Брэдбери Малькольм Стэнли. Историческая личность

   Говард смотрит вверх на Флору. Ее локти уперты в колени, ее лицо повернуто к окну, она выпускает дым.
   – Ну, – говорит он, – попозже он все-таки начал соглашаться со мной, с нами.
   – О? – спрашивает Флора, оглядываясь на него.
   – Да, – говорит Говард, – после того, как я сказал ему, что Майра хочет от него уйти.
   Крупное обнаженное тело Флоры колышется и движется; кровать вибрирует; ее лицо возникает над его лицом, она смотрит ему в глаза.
   – После того, как ты сказал ему… что?! – кричит она.
   – После того, как я сказал ему, что Майра вчера вечером приехала к нам пораньше и говорила о том, что им надо разъехаться.
   – Дерьмо ты, дерьмо ты, дерьмо, – говорит Флора, встряхивая Говарда за плечи. – Вот, значит, решающий фактор, который ты скрывал сегодня утром. Вот о чем ты мне не захотел сказать. Почему, Говард?
   – Флора, Флора, – говорит Говард. – Я приберегал это для тебя. Кое-что интересное.
   – Кое-что интересное! – говорит Флора. – Это то, чего мне не хватало. И ты уже знал вчера вечером?
   – Майра приехала к нам до начала вечеринки и попросила у нас совета, – говорит Говард.
   – Мой Бог, – говорит Флора, – и ты тем не менее ушел перепихнуться с этой пятнистой студенточкой, хотя у тебя в доме происходило все это? Я считаю это тяжелейшим нарушением профессионального долга. Неудивительно, что ты хотел, чтобы это был несчастный случай.
   – Разве ты не считаешь, что это интересно? – спрашивает Говард.
   Флора выпускает его плечи, щекочет волосами его лицо и смеется.
   – Да, – говорит она. – Разумеется, теперь все ясно. Майра намерена уйти, Генри в отчаянии, рядом оказывается удобное и соблазнительное окно. Разбей его, и сотворишь классическое взывание: моя кровь на твоих руках, любимая.
   – Не так уж ясно, – говорит Говард, – вот почему я и не был настороже. Майра не сказала Генри, что уходит от него. Он понятия не имел, пока я не поговорил с ним два часа назад.
   – Ну, сказать можно по-всякому, – говорит Флора.
   – Они даже почти не видели друг друга, – говорит Говард. – Генри опоздал и почти все время провел, обрабатывая свой собачий укус.
   Флора хихикает, она говорит:
   – Собачий укус?
   – Да, – говорит Говард, – его на пороге укусила собака одной студентки. Ты думаешь, это был несчастный случай?
   – О, черт, – говорит Флора, – заткнись. Я пытаюсь отнестись к нему серьезно. Как бы то ни было, ты, естественно, ему сообщил. И что он тогда сказал?
   – Признал, что их брак рушится, – говорит Говард.
   – Это должно тебя обрадовать, – говорит Флора. – Ты теперь сможешь обеспечить радикальное освобождение им обоим. С парадной двери и с черного хода.
   – Генри словно бы не оценил мои объяснения, – говорит Говард.
   – А-а-а, – говорит Флора, – как неприятно. Я понятия не имела, что он такой благоразумный.
   – Я знал, что это тебя порадует, – говорит Говард. – Конечно, это оставляет его в положении абсолютно абсурдном, с какой стороны ни взглянуть. Он не существует, он не способен чувствовать, он не может любить Майру, он Даже не может укладывать в постель своих студенток.
   – Ему, должно быть, было очень тяжело признаваться во всем этом, – говорит Флора, – беседуя с человеком, который все это может.
   – Но он сумел сказать мне, что у него есть вера, которая его поддерживает, – говорит Говард.
   – Неужели? – говорит Флора. – Так какая же?
   – Он верит в личные взаимоотношения, – говорит Говард, глядя на Флору, у которой груди подпрыгивают от смеха.
   – Нет-нет, Говард, – говорит она. – Он так и сказал? С полной серьезностью?
