Брэдбери Малькольм Стэнли. Историческая личность

   – Барбара уедет, а мы пока не нашли, кто бы мог посидеть с детьми, – говорит Говард. – А в четверг ничего не выкраивается?
   – В четверг я должна отправить по почте мой обзор, – говорит Флора, – так что, боюсь, ничего не выйдет.
   – Можно я приду сегодня вечером? – спрашивает Говард.
   – О, сегодня вечером, – говорит Флора.
   – Я тебе расскажу кое-что про Майру, – говорит Говард.
   – Ну, – говорит Флора, – я смогу освободиться с половины восьмого до девяти.
   – Мне надо будет найти кого-то посидеть с детьми, -говорит Говард. – Барбара записалась на вечерние курсы-
   – Да? – говорит Флора. – На какие же?
   – Коммерческий французский, – говорит Говард.
   – Веет застарелой скукой, – говорит Флора, – тебе следовало бы понаблюдать за Барбарой.
   – Она хочет читать Симону де Бовуар в подлиннике, – говорит Говард.
   – Так-так, – говорит Флора, поднимает свой ежедневник повыше и говорит: – Предположительно, Говард.
   И записывает эти слова в ежедневник; Говард делает пометку в своем. Они стоит так секунду и смотрят друг на друга. Говард говорит:
   – Найти кого-нибудь мне будет нетрудно. Какая-нибудь студентка.
   – Попроси эту, – говорит Флора, указывая карандашом на дверь.
   – Возможно, – говорит Говард.
   Флора убирает свой ежедневник в сумочку. Говард говорит:
   – Я уточню к сегодняшнему факультетскому совещанию. До свидания, Флора.
   Флора берется за дверную ручку; но не нажимает на нее. Она говорит:
   – Не странно ли? Ты даже не спросил меня, что вчера вечером делала Барбара.
   – Да, не спросил, – говорит Говард, – так что, возможно, я знаю.
   – Или же, быть может, тебе все равно, – говорит Флора.
   – В любом случае, если бы я не знал, а ты бы знала, ты мне рассказала бы? – спрашивает Говард.
   – Вероятно, нет, – говорит Флора, – но ты мог бы спросить.
   – Сомневаюсь, знаешь ли ты, – говорит Говард, – думаю, ты просто пытаешься вызнать.
   Флора смеется; она говорит:
   – Ах, Говард, межличностные отношения – ну почему мы придаем им значение? Ни передышки, ни конца. Кроме того, к которому пытался прибегнуть Генри.
   – Очень пессимистичная точка зрения, – говорит Говард. – И что есть еще кроме?
   – Да, верно, – говорит Флора. – Возможно, я увижу тебя вечером. Ну, пока.
   Она открывает дверь. Открывается вид на фигуру Фелисити Фий, стоящую у самого косяка.
   – Я ухожу, – говорит Флора. – Приятно провели время на вечеринке?
   – Да, – говорит Фелисити, – очень приятно.
   – Отлично, – говорит Флора. – Извините, что заставила вас ждать.
   – И кто она? – спрашивает Фелисити, когда массивная спина Флоры удаляется по коридору и дверь кабинета закрыта изнутри. – Я ее на твоей вечеринке не видела.
   – Она там была, – говорит Говард. – Приехала поздно. Ну так, Фелисити?
   Фелисити делает шаг вперед дальше в кабинет.
   – Можно я сяду? – спрашивает она.
   – Конечно, – говорит Говард.
   Фелисити садится в его серое кресло. На ней легкая блузка с круглым вырезом, стянутым шнурком, и длинная голубая юбка, достающая до пола. Темные круги под глазами и никакой обуви на ногах, заметно грязных; вид у нее опустошенный и грустный.
   – Я пришла узнать, в каких мы отношениях, – говорит она. – В каких мы отношениях, Говард?
   – Что-нибудь не так? – спрашивает Говард.
