Брэдбери Малькольм Стэнли. Историческая личность

   Социологи, устав от битв, дают искомое согласие.
   – Ну а теперь о нашем последнем голосовании, – говорит Марвин. – Как ваш председатель, я обязан тщательно проанализировать ситуацию с ним. Известно ли нам, голосовала мисс Тодорофф «против» или «за»?
   – Мне это представляется довольно очевидным, – говорит доктор Закери, – если судить по ее ремаркам, когда она уходила.
   – Это нарушение справедливости, – говорит Мойра Милликин. – Голосование должно быть тайным. Если поданный голос какого-либо индивида может быть выделен подобным образом, вся система никуда не годится.
   – Я думаю, есть другой способ разрешить эту трудность, – говорит Марвин, взглянув на другой листок, подложенный ему Бенитой Прим. – Я думаю, я ее разрешил, надеюсь, к удовлетворению настоящего совещания.
   Совещание согласно с этим.
   – Если же, с другой стороны, она голосовала за это предложение, то, вычтя ее голос, мы получим десять голосов против десяти, то есть ничью. В данных обстоятельствах и только из-за данных обстоятельств, только ради процедуры, а не в знак предпочтения, я должен был бы проголосовать за это предложение. Поэтому в любом случае предложение можно считать утвержденным.
   И снова буря криков.
   – Слюнтявая либеральная увертка, – кричит Мойра Милликин, а рядом с ее креслом верещит ее младенец.
   – Преступление против человечества, – говорит Роджер Фанди.
   – Могу только сказать вам, доктор Фанди, – говорит Марвин, – что мысль о посещении Мангелем нашего университета отнюдь не приводит меня в восторг. И не оттого, что о нем говорят, но оттого, что нам как факультету лучше обходиться без подобных напряженных ситуаций. Но решение было мне навязано, и при соблюдении процедуры не? иного способа соблюсти справедливость.
   – Реакционный довод, – говорит Мойра Милликин.
   – Справедливость! – восклицает Роджер Фанди. – Демократическая справедливость, это несправедливость.
   – Вы словно бы всегда находите ее очень удобной, когда она на вашей стороне, – говорит Марвин.
   Это вызывает еще большую бурю криков, сквозь которую прорываются многочисленные требования переголосовать, а уровень озера снаружи продолжает подниматься, и мрак сгущается за большими окнами с их постукивающими жалюзи. Самосвалы остановились, безмолвствуют коперы; но высоко во мраке ярко сияет свет в Зале Дюркхейма. Совещание продолжается, а затем в 17.30 громко звякает будильничек Бениты Прим, и оно завершается. Или почти завершается, так как теперь они должны рассмотреть предложение, что, поскольку перерыва для чая не было, следует установить условное время для реального поглощения чая и сухариков; именно этот промежуток условного времени в конце концов используется для оправдания того факта, что совещание было на несколько минут продолжено, чтобы обсудить, должно ли оно быть на несколько минут продолжено. Социологи встают и разбредаются; профессор Дебисон, который не произнес ни слова, торопится к такси, которое отвезет его прямо в Хитроу; в коридоре за Залом Дюркхейма сбиваются тесные группы и обсуждают грядущее землетрясение.
   – Ты был очень тихим, – говорит Флора Говарду, когда они выходят из зала.
   – Ну, – говорит Говард, – некоторые яблоки раздора создают трудноразрешимые проблемы.
   – У тебя еще никогда не было такой взрывчатой ситуации, – говорит Флора. – Тебе требуется Мангель, тебе требуется драка.
   – Кому, мне? – невинно говорит Говард, когда они входят в лифт. Они стоят там, ожидая, пока двери сомкнутся. – Я нашел, с кем оставить детей, – говорит Говард.
   – Так-так, – говорит Флора, и сует руку в свою сумку, и вынимает свой еженедельник, и вычеркивает на странице, заложенной ниткой, слово «предположительно».
