бумагопрядилен за новые покрывала авгурам и их же благодарность за
перенесение празднеств Цереры). А должность влетела нам в 840 000, причем
банки дерут с нас восемь процентов. Конечно, мы бы больше преуспели, если бы
Ц. считал как следует, а не от случая к случаю и не пускался бы во всякого
рода легкомысленные операции. А то он берет 20 000 сестерциев за прорицания
авгура, которые должны провалить квестора на выборах, а после этого
устраивает жреческую трапезу стоимостью в 22 000. И Сити с удивительным
бесстыдством принимает все как должное, а мы вынуждены это терпеть из-за
наших просроченных векселей. Какой-то заколдованный круг!
Книга третья
Классическое управление провинцией
Взбираясь ясным свежим утром по каменистой тропинке к вилле Мумлия
Спицера, я услышал из оливковой рощи справа пение. Звуки нарастали,
удалялись и вновь нарастали. Слов я не мог разобрать; вероятно, пели на
чужом языке.
Я шел, погруженный в свои мысли. Прохладный ветерок с озера, вид
мирного ландшафта и пение благотворно действовали на меня после проведенной
за чтением ночи. Столица мира с ее пылью и кровавой смутой отступила куда-то
в глубь сознания. Ветер словно бы унес ее зловещий грохот. И я, с
облегчением вздохнув, подумал, что, по счастью, более трех десятилетий
прошло с описанных в дневнике событий.
Пение стало громче, оно удивительным образом заполняло собой все
вокруг. У ворот своего поместья стоял Спицер и разговаривал с рабом. Он
поздоровался со мной, и несколько мгновений мы стояли, озирая окрестные
поля.
- Что они поют? - осведомился я.
- Это по-кельтски, - ответил он. - На оливковых плантациях у меня
работают кельты. Кельты и далматы, но кельтов я объединяю с кельтами, а
далматов - с далматами. Еще двадцать лет назад это было бы немыслимо.
Приходилось их смешивать, чтобы поддерживать между ними рознь. Тревожные
времена. А сейчас я добился очень хороших результатов с партиями,
составленными из уроженцев одной местности. Партии даже соревнуются между
собой - национальная гордость!
Мы стали подыматься в гору. Разговаривая, Спицер не глядел на меня, но
почему-то мне казалось, что ему не терпится узнать, какое впечатление
произвели на меня записки Papa. Поэтому я в кратких словах сообщил ему, что
еще не составил себе определенного мнения, поскольку свиток, который он мне
дал, обрывается в конце года, еще до завершения описанных событий.
- Вы можете сразу же получить следующий свиток, - сказал он с обычной
невозмутимостью. - Но записи девяносто второго года менее полны. Я их
сегодня утром сам просматривал. Автор удручен собственным горем и лишь от
случая к случаю заносит свои наблюдения в дневник. Сами понимаете - Цебион.
Мы дождались в библиотеке второго свитка, лежавшего у Спицера в
спальне. Слабый запах кожи приятно мешался с ароматом белого вина, которым
потчевал меня старик.
Спицер сказал:
- Кое-что вам, пожалуй, надо разъяснить. Летом девяносто второго года
мне удалось заполучить в свои руки почти все менее значительные долговые
расписки Ц. Я работал на паях с одним банком. У меня была бездна и других
подобных же дел, но Ц. отнимал у меня все больше и больше времени. В конце
концов я, так сказать, переключился полностью на него. Его денежные
затруднения явились для меня ступенями, ведущими к успеху. В конце девяносто
второго года я вошел в правление банка, с которым сотрудничал в деле Ц. Я
был своего рода экспертом для них во всем, что касалось его финансов. Сумма
долгов Ц., по моим подсчетам, составляла к концу девяносто третьего года
примерно тридцать миллионов сестерциев.
Тут принесли свиток, на этот раз совсем тоненький, и я отправился
домой.
Всю дорогу к озеру мне сопутствовало пение кельтских рабов.
В доме суматоха - Ц. сегодня вступает в должность. Страстно ожидаемый
конверт от Непота наконец прибыл. Господин из Азии, прямо сказать, не
торопился. Но вот конверт тут. Как и следовало ожидать, преторская туника не
была готова к сроку. Крупный разговор с портным. В конце концов вышивку
прикололи булавками. Ц. явился на Форум с опозданием на час. Ну и порядки в
"столице мира": какой-то портной отказывается доставить тунику высшему
судейскому чину в государстве, пока ему не оплатят счета!
Заседание началось весьма торжественно. Присутствовало сравнительно
много народу. Город все еще охвачен страхом, так как чуть ли не каждой семье
угрожает следствие в связи с путчем. Уличные клубы возлагают все надежды на
Ц. Я был свидетелем трогательной сцены. Какая-то старуха, догнав Ц. и
ухватив его за рукав, слезно молила: "Не забудь моего Тезея!" Она, как
видно, думала, что он знает всех членов клуба в лицо! Ц. мягко остановил
ликторов, когда они хотели оттащить старуху. И, следуя дальше, довольно
громко произнес: "Что мне мелкая сошка, главарей надо привлекать к ответу!"
Его слова тотчас раструбили по всему городу.
Не без удовлетворения было отмечено также, что наперекор "обычаю"
претор не отправился сначала на Капитолий почтить избранного на этот год
нового консула, а сразу же приступил к исполнению своих обязанностей. Как
вскоре выяснилось, он предпочел, чтобы "отцы" сами явились к нему на Форум.
Едва поднявшись на помост и усевшись в кресло слоновой кости, по бокам
которого тут же стали шесть ликторов, Ц. деловито распорядился привести
попечителя храма Юпитера, с тем чтобы тот отчитался перед народом, предъявив
бухгалтерские книги. Это произвело сенсацию.
Попечителем был старик Катулл, один из столпов сената.
Церемонии в сенате еще продолжались, когда туда явились ликторы Ц. и
вытребовали старейшего и влиятельнейшего члена высокого собрания на Форум, с
гем чтобы тот показал, куда и как он расходовал средства, предназначенные на
восстановление храма Юпитера Капитолийского. За ошарашенным стариком
устремился весь сенат в полном составе.
Когда они прибежали, Ц. все еще ораторствовал. Он не скупился на
прозрачные намеки по поводу позолоченных бронзовых плит на крыше храма,
напомнил, что доброхотные даяния на его постройку собирались по всей Италии,
и закончил буквально следующими словами:
- Италийский крестьянин, вместо того чтобы купить себе плуг, отсылал в
Рим свой последний ас, а что делали римские подрядчики? Вместо того чтобы
строить ему храм, строили себе виллы!
