– Говард, я хочу, чтобы ты знал, что Энн или не Энн, но я проведу свой «Биба» уик-энд в Лондоне. Я знаю, ты был бы рад сорвать его, но у тебя ничего не получится.
   – Сорвать? – говорит Говард с полной невинностью. – Конечно, ты должна поехать.
   – В таком случае подыщи для меня кого-нибудь взамен Энн, чтобы я не тревожилась о детях все время.
   – Нет, конечно, ты должна быть спокойна, – говорит Говард.
   – Но могу я рассчитывать на тебя? Ты правда это сделаешь? – спрашивает Барбара.
   – Да, – говорит Говард.
   – Я дура, – говорит Барбара, – мне надо было самой подыскать кого-то. Розмари согласилась бы.
   – Магическая Розмари, – говорит Говард, – свеженькая из сарая в конце сада.
   – Это не смешно, – говорит Барбара, ворочаясь в ванне.
   – Я просто имею в виду, что есть выбор получше, – говорит Говард. – Я кого-нибудь подыщу.
   – Не чересчур хорошенькую, – говорит Барбара.
   – Конечно, нет, – говорит Говард.
   – Я хочу хорошо отдохнуть, – говорит Барбара. – Господи, после четырех недель бок о бок с тобой мне это необходимо. Ну-ка, я хочу вылезти.
   – Ты прекрасно смотришься, – говорит Говард.
   – Не трогай, – говорит Барбара, – продолжай готовиться.
   Говард продолжает готовиться; позднее и он принимает ванну. Потом он возвращается в спальню, комнату, в которой произвел перестановку на вечер, и переодевается в чистые джинсы и лиловую безрукавку. Потом он спускается вниз, и оказывается, что в кухне с Барбарой кто-то есть. Это Майра Бимиш, она сидит у соснового стола, режет и кромсает длинные французские батоны. Она глядит на него в дверях; на ней воздушное вечернее платье из розового шифона, ее волосы причесаннее, свежее и темнее обычного. Говард соображает, что на ней парик.
   – А, Майра, – говорит он.
   – Привет, Говард, – говорит Майра, – надеюсь, ты не против, что я приехала пораньше. Я знала, что Барбара будет рада чьей-то помощи. У нее столько дел.
   – И очень хорошо, – говорит Говард, – не хочешь ли выпить?
   – О, Говард, – говорит Майра. – Я очень и очень хочу выпить.
   Ряды стаканов стоят полные в ожидании вечеринки. Говард берет один и приносит его Майре, которая улыбается ему и говорит: «Чин-чин».
   – Где Генри? – спрашивает Говард.
   – Кто знает? – говорит Майра. – Кто чего-нибудь знает о Генри?
   – Я думал, ты, – говорит Говард и садится.
   – А Барбара знает о тебе все? – спрашивает Майра.
   – Нет, – говорит Барбара. – Ровнехонько ничего.
   – Так почему я должна знать что-нибудь о Генри?
   – Вовсе не должна, – говорит Барбара.
   – Я вас не видела с конца весны, – говорит Майра. – Что вы делали летом? Уезжали куда-нибудь?
   – Нет, не уезжали, – говорит Барбара, – мы оставались прямо тут, и Говард дописал книгу.
   – Книгу, – говорит Майра. – Генри пытался написать книгу. Глубоко серьезную книгу. О харизме.
   – Прекрасно, – говорит Говард, – Генри требуется еще книга.
   – Говард, Генри требуется больше, чем книга, – говорит Майра, нарезая хлеб. – Должна сказать, твои книги мне нравятся больше.
   – Да? – спрашивает Барбара.
   – Особенно сексуальная, – говорит Майра. – Есть только одно, чего я не поняла и не понимаю в этой книге: можем ли мы заниматься всеми этими сексуальными извращениями теперь или должны ждать, пока не произойдет революция.
   – Черт, Майра, – говорит Барбара, – при взаимном согласии никаких извращений в сексе не существует.
