая комната, – говорит мисс Каллендар. Говард говорит:
   – Фрейд как-то дал очень экономичное определение невроза. Он сказал, что это ненормальная привязанность к прошлому.
   Лицо мисс Каллендар очень бело; из него смотрят ее темные глаза.
   – Я этого не хочу, – говорит она. – Мне это невыносимо.
   – Вам необходимо забыть его, – говорит Говард, накрывая своей ладонью ее руку, которая держит маленькую метель в стекле. – Вам необходимо быть со мной.
   – Мне не следовало вас впускать, – говорит мисс Каллендар. – Что вы сделали с ним?
   – Он меня не интересует, – говорит Говард, – меня интересуете вы. С самого начала.
   – Я не хочу вас интересовать, – говорит мисс Каллендар.
   – Там ваша спальня? – спрашивает Говард.
   – А что? – спрашивает мисс Каллендар, поднимая грустное плачущее лицо.
   – Идемте туда со мной, – говорит Говард.
   – Я не хочу, – говорит мисс Каллендар.
   – Все хорошо, – говорит Говард. – Его здесь нет. Он на приеме у вице-канцлера.
   – Я этого не хочу, – говорит мисс Каллендар. – Еще одна мисс Фий, получающая помощь.
   – О нет, вы гораздо больше, – говорит Говард.
   – Не побочный сюжет, – говорит мисс Каллендар.
   – То, о чем все это было с самого начала, – говорит Говард. – Идемте же.
   Он кладет ладонь на ее локоть. Мисс Каллендар оборачивается. Ее темная голова опущена.
   – Да, – говорит Говард.
   Мисс Каллендар идет к коричневой, пропитанной морилкой двери спальни: толчком открывает ее и входит в комнату. Это маленькая комната с (у одной стены) очень большим гардеробом; кровать громоздкая, высокая, с деревянными изголовьем и изножьем. Она накрыта лоскутным одеялом; мисс Каллендар поправляет его. За окном небольшой сад на склоне; мисс Каллендар идет к окну и задергивает тяжелые плюшевые занавески. В комнате теперь совсем темно. Все еще стоя у занавесок, по другую сторону кровати от него, она начинает неуклюже снимать брючный костюм; он слышит шепот ткани, когда она снимает то и это.
   – Можно я зажгу свет? – спрашивает Говард.
   – Нет, нельзя. Не надо, – говорит мисс Каллендар. Одежда падает на пол, ее тело белеет в смутной тьме. Она отходит от занавесок; кровать скрипит, она лежит поверх одеяла. Его собственная одежда валяется у его ног. Он забирается на кровать и касается ладонью чуть шероховатой мягкости ее кожи. Он ощущает на ней холодность своей ладони и легкую вибрирующую дрожь, отвращение плоти. Его рука находит центр ее тела, пупок; он ведет ее вверх, к маленькой округлой груди, а потом вниз к бедрам. Он ощущает роднички отклика, крохотные роднички; напряжение соска, теплоту выделений. Но она лежит почти без движения; она пренебрегает чувствовать то, что чувствует.
   – У тебя было прежде? – шепчет он.
   – Практически нет, – шепчет она.
   – Тебе не нравится, – говорит он.
   – Разве ты здесь не для того, чтобы мне понравилось? – спрашивает она.
   Он месит и жмет ее тело. Он лежит на ней, на ее груди и может ощущать быстрое биение ее сердца. В темноте он движется и ощущает, как деятельная энергичная его плоть ввинчивается в нее, нечто бесформенное, горячее, растущее, расширяющееся. Неудержимое нечеловеческое, оно взрывается; пот плоти, плоти двух тел, ароматизирует воздух темной комнаты; их тела отрываются друг от друга.
   Мисс Каллендар лежит, отвернув от него лицо; он ощущает запах ее гигиеничного шампуня совсем близко от своего лица.
   – Мне не следовало позволять вам, это плохо, – шепчет она.
   – Нет, – говорит он. Как мог он счесть ее старой, когда увидел в первый раз. Ее тело рядом с ним ощущается как юное, совсем юное. Он шепчет будто ребенку:
   – Обещай, что ты больше не будешь думать о нем, не будешь больше что-нибудь для него делать.
   Мисс Каллендар по-прежнему отворачивает голову; она шепчет:
   – Вот ради чего все это было.
   – Это ради твоего блага, – говорит Говард.
   – То, что вы говорили, – говорит мисс Каллендар.
   – Так что? – спрашивает Говард.
   – Вы говорили это только для того, чтобы войти в меня.
   – Я думаю, ты позволила бы мне в любом случае, – говорит Говард. – Это должно было произойти.
   – Историческая неизбежность, – говорит мисс Каллендар. – Должно было быть окончание. Им была я.
