Брэдбери Малькольм Стэнли. Историческая личность

   В трубке пауза, а затем Марвин говорит:
   – Итак, мой неофициальный выход из положения вас не устраивает.
   – Абсолютно, – говорит Говард. – Я не намерен снова заглядывать в эссе Кармоди. Я вообще не намерен в дальнейшем глядеть на Кармоди и допускать его на мой семинар.
   – О Господи, – говорит Марвин, – Господи, Господи. Провалившийся студент. Но относится ли это к нему? Для этого требуется очень высокая степень неспособности.
   – Я считаю, что Кармоди полностью отвечает всем критериям неспособности, какие только вы можете придумать.
   – В таком случае, боюсь, мне придется формально заявить о моем несогласии с вами, Говард, – говорит Марвин. – Естественно, я навел справки и выяснил, какой процедуре следует университет в случае несогласия экзаменаторов. Мы передаем вопрос на решение других экзаменаторов, и именно так я намерен поступить. Я распоряжусь, чтобы с эссе Кармоди были сделаны фотокопии с изъятием всех ваших оценок и замечаний, не такой уж малый секретарский труд, но необходимый для установления объективности. Надеюсь, вы сочтете это приемлемым и справедливым.
   – Нет, – говорит Говард, – ни в коем случае. Вы оцениваете не Кармоди, вы оцениваете меня. Вы ставите под сомнение мою компетентность как преподавателя, и я ставлю под сомнение ваше право на это.
   – Вы все еще… э… чувствуете, что мы не можем уладить это неофициально? – спрашивает Марвин.
   – Нет, – говорит Говард. – Я думаю, вы обеспечили себя настоящим яблоком раздора.
   – Ну, извините, что я потревожил вас дома, – говорит Марвин, – я крайне против того, чтобы нарушать часы досуга моих коллег, но это казалось наилучшим выходом. Как Барбара?
   – Очень хорошо, – говорит Говард.
   – Отлично, – говорит Марвин. – Спокойной ночи, Говард.
   – Спокойной ночи, – говорит Говард и кладет трубку красного телефона.
   Несколько секунд он продолжает сидеть за своим столом; потом слышит и определяет неясный звук, доносящийся сверху. Он встает с кресла и поднимается в холл. В холле темно; но, босая, в мясницком фартуке, Фелисити стоит и смотрит на него в двух шагах от телефона.
   – Ты подслушивала, – говорит он. – Это частный разговор, Фелисити.
   Фелисити улыбается ему и словно не понимает его мысли.
   – Ах, Говард, миленький, что значит частный? – спрашивает она.
   – Частный – значит, что я могу заниматься моими делами в моем доме без постороннего вмешательства, – говорит Говард.
   – Но разве же это не буржуазная позиция? – говорит Фелисити.
   – Собирайся, – говорит Говард, – я отвезу тебя на твою квартиру.
   Фелисити прислоняется спиной к стене; она говорит:
   – Я никуда не поеду.
   – Еще как поедешь, – говорит Говард. Глаза Фелисити наполняются слезами.
   – Погляди, какую я для тебя сделала уборку, – говорит она. – Разве она ничего не стоит? Позволь мне остаться.
   – Это невозможная ситуация, Фелисити, – говорит Говард. – А теперь идем к машине.
   Он берет ее за локоть. Они идут по холлу.
   – Нет, – говорит Фелисити и вырывает руку, – ты ведешь себя по-дурацки.
   – Почему я веду себя по-дурацки? – спрашивает Говард.
   – Я теперь тебе очень нужна, – говорит Фелисити. – Что, если они будут спрашивать о Джордже Кармоди участников твоего семинара?
   – Не думаю, что кому-нибудь захочется расспрашивать участников моего семинара о Джордже, – говорит Говард. – Я думаю, Джорджу полный конец.