   – Тайное свидание? – спрашивает Генри Бимиш, входя в лифт, его рука окостенело торчит перед ним. – Ну, Говард, это было очень освежающе. Я рад, что решил прийти. Некоторые пункты прямо меня касались.
   – Неужели, Генри, – говорит Флора. – Какие же?
   – Вопрос о грантах для изучения сенильной преступности. Мы можем по-настоящему продвинуться в этой области.
   – А мы это обсуждали? – спрашивает Флора.
   – Флора, ты была невнимательна, – говорит Генри. – Это был один из важнейших пунктов повестки. Я думал, из-за него придется сразиться, но он был утвержден сразу без обсуждения. Полагаю, его важность очевидна. Очень мирное совещание, как оказалось.
   – Был ли ты внимателен? – спрашивает Флора. – Я заметила некоторое оживление в вопросе о Мангеле.
   – Это было до жути предсказуемым, – говорит Генри. – Беда социологов в том, что они обычно не относятся к генетике серьезно. Они говорят о равновесии между врожденными и благоприобретенными свойствами, но, в сущности, они целиком на стороне вторых, потому что тут возможно их вмешательство. Они не способны осознать, в какой большой мере мы генетически предетерминированы.
   – Но этот пункт, как выразился председательствующий, яблоко раздора, – говорит Флора.
   – Все забудется, – говорит Генри.
   – Так ли, Говард? – спрашивает Флора.
   – Сомневаюсь, – говорит Говард, – страсти слишком кипят.
   – О Господи, – говорит Флора. – Должна сознаться, я надеялась хотя бы на один спокойный семестр. Без проблем, без сидячих протестов. Я знаю, это звучит до жути реакционно. Но пусть даже перманентная революция и имеет за собой, я искренне хотела бы немножко мира перед тем как умереть, чтобы успеть написать одну приличную книгу.
   – Но мы тебе не позволим, – говорит Говард.
   – Да, – говорит Флора. – Теперь я вижу.
   Лифт останавливается на пятом этаже, и они выходят назад в Социологию.
   – Странно, как это обернулось, – говорит Генри, – чистая случайность в конечном счете.
   – Генри, – говорит Флора устало, – случайностей не бывает.
   Генри оборачивается и смотрит на нее с недоумением.
   – Да нет же, они бывают, – говорит он.
   – Не думаю, что Говард с тобой согласится, – говорит Флора. – Ну, мне пора домой, работать. Побереги себя, Генри.
   – Конечно, – говорит Генри.
   Они расходятся, идут, каждый по трем из четырех коридоров, расходящихся от лифта, забрать портфели, и книги, и новые эссе, и новые факультетские циркуляры, накопившийся за день интеллектуальный ил, который теперь требует обновленного внимания.
   – Чудесная девочка Флора, – говорит Генри несколько минут спустя, когда Говард подходит к двери его кабинета напомнить ему об их уговоре. Кабинет Генри, как и все кабинеты тут, представляет собой копию говардского: конранский письменный стол, картотечный шкафчик Ронео-Виккерс, корзина для бумаг из серого металла, красное рабочее кресло – все примерно на тех же местах в прямоугольнике комнаты. Но есть и различие: Генри одомашнил пространство кабинета, обогатил его растениями в горшках, бюстом Гладстона, и модернистским зеркалом в серебряной раме, и норвежским половичком редкой вязки, и машинкой под названием «Чайная горничная», которая комбинирует чайник для заварки с часами и издает густой запах чайных листьев.
   – Ты готов, Генри? – спрашивает Говард. – У меня довольно занятой вечер, и я еще должен доставить тебя домой к ростбифу.
   – Я думаю, пожалуй, что и все, – говорит Генри. – Вечером я в таком виде особенно работать не смогу. И, Говард, ты не помог бы мне надеть мой дождевик? Проблема в том, куда и как пристроить эту мою руку.