   – Верно, – говорит Говард, – его организовал Маркс. Секунду спустя мисс Каллендар поворачивает голову к
   нему; она говорит:
   – Маркс сказал, что история это чушь.
   – Это сказал Генри Форд, – говорит Говард.
   – Нет, Маркс, – говорит мисс Каллендар.
   – Да? Где же? – спрашивает Говард.
   – Позднее прозрение, – говорит мисс Каллендар, поворачивая к нему свое тело.
   – Это моя область, – говорит Говард. – Блейк для тебя, Маркс для меня.
   – Я права, – говорит мисс Каллендар, – это критическая двусмысленность.
   – Если тебе так хочется, – говорит Говард.
   – Я была ужасна? – спрашивает мисс Каллендар.
   – Это как гольф, – говорит Говард, – тебе необходимо побольше практиковаться.
   – Ты такой занятой, – говорит мисс Каллендар. – Джордж снова начнет дежурить.
   – Нет, не думаю, – говорит Говард, – я думаю, мы можем с ним разделаться.

ХIII

   И вот снова зима; все вернувшиеся люди снова уезжают. Осень, когда разгораются страсти, растет напряжение, умножаются забастовки, газеты разбухают от всяких бедствий, завершилась. Приближается Рождество; гуси жиреют, а газеты тощают; события перестают происходить. У входных дверей нагружаются машины, и люди с облегчением готовы отбыть – в Позитано или в Государственный архив, в Москву или к мамочке на тихий провал праздничных дней. Гирлянды цветных лампочек на променаде то вспыхивают, то гаснут в ритме включения и отключения тока; Никсон избран на второй срок, и ходят слухи о сезонном перемирии в Ольстере. Искусственные елки, украшенные пустыми пакетиками из фольги, стоят в переходах торговых центров, где толпятся покупатели, вызывая малый экономический бум в сфере потребления; крушения поездов и авиакатастрофы словно бы укладываются в статистику сезона. Снег кружит над морем; люди облекаются бодрой веселостью; телефоны надрываются взаимными рождественскими пожеланиями. Кэрки, эта очень известная супружеская пара, улавливают общее настроение и решают устроить вечеринку. Правду сказать, две последних зимы они уже устраивали вечеринки именно теперь, в конце осеннего семестра, первого семестра этого учебного года в расползающемся вверх по холму новом университете. Но для них это никак не традиция, да и как же иначе? Кому дано, опередив время, предвидеть столкновения и разногласия, расхождения и схождения группы таких вот интеллектуалов, когда они собираются вместе, генерируя устремленный вперед марш сознания, устремленный вперед процесс истории. В любом случае Кэрки, разумеется, чрезвычайно занятые люди с двумя полными жизнями и двумя раздельными ежедневниками; они не так уж часто оказываются дома единовременно; когда надо так много сделать в мире, для планирования и разговоров остается мало свободного пространства. Но волей случая в эту последнюю неделю семестра они оказываются дома вместе; и хотя столкновения были значительными, семестр утомительным, а их личные отношения зыбкими, поскольку, когда один наверху, то другой внизу, ими умудрился овладеть некий атавистический инстинкт. Они смотрят друг на друга с понятной подозрительностью; они анализируют настроение и обстановку; они говорят, хоть и без полной уверенности, «да». И они берут общий домашний ежедневник (в прошлый раз за ним сходил Говард, так что теперь его приносит Барбара) – вместе с ним они садятся в сосновой кухне и просматривают тесно заполненные страницы. Находится свободная дата, которая однозначно устраивает их обоих и никак не касается их раздельных планов. Они засталбливают ее; эта дата – 15 декабря, пятница, последний день семестра.
   После того как инстинкт, потребовавший вечеринки, пробудился в них, – инстинкт такой временный и неуверенный, что ни она, ни он не понимают, кого винить, Кэрки идут вместе в свою гостиную и наливают себе каждый по стакану пива и начинают ее планировать. Это небольшая инспекция их текущих взаимоотношений, и почти сразу становится ясно, что вечеринка будет худосочнее и меньше предыдущей, устроенной в начале этого же семестра, когда перспектива была приятной, а будущее полным возможностей. Ибо и Кэрки, и их дружбы, и их друзья претерпели нормальный износ. Были разрывы и ссоры, и смены партнеров и смены союзников; нависают новые разводы, намечаются новые политические ассоциации. Он больше не разговаривает с ней; они больше не разговаривают с ними; не так-то просто спланировать вечеринку, не будучи полностью au courant ^[14] передвижений и настроений, но Кэрки умеют быть au courant и составляют свой список соответственно. Есть люди, которые, можно предсказать наверняка, теперь не придут, когда Кэрки их пригласят; есть люди, которых Кэрки не пригласят ни при каких обстоятельствах. И люди уже в процессе отбытия, так как заключительная неделя семестра, это неделя чтения, и многие студенты уже тайком исчезли, как и некоторые преподаватели; а у многих другие обязательства, собрания или дела. Поэтому не будет заботливости Флоры Бениформ, так как Флора отсутствует уже три недели, ведя полевые исследования в Уэст-Бромвиче, где наблюдалась заметная вспышка тройлизма. Не будет Роджера Фанди, так как он получил срок, представ в этот самый день перед лондонским судом по обвинению в нападении на полицию в ходе недавней демонстрации на Гросвенор-сквер против камбоджийской политики. Не будет Леона, так как Леон гастролирует с «Много шума из ничего» по Австралии, и не будет авангардистов из местного театра, так как труппа, занятая в «Коте в сапогах», не достойна общества Кэрков. Но есть другие, – бодрая, пусть и потрепанная, компания выдюживших, ибо дело радикализма в Водолейте в этом семестре имело свои победы и есть все причины для хорошего настроения. И вот ветер бьет в окна, и быстро темнеет: огоньки мерцают в полуразрушенных домах по ту сторону улицы; а Кэрки сидят в своих кожаных креслах, и называют имена, и планируют всякие прелести: вечеринка обретает свою скромную форму.