   – Как ты не видишь, что стоит за этим звонком? – спрашивает Фелисити. – Либеральные реакционеры сплачиваются против тебя. Они будут поддерживать его. Но если бы мы, участники семинара, поддержали тебя, если бы мы сказали, каким он был жутким, им до тебя не дотянуться. Я думаю, ты будешь дураком, если выставишь меня сейчас.
   – Да? – спрашивает Говард.
   – Я ведь вовсе не хочу тебе вредить, Говард, – говорит Фелисити. – Я только хочу быть полезной частью твоей жизни.
   Они стоят в темном холле и смотрят друг на друга; и пока они стоят, над ними громко звенит дверной звонок.
   – Я буду такой хорошей, если ты меня оставишь, – говорит Фелисити.
   Говард проходит мимо нее дальше по холлу к входной двери. Он открывает ее. На крыльце стоит кто-то в казацкой куртке и высоких сапогах, держа в руках чемодан и птичью клетку.
   – Майра, – говорит Говард.
   Майра входит в открытую дверь. Она видит дальше в холле Фелисити, она глядит на Говарда.
   – Говард, – говорит она, – я бросила Генри. Мне некуда идти.
   – Ты ушла от него? – спрашивает Говард.
   – Да, – говорит Майра, ставя на пол птичью клетку. – Вот сейчас. Вы позволите мне пожить у вас, правда?

XII

   В субботу 7 октября солнце сияет, с моря наплывает легкая туманная дымка, и Барбара готовится к отъезду в Лондон. В доме есть хлеб, еда в холодильнике; окно в гостевой комнате застеклено, посуда вымыта, стаканы возвращены в винный магазин, и все в таком порядке, что можно уехать. Перед девятью часами Говард, муж-помощник, поднимается по склону на Площадь и пригоняет фургон; Фели-сити Фий, помогающая помощница, выводит детей из дома и подсаживает их, хихикающих, бурно веселых, на заднее сиденье. Барбара очень элегантна в пальто с меховой опушкой и высоких сапогах; она сбегает по ступенькам, держа полосатый чемоданчик, и кладет его сзади, и закрывает дверцы сзади, и садится рядом с Говардом. Фелисити машет им с крыльца.
   – Проведите время получше, – кричит она, – я пригляжу за всеми ими.
   Все прекрасно устроено; Барбара улыбается, фургон трогается. Яркое солнце слепяще светит в окна фургона, пока они едут вверх по склону в потоках машин и въезжают во двор вокзала. Под крытой аркадой, где остановился фургон, плакаты твердят: «Уик-энд в Лондоне»; Барбара там его и проведет. Она наклоняется к своему мужу-помощнику; она целует его в щеку. Она становится на колени на сиденье и целует детей.
   – Ведите себя хорошо, – говорит она. – Вы все.
   Потом она забирает чемоданчик и входит в водоворот у дверей. Она видна им из фургона; она останавливается и машет им; она проходит сквозь стеклянные двери в ярко освещенный зал, где кассы. Она стоит в очереди и покупает билет выходного дня и ждет у барьера, пока кассир компостирует билет на большой консоли. Ее пальто элегантно, ее волосы завиты и красивы; люди в очереди смотрят на нее. До поезда еще много времени, и она идет к газетному киоску в конце перрона и оглядывает журналы: яркие снимки лиц, одежды, грудей, четкая современная графика. Она листает то один, то другой; затем выбирает глянцевый, предназначенный для нынешней искушенной женщины, со статьями о Твигги, и совместной жизни, с сопоставлениями вагинального и клиторного оргазмов, и платит за него.