Но первое, что услышали прибежавшие на Форум "отцы", было склоняемое на
все лады имя Помпея.
Ц. требовал, чтобы не на Катулла, а на великого Помпея возложили надзор
за дальнейшим строительством храма. Имя великого Помпея должно быть высечено
на стене храма, ибо имя это - Помпей - есть имя, внушающее доверие. А
прежнего попечителя мы попросим предъявить свои бухгалтерские книги.
Его прервал гневный вопль сенаторов. Катулл рвался на ораторскую
трибуну, но Ц. приказал ему оставаться внизу. Завязалась безобразная
словесная перепалка по вопросам процедуры. Ц. положил ей конец, объявив
перерыв на обед.
Засим Ц. удалился в свою канцелярию, сенаторы всем скопом повалили
совещаться на дом к Катону, а народ в радостном ожидании, чтобы не потерять
место, расположился кто как мог тут же на Форуме.
Ц. возлежал за трапезой в обществе нескольких господ, восхвалявших
ловкость, с какой он в пяти фразах сумел по меньшей мере раз пятнадцать
ввернуть имя Помпея, но тут о себе велел доложить Цицерон. Словно все это
его очень забавляло, он с сияющей улыбкой подошел к Ц., не преминул
отпустить несколько острот, однако прибыл он, как вскоре выяснилось, в
качестве посланца и посредника от сената. Он выразил "уверенность", что Ц.
удовлетворится успехом своей маленькой диверсии, ему вполне удалось
запятнать доброе имя Катулла даже в том случае, если бухгалтерские книги
окажутся в отличном порядке. Ведь тогда скажут: на то у Катулла и отличные
бухгалтеры. Вся беда в том, что Катулл ни за что не согласится предъявить
бухгалтерские книги, так как в этом можно усмотреть какую-то недостойную
попытку оправдаться. "Представьте себе, - говорил Цицерон, - что кто-нибудь
вдруг поднимется и начнет в длинной речи доказывать, что не крал у своей
матери двух серебряных чайных ложек!" Катуллу собственное достоинство не
позволит сказать хотя бы слово в свое оправдание. Кстати, старик сразу же
отправился домой и слег от огорчения.
Цицерон продолжал еще говорить, когда от Катулла явился курьер с
письмом к Ц.
Ц. прочел письмо, спрятал его и, сохраняя полную серьезность, сказал
Цицерону: "Катулл пишет, что книги в полном порядке".
Толпа была несколько разочарована, когда Ц. после обеденного перерыва
передал дело на обычное рассмотрение и занялся другими, более мелкими
делами.
Вечером пришла Фульвия со своим дружком Курием. Последний раз я видел
его в достопамятный день 4 декабря, когда Ц. выступил на заседании сената с
речью в защиту арестованных катилинариев. Это он спас жизнь Ц., на которого
при выходе из сената напали молодчики из гражданской гвардии Цицерона. Я
тогда поразился такой его приверженности к Ц., пока неделю спустя не узнал,
что у Курия имеются доказательства связи Ц. с Катилиной и он намерен по всем
правилам его шантажировать или же получить за его голову обещанную награду в
200000 сестерциев. Ц. сказал ему за ужином:
- Милейший Курий, как претор, я назначил следствие против всех лиц,
замешанных в заговоре Катилины. Мне стало известно, что и меня причисляют к
таковым. У некоего Веттия будто бы имеется письмо к Катилине за моей
подписью. Я завтра же велю это проверить, и горе мое, если я обнаружу, что в
чем-либо повинен. Так что, если вы хотите получить награду за мою голову,
вам, как видите, следует поторопиться.
Курий рассмеялся, но я знаю, что он в тот же вечер побежал к Новию
Нигеру, заклятому врагу Ц., который ведет следствие.
Обещав поддержать народного трибуна Непота, когда тот завтра внесет
предложение призвать Помпея и его азиатские легионы против мятежника
Катилины, Ц. оказался в довольно щекотливом положении. Ему надо было раз и
навсегда положить конец распространившимся по городу слухам о том, что он
помогал Катилине, поэтому он не препятствовал судебному следователю Нигеру,
своему подчиненному, когда тот решил привлечь к ответственности самого Ц. Но
если по отношению к нему следствие, разумеется, должно было доказать полную
непричастность, то заговор в целом следовало даже раздуть, представив как
крайне опасный, иначе зачем же призывать на помощь Помпея? Ц. играючи
справился с этим затруднением. Утром он поручил Новию Нигеру, угрюмому
молодому человеку, уже заработавшему себе хроническую болезнь печени, одному
вести следствие, но лишь в отношении всякой мелкой сошки - гладиаторов,
ремесленников, а также полдюжины членов уличных клубов, чтобы не могло быть
речи о пристрастии. Сам же отправился в сенат и предложил Курию прямо
выложить все, что тому известно. Курий все и выложил: он сказал, будто
слышал от Катилины, что тот поддерживал с Ц. постоянную связь. Ц. этого не
стал отрицать, но попросил Цицерона предъявить письмо, которое он, Ц.,
послал ему за день до ареста катилинариев с разоблачениями и
предостережениями. Цицерон с кислой миной коротко подтвердил получение
письма, а сенат, и без того не желавший обострять положение, наотрез
отказался выдать Курию награду за донос на заговорщика. Оттуда Ц. отправился
на Форум, где шло заседание под председательством Нигера. Он занял свое
место в кресле из слоновой кости и резким тоном сказал молодому человеку,
что слышал, будто следственные органы и на него, претора, собрали материал.
Он не знает за собой никакой вины, но тут же, прямо со своего курульного
кресла, отправится в тюрьму, если ему будут предъявлены улики. Однако если
таковых не окажется, он велит отправить его, Новия Нигера, в тюрьму, ибо тот
без всякого основания бросил тень на своего начальника. Нигер стал еще
желтее обычного и послал нескольких служителей за Веттием - человеком,
который на предварительном следствии утверждал, что у него имеется письмо Ц.
к Катилине. Он тогда отказался выдать документ властям до судебного
разбирательства. Все молча ждали. Ц. грел свои тонкие сильные руки над
раскаленной жаровней. День выдался холодный.
Наконец вернулись ликторы и доложили, что Веттия не застали дома.