   Через некоторое время Барбара встает и идет к двери гостиной.
   – Фелисити, – кричит она в сложную акустику холла. – Мы с Говардом заняты планированием вечеринки. И я подумала: ты не против искупать вечером детей?
   – Нет, я против, – кричит Фелисити неизвестно откуда, вероятно из уборной, где она теперь проводит много времени. – Мне надоело терпеть эксплуатацию.
   – Не понимаю, что происходит с Фелисити, – говорит Барбара, снова садясь в кожаное кресло.
   – Не обращай внимания, – говорит Говард. – Я думаю, у нее новый кризис.
   – Полагаю, ты перестал ее трахать, – говорит Барбара, – а мог бы подумать и обо мне.
   – Я пытаюсь делать все, что в моих силах, – говорит Говард, – но так много всего.
   – Да, мы в этом убедились, – говорит Барбара, – благодаря камере Кармоди.
   – Как насчет Бимишей? – спрашивает Говард. – Или это Бимиш и Бимиш?
   – Они вместе, – говорит Барбара. – С тех пор, как доктор Бениформ уехала. Но придут ли они, если мы их пригласим?
   – Генри – мой друг, – говорит Говард.
   – Все еще? – спрашивает Барбара. – После Мангеля? Не представляю, что он захочет снова с тобой встречаться.
   – О, Генри видит и другую точку зрения, – говорит Говард.
   Но причина для сомнений вполне основательна. Если высшей точкой успеха радикализм в завершающемся семестре был обязан лекции Мангеля, то Генри этот успех обошелся недешево. Ибо факультет таки послал приглашение Мангелю, и среди преподавателей были острые раздоры и взаимное раздражение; а новость с молниеносной скоростью таинственно дошла до радикальных студенческих группировок, которые, уже сумев провести две сидячие забастовки, ощущали себя огромной силой и были готовы к беспрецедентному сотрудничеству друг с другом. Они развесили множество плакатов и провели множество митингов, на части которых выступал Говард, этот мученик организованных Кармоди преследований; и в день лекции огромная толпа сгрудилась вокруг лекционного зала имени Беатрисы Уэбб, возбужденно скандируя в самом гневном настроении. Профессор Мангель сообщил заранее, что его темой будет «Есть ли у крыс семьи?», но в этом было усмотрено типичное либеральное увиливание, и негодование возросло еще больше, и многие распростертые тела закрывали проход ко всем дверям здания, пока внутри собирались враждебные массы, утверждая радикальную доктрину взрывами рева и размахиванием плакатами.
   – Генри был сам виноват, – говорит Говард, вспоминая славную победу. – Он во что бы то ни стало хотел вести себя провокационно. Генри творит несчастные случаи.
   – Есть люди, которые считают, что только он вел себя достойно, – говорит Барбара.
   – Черт, Барбара, – спрашивает Говард, – или ты размякла на старости лет?
   – Мне это не понравилось, – говорит Барбара.
   Беда заключалась в том, что представить приезжего лектора должен был Генри; собственно, сделать это полагалось бы профессору Марвину, но он внезапно сознался, что у него связаны руки, так как его ждут в Эдинбурге с лекцией о мессианстве; а Флора Бениформ, к которой перешла бы эта обязанность как к ученице Мангеля, была затребована в Уэст-Бромвич, для исследований, не терпевших отлагательств. Таким образом именно Генри в тот день аккуратными шажками миновал распростертые тела и вошел в запретное пространство Беатрисы Уэбб.
   – Почему он просто не сказал им, что произошло? – спрашивает Говард.