   – Именно, – говорит Говард.
   – Бедный Генри, – говорит Флора. – Если кому-то в мире следует запретить личные взаимоотношения, то в первую очередь Генри. Он потерял всякую самоубежденность. И он не только сам находится в классическом цикле самоуничтожения, он втягивает в него всех и вся вокруг. Конечно, именно это и видит Майра. Отсюда ее припадки отчаяния и экстравагантность поведения. Она боится, что ее засосет, что она попадет под футбольный мяч вместе с Генри.
   – Да, кстати, – говорит Говард, – выяснилось, что с футбольным мячом это была не случайность. Парень, которого Генри хотел прогнать с поля, засадил в него мячом и сбил с ног.
   Тело Флоры, которое сотрясалось от смеха, совсем изнемогает, оно опрокидывается и падает поперек Говарда.
   – Господи, нам не следует смеяться, – говорит она. Вздергивает голову, так что. ее губы смыкаются с губами Говарда; она его целует.
   – Дорогой мой человек, – говорит она, – ужасно, но за это я тебе все прощаю. Ты нечист на руку и угроза для своих друзей, но тем лучше.
   Говард поглаживает спину Флоры.
   – Кое-что интересное? – спрашивает он.
   – Кое-что интересное, – говорит Флора, – и сегодня ты честно заработал место в моей постели. Впрочем, мальчик, время вышло. Ну-ка вставай.
   – Еще рано, – говорит Говард, накладывая на нее ладони. Флора встает на колени и выключает кроватный вибратор; потом толкает тело Говарда.
   – Давай, давай, Говард, некоторым из нас надо заняться работой, – говорит она, скатываясь с кровати. – На тумбочке для тебя есть бумажные салфетки.
   – Ты все предусматриваешь, – говорит Говард, вставая и обтираясь.
   – Брось-ка мне мои штаны, – говорит Флора, садясь на другой край кровати. – Так, Бимиши расходятся.
   – Именно, – говорит Говард, – лови.
   Флора встает на ноги, и по обеим сторонам кровати оба начинают одеваться.
   – Что ты сказал Майре, когда она пришла? – спрашивает Флора, натягивая свои белые штаны на ноги и выше за темный лобок. – Ты сказал ей, чтобы она его оставила?
   – Не совсем, – говорит Говард, влезая в свои трусы.
   – Я поражена, – говорит Флора, – но, конечно, еще скажешь. Швырни, пожалуйста, мои колготки.
   – Мы были слишком заняты выяснением ее побуждений, – говорит Говард, натягивая свитер.
   – Ну, они очевидны, – говорит Флора, всовывая пальцы ног в легкую паутину колготок. – Она классический женский тип; хорошие отношения с отцом, ожидание мужского доминирования и попытка прямой экстраполяции на Генри, у которого, предположительно, был сверхдоминирующий отец и слабая мамочка, так что ему требовалась суррогатная мать. То есть оба искали отца или мать, а не мужа и жену.
   – Многие браки строятся на этом, – говорит Говард, надевая носок.
   – Прекрасно, – говорит Флора. – Мой бюстгальтер. До тех пор, пока кто-то не начинает взрослеть.
   – А Майра взрослеет? – спрашивает Говард, натягивая другой носок.
   – Да нет, сомневаюсь, – говорит Флора, застегивая бюстгальтер на спине. – Она все еще забывает выставлять молочные бутылки. Ну а Генри, в Генри можно разобраться, прочитав его книгу. Воззвание к телевидению взять на себя родительский авторитет целиком, так чтобы Генри не пришлось прибегать к собственному. Глупая книга, даже твои и то лучше.
   – Благодарю тебя, – говорит Говард, натягивает джинсы и застегивает их.
   – На здоровье, – говорит Флора, всовывая руки в белую блузку. – Все одно к одному. Инертный, компромиссный, ни на что не претендующий брак. У них нет детей. Вероятно, сексуально они в анабиозе. В отличие от большинства их коллег они не ищут секса на стороне. Но они оглядываются вокруг и нервничают.