   Поезд стоит у перрона, очень удобный поезд с буфетом. Дневные пассажиры идут вдоль него мимо оранжевых занавесок. Барбара тоже идет, проходит мимо вагонов без спальных мест, пока не обнаруживает буфета; она поднимается в вагон, находит место в углу и бросает на него свой журнал. Она осматривается; вагон полупуст; буфетчик прихорашивает стойку. Она кладет свой чемоданчик на багажную полку; она вешает свое пальто на крючок, она садится и кладет журнал себе на колени. Она смотрит, как люди садятся в поезд. Входит молодой мужчина в джинсовом костюме с кейсом и садится напротив нее; он улыбается ей, и она улыбается в ответ, но ничего не говорит. Раздается гудок поезда; поезд выползает из-под свода вокзального навеса. С журналом на коленях она смотрит на товарные дворы, кучи угля, кварталы административных зданий в центре города, столбы скоростного шоссе, перспективу на море за торговым центром Водолейта. Штора буфета поднимается; она встает, идет к стойке, и покупает чашку кофе, и возвращается, держа пластмассовую чашку в коричневой пластмассовой держалке. Мужчина снова ей улыбается, когда она садится; он говорит:
   – Проветриться на выходные?
   – Я замужняя женщина, – говорит Барбара, и опускает голову, и читает статью о вазектомии. Через некоторое время она поднимает голову и глядит в окно на поля и живые изгороди. День очень яркий; солнце сияет и мерцает в ее глазах; это красный диск между ее ресницами. Мужчина смотрит на нее. Дома все устроено надежно; Фелисити утром пойдет с детьми погулять по пляжу, накормит их обедом, который стоит готовый в холодильнике, и проведет вторую половину дня с ними на аттракционах и вымоет их перед сном. Мужчина все еще смотрит на нее; она опускает голову и уставляется в журнал, разглядывая фотографии фотомоделей, у которых посреди какого-то пляжа в Тунисе соски случайно оказались на виду среди мягких складок шелка; женские лица сердито, как теперь модно, надувают губы на пронырливую камеру. Глаза у нее зеленые; она вольготно расположилась на своем сиденье, принимая направленный на него мужской взгляд.
   Поезд очень удобен, поездка до Лондона недолгая; это одна из приятностей Водолейта. Такая привычная поездка. Автомобили стоят на автостоянках лондонских спальных пригородов, а затем начинаются сады позади домов лондонских предместий. Появляется район трущоб; потом они следуют течению Темзы и приближаются к перрону Ватерлоо под грохотание динамиков. Она встает со своего сиденья, надевает свое пальто с меховой опушкой. Мужчина напротив встает и снимает с багажной полки ее чемоданчик.
   – Приятно провести время, – говорит он. Она улыбается ему, благодарит его, идет и останавливается у двери вагона. Когда поезд останавливается, мужчина идет рядом с ней по перрону. Он спрашивает, как ее зовут. Она ему этого не говорит. Она подходит к барьеру, и там ждет и машет Леон в своей потертой кожаной мотоциклетной куртке. Он проталкивается к ней, обхватывает ее руками, целует. Мужчина уходит. Она ставит чемоданчик и целует Леона.
   – О, ты здесь, – говорит она. Леон берет ее чемоданчик, и они идут в вокзальный буфет и сидят, оживленно разговаривая за чашками кофе. Ее глаза ярко блестят; она спускает пальто с плеч. Через некоторое время они покидают буфет и идут ко входу в метро. Они проходят через кишащий людьми вестибюль, покупают билеты и ждут на платформе поезда Северной линии. Из туннеля появляется поезд; они входят в вагон и стоят вплотную друг к другу; рука Леона внутри ее пальто, пока поезд не останавливается на Чаринг-Кроссе, где они переходят на Кольцевую линию до Слоун-сквер. Там они поднимаются наверх, быстро проходят через вестибюль – Леон впереди, он смеется, и они выходят на улицу к мчащимся машинам. Леон несет ее чемоданчик, они идут в толпе прохожих, часто останавливаются, глядя в витрины бутиков на фантастическую выставку тканей, их осязаемое смешение красок, их стробическое освещение. Они входят в магазины и выходят из них, прикасаются к предметам, глядят на ряды вешалок с яркой одеждой. Музыка гремит из динамиков, и камеры слежения воспроизводят их изображения на экранах, такая элегантная пара.