   – О, ты был бы разочарован, поступи он так, – говорит Барбара. Ибо Генри вышел на подиум, один, с рукой на перевязи; он сказал вежливо: «Я попрошу вас разойтись». Питер Мадден встал перед Генри и объявил залу: «Радикальным мнением эта лекция запрещена». Аудитория взревела в знак согласия: «Запрещена, запрещена», а также «Фашист, фашист», и тогда Генри проявил неразумность. Он оттолкнул Питера Маддена здоровой рукой; он замахал изрезанной; он закричал: «Фашисты вы; это преступление против свободы слова». Тут толпа всколыхнулась, забурлила; Мелисса Тодорофф, выделявшаяся в зале своим плакатом «Отрезать Мангелю матку!», швырнула в Генри булочкой; и массы сорвались с цепи, хлынули на трибуну и сшибли неуравновешенное тело Генри вниз и каким-то образом в общей свалке его растоптали. В своем гневе они затем ринулись в его кабинет, оставленный незапертым; они распахнули картотечные шкафчики и выбросили или похитили их содержимое; они разбили зеркало в серебряной раме; они вылили чай из «Чайной горничной» на норвежский половичок, а затем разбили «Чайную горничную»; и в эту мешанину они побросали его записи.
   – Ему не следовало вести себя провокационно, – говорит Говард. – Он мог бы просто сказать им про Мангеля.
   – Майра говорит, он боялся, что они устроят овацию, – говорит Барбара, – а этого он не вынес бы.
   Собственно говоря, только на следующий день, когда Генри лежал в больнице, новость про Мангеля распространилась по академгородку; из многих, собравшихся там в день лекции, не изволил явиться только Мангель, скончавшись накануне вечером от инфаркта в своей лондонской квартире.
   – Все равно, давай его пригласим, – говорит Говард, – это даст ему шанс помириться.
   – Чем больше мы этим занимаемся, – говорит Барбара, – тем больше я чувствую, что вечеринка нам требуется меньше всего. По-моему, это крайне сомнительное празднование.
   – Ты так думала и в прошлый раз, – говорит Говард, – а она очень подняла твой тонус
   – Бог мой, Говард, – говорит Барбара, – ну что ты знаешь о моем тонусе или депрессии? Какой доступ есть у тебя к моим чувствам? Что ты вообще обо мне знаешь теперь?
   – Ты в отличной форме, – говорит Говард.
   – Я жутко несчастна, – говорит Барбара.
   – Скажи мне почему? – спрашивает Говард.
   – Предпочту не говорить, – говорит Барбара.
   – Ладно, – говорит Говард. – Тебе требуется вечеринка.
   – Бог мой, – говорит Барбара, но они продолжают планировать и разговаривать. Немного позднее они выходят в холл, и один стоит рядом, пока другой звонит, а потом они меняются ролями, так как Кэрки все делают вместе и на равных. Иногда телефон не отвечает, а иногда ответ дается отрицательный; тем не менее, как они и предполагали, в наличии имеется человеческий материал, готовый для вечеринки, сезонной, рождественской вечеринки.
   – Это будет отлично, – говорит Говард.
   Потом они ужинают, а позже они идут спать и ложатся друг на друга.
   – Тебе не требуется передышка, – говорит Говард после, – слишком много всего происходило.
   – С тобой, – говорит Барбара, – не со мной. Назови хоть одно в хорошем смысле слова, что в последнее время случилось со мной?
   – Поезжай в Лондон, походи по магазинам, – говорит Говард. – Купи подарков.
   – Там ничего нет, – говорит Барбара, – абсолютно ничего.
   И дни идут, и Говард закругляется в университете, задает темы для каникулярных эссе, приглашает студентов, которые каким-то образом еще не уедут, к себе на вечеринку, и вот уже утро пятницы 15 декабря. Кэрки встают рано, и вместе они спускаются по лестнице и входят в кухню. Фелисити Фий, которая все еще ночует в их гостевой спальне, сидит за сосновым столом, темноглазая, в своей блузке со шнурком и длинной юбке, и ест жареный хлеб; дети где-то там, она не знает где.
   – Это очень наполненный день, – говорит Барбара, – надеюсь, ты сумеешь мне помочь.
   – Собственно, я пакую свои вещи, – говорит Фелисити. – По-моему, ты уже получила от меня всю помощь, которая тебе требовалась.
   – Но как я управлюсь завтра? – спрашивает Барбара.
   – Завтра само о себе позаботится, Барбара, – говорит Фелисити, – ты справишься. Я уверена, обязательно отыщется кто-то, кто будет делать всю эту работу, чтобы иметь возможность наслаждаться чудесным обществом Кэрков.
   – Мы чем-то тебя обидели, Фелисити? – спрашивает Барбара.
   – Ну, – говорит Фелисити, – человек, по-моему, всегда должен быть в движении. Я просто нашла что-то еще. Поступлю в общину Харе Кришна.