   – Более того, – говорит Говард, – они и есть революция.
   – У-ух, – говорит Майра, – у тебя такие потрясающие революции. Ты по-настоящему возвысил представления о революции.
   – Стараюсь, – говорит Говард. Барбара встает из-за стола. Она говорит:
   – Книги Говарда очень пусты, но они всегда на верной стороне.
   – Очень милые книги, – говорит Майра, – я почти способна понимать их. Чего про книги Генри сказать не могу.
   – Может быть, в этом их беда, – говорит Барбара. -Конечно, расходятся они прекрасно.
   – О чем новая книга, Говард? – спрашивает Майра. – Что ты ликвидируешь теперь?
   – Людей, – говорит Барбара.
   – Барбара эту книгу не поняла, – говорит Говард. – Она такая активистка, что думает, будто может обходиться без теории.
   – Говард теперь такой теоретик, что, по его мнению, может обходиться без активной деятельности, – говорит Барбара. – Почему бы тебе не рассказать Майре про книгу? Не так-то часто тебе попадаются такие, кому действительно интересно. Тебе ведь действительно интересно, правда, Майра?
   – Ну конечно, – говорит Майра.
   – Она называется «Поражение личностного», – говорит Говард. – Она о том, что больше не существует личных уголков в обществе, личной собственности, личных поступков.
   – И личных гениталий, – говорит Барбара. – Человечество делает все открытым и доступным.
   – Даже меня? – спрашивает Майра.
   – Ну, о тебе мы знаем все, – говорит Говард. – Видишь ли, социологическое и психологическое понимание теперь обеспечивают нам полный обзор человека, а демократическое общество дает нам полный доступ ко всему. Нет ничего неприкасаемого. Больше нет скрытности, нет темных таинственных уголков души. Мы находимся прямо перед лицом вселенской аудитории, ничем не прикрытые. Мы все наги и доступны.
   Майра поднимает голову; она говорит с легким писком:
   – Ты хочешь сказать, что меня как меня больше не существует?
   – Ты здесь, ты присутствуешь, – говорит Говард, – но ты, между прочим, соединение известных переменных – культурных, психологических, генетических.
   – По-моему, это интеллектуальный империализм, – говорит Майра.
   – Не думаю, что твоя книга мне нравится, Говард, – говорит Барбара, – но кто это «я», которое ты оберегаешь? Разве это не старый буржуазный культ личности, идея, что индивид неподотчетен? Разве это не именно то, с чем мир ощутил потребность покончить?
   Майра довольно театрально обводит взглядом кухню, глядит на полки с их бокалами Каса-Пупо, с их французскими кастрюльками, их рыбными блюдами, их темно-бурым горшком с надписью «Sel» [7]; она говорит с некоторой сухостью:
   – Ну, вероятно, очень приятно ощущать, что вы преодолели буржуазный индивидуализм. О себе я этого сказать не могу.
   – Так скажи нам побольше об этом «я», которое сейчас здесь, – говорит Говард. – Имеется деятельный, активный агент с волей, и мотивацией, и чувствами, и желаниями. Но откуда берется все это? Гены, культура, экономический и социальный потенциал. Он действует благодаря конкретным силам в конкретных условиях.
   – Я думала, ты всегда считал, что мы свободны, – говорит Майра. – Я думала, в этом заключается великая кэрковская весть.
   – А! Великая кэрковская весть, – говорит Барбара. – Суть в том, что «я» существует во времени и оно меняется со временем. Задача заключается в том, чтобы реализовать наши «я», изменяя окружающую среду. Усилить исторический потенциал до максимума.
   – Становясь нагими и доступными, – говорит Майра.
   – Когда история неизбежна, – говорит Говард, – расслабься и наслаждайся ею.
   Майра разражается смехом, она говорит:
   – Это именно то, что ты такое, Говард. Исторический насильник. Вгоняешь будущее во всех, на кого накладываешь руки.