   Они покупают мельничку для перемалывания перца; они вместе глядят на эротический журнал; они рассматривают выставку плакатов. То тут, то там Барбара снимает платья с вешалок, и показывает их хорошеньким продавщицам, и берет их в примерочную, примеривая их – тот фасон или этот, в толпе девушек в нижнем белье. Каждое примеряемое платье она показывает Леону, позируя перед ним, демонстрируя ему свои разные личности, пока он сидит на стуле среди вешалок или прислоняется к прилавку, болтая с продавщицами. Вместе после положенного обсуждения они выбирают два; платья укладываются в яркие пластиковые пакеты, которые несет Барбара, когда они продолжают свой путь. Позднее они облюбовывают закусочную и сидят, выпивая вместе, и едят сэндвичи со стойки… Потом они садятся на автобус и едут в кино; они смотрят венгерский фильм и лениво прислоняются друг к другу. Когда фильм кончается, они шагают по торговым улицам – шагают и разговаривают. На Грик-стрит есть ресторан, который посещают актеры; они там обедают и разговаривают со знакомыми Леона. А напротив есть пивная, где актеры пьют; они присоединяются так к компании, тесно сидящей вокруг стола, к актерам и актрисам, к телережиссерам и сценаристам, и все в ярком стиле говорят о футболе. Девушки целуют Леона, мужчины целуют Барбару. Много позднее они выходят, минуют рестораны и заведения со стриптизом, находят автобусную остановку и едут в Ислингтон, где находится малогабаритная квартира Леона. Они проходят мимо потрескавшейся штукатурки, антикварных лавочек и этнических магазинов к обшарпанному дому. Они поднимаются по лестнице, отпирают дверь, зажигают газовый камин. Это неприбранная комната, почти нежилая; на стенах плакаты, и фотографии декораций, постановок, много фотопортретов. Только два стула и диван-кровать и старый коричневый ковер на полу. Есть стерео; Леон включает его, и гремит музыка. Затем они стаскивают подушки с дивана-кровати на пол; они лежат рядышком перед газовым камином, и протягивают руки, и раздевают друг друга – быстро, а потом Барбара погружается спиной в подушки и смотрит, как лицо Леона надвигается на нее, а его тело ложится на нее. Его руки втирают в нее удовольствие, его тело входит внутрь.
   Приятно удерживать его внутри, а жар от газа нагревает кожу ее бока, ее ногу. А позднее приятно разложить диван-кровать, и забраться в нее, и снова вложиться друг в друга, ощущать ощущения, дать ожить частицам себя. И приятно проснуться ночью, прижимаясь к плоти, и пошевелиться, касаться примыкающего тела, вжиматься в него, пока оно вновь не соединится с твоим. Приятно утром лежать в кровати, пока Леон выходит за «Обсервер», и читать один лист, пока он, раздевшись и вернувшись в постель, читает другой. Приятно провести воскресенье, гуляя, глядя на картины в какой-нибудь галерее, пообедать в закусочной, пойти посмотреть на реку. Приятно пройтись по торговым улицам в воскресенье, мимо ярких витрин и зеркал, в которых видишь себя отраженной, – ярко выглядящую себя рядом с ярким Леоном с его четким лицом и длинными волосами среди всех других молодых людей. Приятно возвратиться в малогабаритную квартиру, и снова включить камин, и возобновить касания, и ощущения, и мягкие тактические движения, которые приносят удовольствие, такое приятное, и примерять платья, которые ты купила, а также кое-какую одежду и костюмы Леона, и курить, и ощущать. И только неприятно выслушать, что Леон, занятый своими ролями, дальше будет занят еще больше; он отправляется на пять месяцев в турне с «Много шума из ничего» по Австралии и Соединенным Штатам.
   – Не знаю, что я буду делать, когда ты уедешь, – говорит Барбара.