Выяснилось, что еще накануне вечером ему была вручена повестка с
приглашением явиться в суд. Ц., многозначительно взглянув на Нигера,
потребовал, чтобы на Веттия за пренебрежение к суду наложили штраф. Нигер,
не без известного сановитого достоинства, отдал обычное распоряжение о
конфискации имущества. Ликторы вновь удалились (позднее стало известно, что
все имущество несчастного тут же за бесценок пошло с молотка), и наконец
явился Веттий. Одежда его была изодрана, лицо в крови, он бормотал что-то
невразумительное о том, что на него напали по дороге на Форум. Письмо
исчезло. Ц. так стремительно вскочил, что даже опрокинул кресло. Он приказал
бросить Веттия в тюрьму и тут же удалился. А вечером, как обещал, приказал
бросить в тюрьму и Новия Нигера. Таким образом человеку с улицы будет ясно,
что вынесенные Нигером решения против членов уличных клубов порицаются Ц., и
в то же время Ц. достиг, чего хотел, - доказал наличие широко разветвленного
и опасного антигосударственного заговора! Поистине гениально! Когда Главк
вечером принес отнятое у Веттия письмо, Ц. сухо сказал:
- Если господа не хотят, чтобы на них нападали среди бела дня, а желают
установления спокойствия и порядка, придется им вызвать сюда Помпея. Вечером
он долго совещался с Непотом.
Ледяной январский ветер срывал черепицу с ветхих домов Красса, когда мы
шли к Форуму. У ликторов зуб на зуб не попадал, Ц. закутался до подбородка в
большой галльский суконный плащ. Форум был наводнен гладиаторами из
Кампании, которых Непот распорядился привезти ночью на повозках. Они
продрогли и глядели угрюмо. Я заметил среди них и калек, ветеранов Помпея.
Меняльные лавки заблаговременно закрылись. Ждали беспорядков. Непот уже
сидел перед храмом Кастора, и, когда Ц. занял место рядом с ним, я ждал, что
Непот (кстати, Фульвия была права - у него удивительно узкие бедра) сразу же
огласит свое предложение вызвать Помпея из Азии. Но он, казалось, и не думал
начинать. За скамьей поставили от сильного ветра брезентовую ширму. Вихрь
дважды ее опрокидывал, и полковник оба раза вставал проследить за тем, чтобы
ширму хорошо укрепили. Ц. сидел, запахнув плащ, и ждал, как огромный
нахохлившийся коршун.
Затем сквозь толпу гладиаторов протиснулся Катон и, поднявшись на
ступеньки храма, сел между Ц. и Непотом, на что имел право как трибун. Он
казался удивлен, что никто не преградил ему дорогу. Но вооруженные люди были
вызваны сюда не для того, чтобы на него напасть, а для того, чтобы защитить
Ц. и Непота.
Оба прекрасно понимали, что их предложение не пройдет, как не прошло
первое, внесенное Непотом 10 декабря. Задача заключалась в том, чтобы
спровоцировать нарушение закона и тем самым дать Помпею повод выступить,
ссылаясь на насилие, учиненное над его трибуном.
Это была сущая комедия. Непот встал и принялся читать свою речь. Катон
то и дело прерывал его и даже зажал ему рот рукой. (Тем самым подтвердились
худшие опасения Непота, мрачно сказавшего накануне вечером: "Катон никогда
не моет рук".) В конце концов полковник обозлился и подал знак стоявшим
поблизости гладиаторам. Катон с багрово-сизым лицом (он опять нализался с
утра) вырвал у него из рук свиток. Но тут гладиаторы схватили его под руки и
оттащили. Какой-то инвалид войны наподдал ему здоровой ногой в зад. Снизу
бросали заготовленные для этого случая камни. Катон вырвался и побежал,
вскоре маленькая смешная фигурка скрылась в дверях храма. Ц. со скучающим
видом наблюдал за всей этой сценой. Теперь можно было предложить трибуну
Непоту продолжать чтение. Тот заявил, что не в состоянии этого сделать, так
как у него отняли рукопись. И так долго распространялся об этом неслыханном
акте насилия, пока не вернулся Катон, на сей раз уже во главе отряда
вооруженных приспешников. Эти ребята дрались уже на совесть. У них были
здоровенные дубинки, и они метили в голову. Ц. не спеша поднялся и будто
потому, что все это ему надоело, направился в храм.
Однако уйти оказалось не так-то просто. Ему пришлось скинуть не только
плащ, но и тунику претора и переодеться в одежду гладиатора, прежде чем он
отважился улизнуть через черный ход.
Дома он сразу же принял горячую ванну. Мы узнали, что сенат постановил
отрешить его и Непота от должности. Ничего, образуется! Непот уже спешит на
корабль. Помпей будет в восторге от такого нарушения законности. Лишить
народного трибуна слова - значит попрать священные права народа!
На третий день пути в фургоне по военной дороге к Аррецию я услышал от
возвращавшихся из Флоренции купцов, что сражение между войсками Антония и
Катилины в самом разгаре. Они назвали место битвы - Пистория. Поскольку туда
не меньше двух дней пути, исход сражения, вероятно, уже решен. Купцы очень
спешили - дела требовали их присутствия в Риме еще до того, как там станет
известно, кто победил. Да и ледяной ветер, рвавший парусину с деревянных
ребер фургона, мешал все расслышать. Страх опоздать не покидал меня ни на
мгновение весь день и всю следующую ночь.
Я. вез Цебиону составленные по всей форме документы. Если даже он попал
в плен, с ними я смогу по крайней мере увезти его в Рим.
В Арреций мы прибыли после полудня, здесь еще никто не знал, чем
закончилось сражение. Через город все последние недели проходили
исчисляющиеся сотнями толпы дезертиров из армии Катилины, что говорило о ее
деморализации. Но нам уже никто не попадался. В предрассветные сумерки мы
проехали Флоренцию, которая казалась вымершей. Хотя, может быть, это
объяснялось ранним часом. Сразу же по выезде из города нам стали встречаться
крестьяне из мест, где шли бои, люди, которые сами не сражались, но видели
сражение; их сосредоточенные, бледные лица нагоняли страх. Они сообщили, что
сражение все еще идет. Но у Катилины нет никаких надежд, потому что у него в
тылу, на северных склонах гор, стоит свежая армия Квинта Метелла, готовая
его встретить, если ему все же удастся вырваться из окружения. И ему и всем,
кто с ним, остается одно - умереть.
Мне стало дурно, и меня вырвало.
Во Флоренции крестьянин попросил нас подвезти его. Он тоже кое-что
рассказал. У катилинариев вышло продовольствие, это помешало им двинуться
через горные перевалы в Галлию и вынудило принять бой. Итак, последнее
сражение было дано под тем же знаменем, под которым проходило и все
восстание, - знаменем голода.
Возчик, сердобольный римский юноша, по имени Пист, заставил крестьянина
замолчать, и тот с любопытством уставился на меня. Измученный, я погрузился
в тревожный сон.