   – Вчера ночью я вернулась домой и рассказала Морин, – говорит Фелисити. – Про нас. Она ударила меня туфлей. А теперь выгоняет. Я пришла узнать, сделаешь ли ты чего-нибудь для меня.
   – А что я могу сделать для вас? – говорит Говард. – У вас есть право на комнату в общежитии.
   – Морин говорит, что я грязная предательница, – говорит Фелисити.
   – Я же сказал вам забыть, что говорит Морин, – говорит Говард.
   – Вот-вот, – говорит Фелисити, – вечера ночью ты наговорил мне столько всякого, а к утру все как будто скоренько позабыто.
   – Что я вам говорил? – спрашивает Говард.
   – Говорить можно по-всякому, – говорит Фелисити, – я думала, ты в определенном смысле сказал мне, что хочешь меня.
   – Любовью с вами я занялся в основном потому, что этого хотели вы, и в настрое, понятном нам обоим. По-моему, вы теперь пытаетесь перетолковать это в нечто другое.
   – Замечательно. Выходит, – говорит Фелисити, – это было нечто нейтральное, дальнейшего значения не имеющее. Ну, как вырвать зуб в клинике службы здравоохранения. Лежите смирно, я сейчас сделаю, что вам требуется. И вы сможете уйти, запишитесь в регистратуре на новый прием, если понадобится. Безличное социальное обеспечение, хорошие гигиенические условия, одно короткое посещение, следующий пациент, пожалуйста. Так?
   Фелисити вытягивается в кресле; вид у нее самый горестный. Она говорит:
   – Черт, Говард, как мне достучаться до тебя? Неужели ничего не произошло? Неужели наши отношения не изменились?
   – Вы всегда могли достучаться до меня в любую минуту, – говорит Говард. – Меня заботит происходящее с вами. Это моя работа.
   Фелисити пристально смотрит на него; она говорит:
   – Твоя работа? Оттрахать меня это часть твоих служебных обязанностей?
   Говард спрашивает: – Чего вы добиваетесь, Фелисити? Фелисити смотрит вниз; она водит босыми пальцами ног по полу Говарда и следит взглядом за ними. Она говорит:
   – Я же сказала тебе, что хочу сделать так, чтобы что-то значить для тебя.
   Говард смотрит на свои часы.
   – Послушайте, – говорит он, – мы не можем сейчас это обсуждать. Семинар начинается через пять минут, а у меня еще есть дело в деканате. Нам придется поговорить как-нибудь в другой раз.
   Говард достает свой ежедневник.
   – Да? – говорит Фелисити. – Когда в другой раз?
   – До вечера у меня совещание, – говорит Говард. – Завтра утром.
   – Нет, – говорит Фелисити, – сегодня вечером.
   – Сегодня вечером я занят, – говорит Говард.
   – Ладно, – говорит Фелисити, – я не встану с этого кресла. Можешь идти вести свой семинар и оставить меня здесь, если хочешь. Данное человечество отсюда ни ногой.
   – Это смешно, – говорит Говард.
   – Это позиция, которую тебе следовало бы узнать, – говорит Фелисити, – это ведь традиционный радикальный жест протеста.
   – Хорошо, – говорит Говард, – подождите здесь минутку. Я покончу с моим делом и вернусь.
   Говард идет по коридору и сворачивает в деканат; у секретарш перерыв, когда они отправляются выпить кофе в «Союзе», а потому он диктует свое поручение в диктофон. Он возвращается назад по коридору в прямоугольный кабинет; Фелисити по-прежнему сидит в сером кресле, но бумаги у него на столе переворошены, а ящик картотеки открыт; подшивка из ящика лежит на коленях Фелисити, и она ее читает.
   – Интересно, – говорит Фелисити.
   – Разумеется, – говорит Говард, – чуть я вышел в коридор, как понял, что вы сделаете именно это. Дайте ее.
   Фелисити возвращает подшивку, очень скучную подшивку с административной статистикой, собранной одним из комитетов Говарда; он всовывает ее обратно в ящик и закрывает его.