   – Давай накинем его тебе на плечи, – говорит Говард, – и я тебе застегну его у шеи.
   Они стоят в одомашненном кабинете Генри. Генри задирает подбородок, пока Говард занимается его плащом. Затем они берут свои портфели и идут по пустому коридору к лифту.
   Лифт приходит быстро, и они входят внутрь.
   – Я очень надеюсь, что ты на меня не сердишься, – говорит Генри, пока они едут вниз.
   – Но почему я должен сердиться? – спрашивает Говард.
   – Я имею в виду из-за вопроса о Мангеле, – говорит Генри. – Я ведь, разумеется, должен был голосовать за него во имя принципа. Это мне было совершенно ясно, хотя я уважаю и другую точку зрения. Полагаю, ты голосовал против.
   – Собственно, я воздержался, – говорит Говард.
   – Но я знаю, что ты, конечно, думал, – говорит Генри. – «Если бы только Генри поступил благоразумно и остался бы дома, то голосование прошло бы иначе».
   – Чушь, – говорит Говард, – если бы ты остался дома, мы не получили бы принципиальной проблемы. А теперь начнутся беспорядки, и они всех радикализируют, и у нас будет отличный семестр.
   – Ну, не думаю, что тут мы придем к согласию, – говорит Генри.
   Двери лифта раздвигаются, и они выходят. Каакиненский водопад уже отключен на ночь; многие плафоны погашены; подметальщик подметает полы подметателем.
   – Нет, – говорит Генри, – я как Флора. Я взываю о мире. Мои политические дни кончены и не вернутся. И я вообще не уверен, что даже прежде был таким уж рьяным. И в любом случае в пятидесятых политика была честной.
   – Вот почему ничего и не было сделано, – говорит Говард, – а теперь нет мира.
   Они выходят через стеклянные двери в окутанный мраком академгородок.
   – Ну, это моя точка зрения, – говорит Генри, – хотя, конечно, я вполне уважаю и противоположную.
   – Да, – говорит Говард, когда они останавливаются и стоят под дождем, – ну, так куда мы завернем выпить?
   – А! – говорит Генри, светлея. – Вот что я называю проблемным вопросом. Так куда, как ты думаешь?

X

   В академгородке имеется закусочная «Город и мантия» ^[13], модерновое местечко, отделанное промасленной сосной; там студенты встречаются со студентами, и преподаватели с преподавателями, и преподаватели со студентами, и студенты с преподавателями, и они сидят за очень не-прибранными столами в страшной тесноте, а уши им забивает музыка регги, рвущаяся из проигрывателя, и они обсуждают полностью открытые для обсуждения дела, такие, как курсовые работы, политика союзов, диссертации, однокурсники и коллеги, аборты, демонстрации, а также всякие сексуальные и матримониальные трудности. Но для более конфиденциальных или более закрытых – тайных сборищ, мимолетных связей, долговременных заговоров или решения серьезных методологических вопросов – принято покидать пределы академгородка, благо поблизости находятся две известные всем и обжитые пивные, где царит атмосфера прямодушия и имеется порядочное число удобных укромных уголков. Говард называет одну из них, но Генри, оказывается, уже решил для себя этот вопрос по-другому.
   – Послушай, – говорит он, – почему бы нам не заглянуть в мою?
   – А у тебя есть твоя? – спрашивает Говард.
   – Ну, по дороге домой я всегда заскакиваю в «Герцога Веллингтона» выпить чего-нибудь, – говорит Генри. – Отличное место для серьезных разговоров.
   Отличное место для серьезных разговоров находится ближе к центру города: в нем пахнет горячими креветками под чесночным соусом, и посетители одеты щеголевато от Остина Рида, и ноги Говарда там еще не бывало.
   – Ладно, Генри, – говорит Говард, – идем к моей машине.