   – Генри обходится без секса на стороне, – говорит Говард, облекаясь в великолепие своего элегантного кожаного пиджака.
   – Ну а Майра? – спрашивает Флора, ныряя в черную юбку и подхватывая ее у талии.
   – Один раз было, – говорит Говард, всовывая ноги в свои туфли, – то есть один-единственный раз.
   – Понимаю, – говорит Флора, всовывая ноги в свои туфли. – Я повесила для тебя полотенце за дверью ванной, если захочешь умыться.
   Говард покидает освещенную спальню и проходит через темную длинную гостиную в ее ванную. Это аккуратное помещеньице без затей. На полке над раковиной – единственный флакончик духов, зубная щетка и тюбик с фтористой зубной пастой. Говард моет руки и лицо, глядя в зеркало на свое подувядшее, вопросительное, довольное лицо. Он протягивает руку за полотенцем у двери и видит на соседнем крючке неожиданный предмет, черное шелковое неглиже, новый взгляд на Флору. Стук в дверь, и входит Флора.
   – Ты не против? – говорит она, садясь на край ванны, уже вполне одетая. Ее социальная личность восстановлена, ее великолепные тайны сокрыты.
   – Ты не сказал мне, с кем у Майры был ее мимолетный разок.
   – Догадайся, – говорит Говард, вытирая лицо полотенцем.
   – Ну, конечно, – говорит Флора, – если Майра за все свое существование умудрилась обойтись одним маленьким внебрачным приключением, одной крохотной неверностью, конечно, это могло быть только с тобой. За такого рода услуги следовало бы награждать медалью.
   Говард смеется и чмокает Флору в щеку; он говорит:
   – У нее нет твоего стиля, Флора.
   – Конечно, нет, – говорит Флора, – мне нечего опасаться. Майра могла бы обладать всем, но ты бы не заметил.
   – Правда то, что всю свою энергию она вложила не в само событие, а в уборку, чтобы восстановить полный порядок.
   – Ну-ну, – говорит Флора, – теперь мы знаем, почему она пришла поговорить с тобой. Ей бы хотелось в следующий раз устроить все получше.
   – О Господи, – говорит Говард.
   – Ну, она придет снова, – говорит Флора, – когда Генри чуть поправится. И конечно, ты должен оказать ей всю помощь, какая в твоих силах, всю помощь, в какой она нуждается. Вот видишь, как все на тебя рассчитывают.
   – Ты думаешь, она хочет оставить Генри из-за меня? – спрашивает Говард.
   – Конечно, она хочет его оставить, – говорит Флора, – вы не отправляетесь повидать Кэрков, если намерены остаться вместе. Это равносильно тому, чтобы обратиться в Планирование семьи за советом, как оставаться в безбрачии. И разумеется, совершенно очевидно, что разъезд имеет для нее свои преимущества, на что ты обязан ей указать. Я не сомневаюсь, что поведение Генри действует на нее самым разрушительным образом. И ты должен выглядеть заманчивой альтернативой.
   Говард вешает полотенце на крючок; он говорит:
   – Флора, ты меня пугаешь.
   Флора, примостившись на краю ванны, смеется.
   – Ах, Говард, – говорит она, – никак грехи твои находят тебя?
   – Вряд ли это повод для восторгов, – говорит Говард.
   – Ну ладно, – говорит Флора. – Если хочешь знать мое честное мнение, то она поиграет с этой мыслью, и погоняется за тобой, и попьет твое виски, но в конце концов убедится, что все-таки не может оставить Генри.
   – Ты думаешь, он ей дорог? – спрашивает Говард.
   – Не очень, – говорит Флора, вставая с ванны, – но она вложила в этот злополучный брак не меньше, чем он.
   – Да, вот об этом я не подумал, – говорит Говард.
   – Это очевидно, – говорит Флора, – через минуту тебе придется уйти. Пойдем, выпьем по-быстрому, прежде чем я тебя выдворю. Тебе это требуется, если судить по твоему виду.