   – Как верно, – говорит Барбара.
   – Ну, послушай, Говард, – говорит Майра, – конечно, есть я. Я здесь, я знаю.
   – И что же это такое, Майра? – спрашивает Говард.
   – Это не ты, и это личное, и самосознающее, и до черта интересное.
   – О, Майра, – говорит Говард.
   Внезапно Майра кладет нож; она уже не смеется. Она говорит:
   – Мое «я» есть, и меня от него тошнит.
   Кэрки смотрят на нее; они замечают, что по носу Майры протянулся длинный след слезы. Барбара садится рядом с ней, она говорит:
   – В чем дело, Майра?
   Майра роется в сумочке, которую принесла с собой, старой выходной сумочке из тех дней, когда еще существовали выходные сумочки, черной, с вшитыми в нее поломанными блестками. Она достает зеленый квадратик бумажного носового платка и прижимает его к носу. Она говорит:
   – Собственно, Кэрки, я пришла сюда не просто помогать вам резать хлеб. Я пришла потому, что хочу, чтобы вы мне помогли. Хочу сказать вам что-то. Прежде, чем придет Генри. Я от него ухожу.
   Барбара говорит:
   – Ты, Майра?
   Майра шмыгает носом, она говорит:
   – Я знаю, я старая буржуазная индивидуалистка, которой не положено выкидывать номера. Но, Господи, мне нужна помощь. И я знала точно, к кому обратиться. Я подумала: Кэрки. Они же такая замечательная пара.
   Кэрки, замечательная пара, уставляются друг на друга и чувствуют себя парой.
   – Конечно, мы поможем, – говорит Барбара, – мы сделаем все, что можем.

V

   Кэрки и Бимиши были знакомы очень давно, собственно говоря, еще с дней в Лидсе, где Говард и Генри вместе кончали аспирантуру. За годы в Водолейте они виделись довольно часто; отношения между ними – из тех, которые, опираясь на былую дружбу, продолжаются по инерции, хотя все участвующие в них стороны заметно изменились и им попросту не о чем разговаривать. Бимиши бывают на вечеринках у Кэрков; Кэрки навещают Бимишей; они много разговаривают и по телефону, и лично. И близость их бывала даже еще более интимной. Как-то в дни 1968 года, когда царил сумбур, Говард отправился на ферму после телефонного звонка Майры. Генри дома не было, он в соседнем приморском городке на вечерних занятиях в центре образования для взрослых объяснял суть Конфликта в Современном Обществе; Майра сидела на диване и плакала; Говард лег с ней в постель. Все вышло крайне неудачно и больше не повторялось; и он помнит только, как мучился страхом после – он на коленях, голый, стирает с ковра все следы своего присутствия там, пока Майра застилала постель, чистила пылесосом весь дом, высыпала окурки из пепельниц и перемывала все стаканы, чтобы восстановить точно такой же порядок, какой был прежде. Тогда пространство между ними раздвинулось, а теперь кажется неизмеримым. Нынче Кэркам достаточно просто взглянуть на Майру, которая сидит с ножом в руке и в том стареньком выходном шифоновом платье, какого никто из их широкого круга знакомых не надел бы, чтобы увидеть, насколько они сами изменились с тех пор, как переехали в Водолейт: преуспели в развитии, стали взрослыми, наприобретав опыта, Нy а Бимиши с какой-то стати претендуют на то, что понимают Кэрков, что принадлежат к самым близким их друзьям; они только не понимают, что Кэрки, которых они понимают, это люди, оставшиеся в прошлом, претерпев с тех пор несколько кардинальных изменений, люди, какими сами они себя не помнят.