   – Я же не единственный вроде меня, – говорит Леон, опрокидывая ее. А потому тоскливо проснуться утром, когда Леон еще спит, и выйти из квартиры, и дойти с твоим чемоданчиком и двумя пакетами с платьями до автобуса, а потом до метро и на вокзал Ватерлоо к переполненному утреннему поезду. Найти место нелегко, и снова идет дождь, вымачивая лондонские пригороды, полотнищами проносясь по лесам и полям. Журнал лежит открытый на коленях Барбары, но она не заглядывает в него. Она сидит с открытым ртом, не сняв свое пальто с меховой опушкой, повернув лицо к окну. Поезд медленно подходит к перрону Водолейта. Когда он останавливается, она забирает свой багаж и выходит. Говард ждет в вестибюле в своем кожаном пиджаке, элегантном новом коричневом пиджаке, держа в руке ключи от машины. Он чмокает ее и забирает ее чемоданчик.
   – Хорошо провела время? – спрашивает он.
   – Да, – говорит она, – очень неплохо. Я купила два платья.
   Они выходят наружу и садятся в фургон; перед ними дворники описывают свои полукружия вниз-вверх-вниз, вверх-вниз-вверх.
   – Как дети? – спрашивает Барбара.
   – Прекрасно, – говорит Говард.
   – Они в школе? – говорит Барбара.
   – Да, я отвез их туда, – говорит Говард.
   – С Фелисити все было в порядке?
   – Она как будто отлично с ними ладит, – говорит Говард.
   – По-моему, они ей нравятся, – говорит Барбара, – а она нравится им. Они ей интересны.
   – Да, – говорит Говард.
   – Майра убралась? – спрашивает Барбара.
   – Да, – говорит Говард, – она вернулась в их фермерский дом.
   – К Генри? – спрашивает Барбара.
   – Нет, – говорит Говард, – Генри там нет. Он пока у Флоры Бениформ.
   – Ей следовало бы сохранить его, – говорит Барбара.
   – Она может прийти к этой мысли, – говорит Говард, – поскольку она не знает, что ей с собой делать.
   – А что ты делал с собой? – спрашивает Барбара.
   – Я работал, – говорит Говард.
   – Никаких пожаров, никаких несчастных случаев? – спрашивает Барбара.
   – Нет, – говорит Говард.
   Они спускаются по склону, им виден поворот на полукруг; краны на строительных участках поворачивают и скрипят.
   – Я примерю для тебя мои платья, – говорит Барбара.
   – Вечером, – говорит Говард. – Я поеду прямо в университет. Твой поезд опоздал.
   – Что-нибудь происходит? – спрашивает Барбара.
   – Нет, – говорит Говард, – все как всегда. Две смешные девчонки должны прочитать мне эссе.
   Они сворачивают на вымытый дождем полукруг; Говард останавливает фургон. Он опускает руку назад и достает чемоданчик. Барбара несет два своих пакета к входной двери; она достает свой ключ и отпирает ее. В доме пахнет сухостью и пресностью.
   – Привет, Барбара, – говорит Фелисити, выходя из кухни в мясницком фартуке, – как ваша поездка за покупками? Хорошо?
   – Да, – говорит Барбара.
   – Давайте я сварю вам кофе, – говорит Фелисити.
   – Нет, – говорит Говард, опуская чемоданчик на пол в холле. – Если хотите, чтобы я подвез вас до университета, то собирайтесь сейчас же.
   – Извините, Барбара, – говорит Фелисити, снимая фартук, – но я была умницей. И провела большую уборку.
   – Чудесно, – говорит Барбара. – Дети вели себя хорошо?
   – О, – говорит Фелисити, – они такие милые дети. Я просто втюрилась в них. Хотите, чтобы я пришла вечером?
   – Почему бы и нет? – спрашивает Барбара.
   – Я бы с радостью осталась, – говорит Фелисити, – и думаю, что буду полезной.
   – Ладно, – говорит Барбара, складывая пакеты с платьями на кресло, – оставайтесь пока. Да, это мне поможет. Я одна с этим домом не справляюсь.