   Гостиная Флоры – длинная и темная с белым индийским ковром и кое-где рассеянными предметами мебели. Она ходит там в своей белой блузке и черной юбке, включая настольные лампы и плафоны. Их свет выявляет прямые линии простой современной мебели и текстуру некрашеных тканей. Комната Флоры это комната форм и красок, а не вещей, хотя кое-какие тщательно выбранные вещи и выделяются среди остальных: голубое аалтовское кресло у книжного шкафа, эстамп Хокни на стене, эпштейновский бюст на тиковом кофейном столике. Кухонька, сконструированная из промасленной древесины, выходит прямо в гостиную в дальнем ее конце; Флоре виден оттуда Говард, пока она открывает стенные шкафчики.
   – У меня не слишком большой запас напитков, – говорит она. – Я бываю тут слишком редко, чтобы обзавестись погребом. Так что ты предпочтешь? Есть виски, и джин, и… виски.
   – Я выпью виски, – говорит Говард, стоя в комнате.
   – «Тичерз» или «Тичерз»? – спрашивает Флора.
   – Да, пожалуйста, – говорит Говард.
   Флора стоит в кухоньке и наливает виски из бутылки в две кубические массивные шведские стопки. Плафон светит с потолка прямо на нее; она великолепна, внушительна. Она возвращается и отдает одну стопку Говарду.
   – Ладно, – говорит она, – присядь на минутку.
   Говард садится в луковицу аалтовского кресла; Флора в своей черноте и белизне садится на простой серый современный диван с прямой спинкой.
   – Ну, за тебя, Говард, – говорит она, – и за твою работу в мире.
   – Пьем, – говорит Говард.
   – Знаешь, я часто думаю, что в таких, как мы, есть что-то благородное, – говорит Флора, – встречаться вот так и столько нашего внимания и заботливости отдавать судьбам других, когда мы могли бы сосредоточиться на нашем собственном удовольствии.
   – Да, – говорит Говард, – это по-особому альтруистичное занятие.
   – Конечно, есть некоторое удовольствие в том, что мы делаем для них, – говорит Флора, – ведь иначе мы не хотели бы удержать наши жертвы только для себя.
   – А мы хотим? – спрашивает Говард.
   – Ну, тебе же не хотелось рассказать мне про визит Майры к тебе вчера вечером.
   – Святость исповедальни, неразглашение врачебной тайны, это сугубо личное, – говорит Говард.
   – Но ты же не веришь в личное, – говорит Флора, – и разгласишь все, что найдешь нужным. Нет, ты хотел оставить их для себя.
   – Я хотел тебя, Флора, – говорит Говард.
   – А потому помалкивал, чтобы я пригласила тебя в постель?
   – Именно, – говорит Говард.
   – И зря, – говорит Флора, – я бы все равно тебя пригласила.
   – Правда? – спрашивает Говард. – Почему?
   – По ужасной причине, – говорит Флора, – видишь ли, мне это с тобой нравится.
   – Ничего приятнее ты ни разу мне не говорила, – говорит Говард.
   – И никому другому, – говорит Флора.
   – Значит, ты меня снова пригласишь. Флора сидит на диване и смотрит на Говарда.
   – Нет, не знаю, – говорит Флора.
   – Но ты должна, – говорит Говард.
   – Я призналась, что хотела бы, – говорит Флора, – но долг зовет.
   – Какой еще долг? – спрашивает Говард.
   – Разве это не очевидно? – спрашивает Флора. – Мне ведь, безусловно, следует уложить Генри в постель с собой.
   – Это нелепо, – говорит Говард.
   – Но почему? – спрашивает Флора.
   – Мы только что согласились, что Генри практически лишен пола.
   – Я уверена, что так и есть, – говорит Флора, – но это ведь делается не только удовольствия ради.
   – Ты хочешь сказать, – говорит Говард, – что теперь предпочтешь Генри мне?
   – Предпочту только в одном смысле, – говорит Флора. – Я думаю, его нужда больше.