   Бимиши же, будто какое-то необычайное историческое мерило, умудрились остаться такими же, какими были, когда Кэрки нашли их, переехав в Водолейт. Колоссальности сотрясали мир, характеры стали иными; а Бимиши изменились только в упрямстве, с каким остаются все такими же, обитая внутри удивительного кокона былого опыта, который обволакивает их, не меняя. Или они все-таки изменились? Кэрки глядят на Майру, пока, излив свою обиду, она плачет у них в кухне. Говард вспоминает ее слезливую тревожность годы тому назад. Он неодобрительно думает о Генри, о том, во что тот превратился. Ведь Генри растолстел; пристрастился говорить громким грузным голосом; откровенно обленился. На факультете в профессорской он завел манеру переводить разговор на навоз и травостой и на общую ситуацию с природой. Когда Говард или другие пытаются подтолкнуть его к социологическим или политическим проблемам, он болезненно морщится. Как-то раз в кабинете Говарда, когда они вместе просмотрели окончательные оценки, он слегка всплакнул и обвинил Говарда в том, что он испортил ему карьеру, но как именно, толком не объяснил; выходило, что Говард, делая то, что всегда хотел делать Генри, помешал Генри это делать.
   «Глупо», – сказал Говард тогда.
   «Я стал глуп», – сказал Генри тогда.
   И Майра тоже потемнела и стала совсем чужой; она пьет заметно больше, а на вечеринках разговаривает с каким-то исступлением, словно больше нигде в мире говорить невозможно.
   – Почему? – говорит он ей. – Почему ты хочешь его бросить?
   На лице Майры недоумение с легким оттенком заинтригованности, словно она никак не ожидала такого вопроса; ведь Кэрки же, несомненно, должны инстинктивно понимать утрату брачных иллюзий.
   – Думаю, по самой очевидной причине, – говорит она. – Мне необходим шанс существовать, которого меня лишают. Мне бы хотелось утвердить свою личность. То есть, Говард, если ты оставил за мной какую-то личность.
   – Само собой, – говорит Говард.
   – Так где же она в таком случае? – спрашивает Майра. Барбара говорит:
   – Майра, Генри тебе что-нибудь сделал?
   – Нет, – говорит Майра, беря нож, и снова начинает резать хлеб, – он никогда мне ничего не делает. Потому-то мне с ним все надоело. Если бы меня попросили определить мое состояние, я бы сказала: все надоело. Мне надоело, что он никогда ничего мне не делает, и никто другой. И ничто другое. Понятно, про что я?
   – По-моему, да, Майра, – говорит Барбара. – Разве он с тобой не спит?
   – Не в том дело, – говорит Майра. – Ну да, в своей занудной манере. Но вопреки господствующему мнению, это не откровение. Кому-то надо бы написать книгу о недоедании оргазма. Почему бы тебе не взяться за эту тему, Говард?
   – Говарду не надоело, – говорит Барбара. – Послушай, ты не испробовала кого-то еще?
   Майра, чуть покраснев, упирается взглядом в стол.
   – Вопрос совсем не в том, – говорит она. – Никого другого нет.
   – Ты уходишь от него не из-за кого-то?
   – Нет, – говорит Майра. – Я ухожу от него из-за себя. – А что ты будешь делать? – спрашивает Барбара.
   – Не знаю, – говорит Майра. – Меня толкает вон, а не тянет.
   – Но в чем же вопрос? – спрашивает Говард. – Чего ты хочешь такого, чего тебе не хватает?
   – Это же очевидно, – говорит Майра с легкой досадой. – Быть без Генри.
   Кэрки, сострадательные наставники в искусстве расходиться, смотрят друг на друга.
   – По-моему, ты пока нам еще почти ничего не рассказала, – говорит Говард. – Ты же должна знать, чего не выражает твой брак.
   – Он ничего не выражает, – говорит Майра. – Можно сказать, что он молчит.
   – Но ты-то не молчишь, – говорит Говард, – в тебе же есть что-то, что хочет высказаться.
   – Да, – говорит Майра. – Ох!
   – А Генри, – спрашивает Говард. – Он чувствует то же самое?