   Они выходят на открытость автостоянки, на них волнами накатывается дождь, треплет бинты Генри. Они забираются в фургон и уезжают, а рука Генри окостенело торчит перед ними. Пока они едут вниз по темной подъездной дороге, Говард может смотреть в зеркало заднего вида и видеть позади себя академгородок, массивное урбанистическое творение, освещенное пятнами и вспышками, выбрасывающее в полусвет широкие и узкие лучи – образ интеллектуальной фабрики с высокой производительностью и двадцатичетырехчасовым рабочим днем. Справа и слева от них за мокрыми деревьями светятся круглые иллюминаторы Шпенглера и Тойнби; каждое окно со своей прозрачной, почти невидимой занавеской, каждое своего и чистого цвета, каждое являющее глазу круглую проницаемую кляксу – как оказывается, великий соблазн для многих граждан Водолейта, которые могут прогуливать собаку по ночам и наблюдать в этих изящных кружках, словно в объективах камер, мерцающее изображение раздевающейся студентки или студента. Подъездная дорога кончается, Говард сворачивает на магистраль и направляется к центру города.
   Было 17.30, когда будильничек Бениты Прим звякнул, возвещая конец факультетского совещания. Когда они входят в «Герцога Веллингтона», старинные напольные часы с медным циферблатом, стоящие в вестибюле, как раз бьют шесть.
   – Я думаю, обстановка здесь тебе понравится, – говорит Генри, когда они входят в «Зал Газового Света», ярко освещенный электричеством и декорированный в лжевикторианском стиле.
   – Ну-ну-ну, – говорит барменша, которую каким-то образом уломали надеть длинное викторианское платье с кружевным воротником, – на войне побывали, мистер Бимиш, или как?
   – Две пинты портера, – говорит Генри, стоя у стойки в дождевике, по-наполеоновски застегнутом у него под подбородком, а его белая забинтованная рука окостенело торчит несколько ниже. – Да неужели?
   – Выглядите будто побывали в настоящей переделке, – говорит барменша. – Кружки или стаканы?
   – Пожалуй, кружки, – говорит Генри. – Нет, со мной все в порядке. Просто маленький несчастный случай.
   За спиной Хлои большое зеркало; на его стекле для утешения современному человеку нанесены четкие изящные линии здания, спроектированного Пакстоном для Выставки в Хрустальном дворце 1851 года, на которые накладывается отражение плюшевой роскоши зала.
   – А по виду так и совсем не маленький, – говорит Хлоя, качая ручку насоса и сияя улыбкой на Говарда. – Хорошо, что у вас есть друг, чтобы о вас позаботиться.
   – О, это мистер Кэрк, – говорит Генри, – да, он обо мне заботится.
   – Вот и славно, – говорит Хлоя, – две пинты, что-нибудь еще?
   – Пожалуй, пакетик сыра и луковых чипсов, – говорит Генри. – Говард, а ты не будешь так любезен залезть в левый карман моих брюк и вынуть мои деньги? По какой-то причине я положил их не с того бока.
   – Вы бы поосторожнее, – говорит Хлоя, – не то, глядишь, как бы вашего друга не арестовали.
   – Не важно, я заплачу, – говорит Говард. – Протестую, – говорит Генри, – я пригласил тебя сюда как своего гостя.
   – Следующий раз за тобой, – говорит Говард.
   – Может, сядем, – говорит Генри, пытаясь взять две пинтовые кружки и выплескивая значительную порцию пива себе на брюки.
   – Дай-ка я, – говорит Говард.
   – Вечерняя газета вам сегодня нужна, мистер Бимиш? – спрашивает Хлоя, когда они отходят от стойки.
   – Я здесь всегда читаю газеты, – говорит Генри Говарду. – Сегодня, пожалуй, нет, Хлоя. У меня сегодня важный разговор.
   – А они опять кого-то похитили, – говорит Хлоя, – это что же такое творится, ума не приложу.
   – Ах, мир, мир, – неопределенно говорит Генри, зажимая в зубах пакетик с чипсами, – если бы только люди могли научиться жить в ладу друг с другом.