Проснувшись, я увидел, что наш фургон стоит в длинном ряду других
застрявших повозок. Нас задержала двигавшаяся нам навстречу бесконечная
колонна раненых. Сопровождающие солдаты громко ругались, силясь навести
порядок; кое-как перевязанные раненые безучастно лежали под открытым небом,
почти все повозки были без верха. То и дело у нас проверяли документы; у
меня было впечатление, что я очутился во вражеском стане. Катилина побежден
и пал в бою, убиты и все, кто был с ним, - так говорили. С этого мгновения я
начал на что-то надеяться. Странно, но я говорил себе: хорошо, что я все же
не опоздал.
Мы ехали мимо шагающих навстречу воинских частей, то и дело на обочинах
попадались бивачные костры. Солдаты шли угрюмо, без песен, и никак не
походили на победителей. И нигде я не видел пленных, ни одного, но боялся
признаться себе, что это означает.
На перекрестке нам повстречалась рота, несшая в Фезулы отбитое у врага
знамя с орлом Мария, под которым сражались катилинарии. Когда-то с этим
знаменем римские солдаты защищали страну от кимвров.
Спускались сумерки, когда мы добрались наконец до самого поля битвы,
неподалеку от Пистории.
Сперва мне показалось, что тут не много увидишь. Место было холмистое,
и обозреть его разом не представлялось возможным. Группы солдат при свете
факелов копали мерзлую, твердую как камень землю. Другие рылись в смутно
различимых грудах убитых, как в грязном тряпье на свалке. Дня за два выпал
снег, и он все еще белел в заросших кустарником лощинах.
Ноги у меня ослабели, я еле сполз с фургона и, не отдавая себе отчета в
том, что делаю, побрел по дороге. Справа и слева темнели все те же груды
тряпья и двигались факелы. Ветер спал, во всяком случае, я уже не чувствовал
холода. Возчик шел рядом и время от времени искоса на меня поглядывал. От
патруля, который опять проверил наши документы, я кое-что узнал о ходе
сражения. Но теперь я уже ничего не помню. Лишь одна подробность врезалась
мне в память, о ней упомянул офицер: Катилина потому предпочел вступить в
бой с войском Антония, что оно было рекрутировано из безработных столицы.
Армия же Метелла состояла из недавно набранных в Пиценуме здоровенных
крестьянских парней. Но хотя неимущие сражались против неимущих, побоище не
могло быть более ожесточенным. Мой возчик (Пист) все допытывался, как тут
можно опознать кого-нибудь. Легионер, пожав плечами, сказал: "Где там, их
тут по меньшей мере семь тысяч полегло".
Мы двинулись дальше, уже полем. Раз я остановился и из некоторого
отдаления наблюдал, как рота солдат сваливала убитых в неглубокие ямы.
Солдат было много, и ямы были большие. Вокруг них были натянуты канаты. Это
напомнило мне Марсово поле в дни выборов.
Пройдя еще немного, мы очутились на открытом месте. И здесь темные
груды попадались на каждом шагу, но погребальных команд не было видно.
Я ни разу не нагнулся, чтобы заглянуть в лицо убитому. И все же у меня
было чувство, будто я ищу. Чтобы не потерять надежду, думал я. Здесь друга
от врага не отличишь, ведь все они римляне и на всех римская форма. И все
они одного сословия. В бой друг против друга их послали одни и те же слова
команды. Армия Катилины, в сущности, объединяла в своих рядах людей со столь
же различными интересами, как и армия Антония. Плечом к плечу в ней дрались
бывшие военные колонисты Суллы и крестьяне Этрурии, у которых отобрали
землю, чтобы отдать ее сулланским ветеранам. Но и у тех крупные помещики
снова ее отобрали. Не в силах противостоять надежде на более сносную жизнь,
которую нарисовал им Катилина, они отчаянно дрались против навербованных
Цицероном ветеранов, что бежали со своих обремененных долгами участков в Рим
и вместе с задолжавшими крестьянами Кампании польстились на пятьдесят
сестерциев солдатского жалованья в сутки. Ни победители, ни побежденные так
и не увидели богатств обеих Азии, из-за которых шла борьба. Солдаты
азиатских монархов не смогли эти сокровища отстоять, солдаты римских
полководцев - овладеть ими.
Среди павших катилинариев не оказалось ни одного раба. После событий
третьего декабря Катилине пришлось убрать всех рабов из своих отрядов. Так
что против римлян бились одни только римляне.
Лишь много часов спустя возчик отвел меня назад к нашей фуре. На
обратном пути я слышал, как какой-то солдат, неопределенно махнув рукой в
сторону темного заснеженного поля, сказал офицеру: "Вон там он лежит, в
груде наших". Должно быть, он говорил о Катилине.
Переехали в резиденцию верховного жреца. Лишь только мы покинули наш
старый дом на Субуре, его буквально наводнили кредиторы. Мне кажется, они
готовы были горло друг другу перегрызть за каждую колонну в атриуме. Здесь,
на Священной улице, дом, разумеется, еще не совсем отделан: нет денег.
Помпея спит в одной из зал.
Последняя надежда Ц. (и его кредиторов) - на возвращение Помпея. Но он
должен вернуться со своими легионами, что не так-то просто, с тех пор как
взял верх сенат.
Если бы не напомаженный красавчик, право, даже не знаю, на что бы мы
обедали. Он то и дело выручает нас по мелочам.
Я лично стараюсь забыться, как только могу. Почти каждый вечер провожу
на собачьих бегах.
В будущем году получаем наместничество в Испании.
* * *
Справа от каменистой тропинки, на отвесной скале, нависшей над рощей
пиний у подножия холма, внимание наше не раз привлекало какое-то окруженное
карликовыми деревцами непонятное деревянное сооружение, оказавшееся при
ближайшем рассмотрении половиной военного корабля. Наведя справки в
харчевне, мой Семпроний сообщил мне, что это нос военного судна, который
поселившийся здесь поэт Вастий Альдер приказал перетащить в свой парк. Лет
двадцать назад, а то и больше, он на этом самом корабле захватил город Акме.
Вечером я встретил поэта у Спицера. Они только что отужинали вместе.