   – Говард, – говорит Майра, – ты анализировал Генри последнее время? Не находишь ли ты его банальным? Не считаешь ли ты, что он становится попросту смешным?
   – Я тревожусь за Генри, – говорит Говард. – Я волнуюсь за него.
   – Ну и неужели тебе трудно понять, почему я хочу от него освободиться?
   – Но разве вы об этом не разговаривали? Брак ведь нечто общее; и ты имеешь некоторое отношение к характеру Генри, – говорит Барбара.
   – По-моему, это унизительный попрек, – говорит Майра, – словно виновата я. Он же формирует меня гораздо больше, чем я его. Мужчина формирует женщину. У него есть перед ней преимущества. Он задает темп.
   – Но вы об этом не разговаривали, – говорит Говард.
   – Нет, – говорит Майра, – тут не о чем разговаривать. Ты всегда говорил, что брак – устаревший институт. А теперь ты словно бы хочешь, чтобы я осталась с ним.
   – О нет, – говорит Говард.
   – Говард имеет в виду вовсе не это, – говорит Барбара, – он просто хочет докопаться, где именно все разладилось.
   Майра вновь начинает плакать. Она говорит:
   – Я думала, вы согласитесь со мной.
   – Мы не пытаемся помешать тебе уйти от него, – говорит Барбара. – Мы хотим, чтобы ты поняла, что ты делаешь.
   – По-моему, это я понимаю, – говорит Майра. – И ухожу, пока не поздно.
   – А ты не думала спросить, что происходит с Генри? – спрашивает Барбара. – Не попыталась помочь ему?
   – Я пыталась помогать ему с того дня, как мы поженились, – говорит Майра. – Вы ведь женаты столько же времени, сколько и мы. Годом позже, ведь так? Ты знаешь, что и как.
   Говард смотрит на Барбару, он говорит:
   – А! Но наш брак был не единственным, он был несколькими.
   Майра сидит у стола и мгновение-другое созерцает эту несомненную истину. Она поднимает глаза на Кэрков, стоящих справа и слева от нее. Хранители спаренных взаимоотношений, озабоченные – потрясающая пара. Она говорит:
   – То вы. Не понимаю, как вы умудряетесь.
   – Что умудряемся? – спрашивает Барбара.
   – Поддерживать такие хорошие взаимоотношения, – с теплотой говорит Майра.
   – Ну, я не стала бы хвастать, – говорит Барбара. – Помнишь, как мы с Говардом порвали в Лидсе?
   – Конечно, – говорит Майра, – но вы поговорили друг с другом и снова сошлись. Вы научились понимать друг друга и ладить. У нас это никогда не получится.
   Говард говорит:
   – Мойра, извне чужие жизни всегда кажутся удачнее. Наша была непрерывным сражением. У нас были свои провалы. – Он берет стакан Майры и снова его наполняет.
   – Но вы всегда возвращались друг к другу, – говорит Майра. – Спасибо, милый.
   – Полагаю, это вопрос решимости держаться вровень с каждой стадией жизни, – говорит Барбара, – никогда не
   расслабляться.
   – Просто вы были более зрелыми тут, чем все мы прочие, – говорит Майра. – Слово «зрелые» очень приятно Кэркам; они переглядываются с некоторым удовольствием. – Я считаю ваш брак единственно удачным академическим браком из всех мне известных.
   – В чем беда прочих? – спрашивает Говард.
   – Ты знаешь, в чем беда, – говорит Майра. – Оглянитесь вокруг на все эти жалкие пары. Как они существуют? Мужчина отправляется в университет, его ум активно работает, он кипит новыми идеями.
   – Иногда это женщина, – говорит Барбара.
   – Так эти женщины – мужчины, – говорит Майра. – Он весь день разговаривает с хорошенькими студентками, которые знают все о структурализме, читали Парсонса и Дарендорфа, способны выговорить правильно «харизма» и понимают суть его работы. Потом он отправляется домой к жене, которая убирала, чистила, мыла. Он говорит «Парсонс» и «Дарендорф», а она говорит: «А?» Что ему остается Делать? Он либо читает ей лекцию и думает, что она и на ноль с минусом не натянет, либо молчит и ест овощное Рагу на оливковом масле.