   – О, черт, Флора, – говорит Генри, – это смешно.
   – Ты ревнуешь, Говард, – говорит Флора.
   – Ну, в отличие от тебя, я готов это признать, – говорит Говард. – Да, я ревную.
   – Я не пытаюсь отбить его у тебя, – говорит Флора. – Мы можем поделиться им.
   – Ревную не в этом смысле, – говорит Говард. – Я хочу тебя.
   – Ну, мы будем встречаться в университете и вообще, – говорит Флора, – но сейчас половина десятого, выкатывайся, мне надо поработать. Тебя можно не провожать?
   Говард поднимается из аалтовского кресла; он ставит свою стопку на тиковый кофейный столик; он идет к двери.
   – Что же, спокойной ночи, Флора, – говорит он.
   – Спокойной ночи, Говард, – говорит Флора. – Ну-ка, поцелуй меня.
   Флора делает шаг к нему; они обнимаются на пороге комнаты.
   – Говард, – говорит она.
   – Да? – спрашивает Говард.
   – Дай мне знать, если ты узнаешь что-нибудь очень интересное, – говорит Флора.
   – Да, непременно, – говорит Говард, – это заставит тебя изменить решение?
   – Там увидим, – говорит Флора. – Зависит от того, насколько интересным это будет.
   Говард выходит на площадку.
   – Спокойной ночи, любовь моя, – говорит Флора, закрывая дверь.
   Квартира Флоры на четвертом этаже этого пятиэтажного многоквартирного здания; Говард спускается по лестнице с площадки на площадку по мозаичному бетону мимо закрытых дверей других квартир. Он проходит через вестибюль мимо почтовых ящиков жильцов и выходит в тщательно спланированные частные сады. Частная подъездная дорога ответвляется от шоссе; на ней между «роверами» и «датсунами» он припарковал свой фургон. Этот микрорайон очарователен; буки, туи, а под деревьями ему виден любитель вечерних прогулок, который неторопливо шествует, поглядывая вверх на аккуратные современные здания. Он тоже смотрит вверх и определяет квартиру, которую только что покинул, – освещенная гостиная и слабо подсвеченная ночниками спальня. А теперь на занавесках спальни возникает крупная тень Флоры; он следит, как она идет через комнату туда, где находится изголовье кровати, близко к тому месту, где он лежал совсем недавно. Один из ночников гаснет; затем Флора выключает второй, и окно исчезает в общей темноте. Секунду спустя ее фигура снова возникает на простых занавесках гостиной. Затем она вновь исчезает, чтобы еще раз появиться, когда свет вспыхивает в еще одной комнате – каморке в конце квартиры, где кабинет Флоры. Окно не занавешено; ему видна Флора за письменным столом у окна перед пишущей машинкой; она начинает работать, наклонив лицо вперед и вниз, ее темные волосы хорошо видны в свете настольной лампы. Он садится в фургон, включает мотор и едет по подъездной дороге и дальше по тенистому пригородному шоссе и поворачивает в сторону города. Он паркует фургон на площади, оставляет его там до утра, спускается по склону под натриевыми фонарями мимо запустения магазинов к полукругу. Он отпирает свою парадную дверь и входит в холл.
   В сосновой кухне горит свет и большие хлопоты. Он открывает дверь и сразу видит, что все стаканы, использовавшиеся на вечеринке, собраны и расставлены аккуратными рядами на центральном столе; грязные тарелки составлены стопками на кухонных шкафчиках; пустые винные бутылки стоят ровным рядом вдоль стены. У мойки – крайне активная фигурка. Фелисити Фий. Поверх безрукавки и длинной юбки она надела один из мясницких фартуков, которые висят за кухонной дверью; собственно говоря, собственный говардский, так как полосы на фартуке Барбары для различия наклонены в другую сторону. Шкафчики открыты, чтобы убирать в них то, чему положено там храниться; многие стаканы уже вымыты и составлены у картонок из винного супермаркета, ожидая, когда их упакуют. Кухня пахнет – что для нее редкость – мыльным запахом средства для мытья посуды. Говард оглядывает эту сцену чистоты и домашней компетентности; он говорит:
   – Боже мой, Фелисити, чем вы тут занимаетесь?