Чем-то он очень походил на мумию, и мне даже представилось, что слуги,
укладывая его спать, непременно обертывают его белыми бинтами, как это
делают с мумиями, чтобы они не рассыпались. Вастий Альдер жил прошлой
славой, которую в равной мере стяжал себе как своими стихами, так и
походами. Храбрость его не подлежала сомнению. Во главе своих легионеров он
перенесение празднеств Цереры). А должность влетела нам в 840 000, причем
банки дерут с нас восемь процентов. Конечно, мы бы больше преуспели, если бы
Ц. считал как следует, а не от случая к случаю и не пускался бы во всякого
рода легкомысленные операции. А то он берет 20 000 сестерциев за прорицания
авгура, которые должны провалить квестора на выборах, а после этого
устраивает жреческую трапезу стоимостью в 22 000. И Сити с удивительным
бесстыдством принимает все как должное, а мы вынуждены это терпеть из-за
наших просроченных векселей. Какой-то заколдованный круг!
Книга третья
Классическое управление провинцией
Взбираясь ясным свежим утром по каменистой тропинке к вилле Мумлия
Спицера, я услышал из оливковой рощи справа пение. Звуки нарастали,
удалялись и вновь нарастали. Слов я не мог разобрать; вероятно, пели на
чужом языке.
Я шел, погруженный в свои мысли. Прохладный ветерок с озера, вид
мирного ландшафта и пение благотворно действовали на меня после проведенной
за чтением ночи. Столица мира с ее пылью и кровавой смутой отступила куда-то
в глубь сознания. Ветер словно бы унес ее зловещий грохот. И я, с
облегчением вздохнув, подумал, что, по счастью, более трех десятилетий
прошло с описанных в дневнике событий.
Пение стало громче, оно удивительным образом заполняло собой все
вокруг. У ворот своего поместья стоял Спицер и разговаривал с рабом. Он
поздоровался со мной, и несколько мгновений мы стояли, озирая окрестные
поля.
- Что они поют? - осведомился я.
- Это по-кельтски, - ответил он. - На оливковых плантациях у меня
работают кельты. Кельты и далматы, но кельтов я объединяю с кельтами, а
далматов - с далматами. Еще двадцать лет назад это было бы немыслимо.
Приходилось их смешивать, чтобы поддерживать между ними рознь. Тревожные
времена. А сейчас я добился очень хороших результатов с партиями,
составленными из уроженцев одной местности. Партии даже соревнуются между
собой - национальная гордость!
Мы стали подыматься в гору. Разговаривая, Спицер не глядел на меня, но
почему-то мне казалось, что ему не терпится узнать, какое впечатление
произвели на меня записки Papa. Поэтому я в кратких словах сообщил ему, что
еще не составил себе определенного мнения, поскольку свиток, который он мне
дал, обрывается в конце года, еще до завершения описанных событий.
- Вы можете сразу же получить следующий свиток, - сказал он с обычной
невозмутимостью. - Но записи девяносто второго года менее полны. Я их
сегодня утром сам просматривал. Автор удручен собственным горем и лишь от
случая к случаю заносит свои наблюдения в дневник. Сами понимаете - Цебион.
Мы дождались в библиотеке второго свитка, лежавшего у Спицера в
спальне. Слабый запах кожи приятно мешался с ароматом белого вина, которым
потчевал меня старик.
Спицер сказал:
- Кое-что вам, пожалуй, надо разъяснить. Летом девяносто второго года
мне удалось заполучить в свои руки почти все менее значительные долговые
расписки Ц. Я работал на паях с одним банком. У меня была бездна и других
подобных же дел, но Ц. отнимал у меня все больше и больше времени. В конце
концов я, так сказать, переключился полностью на него. Его денежные
затруднения явились для меня ступенями, ведущими к успеху. В конце девяносто
второго года я вошел в правление банка, с которым сотрудничал в деле Ц. Я
был своего рода экспертом для них во всем, что касалось его финансов. Сумма
долгов Ц., по моим подсчетам, составляла к концу девяносто третьего года
примерно тридцать миллионов сестерциев.
Тут принесли свиток, на этот раз совсем тоненький, и я отправился
домой.
Всю дорогу к озеру мне сопутствовало пение кельтских рабов.
В доме суматоха - Ц. сегодня вступает в должность. Страстно ожидаемый
конверт от Непота наконец прибыл. Господин из Азии, прямо сказать, не
торопился. Но вот конверт тут. Как и следовало ожидать, преторская туника не
была готова к сроку. Крупный разговор с портным. В конце концов вышивку
прикололи булавками. Ц. явился на Форум с опозданием на час. Ну и порядки в
"столице мира": какой-то портной отказывается доставить тунику высшему
судейскому чину в государстве, пока ему не оплатят счета!
Заседание началось весьма торжественно. Присутствовало сравнительно
много народу. Город все еще охвачен страхом, так как чуть ли не каждой семье
угрожает следствие в связи с путчем. Уличные клубы возлагают все надежды на
Ц. Я был свидетелем трогательной сцены. Какая-то старуха, догнав Ц. и
ухватив его за рукав, слезно молила: "Не забудь моего Тезея!" Она, как
видно, думала, что он знает всех членов клуба в лицо! Ц. мягко остановил
ликторов, когда они хотели оттащить старуху. И, следуя дальше, довольно
громко произнес: "Что мне мелкая сошка, главарей надо привлекать к ответу!"
Его слова тотчас раструбили по всему городу.
Не без удовлетворения было отмечено также, что наперекор "обычаю"
претор не отправился сначала на Капитолий почтить избранного на этот год
нового консула, а сразу же приступил к исполнению своих обязанностей. Как
вскоре выяснилось, он предпочел, чтобы "отцы" сами явились к нему на Форум.
Едва поднявшись на помост и усевшись в кресло слоновой кости, по бокам
которого тут же стали шесть ликторов, Ц. деловито распорядился привести
попечителя храма Юпитера, с тем чтобы тот отчитался перед народом, предъявив
бухгалтерские книги. Это произвело сенсацию.
Попечителем был старик Катулл, один из столпов сената.
Церемонии в сенате еще продолжались, когда туда явились ликторы Ц. и
вытребовали старейшего и влиятельнейшего члена высокого собрания на Форум, с
гем чтобы тот показал, куда и как он расходовал средства, предназначенные на
восстановление храма Юпитера Капитолийского. За ошарашенным стариком
устремился весь сенат в полном составе.
Когда они прибежали, Ц. все еще ораторствовал. Он не скупился на
прозрачные намеки по поводу позолоченных бронзовых плит на крыше храма,
напомнил, что доброхотные даяния на его постройку собирались по всей Италии,
и закончил буквально следующими словами:
- Италийский крестьянин, вместо того чтобы купить себе плуг, отсылал в
Рим свой последний ас, а что делали римские подрядчики? Вместо того чтобы
строить ему храм, строили себе виллы!