   – Ей следует работать, – говорит Барбара.
   – Замечательно, – говорит Майра, – но только она становится все старше и старше, а студентки ухитряются оставаться восемнадцатилетними. И тут наступает момент, когда все твои друзья принимаются расходиться и разводиться, потому что мужья сбегают со студентками-альфа, которые правильно выговаривают «харизма».
   – Ты думаешь, Генри хочет сбежать со студенткой-альфа? – спрашивает Барбара. Майра смотрит на нее.
   – Нет, – говорит она, – только не Генри. Настолько он не замахивается. Разве что, так сказать, споткнется и медленно убредет со студенткой-бета. Может, он понравился бы мне больше, если бы оказался способен на подобное.
   Барбара говорит:
   – То есть ты в претензии на него, потому что он остается дома?
   – Вот именно, – говорит Майра. – Еще немного этого занюханного супружеского блаженства, и, честное слово, мы поубиваем друг друга, Генри и я.
   Говард смеется; он говорит:
   – Майра, ты правда городишь чушь.
   – Я не так умна, как ты, – говорит Майра, – но я хочу уйти от него. И я пришла к вам, чтобы вы сказали мне, почему и как. Вы же тут эксперты, верно?
   Снаружи доносится шум подъезжающей машины.
   – О, черт, – говорит Барбара, – мне надо пойти надеть платье.
   Майра неожиданно говорит:
   – Послушайте, только не говорите Генри, что я ухожу от него. Я еще ему об этом не сказала.
   – Нам следует поговорить поподробнее, – говорит Барбара. – Позвони мне завтра.
   – К тому времени я, вероятно, уже уеду, – говорит Майра.
   – Не уедешь, – говорит Говард.
   – Я серьезно, – говорит Майра.
   – Да, – говорит Барбара. – Иди впусти их, Говард.
   – Я выгляжу ужасно? – говорит Майра, пока они слышат шаги Барбары, взбегающие по ступенькам.
   – Ты отлично выглядишь, – говорит Говард.
   – Ты помнишь, как мы с тобой спали? – спрашивает
   – Да, что-то такое было, верно? – говорит Говард.
   – Всего один раз, – говорит Майра, глядя на него. – Один-единственный сволочной раз в моей жизни. Ты, конечно, находишь это потешным.
   – Ничего подобного, – говорит Говард.
   – Мне надо привести в порядок лицо, – говорит Майра, – а ты иди встречай своих гостей. Надеюсь, я не испортила вам вечер.
   – Конечно, нет, Майра, – говорит Говард, и он выходит из кухни и идет по прохладному длинному коридору в холл, чтобы открыть дверь прибывшим. Он открывает дверь. По всему городу зажжены натриевые фонари, и они придают искусственный багровый оттенок воздуху, подчеркивая зубчатость обветшалых домов напротив, где никто не живет. Ярко светящиеся окна Кэрков озаряют старую разбитую мостовую, которая подсыхает, потому что дождь перестал. На улице остановился большой черный «даймлер» – катафалк марочной выдержки. В изящные серебристые держатели для букетов натыканы искусственные цветы; на длинное боковое матовое стекло наклеен призыв: «Сделаем Африку Черной!» Заднее стекло поднимается; наружу выскальзывают трое молодых людей, все в джинсах; еще двое вылезают из кабины; на одном кожаная шляпа с обвислыми полями, другой держит гитару. Они направляются к парадной двери Кэрков. Тут напротив через улицу тормозит восстановленный довоенный «стандарт-8» в прекрасном состоянии. Из дверцы водителя появляется худой молодой человек в черной кожаной куртке, он обходит машину и извлекает из нее очень беременную женщину в свободной блузке и брюках. Они тоже переходят улицу, направляясь к сияющему дому Кэрков. За спиной Говарда шаги и мелькание; Барбара сбегает по лестнице, волосы ее стянуты в парадный узел, ее сдобная крестьянская грудь выпирает из-под Розового бархата платья, которое она приобрела в «Биба», когда в последний раз ездила в Лондон. Она подходит и останавливается в вестибюле рядом с Говардом, положив руку ему на плечо.