   – Здорово, – говорит Фелисити, – мне тут так нравится. – Она бросает взгляд на Говарда и выходит в холл надеть пальто.
   – Добро пожаловать домой, – говорит Говард, чмокая Барбару в щеку, – а пока – пока.
   Барбара стоит в холле, пока они выходят к фургону. Они садятся в него и уезжают – за угол и вверх по склону.
   – Барбара просто чудесная, верно? – говорит Фелисити.
   – Да, – говорит Говард.
   – Ты сердишься, – говорит Фелисити.
   – Нет, – говорит Говард.
   Больше они ничего не говорят, пока проезжают через город и не выезжают на двухполосное шоссе и справа не возникает университет, тогда Фелисити говорит:
   – По-моему, у нее был грустный вид.
   – Я так не думаю, – говорит Говард, – ей нравятся ее лондонские уик-энды.
   – А тебе понравился твой? – спрашивает Фелисити.
   – В нем были приятные моменты, – говорит Говард.
   – Я же тебя по-настоящему не завожу, верно? – говорит Фелисити. – Ты меня не ценишь, ты не знаешь, как много я для тебя делаю.
   – И что же ты для меня делаешь? – спрашивает Говард, останавливая фургон на автостоянке.
   – Очень много, – говорит Фелисити, – вот увидишь.
   – Я могу сам о себе позаботиться, – говорит Говард.
   – Тебе нужна моя поддержка, – говорит Фелисити, – ты дело, за которое я борюсь.
   Фелисити вылезает из фургона и идет к корпусу Студенческого Союза; Говард вылезает, запирает фургон и идет в другом направлении к Социальным Наукам. В вестибюле кружат студенты; он входит в лифт. Двери лифта размыкаются на пятом этаже. Он видит на доске для объявлений напротив лифта сообщение, нацарапанное мелом одной из секретарш. Он останавливается прочесть. Оно гласит: «Доктор Бимиш укушен змеей и сожалеет, что не сможет сегодня вести свои занятия».
   Он поворачивается и идет по коридору к своему кабинету, он может видеть в конце коридора сидящих в ожидании его на полу, подтянув колени к подбородку, двух первокурсниц, которые приходили к нему в прошлый понедельник: ярко безбюстгальтерную девушку и толстую в длинной юбке. Они поднимаются на ноги, увидев его, и поднимают свои книги.
   – Входите, – говорит он приветливо; девушки входят за ним в кабинет и ждут, пока он вешает свое пальто за дверью. Потом он их усаживает, помещая толстую в серое кресло, потому что читать свое эссе будет она. Он садится в собственное кресло и смотрит на них. Яркая безбюстгальтерная девушка, посаженная на пластмассовый стул, говорит:
   – Доктор Кэрк, вы правда радикал?
   – Да, – говорит Говард, – но что собственно? Девушки глядят друг на друга.
   – Ходят слухи, что вас пытаются уволить за то, что вы такой радикал, – говорит безбюстгальтерная.
   – Неужели? – говорит Говард. – Но только уволить меня за это они не могут. Только за вопиюще позорное поведение.
   Девушки хихикают и говорят:
   – Это за какое?
   – Кто знает в наши дни? – спрашивает Говард. – Согласно одной версии, это изнасилование монахинь в значительном числе.
   – Ну, – говорит толстая, – если они попытаются, мы будем стоять за вас.
   – Очень любезно с вашей стороны, – говорит Говард. – А вы выяснили, кто такой Гегель?
   – О да, – говорит безбюстгальтерная, – хотите послушать про него?
   – Я думаю, нам лучше не отвлекаться и прослушать эссе, – говорит Говард.
   – Ладно, – говорит толстая, – но говорят, что вы очень скверно обходитесь со студентами, которые читают вам эссе.
   – Видимо, вы наслышались обо мне всякого, – говорит Говард, – и почти все едва ли верно. Читайте и увидите.