   Фелисити, видимо, не заметила, как он вошел; она оглядывается, проявляет удивление и говорит:
   – Говард, вы вернулись. Как прошла ваша встреча?
   – Отлично, – говорит Говард.
   Фелисити снимает полотенце со стены и вытирает об него руки; она говорит:
   – Хотите, я налью вам выпить?
   – Что все это значит? – спрашивает Говард.
   – Я использовала хозяйственную сноровку, которой, как вы сказали утром, я лишена, – говорит Фелисити. – Барбара спросила, не приберу ли я немножко после вечеринки.
   – Надеюсь, она вас не эксплуатирует, – говорит Говард.
   – Конечно, она меня не эксплуатирует, – говорит Фелисити, – я бы не стала это делать, если бы не хотела. Мне нравится, что я в вашем доме. Мне нравится быть незаменимой.
   – Вы уложили детей? – спрашивает Говард.
   – Они ведь такие прелестные дети, правда? – восклицает Фелисити. – Я их вымыла, почитала им, и у нас был долгий разговор. Я обещала отвезти их в субботу на аттракционы.
   – А что, собственно, будет в субботу? – спрашивает Говард.
   – Разве вы не знаете? – спрашивает Фелисити. – Барбара попросила меня провести здесь субботу и воскресенье с детьми, пока она съездит в Лондон.
   – Так-так, – говорит Говард. – А Барбара дома?
   – Нет, – говорит Фелисити, – она сказала, что вам не стоит затрудняться и ждать, пока она вернется. Она думала, что может очень задержаться. Она говорит, что занятия на вечерних курсах часто очень затягиваются.
   – Ну, – говорит Говард, – вы, очевидно, попали в точку. Вы готовы? Я подвезу вас до вашей квартиры.
   – Не надо, – говорит Фелисити, – я останусь тут. Барбара попросила. Она сказала, чтобы я постелила себе в гостевой спальне.
   – В гостевой спальне разбито окно, – говорит Говард.
   – Я знаю, – говорит Фелисити. – Я прикнопила к раме картонки.
   – И вы останетесь прямо до субботы? – спрашивает Говард.
   – Нет, – говорит Фелисити, – мне надо вернуться на квартиру, собрать вещи и сказать Морин. Она взбесится. Но я чувствую себя у вас в доме очень счастливой. Вы не против?
   – Ну, я не уверен, что это такая уж замечательная идея, – говорит Говард.
   – Не беспокойтесь, – говорит Фелисити, – я ничего от вас ожидать не буду. А просто буду тут, если вам от меня что-нибудь понадобится. Я сейчас чувствую себя очень благоразумной.
   – Так-так, – говорит Говард, – еще какие-нибудь сюрпризы, о которых вам следует мне рассказать?
   – Не думаю, – говорит Фелисити. – Ой, был звонок. Профессор Марвин звонил. Я ему сказала, что вы на психологической встрече, а он попросил, чтобы вы позвонили ему, когда вернетесь.
   – Я позвоню прямо сейчас, – говорит Говард.
   – Давайте я сперва налью вам чего-нибудь выпить.
   – Нет, – говорит Говард. Он выходит из кухни в неосвещенный коридор, потом спускается по лестнице в полуподвальный кабинет. Занавески отдернуты; огни города светят внутрь. Он включает плафон и видит, что Фелисити, несмотря на ее бурную домашнюю деятельность наверху, выбрала время спуститься сюда и побыть здесь, так как рукопись его книги, которую он аккуратной стопкой сложил на своем столе, перед тем как уйти из дома утром, теперь снова разбросана в беспорядке вокруг шезлонга. Он слышит, как Фелисити двигается наверху и кастрюли лязгают в мойке, когда он садится в свое кресло за столом, тянется к телефону и набирает номер. Сквозь зарешеченное окно он видит снаружи привычные формы – прутья ограждения, зубчатый абрис домов, залитых натриевым сиянием. Номер набран, на другом конце снимают трубку.