   – Верно, мистер Бимиш, – говорит Хлоя, – совсем не то, что было, правда? Кроме секса. С ним куда лучше стало.
   – Как и с хирургией, – говорит Генри сквозь стиснутые зубы, начиная неуверенно двигаться через зал со своей кружкой. – Хирургия по-настоящему прогрессировала.
   – Ну, – говорит Хлоя со смехом, – боюсь, для вас это как раз вовремя.
   – Чудесная девочка Хлоя, – говорит Генри, когда они садятся в плюшевой роскоши алькова по ту сторону зала под сенью аспарагуса. – Как видишь, меня тут знают.
   – Да, – говорит Говард.
   – Приятное местечко, – говорит Генри, – хозяин старый солдат. Полагаю, это не слишком в твоем стиле.
   – Да, не совсем, – говорит Говард, – а о чем ты хотел со мной поговорить?
   – А, да, – говорит Генри. – Ну, Говард, я хотел перемолвиться с тобой словечком о вчерашнем вечере.
   – О вечеринке, – говорит Говард.
   – Да, – говорит Генри, – о вечеринке. Говард, ты не против, я не могу вскрыть этот пакетик с чипсами.
   – Вот, пожалуйста, – говорит Говард.
   – Прямо-таки урожай несчастных случаев для меня, – говорит Генри. – Я пришел поздно, потом был укушен, а потом я разбил твое окно. Я страшно сожалею.
   – Не беспокойся, – говорит Говард, – на вечеринках что-нибудь обязательно бьется.
   – И, боюсь, Майра немного перепила, – говорит Генри, – и в целом неудачный вечер для нас.
   – И люди на вечерниках перепивают, – говорит Говард. – Но вчера вечером что-то было не так?
   – Не то чтобы, – говорит Генри, – но ведь было не очень на нас похоже, верно?
   – Полагаю, что нет, Генри, – говорит Говард.
   – Как бы то ни было, – говорит Генри, – спросить тебя я хотел вот о чем. Ты позволишь мне заплатить за вставку стекол?
   – Да, – говорит Говард.
   – Отлично, – говорит Генри, просветлев. – Ну, значит, это улажено. Уборные вон за той дверью, если тебе требуется.
   – Генри, – говорит Говард, – что с тобой произошло вчера вечером?
   – Мне наложили двадцать семь швов, – говорит Генри. – Очень милый индийский доктор. Очень хорошо говорит по-английски.
   – Но каким образом ты так порезался?
   – А! – говорит Генри. – В том-то и вопрос. Я много об этом думал. Видишь ли, я поскользнулся, и выкинул вперед руку для равновесия, и пробил ею твое окно.
   – Но это же не может быть так просто, – говорит Говард.
   – Да, – говорит Генри. – Я думаю, что наступил на лед. Я думаю, кто-то бросил кубик льда в свой стакан, только мимо, а я наступил на него. То есть не нарочно мимо, то есть виноват, конечно, я. Конечно, после собачьего укуса я не очень твердо держался на ногах.
   – Ты не собирался выпасть из окна?
   Генри вытаращивает глаза на Говарда.
   – Нет, боже мой, нет. Зачем?
   – Ну, с тобой все время приключаются несчастные случаи, – говорит Говард. – Тебя это не тревожит?
   – Я очень неуклюж, Говард. Крупного сложения и некрепко держусь на ногах. Причина, полагаю, в том, что в школе я не принимал участие в активных играх. Видишь ли, мне их запретили после бери-бери.
   – Ты перенес бери-бери?
   – Разве я тебе не рассказывал? – спрашивает Генри. – Ну, да, и в тяжелой форме.
   – Где это произошло? – спрашивает Говард.
   – В Хаддерсфилде, – говорит Генри.
   – Но, послушай, ты, как профессиональный социальный психолог, никогда не задавался вопросом, каким образом ты оказался втянутым в эту систему несчастных случаев?