   – Чего вы добиваетесь, Фелисити? – спрашивает он.
   – Я же сказала тебе, Говард, – говорит Фелисити. – Хы меня интересуешь. Я думаю о тебе все время. Посмотри на меня. Я могу тебе помочь.
   Говард садится в свое кресло за столом.
   – Вы можете мне помочь, Фелисити? – спрашивает он. – Каким образом?
   – Я не спала всю прошлую ночь, – говорит Фелисити, – я просто думала о тебе. Знаешь, что я думала? Я думала: если бы только этот человек знал себя по-настоящему. Он думает, будто он свободен. Он все время говорит об освобождении, об открытости. А что он такое? Академический человек. Эта его тухлая работа. Этот его тухлый стол. Эта его тухлая академическая манера держаться, которую он считает такой на равных, такой панибратской. Он еще не начал заниматься собой. Он – клубок непоследовательностей. Я знаю, тебе трудно признать это. Но разве же это не так?
   – И у вас есть средство освободить меня, вызволить из этой беды? – спрашивает Говард.
   Фелисити наклоняется вперед.
   – Ах, Говард, – говорит она, – почему бы нам просто не уехать?
   – Уехать куда? – спрашивает Говард.
   – Просто уйди отсюда со мной, – говорит Фелисити. – Давай уберемся подальше. Давай перестанем быть преподавателем и студенткой, давай уедем куда-нибудь и будем самими собой.
   – У вас уже намечено куда? – спрашивает Говард.
   – Куда-нибудь, где дешевая жизнь, – говорит Фелисити. – На юг Франции.
   – Чтобы делать – что? – спрашивает Говард.
   – Ты можешь писать книги, общаться с французскими Радикалами, – говорит Фелисити. – Я буду стряпать французские блюда. Я хорошо готовлю. И мы будем жить полной жизнью.
   Говард смотрит на нее. Он говорит:
   – Фелисити, вы правда хорошо готовите?
   – Не очень, – говорит Фелисити.
   – И жизнь на юге Франции вовсе не дешева.
   – Так не обязательно на юге Франции, – говорит Фелисити.
   – И я вовсе не в западне, – говорит Говард. – Я совершенно свободен.
   – Да нет же, – говорит Фелисити, – это тебе так кажется.
   – Фелисити, – говорит Говард, – это одна из ваших фантазий. Вы фантазерка.
   – Ты не видишь, да? – спрашивает Фелисити. – Ты не видишь, кем мог бы стать. Я думаю, что думала о вас больше, чем вы когда-либо думали о себе.
   – Никто никогда не думал о ком-либо больше, чем о самом себе, – говорит Говард.
   – Значит, никто не может ничему научить другого? – спрашивает Фелисити. – И никто не может научить тебя чему-то о тебе самом. Какой ты счастливчик, верно? Но тебе надо бы взглянуть на себя со стороны. Тогда все выглядит совсем по-другому.
   Говард смотрит на Фелисити. Он говорит:
   – Вы решили втереться в мою жизнь. Вы выслеживаете меня, вы шпионите за мной. А затем начинаете обвинять меня в недостатках, исправить которые дано только вам. Игра, чтобы подцепить меня на крючок. Но для чего, Фелисити?
   – Тебе следовало бы знать, – говорит Фелисити со слезой в глазу, – это то, что некоторые люди называют любовью.
   – Любовь странная вещь, – говорит Говард, – род деятельности, который требует очень пристального рассмотрения.
   – О Господи, – говорит Фелисити, – ну не тухлый ли ты? Не точь-в-точь такой, как я говорила?
   – Вы говорите, что хотите меня освободить, – говорит Говард, – но подразумеваете, что хотите мной владеть. Развить таким образом подлинные взаимоотношения невозможно. Ни со мной, ни с кем-либо другим.
   Старые куранты на Водолейт-Холле отбивают свои десять часов высокими нелепыми нотами, разносящимися над академгородком. Слеза Фелисити сползает по ее носу.