   – Кэрк, – говорит Говард. – Мне передали, чтобы я вам позвонил.
   – Девушка, присматривающая за вашими детьми, очень компетентна, – говорит голос Марвина на том конце, – насколько я понял, она одна из наших студенток.
   – Да, – говорит Говард.
   – Я сожалею, что заставил вас звонить, когда вы только что вернулись с утомительной встречи, – говорит Марвин. – До чего же мои коллеги преданы своей работе, тогда как я, стыжусь сказать, посиживаю дома в тихом уюте. Боюсь, утреннее совещание совсем меня вымотало. И встревожило.
   – Могу себе представить, – говорит Говард.
   – Но я звоню не из-за этого, – говорит Марвин. – Со своими бедами я должен справляться сам. Нет, догадайтесь, чем я скоротал вечер.
   – Не могу себе представить, – говорит Говард.
   – Я просматривал эссе Кармоди, – говорит Марвин.
   – Не самый увлекательный способ скоротать вечер, – говорит Говард.
   – Да, – говорит Марвин, – скучное и утомительное чтение. Беда в том, и это причина моего звонка, что оно вызывает тревогу.
   – Почему оно вас встревожило? – спрашивает Говард.
   – Ну, – говорит Марвин, – вы когда-нибудь задумывались над тем, насколько труден и неясен наш метод оценивать работу студентов?
   – Я часто осуждал его как предельно искусственный, – говорит Говард, – однако это наш метод.
   – Попытка поместить человека на шкале достоинств, вынести вердикт, считаем ли мы, что он выдержал или провалился, попытка обрести объективные мерила.
   – Хотя любые заключения на самом деле идеологически субъективны, – говорит Говард.
   – Однако мы согласились попробовать, – говорит Мар-вин, – мы согласились, что можем достичь консенсуса в методе оценок.
   – Не все мы, – говорит Говард. – Должен ли я заключить из этого, что вы ставите под вопрос оценки, которые я дал Кармоди?
   – Я с вашего разрешения сформулировал бы это так, – говорит Марвин. – Не могли бы мы обсудить их неофициально и не в рабочие часы?
   – То есть вы считаете, что эссе Кармоди вполне хороши?
   – Нет, – говорит Марвин, – они плохи и проблематичны. Беда в том, что они уклончивы, не отвечают задачам, которые вы перед ним ставили. Но кроме того, они указывают на ум, проницательность и культурный охват. Проблема в том, как оценить уровень слабости и неудачи.
   – Не вижу никакой проблемы, – говорит Говард, – они во всех отношениях никуда не годны.
   – Я прочел каждый по три раза, Говард, – говорит Марвин. – При оценивании часто бывают расхождения, и выработаны способы разрешать несогласия. Мое впечатление сводится к тому, что вы не используете нашу изящную шкалу оценок с ее плюсами, и минусами, и вопросительными знаками плюс-минус с той искусностью, с какой могли бы. Так, я обнаружил, читая их, что я часто тут ощущал возможное «С», а там так даже «В» с минусом, где вы прибегаете к безоговорочному и сокрушающему «F».
   – Так-так, – говорит Говард, – а с какой стати вы взяли на себя оценку эссе Кармоди?
   – По полному праву, Говард, – говорит Марвин, – видите ли, и я не сомневаюсь, что вам это известно, в конечном счете оценки у нас выставляются не индивидуальными руководителями, но университетом. На практике университет – это совет назначенных экзаменаторов. И мы с вами оба экзаменаторы.
   – Я не согласен с этим, – говорит Говард, – а потому не стану обсуждать с вами оценки Кармоди. Эти оценки могут обсуждаться только вкупе с его работой на моих семинарах, которую никто другой не видит и не может оценить. Я составил суждение о нем как преподаватель, и вы в любом случае должны доверять мне.