   – Первые ласточки, – говорит Барбара.
   – Входите, входите, – говорит Говард.
   Они стоят рядом, Барбара, крупная и блондинистая, Говард, в полной гармонии со своими висячими усами. Студенты непринужденно входят, говоря «приветик», их разношенная обувь шлепает по отциклеванному паркету. Супружеская пара, социолог с факультета Говарда и его очень округлая жена, гораздо стеснительнее; они нерешительно останавливаются на пороге, оба словно бы равно отягощены беременностью.
   – Вы, должно быть, Кэрки, – говорит социолог. – Моя фамилия Макинтош.
   – Входите, входите, – говорит Говард, администратор этого театра общения. – Я принесу чего-нибудь выпить.
   – Так мило, – говорит Макинтош, озираясь. – Вы умеете жить по-настоящему.
   Они проходят в гостиную, Говард раздает стаканы; студенты сидят кружком на полу, а Макинтоши стоят – он угрюмо-кислый, она отточена божественным гневом умной жены.
   Снаружи подъезжают еще машины; мини с форсированными моторами, пляжные багги, галлюцинаторно размалеванные разбитые драндулеты, первые из многих, которые припаркуются вдоль щербатого полукруга, остальные должны будут искать места дальше на улице. Люди входят и входят; люди в старых костюмах, которые выглядят новыми, и в новых джинсах, которые выглядят старыми. Студенты и молодые парни в куртках из яка, бананах, в камуф' ляже, в мокром с виду пластике; бородатые Иисусы, длинноволосые гермафродиты, девушки с пухлыми губами сливового оттенка. Люди постарше, молодые преподаватели, серьезные молодые мужчины, яркие молодые женщины с подвешенными младенцами на спинах или покачивающиеся между ними в портативных колыбелях, которые затем оставляются в разных уголках дома. Группы, вначале обособленные и раздельные, начинают соединяться и перемешиваться; горстки превращаются в толпу, и она передвигается из комнаты в комнату. Студенты начинают разговаривать с преподавателями, и обе группы вступают в разговоры с третьей, состоящей из посторонних, – с гражданским лидером местной пакистанской общины, с молодым человеком в темных солнцезащитных очках, владельцем городского секс-шопа, носящего название «Начни и кончи», с лекторшей Движения за освобождение женщин из Лондона в афропарике, с радикальным католическим священником и его любовницей, с человеком из винного магазина при значке «Улыбайтесь», а гораздо позднее, после окончания спектакля, и со всей труппой нудистского театра, гастролирующего на этой неделе в Водолейте с «Как важно быть серьезным». Говард очень занят и многолик, опытный хозяин вечеринки, мастер организации общения. Вот он стоит у двери или циркулирует с бутылкой, обеспечивая контакты и ассоциативность. Вот он исчезает за кулисами передвинуть стол, открыть дверь, продемонстрировать постель, вывинтить стратегическую пробку из коробки в коридоре, содействовать обманчивому, но ширящемуся развитию иллюзии, процесса, которым он руководит. Он наблюдает, как оживление Достигает апогея. Он видит, как трепещут платья, мелькают костюмы, и расчетливо делает все, что может, чтобы стимулировать происходящее с помощью света, и звука, и движения. Разговоры начинают обретать все большую громкость, полностью заполнять звуковое пространство; супружеские узы начинают развязываться; групповые связи начинают смещаться; имеет место катексис; люди говорят друг с другом и прикасаются друг к другу и дразнят друг друга.