   – Ты меня обманываешь, – говорит Фелисити.
   – Идемте, Фелисити, – говорит Говард. – Идемте на семинар.
   – У вас не найдется бумажного носового платка? – спрашивает Фелисити.
   Говард сует руку в ящик своего письменного стола и протягивает Фелисити белый квадратик папиросной бумаги.
   – Думаю, тебе это требуется непрерывно, – говорит Фелисити, – ряды и ряды нас.
   – Нет, – говорит Говард. – Вставайте.
   – Ты выигрываешь тем, что ты старше, – говорит Фелисити, – но из-за этого ты и проигрываешь.
   – Все в порядке? – спрашивает Говард и открывает Дверь. Фелисити бросает смятый комок папиросной бумаги в корзину для бумаг; она проходит через кабинет и выходит в коридор; она стоит, обмякнув, пока Говард собирает книги и записи, а потом выходит и своего кабинета и запирает Дверь. Они начинают идти по коридору под натриевыми плафонами. Фелисити говорит, шмыгая носом:
   – Когда ты снова со мной увидишься?
   – Мы можем поговорить завтра, – говорит Говард.
   – Ты правда вечером занят? – спрашивает Фелисити. – Да, – говорит Говард, – я занят.
   – С кем у тебя свидание?
   У меня профессиональная встреча, – говорит Говард.
   – А тебе есть с кем оставить детей? – говорит Фелисити. – А то я могу.
   Говард останавливается и смотрит на Фелисити. Ее лицо само простодушие.
   Внезапно из двери с правой стороны коридора возникают ягодицы и налетают на Говарда; они принадлежат его коллеге, молодому человеку радикальных убеждений по имени Роджер Фанди; он вытаскивает диапроектор из аудитории. Он выпрямляется, мельком взглядывает на мокрое лицо Фелисити, но студентки в Водолейте с его строгими академическими требованиями плачут так часто, что его внимание на ней не задерживается.
   – Говард, – говорит он, – вы слышали все эти разговоры про Мангеля?
   – Что-что? – спрашивает Говард.
   – Он вроде бы приедет выступить здесь, – говорит Фанди.
   – Вам следует положить этому конец, – говорит Говард. Они идут дальше.
   – Я умею обращаться с детьми, – говорит Фелисити. – Я их люблю.
   – Но если вы придете, то будете всюду совать нос, – говорит Говард, – а это лишнее, верно?
   Они доходят до конца коридора; перед ними возле шахты лифта водоворот студентов, покинувших аудитории, где занятия кончились, направляющихся в аудитории, где занятия сейчас начнутся.
   – Ну а если бы я не стала? – говорит Фелисити. – Если бы я исправилась?
   – Но способны ли вы на это? – спрашивает Говард. Они останавливаются на краю водоворота, дожидаясь лифта.
   – Я врала, – говорит Фелисити. – Я знаю, что вчера вы не отнеслись ко мне серьезно. Я знаю, вы поступили так по доброте.
   Звонок звякает; двери лифта раздвигаются; они входят в кабину вместе с толпой.
   – Беда в том, что очень трудно понять, насколько ты мал. Людям нравится придавать себе значение.
   Лифт останавливается этажом ниже, и они выходят. Они стоят на другой площадке, точно такой же, как та, которую они только что покинули; от нее расходится точно то же число коридоров.
   – Я способна посмотреть в лицо реальности, – говорит Фелисити, – но просто я вспомнила, как вы нам говорили, что реальности пока еще не существует и от нас зависит создать ее.
   Они поворачивают в правый коридор; Фелисити шлепает рядом с Говардом по длинному яркому коридору.
   – Боюсь, то, что случилось в моем кабинете, было лишь малой частью того, что происходило в моем доме вчера вечером, – говорит Говард, – вы не единственная, кто был вчера ранен.
   – Кто-то был ранен? – спрашивает Фелисити.