   – Ну, ведь это не совсем моя область, верно? – говорит Генри. – Я больше по части социального контроля и детской преступности. Но я признаю наличие переизбытка необъяснимого статистически.
   – Два последних вечера, – говорит Говард.
   – Да, – говорит Генри. – Тут призадумаешься. Я полагаю, ты спрашиваешь, не пью ли я слишком много или не злоупотребляю ли наркотиками. Отвечаю: нет. Вчера я к наркотикам и не прикоснулся, мне от них только нехорошо. И выпил я не так уж много. Если помнишь, я приехал очень поздно. Когда я пришел пешком домой из университета, чтобы отвезти Майру на вечеринку, оказалось, что она уже уехала на машине. Так что, естественно, мне пришлось проделать пешком весь обратный путь в город – я шел больше часа. Затем, не успел я войти, как меня укусила собака, и я уж не знаю, сколько времени провел в ванной, обрабатывая укус антисептиками. Ну и выпил я, Говард, никак не больше двух стаканов вина, прежде чем пошел в комнату для гостей переодеть носки, и подумал, что надо бы открыть окно, ну и просунул в него руку. Так что причина не в том. Хочешь чипсинку?
   – Нет, спасибо, – говорит Говард.
   – Не поддается анализу? – говорит Генри. – Странно! Сначала никакой боли, но потом я понял, что от такого пореза можно и умереть, ну и подумал, что будет лучше позвать на помощь. И тут появилась Флора; и вела себя ну просто замечательно, правда? Что же, на вечеринках, как ты говоришь, такое случается. Мы любим анализировать, что стоит за этим. Такова наша профессия, но тут ничего нет, просто небольшой несчастный случай.
   – Генри, ты вчера не был ничем расстроен? – спрашивает Говард, глядя на ничего не выражающее лицо Генри.
   – Ну, собачий укус слегка вывел меня из равновесия, – говорит Генри, – но не слишком.
   – По-моему, я тревожусь за тебя больше, чем ты за себя, – говорит Говард.
   – Ну, это очень мило с твоей стороны, Говард, – говорит Генри, – только это ни к чему.
   – Но это же могло привести к летальному исходу, – говорит Говард.
   – У тебя у самого хватает причин для беспокойства, – говорит Генри, – судя по тому, что я слышу.
   – Мы с тобой знакомы уже очень долго, – говорит Говард. – Я помню нашу первую встречу.
   – Господи, да, – говорит Генри, – да. Какие-то мальчишки сшибли меня с ног футбольным мячом. Я сказал, чтобы они ушли с университетского спортивного поля, потому что это частная собственность, а они запустили в меня мячом. Ты меня поднял.
   – Даже тогда с тобой происходили несчастные случаи, – говорит Говард.
   – Послушай, – говорит Генри, – мне неприятно, что ты так из-за меня тревожишься. Или, по-твоему, я нарочно? С какой-то целью?
   – Что такое цель? – спрашивает Говард. – Я думаю, у тебя могла быть веская причина быть расстроенным.
   – Какая причина? – спрашивает Генри.
   – Разве вчера вечером причины не было? – говорит Говард.
   – Послушай, – говорит Генри, – я хочу знать, на что ты намекаешь.
   – Ты не знаешь, на что я намекаю?
   – Нет, – говорит Генри. – Хватит напускать чертов туман.
   – Ну, – говорит Говард, – когда ты вернулся домой, а Майры там не оказалось, ты знал, куда она уехала?
   – Конечно, – говорит Генри, – она оставила мне записку. Она всегда оставляет мне записки. На каминной полке. Она поехала к вам.
   – Ты знаешь почему?
   – Да, – говорит Генри, – в записке было написано. Помочь Барбаре. Ее беспокоит, как Барбара себя нагружает. Нас обоих беспокоит. Разве она не приехала?