Но первое, что услышали прибежавшие на Форум "отцы", было склоняемое на
все лады имя Помпея.
Ц. требовал, чтобы не на Катулла, а на великого Помпея возложили надзор
за дальнейшим строительством храма. Имя великого Помпея должно быть высечено
на стене храма, ибо имя это - Помпей - есть имя, внушающее доверие. А
прежнего попечителя мы попросим предъявить свои бухгалтерские книги.
Его прервал гневный вопль сенаторов. Катулл рвался на ораторскую
трибуну, но Ц. приказал ему оставаться внизу. Завязалась безобразная
словесная перепалка по вопросам процедуры. Ц. положил ей конец, объявив
перерыв на обед.
Засим Ц. удалился в свою канцелярию, сенаторы всем скопом повалили
совещаться на дом к Катону, а народ в радостном ожидании, чтобы не потерять
место, расположился кто как мог тут же на Форуме.
Ц. возлежал за трапезой в обществе нескольких господ, восхвалявших
ловкость, с какой он в пяти фразах сумел по меньшей мере раз пятнадцать
ввернуть имя Помпея, но тут о себе велел доложить Цицерон. Словно все это
его очень забавляло, он с сияющей улыбкой подошел к Ц., не преминул
отпустить несколько острот, однако прибыл он, как вскоре выяснилось, в
качестве посланца и посредника от сената. Он выразил "уверенность", что Ц.
удовлетворится успехом своей маленькой диверсии, ему вполне удалось
запятнать доброе имя Катулла даже в том случае, если бухгалтерские книги
окажутся в отличном порядке. Ведь тогда скажут: на то у Катулла и отличные
бухгалтеры. Вся беда в том, что Катулл ни за что не согласится предъявить
бухгалтерские книги, так как в этом можно усмотреть какую-то недостойную
попытку оправдаться. "Представьте себе, - говорил Цицерон, - что кто-нибудь
вдруг поднимется и начнет в длинной речи доказывать, что не крал у своей
матери двух серебряных чайных ложек!" Катуллу собственное достоинство не
позволит сказать хотя бы слово в свое оправдание. Кстати, старик сразу же
отправился домой и слег от огорчения.
Цицерон продолжал еще говорить, когда от Катулла явился курьер с
письмом к Ц.
Ц. прочел письмо, спрятал его и, сохраняя полную серьезность, сказал
Цицерону: "Катулл пишет, что книги в полном порядке".
Толпа была несколько разочарована, когда Ц. после обеденного перерыва
передал дело на обычное рассмотрение и занялся другими, более мелкими
делами.
Вечером пришла Фульвия со своим дружком Курием. Последний раз я видел
его в достопамятный день 4 декабря, когда Ц. выступил на заседании сената с
речью в защиту арестованных катилинариев. Это он спас жизнь Ц., на которого
при выходе из сената напали молодчики из гражданской гвардии Цицерона. Я
тогда поразился такой его приверженности к Ц., пока неделю спустя не узнал,
что у Курия имеются доказательства связи Ц. с Катилиной и он намерен по всем
правилам его шантажировать или же получить за его голову обещанную награду в
200000 сестерциев. Ц. сказал ему за ужином:
- Милейший Курий, как претор, я назначил следствие против всех лиц,
замешанных в заговоре Катилины. Мне стало известно, что и меня причисляют к
таковым. У некоего Веттия будто бы имеется письмо к Катилине за моей
подписью. Я завтра же велю это проверить, и горе мое, если я обнаружу, что в
чем-либо повинен. Так что, если вы хотите получить награду за мою голову,
вам, как видите, следует поторопиться.
Курий рассмеялся, но я знаю, что он в тот же вечер побежал к Новию
Нигеру, заклятому врагу Ц., который ведет следствие.
Обещав поддержать народного трибуна Непота, когда тот завтра внесет
предложение призвать Помпея и его азиатские легионы против мятежника
Катилины, Ц. оказался в довольно щекотливом положении. Ему надо было раз и
навсегда положить конец распространившимся по городу слухам о том, что он
помогал Катилине, поэтому он не препятствовал судебному следователю Нигеру,
своему подчиненному, когда тот решил привлечь к ответственности самого Ц. Но
если по отношению к нему следствие, разумеется, должно было доказать полную
непричастность, то заговор в целом следовало даже раздуть, представив как
крайне опасный, иначе зачем же призывать на помощь Помпея? Ц. играючи
справился с этим затруднением. Утром он поручил Новию Нигеру, угрюмому
молодому человеку, уже заработавшему себе хроническую болезнь печени, одному
вести следствие, но лишь в отношении всякой мелкой сошки - гладиаторов,
ремесленников, а также полдюжины членов уличных клубов, чтобы не могло быть
речи о пристрастии. Сам же отправился в сенат и предложил Курию прямо
выложить все, что тому известно. Курий все и выложил: он сказал, будто
слышал от Катилины, что тот поддерживал с Ц. постоянную связь. Ц. этого не
стал отрицать, но попросил Цицерона предъявить письмо, которое он, Ц.,
послал ему за день до ареста катилинариев с разоблачениями и
предостережениями. Цицерон с кислой миной коротко подтвердил получение
письма, а сенат, и без того не желавший обострять положение, наотрез
отказался выдать Курию награду за донос на заговорщика. Оттуда Ц. отправился
на Форум, где шло заседание под председательством Нигера. Он занял свое
место в кресле из слоновой кости и резким тоном сказал молодому человеку,
что слышал, будто следственные органы и на него, претора, собрали материал.
Он не знает за собой никакой вины, но тут же, прямо со своего курульного
кресла, отправится в тюрьму, если ему будут предъявлены улики. Однако если
таковых не окажется, он велит отправить его, Новия Нигера, в тюрьму, ибо тот
без всякого основания бросил тень на своего начальника. Нигер стал еще
желтее обычного и послал нескольких служителей за Веттием - человеком,
который на предварительном следствии утверждал, что у него имеется письмо Ц.
к Катилине. Он тогда отказался выдать документ властям до судебного
разбирательства. Все молча ждали. Ц. грел свои тонкие сильные руки над
раскаленной жаровней. День выдался холодный.
Наконец вернулись ликторы и доложили, что Веттия не застали дома.