   – Причем ранен реально, – говорит Говард.
   Безликие двери окаймляют коридор; они идут к своей аудитории в его конце.
   – Ух ты, – говорит Фелисити, – что случилось?
   – Меня там не было, – говорит Говард. – Помните синий свет? Это была машина «скорой помощи».
   – О, черт, – говорит Фелисити, – вы хотите сказать, что произошел настоящий несчастный случай?

VIII

   Этот еженедельный семинар Говард проводит в аудитории Социа 4.17, в помещении худшего типа без окон, освещаемом искусственным светом. Помещение невелико; к трем стенам прикноплены большие диаграммы, иллюстрирующие глобальную нищету, а четвертую стену занимает большая зеленая доска типа школьной, на которой кто-то, по обыкновению всех людей, взял да и написал «Пролетарии – соединяйтесь». В помещении стоят столики с серыми металлическими ножками и ярко-желтым верхом; в середине помещения они сдвинуты в один большой стол, за которым какой-то предыдущий преподаватель вел формальные занятия. В помещении три студента разместились как-то неопределенно между составным столом и стенами; в Водолейте не стоит считать само собой разумеющимся, что обстановка аудитории, устраивающая одного преподавателя, устроит и другого. Занятия в Водолейте это не просто односторонняя передача знаний; нет, это события, моменты общего взаимодействия, или, – как вечеринка Говарда, – хэппенинги. Студенты Водолейта, которые попадают в другие университеты, где преобладает традиционная форма преподавания, смотрят вокруг себя в изумлении, будто столкнувшись с каким-то поразительным, интригующим нововведением; их занятия проходят совсем по-другому. Ибо Водолейт не только дает образование студентам, но еще и учит учителей. Его наводняют бригады специалистов по методике образования, психологов, экспертов в области групповой динамики; они снимают семинары и обсуждают их, и поскольку ничто столь тонкое, как проявления чисто интеллектуальных ценностей, не производит на них ни малейшего впечатления, демонстрируют, как студент В просидел весь семинар, ни разу не открыв рта, или как студент Е выражает скуку, ковыряя в носу, или как студент К ни разу за весь час занятий не встретился глазами с преподавателем. Тут устраиваются показательные семинары, на которых преподаватели преподают друг другу, сессии, на которых завязывается неугасимая вражда, и рвется одежда, и пожилые профессора с международной репутацией заливаются слезами. И вот Говард входит в аудиторию, и он осматривается и замечает расположение столов.
   – Боюсь, это то, что Гофман назвал бы скверной, бьющей в глаза экологической мешаниной, – говорит он. – Нам здесь столы не нужны, верно?
   – Нет, доктор Кэрк, – довольно нервно говорит одна студентка, ширококостная девушка по имени Мерион Скул. Водолейт заставляет студентов нервничать; никогда заранее не известно, чего ожидать. Есть занятия, которые начинаются с того, что надо что-то съесть, или потрогать друг друга, или рассказать свой последний сон, или раздеться, чтобы способствовать созиданию той странной секулярной общности, которая, по водолейтскому определению, является квинтэссенцией хороших занятий, занятий, которые интересны. Или вы должны сидеть и слушать, как наставники в самотерапии рассказывают о своих проблемах, или о своих женах, или о своей потребности взаимопонимания; а есть и другие занятия, где происходит почти прямо противоположное, и студенты становятся объектами терапии, носителями проблем, и где словно бы случайное упоминание своей школьной коллекции марок или литературная ссылка на метафорическое значение того или иного цвета вызывает внезапный психологический налет преподаватели который, нырнув в глубины вашего подсознания с тремя проницательными вопросами, выныривает, выволакивая нечто, притаившееся в вас и именуемое «буржуазным материализмом» или «расизмом». Семинары Говарда особенно славны такими репрессивными приемами. Короче говоря, необходимы бдительность, отвага, а также многоликость; для исполнения у студентов имеется избыток ролей. Бывают занятия, во время которых преподаватель, не желая излишне воздействовать на ход мысли, хранит молчание с начала и до конца в ожидания спонтанного взрыва интеллекта своих студентов; есть даже занятия, во время которых тишина так и остается нерушимой. Есть занятия, на которых преподаватель так и не появляется вживе, но внезапно возникает на экране в углу помещения, проецируемый туда из аудиовидеоцентра, испуская звуки, которые можно усилить, ослабить или отключить в зависимости от рвения и прихоти группы, пока сам он читает лекции в Бразилии по поручению Британского Совета. Все может произойти, кроме наиболее нормального, с учетом, что сама идея нововведений стала рутиной. Для опытных водолей-тских студентов, как эти, вполне привычно, что Говард входит в помещение, вот как сейчас, и разбивает их на пары – Мерион Скул и Майкл Беннард, Фелисити Фий и Хашми Садук из Марокко, который постарше остальных и более приспособлен к тасканию мебели, – и распоряжается вытащить столики в коридор.