   – О да, – говорит Говард.
   – Значит, так, – говорит Генри. – При чем тут все это?
   – Мы думали, она была расстроена, – говорит Говард.
   – Чудесная девочка Майра, – говорит Генри. – Собственно, у нее было тяжелое лето. Эта моя книга решительным образом не шла. Меня, как говорится, заблокировало. Слова никак не шли. Конечно, харизма – понятие очень сложное. И я, не исключено, немножко не в курсе новейших установок. В нашем возрасте так случается. Теряешь искру, чуточку умираешь. Ну, ты понимаешь, про что я. Она что-нибудь про это говорила?
   Говард смотрит на лицо Генри, которое обзавелось усиками пивной пены, но ни о каких задних мыслях не свидетельствует, и говорит:
   – Да, говорила.
   – Я уверен, ей полезно выговориться, – говорит Генри. – Ей нужно, чтобы кто-то проявлял интерес. Не то чтобы я не проявлял, но она меня истощила. И, сказать откровенно, я в довольно скверном настроении, Говард. Не в лучшей моей форме. Она сказала, что я в скверном настроении?
   – Да, – говорит Говард.
   – Понятно, – говорит Генри. – Значит, у вас был долгий разговор.
   – Да, – говорит Говард.
   – Ну, что же, – говорит Генри, – поэтому ты вчера и беспокоился за меня?
   – Да, – говорит Говард.
   – Она что-нибудь еще про меня говорила? – спрашивает Генри.
   – Она сказала, что с вашим браком не все ладно, – говорит Говард.
   – Так и сказала? – говорит Генри. – Ну, как я и говорю, это лето было не слишком хорошим. Ну и книга добавила. Книги заставляют замыкаться в себе. Но ничего серьезного тут нет.
   – Она считает наоборот, – говорит Говард. – Разве она не думает уйти от тебя?
   – А она думает? – спрашивает Генри.
   – Разве она тебе не сказала? – спрашивает Говард. – Ты не знал?
   – Нет, – говорит Генри. – Она тебе так и сказала?
   – Для тебя это так уж неожиданно? – спрашивает Говард.
   – Не совсем, – говорит Генри. – Майра несчастна, пойми. Я не совсем то, в чем она нуждается. Я не могу дать ей все, что ей требуется от жизни. Она чувствует себя несчастной и звонит разным людям. Разговаривает с ними о нас. Иногда она отправляется и покупает новую посудомоечную машину «Мьель» или еще что-нибудь. Потому что все девочки, те, кого она называет девочками в своей компании, покупают посудомоечную машину «Мьель». Иногда она говорит о том, чтобы разъехаться, потому что все девочки из уни, в том, что она называет «уни», в ее компании говорят о том, чтобы разъехаться. Это своего рода модное женское занятие. Все жены словно бы только этим и заняты. Они хотят очень многого, а мы им этого дать не можем – того секса и внимания, который им требуется. Ну, мне уже пора. У тебя есть время еще для одной по-быстрому?
   – Хорошо, – говорит Говард.
   – Достань деньги из моего кармана, – говорит Генри.
   – Обойдемся, – говорит Говард.
   – Бери, Говард, – говорит Генри, протягивает руку поперек себя и выворачивает содержимое левого кармана на скамью и пол. – Вот.
   Говард подбирает несколько монет и идет к стойке, где Хлоя стоит в своем викторианстве.
   – Еще две пинты, – говорит Говард.
   – Один из моих самых хороших, мистер Бимиш то есть, – говорит Хлоя, качая ручку, – каждый вечер здесь. Вчера был как огурчик.
   Говард берет кружки и несет их назад через зал; когда он возвращается к красному плюшевому сиденью, Генри, подбиравший свои монеты, поднимает лицо, и Говард замечает, что в ямочке за его ноздрей угнездилась слезинка.
   – Спасибо, – говорит Генри.
   – Все в порядке? – спрашивает Говард.