Выяснилось, что еще накануне вечером ему была вручена повестка с
приглашением явиться в суд. Ц., многозначительно взглянув на Нигера,
потребовал, чтобы на Веттия за пренебрежение к суду наложили штраф. Нигер,
не без известного сановитого достоинства, отдал обычное распоряжение о
конфискации имущества. Ликторы вновь удалились (позднее стало известно, что
все имущество несчастного тут же за бесценок пошло с молотка), и наконец
явился Веттий. Одежда его была изодрана, лицо в крови, он бормотал что-то
невразумительное о том, что на него напали по дороге на Форум. Письмо
исчезло. Ц. так стремительно вскочил, что даже опрокинул кресло. Он приказал
бросить Веттия в тюрьму и тут же удалился. А вечером, как обещал, приказал
бросить в тюрьму и Новия Нигера. Таким образом человеку с улицы будет ясно,
что вынесенные Нигером решения против членов уличных клубов порицаются Ц., и
в то же время Ц. достиг, чего хотел, - доказал наличие широко разветвленного
и опасного антигосударственного заговора! Поистине гениально! Когда Главк
вечером принес отнятое у Веттия письмо, Ц. сухо сказал:
- Если господа не хотят, чтобы на них нападали среди бела дня, а желают
установления спокойствия и порядка, придется им вызвать сюда Помпея. Вечером
он долго совещался с Непотом.
Ледяной январский ветер срывал черепицу с ветхих домов Красса, когда мы
шли к Форуму. У ликторов зуб на зуб не попадал, Ц. закутался до подбородка в
большой галльский суконный плащ. Форум был наводнен гладиаторами из
Кампании, которых Непот распорядился привезти ночью на повозках. Они
продрогли и глядели угрюмо. Я заметил среди них и калек, ветеранов Помпея.
Меняльные лавки заблаговременно закрылись. Ждали беспорядков. Непот уже
сидел перед храмом Кастора, и, когда Ц. занял место рядом с ним, я ждал, что
Непот (кстати, Фульвия была права - у него удивительно узкие бедра) сразу же
огласит свое предложение вызвать Помпея из Азии. Но он, казалось, и не думал
начинать. За скамьей поставили от сильного ветра брезентовую ширму. Вихрь
дважды ее опрокидывал, и полковник оба раза вставал проследить за тем, чтобы
ширму хорошо укрепили. Ц. сидел, запахнув плащ, и ждал, как огромный
нахохлившийся коршун.
Затем сквозь толпу гладиаторов протиснулся Катон и, поднявшись на
ступеньки храма, сел между Ц. и Непотом, на что имел право как трибун. Он
казался удивлен, что никто не преградил ему дорогу. Но вооруженные люди были
вызваны сюда не для того, чтобы на него напасть, а для того, чтобы защитить
Ц. и Непота.
Оба прекрасно понимали, что их предложение не пройдет, как не прошло
первое, внесенное Непотом 10 декабря. Задача заключалась в том, чтобы
спровоцировать нарушение закона и тем самым дать Помпею повод выступить,
ссылаясь на насилие, учиненное над его трибуном.
Это была сущая комедия. Непот встал и принялся читать свою речь. Катон
то и дело прерывал его и даже зажал ему рот рукой. (Тем самым подтвердились
худшие опасения Непота, мрачно сказавшего накануне вечером: "Катон никогда
не моет рук".) В конце концов полковник обозлился и подал знак стоявшим
поблизости гладиаторам. Катон с багрово-сизым лицом (он опять нализался с
утра) вырвал у него из рук свиток. Но тут гладиаторы схватили его под руки и
оттащили. Какой-то инвалид войны наподдал ему здоровой ногой в зад. Снизу
бросали заготовленные для этого случая камни. Катон вырвался и побежал,
вскоре маленькая смешная фигурка скрылась в дверях храма. Ц. со скучающим
видом наблюдал за всей этой сценой. Теперь можно было предложить трибуну
Непоту продолжать чтение. Тот заявил, что не в состоянии этого сделать, так
как у него отняли рукопись. И так долго распространялся об этом неслыханном
акте насилия, пока не вернулся Катон, на сей раз уже во главе отряда
вооруженных приспешников. Эти ребята дрались уже на совесть. У них были
здоровенные дубинки, и они метили в голову. Ц. не спеша поднялся и будто
потому, что все это ему надоело, направился в храм.
Однако уйти оказалось не так-то просто. Ему пришлось скинуть не только
плащ, но и тунику претора и переодеться в одежду гладиатора, прежде чем он
отважился улизнуть через черный ход.
Дома он сразу же принял горячую ванну. Мы узнали, что сенат постановил
отрешить его и Непота от должности. Ничего, образуется! Непот уже спешит на
корабль. Помпей будет в восторге от такого нарушения законности. Лишить
народного трибуна слова - значит попрать священные права народа!
На третий день пути в фургоне по военной дороге к Аррецию я услышал от
возвращавшихся из Флоренции купцов, что сражение между войсками Антония и
Катилины в самом разгаре. Они назвали место битвы - Пистория. Поскольку туда
не меньше двух дней пути, исход сражения, вероятно, уже решен. Купцы очень
спешили - дела требовали их присутствия в Риме еще до того, как там станет
известно, кто победил. Да и ледяной ветер, рвавший парусину с деревянных
ребер фургона, мешал все расслышать. Страх опоздать не покидал меня ни на
мгновение весь день и всю следующую ночь.
Я. вез Цебиону составленные по всей форме документы. Если даже он попал
в плен, с ними я смогу по крайней мере увезти его в Рим.
В Арреций мы прибыли после полудня, здесь еще никто не знал, чем
закончилось сражение. Через город все последние недели проходили
исчисляющиеся сотнями толпы дезертиров из армии Катилины, что говорило о ее
деморализации. Но нам уже никто не попадался. В предрассветные сумерки мы
проехали Флоренцию, которая казалась вымершей. Хотя, может быть, это
объяснялось ранним часом. Сразу же по выезде из города нам стали встречаться
крестьяне из мест, где шли бои, люди, которые сами не сражались, но видели
сражение; их сосредоточенные, бледные лица нагоняли страх. Они сообщили, что
сражение все еще идет. Но у Катилины нет никаких надежд, потому что у него в
тылу, на северных склонах гор, стоит свежая армия Квинта Метелла, готовая
его встретить, если ему все же удастся вырваться из окружения. И ему и всем,
кто с ним, остается одно - умереть.
Мне стало дурно, и меня вырвало.
Во Флоренции крестьянин попросил нас подвезти его. Он тоже кое-что
рассказал. У катилинариев вышло продовольствие, это помешало им двинуться
через горные перевалы в Галлию и вынудило принять бой. Итак, последнее
сражение было дано под тем же знаменем, под которым проходило и все
восстание, - знаменем голода.
Возчик, сердобольный римский юноша, по имени Пист, заставил крестьянина
замолчать, и тот с любопытством уставился на меня. Измученный, я погрузился
в тревожный сон.