   Девушка вытаскивает эссе, зажатое между ее книгами, и говорит:
   – Ну, вы задали мне написать о социальной структуре империализма.
   Она нагибает голову и начинает читать; Говард, серьезный преподаватель, сидит в своем кресле, пока она читает, иногда перебивая ее замечаниями и пояснениями.
   – Было так уж скверно? – спрашивает он потом, когда обсуждение закончено.
   – Вовсе нет, – говорит толстая девушка.
   – Ну, – говорит Говард, – эссе достаточно разумное.
   – Чего вы и хотели, – говорит девушка.
   – Надеюсь, чего вы тоже хотели, – говорит Говард. Он продолжает преподавать все утро; в перерыв он находит нужным пойти поискать Питера Маддена, и они сидят в углу кафетерия; они едят салат из одного блюда под гул голосов и обсуждают. Обсуждение затягивается, и уже почти два, когда Говард возвращается в кабинет. Когда он отпирает дверь, начинает звонить телефон на его столе. Он снимает свое пальто; садится в свое кресло и берет трубку.
   – Это Миннегага Хо, – говорит голос. – Профессор Марвин желает вас.
   – Привет, Минни, – говорит Говард. – Профессор Марвин желает меня зачем?
   – Он хочет, чтобы вы зашли к нему сейчас же в его кабинет, – говорит мисс Хо.
   – Минуточку, – говорит Говард, – я должен проверить, нет ли у меня занятий.
   – Это не терпит отлагательств, – говорит мисс Хо. – И у вас нет занятий. Профессор Марвин уже проверил.
   – О? – говорит Говард. – Очень хорошо. Я сейчас приду.
   Говард встает из-за стола, запирает свою дверь и идет по коридору к деканату. Секретарши, вернувшиеся после перерыва, во время которого ходили с авоськами за покупками, сидят за своими столами. Кабинет профессора Марвина – святая святых – за приемной, и вход туда охраняется мисс Хо.
   – Привет, Минни, – говорит Говард. – Зачем я ему понадобился?
   Мисс Хо не отводит взгляда от письма, которое печатает на своей машинке; она говорит:
   – Я не знаю. Он сам вам скажет.
   И тут дверь марвинского кабинета распахивается; в проеме стоит сам Марвин, очень маленький и привычный; рядок ручек задорно торчит из нагрудного кармана его поношенного костюма. Дух эпохи соблазнил его носить волосы ниже ушей, и это придает ему внушительно-серьезный вид.
   – А, Говард, – говорит он, – входите.
   Кабинет Марвина более просторен, чем у большинства коллег, так как он человек со многими обязанностями; в кабинете имеется толстый ковер, он обставлен книжными шкафами красного дерева, и маленьким ксероксом, и собственной точилкой для карандашей, и очень большим письменным столом – настолько большим, что на него вполне можно водрузить гроб, – на котором располагаются диктофон и три телефонных аппарата. Небольшие арабские восточные штрихи дополняют обстановку; керамические плитки с арабскими письменами в рамках на стенах, и виды Стамбула, Трапезунда и Шираза, и фотография Марвина, снятая, когда он был моложе, – в арабском головном уборе, верхом на верблюде, очень высоко над землей.
   – Прошу, садитесь, Говард, – говорит Марвин, заходя за свой стол спиной к свету. – Вы знаете, я терпеть не могу отрывать моих коллег от их более важных дел. Но передо мной стоит проблема, и я подумал, что нам надо поговорить.
   – О Кармоди? – спрашивает Говард, не садясь.
   – Да, – говорит Марвин, садясь, – об этом маленьком яблочке раздора.
   – В таком случае надо, – говорит Говард. – Насколько я понимаю, вы проконсультировались с моими коллегами о его эссе вопреки моим возражениям. Я официально протестую.
   – Я был вынужден, Говард, – говорит Марвин. – Существует утвержденная процедура. Насколько понимаю я, вы протестовали и неофициально, поговорив с ним и на эту тему.