   Когда они перетаскали столики, Говард велит студентам расположить их стулья аккуратным кругом чуть в стороне от точного центра помещения.
   – Вот так, – говорит он, втаскивая свой стул в круг, – это должно улучшить взаимодействие. Вы нам плохо видны, Хашми. Выдвиньте ваш стул вперед на два фута. – Хашми недоуменно смотрит на него.
   – На метр с половиной, – говорит Майкл Беннард.
   Хашми улыбается; группа, достигшая симметрии, расслабляется. Фелисити и Мерион сидят рядом, мученическая водолейтская пара – Фелисити в блузке и длинной юбке, Мерион в одеянии немыслимой толщины, включающем плотно облегающий жилет и длинную вязаную кофту. По другую руку Фелисити сидит Майкл Беннард; он носит большую черную бороду, а одет в сюртук и джинсы. Хашми сидит по ту сторону Мерион; у него пышная, схваченная лаком шевелюра и туфли на платформе.
   – Что-то не так, – говорит Говард.
   – Ну, мы не все здесь, – говорит Мерион.
   – Да, – говорит Говард, – кто отсутствует?
   – Джордж, – говорит Майкл, – он должен начать дискуссию.
   – Кто-нибудь его видел? – спрашивает Говард.
   – Он всегда опаздывает, – говорит Хашми.
   – Его врожденная болезнь, – говорит Говард, – а моя – изъять его из памяти. Интересно, что это подразумевает.
   Группа смеется. Говард говорит:
   – Кто-нибудь видел его с начала семестра?
   – Ну, – говорит Мерион, – он не из тех, с кем мы общаемся.
   – Он придет, – говорит Майкл Беннард, – он всегда приходит.
   – Мы можем начать без него, – говорит Мерион. – Думаю, мы все проработали материал.
   – Нет, – говорит Говард. – Я считаю, что нам следует послушать упражнения Джорджа на тему социальной перемены. Это будет знаменательным событием.
   В этот момент дверь вздрагивает, а затем открывается. В проеме стоит студент; он несет большую стопку книг, достающую от уровня его паха точно под подбородок. Его подбородок более или менее удерживает стопку в равновесии. С двух пальцев его рук, подсунутых по стопку, свисает глянцевый новый портфель.
   Утвердившийся круг впивается глазами во вторженца, который словно бы полон апломба.
   – Извините, я опоздал, сэр, – говорит он. – Я всю ночь работал над моим докладом. Закончил сию минуту.
   – Берите стул, – говорит Говард, – установите его в кругу.
   – Подержи мои книги, – обращаясь к Мерион, говорит студент, чей вид очень аккуратен; он притаскивает стул и вдвигает его в группу, громко царапая пол. – Так правильно, сэр? – спрашивает он. – Мое лицо с того места всем видно?
   – Вполне достаточно, – говорит Говард. – Послушайте, я просил вас приготовиться к этому занятию за лето, а не оставлять до последней ночи.