Проснувшись, я увидел, что наш фургон стоит в длинном ряду других
застрявших повозок. Нас задержала двигавшаяся нам навстречу бесконечная
колонна раненых. Сопровождающие солдаты громко ругались, силясь навести
порядок; кое-как перевязанные раненые безучастно лежали под открытым небом,
почти все повозки были без верха. То и дело у нас проверяли документы; у
меня было впечатление, что я очутился во вражеском стане. Катилина побежден
и пал в бою, убиты и все, кто был с ним, - так говорили. С этого мгновения я
начал на что-то надеяться. Странно, но я говорил себе: хорошо, что я все же
не опоздал.
Мы ехали мимо шагающих навстречу воинских частей, то и дело на обочинах
попадались бивачные костры. Солдаты шли угрюмо, без песен, и никак не
походили на победителей. И нигде я не видел пленных, ни одного, но боялся
признаться себе, что это означает.
На перекрестке нам повстречалась рота, несшая в Фезулы отбитое у врага
знамя с орлом Мария, под которым сражались катилинарии. Когда-то с этим
знаменем римские солдаты защищали страну от кимвров.
Спускались сумерки, когда мы добрались наконец до самого поля битвы,
неподалеку от Пистории.
Сперва мне показалось, что тут не много увидишь. Место было холмистое,
и обозреть его разом не представлялось возможным. Группы солдат при свете
факелов копали мерзлую, твердую как камень землю. Другие рылись в смутно
различимых грудах убитых, как в грязном тряпье на свалке. Дня за два выпал
снег, и он все еще белел в заросших кустарником лощинах.
Ноги у меня ослабели, я еле сполз с фургона и, не отдавая себе отчета в
том, что делаю, побрел по дороге. Справа и слева темнели все те же груды
тряпья и двигались факелы. Ветер спал, во всяком случае, я уже не чувствовал
холода. Возчик шел рядом и время от времени искоса на меня поглядывал. От
патруля, который опять проверил наши документы, я кое-что узнал о ходе
сражения. Но теперь я уже ничего не помню. Лишь одна подробность врезалась
мне в память, о ней упомянул офицер: Катилина потому предпочел вступить в
бой с войском Антония, что оно было рекрутировано из безработных столицы.
Армия же Метелла состояла из недавно набранных в Пиценуме здоровенных
крестьянских парней. Но хотя неимущие сражались против неимущих, побоище не
могло быть более ожесточенным. Мой возчик (Пист) все допытывался, как тут
можно опознать кого-нибудь. Легионер, пожав плечами, сказал: "Где там, их
тут по меньшей мере семь тысяч полегло".
Мы двинулись дальше, уже полем. Раз я остановился и из некоторого
отдаления наблюдал, как рота солдат сваливала убитых в неглубокие ямы.
Солдат было много, и ямы были большие. Вокруг них были натянуты канаты. Это
напомнило мне Марсово поле в дни выборов.
Пройдя еще немного, мы очутились на открытом месте. И здесь темные
груды попадались на каждом шагу, но погребальных команд не было видно.
Я ни разу не нагнулся, чтобы заглянуть в лицо убитому. И все же у меня
было чувство, будто я ищу. Чтобы не потерять надежду, думал я. Здесь друга
от врага не отличишь, ведь все они римляне и на всех римская форма. И все
они одного сословия. В бой друг против друга их послали одни и те же слова
команды. Армия Катилины, в сущности, объединяла в своих рядах людей со столь
же различными интересами, как и армия Антония. Плечом к плечу в ней дрались
бывшие военные колонисты Суллы и крестьяне Этрурии, у которых отобрали
землю, чтобы отдать ее сулланским ветеранам. Но и у тех крупные помещики
снова ее отобрали. Не в силах противостоять надежде на более сносную жизнь,
которую нарисовал им Катилина, они отчаянно дрались против навербованных
Цицероном ветеранов, что бежали со своих обремененных долгами участков в Рим
и вместе с задолжавшими крестьянами Кампании польстились на пятьдесят
сестерциев солдатского жалованья в сутки. Ни победители, ни побежденные так
и не увидели богатств обеих Азии, из-за которых шла борьба. Солдаты
азиатских монархов не смогли эти сокровища отстоять, солдаты римских
полководцев - овладеть ими.
Среди павших катилинариев не оказалось ни одного раба. После событий
третьего декабря Катилине пришлось убрать всех рабов из своих отрядов. Так
что против римлян бились одни только римляне.
Лишь много часов спустя возчик отвел меня назад к нашей фуре. На
обратном пути я слышал, как какой-то солдат, неопределенно махнув рукой в
сторону темного заснеженного поля, сказал офицеру: "Вон там он лежит, в
груде наших". Должно быть, он говорил о Катилине.
Переехали в резиденцию верховного жреца. Лишь только мы покинули наш
старый дом на Субуре, его буквально наводнили кредиторы. Мне кажется, они
готовы были горло друг другу перегрызть за каждую колонну в атриуме. Здесь,
на Священной улице, дом, разумеется, еще не совсем отделан: нет денег.
Помпея спит в одной из зал.
Последняя надежда Ц. (и его кредиторов) - на возвращение Помпея. Но он
должен вернуться со своими легионами, что не так-то просто, с тех пор как
взял верх сенат.
Если бы не напомаженный красавчик, право, даже не знаю, на что бы мы
обедали. Он то и дело выручает нас по мелочам.
Я лично стараюсь забыться, как только могу. Почти каждый вечер провожу
на собачьих бегах.
В будущем году получаем наместничество в Испании.
* * *
Справа от каменистой тропинки, на отвесной скале, нависшей над рощей
пиний у подножия холма, внимание наше не раз привлекало какое-то окруженное
карликовыми деревцами непонятное деревянное сооружение, оказавшееся при
ближайшем рассмотрении половиной военного корабля. Наведя справки в
харчевне, мой Семпроний сообщил мне, что это нос военного судна, который
поселившийся здесь поэт Вастий Альдер приказал перетащить в свой парк. Лет
двадцать назад, а то и больше, он на этом самом корабле захватил город Акме.
Вечером я встретил поэта у Спицера. Они только что отужинали вместе.
Чем-то он очень походил на мумию, и мне даже представилось, что слуги,
укладывая его спать, непременно обертывают его белыми бинтами, как это
делают с мумиями, чтобы они не рассыпались. Вастий Альдер жил прошлой
славой, которую в равной мере стяжал себе как своими стихами, так и
походами. Храбрость его не подлежала сомнению. Во главе своих легионеров он