   – Я хотел, чтобы он был совсем свежим, – говорит студент. – А кроме того, я все лето крутил в Шотландии.
   – С кем крутили? – спрашивает Говард.
   – Я крутил фильмы в Шотландии, – говорит студент.
   – И скрутил хоть один? – спрашивает Майкл Беннард.
   – Достаточно, – говорит Говард, – пора начинать. Теории социальной перемены.
   – Если вы мне дадите полминуты, – говорит студент, – мне надо разобрать книги. Вы не против, если я принесу стол, их несколько стоят в коридоре.
   – Мы их только что вынесли отсюда, – говорит Говард, – и что это, собственно, такое, Джордж?
   Студент уже начал располагать книги по сторонам своего стула; из каждой торчат клочки туалетной бумаги, несомненно отмечающие необходимейшие ссылки.
   – Я постарался быть строго научным, – говорит студент, – мне бы не хотелось напутать с таким решающим вопросом, как этот. Социальная перемена, сэр.
   – Мне это не кажется необходимым, – говорит Говард, – но мы начнем с того, что истолкуем сомнение в вашу пользу. Теперь вы готовы?
   – Еще одну крохотную секундочку, – говорит студент; он лезет в свой глянцевый кожаный портфель и достает голубую картонную папку. Из папки он извлекает пухлый документ, исписанный мельчайшим почерком, кладет его на колени и поднимает голову. – Готов начинать, сэр, – говорит он.
   Имя студента Джордж Кармоди; он пользуется репутацией жутчайшей личности. Группа смотрит на него, взвешивая, сумеют ли они его подавить; испытать их терпимость нелегко, но Кармоди каким-то образом умеет испытывать ее до предела. Они встречались друг с другом еженедельно вот уже два года; они разделяли многое и многое, вместе прошли через черные чистилища прозрений; они обрели близость, слитность. Они изменялись вместе, проходя через полнейшие преображения личности, которые в Водолейте являются устремленной вперед духовной необходимостью, – студенты здесь внезапно обретают новые образы существования, причем в такой степени, что кардинально меняются не только одежда, прическа, внешность, но и каким-то образом вся физиология и физичность. Аккуратный, респектабельный выпускник престижной школы стал раздражительным, пролетарским Майклом Беннардом; хрупкая светлая девочка-подросток стала темноглазой Фелисити Фий. Но Кармоди оставался чужд этим преображениям духа и кредо; он изменился больше всех, изменился, ничуть не изменившись. Вот он сидит на своем стуле, сияюще поглядывает вокруг и в процессе этого излучает нереальность. Он – проблеск из другой эры, своего рода историческое оскорбление. В эру волосатости вся растительность у него на лице чисто выбрита, до того чисто, что персиковый пушок в верхних областях его лица кажется грубой щетиной рядом с ободранным докрасна эпидермисом его щек и подбородка. Бритва побывала и на его шее сзади, обеспечивая его стрижке точные ровные линии. Из неведомого источника, неизвестного, но в любом случае неприкасаемого для всех остальных студентов, он умудрился Раздобыть себе университетский блейзер со значком, а также галстуки университетских цветов; все это он носит с белой рубашкой и парой тщательно отглаженных брюк спортивного покроя из тонкой шерсти. Его ботинки начищены до ослепительного блеска, словно под стать его портфелю. Он экспонат, хорошо сохранившийся в каком-то необыкновенном историческом рассоле с пятидесятых годов или еще более ранних, он появился из какой-то странной складки во времени. Он всегда был именно таким, и в начале его стиль обеспечивал преимущество – разве же не был он чистейшей подделкой вместе со всеми другими поддельными стилями в социальной пародии? Но теперь начинался уже третий год; он исчез из виду на месяцы, и вот он тут опять, и он обновил свою неизменность; жуткая правда предстала во всей своей очевидности. Это уже не шутка: Кармоди хочет быть тем, чем он, по его утверждению, есть. Теперь он смотрит на Говарда ясными глазами; он говорит: