Фрагмент романа
----------------------------------------------------------------------------
Перевод с немецкого В. Курелла
Предисловие И. Фрадкина
Исторический очерк С. Утченко
Bertolt Brecht. Die Geschafte des Herrn Julius Caesar.
Berlin, 1957
М., Издательство иностранной литературы, 1960
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Буржуазное общество от колыбели и вплоть до нынешнего исторического
одряхления всегда сопровождали им же созданные героические легенды.
Когда английская буржуазия в XVII веке, облачившись в библейские
одежды, как бы перевоплощаясь в образы религиозных христианских мифов,
производила революционную ломку обветшавшего феодального уклада, когда во
Франции XVIII века третье сословие разрушило Бастилию, гильотинировало
короля и до основания сокрушило старый порядок, драпируясь при этом в
античные тоги и вдохновляясь героическими преданиями Римской республики, то
это возвеличение, эта героизация своих деяний была не сознательной ложью и
демагогией, а исторически понятной и оправданной иллюзией. Но после того,
как прошла пора революционных бурь и установилось классовое господство
буржуазии, искреннее самообольщение уступило место своекорыстному обману и
саморекламе. Отныне всю свою низменную социальную практику - безжалостную
эксплуатацию трудящихся, грязные грабительские войны, попрание человеческого
достоинства и растление всех нравственных устоев во имя чистогана, гнусные
отношения всеобщей купли-продажи, подкупы и подлоги, биржевые спекуляции и
преступления - буржуазия стремилась окутать покровом возвышенной лжи и тем
самым скрыть от пытливых взоров честных наблюдателей.
Замечательный писатель нашего века Бертольт Брехт принадлежит к тем
проницательным художникам, которые умеют вскрыть материальную подноготную
любой, самой "идеальной" лжи. Во всех жанрах своего
универсально-многообразного творчества драматурга, поэта, прозаика,
публициста, режиссера, теоретика искусства он неустанно разоблачает ложь как
оружие эксплуататорских классов. Он - враг "возвышенного", ибо знает, что за
ним подчас скрывается и из каких источников проистекает подозрительное
пристрастие к красноречию и патетике. И в особенности Брехт исполнен
отвращения к ницшеанским гимнам в честь сверхчеловека, к фашистскому
"фюрер-принципу", к казенно-патриотическим легендам о королях, полководцах и
великих государственных мужах, которые-де воздвигали города (имена
каменщиков навеки преданы забвению!), выигрывали сражения (кто вспомнит
безымянных солдат, покоящихся в братских могилах?), - короче говоря, творили
историю... Брехт не верит в официальных героев, приукрашенных мишурой
величественных исторических изречений и хрестоматийных апокрифов. Их
героическая поза, с его точки зрения, лжива: она маскирует ничтожество,
самодовольную пустоту или низменный эгоизм и корысть; в ней заключена
узурпация чужих заслуг, чужого труда, героизма и страданий народа.
В предлагаемом вниманию читателей романе Брехт направляет свой
критический взгляд, проникающий сквозь завесу казенной лжи, на Юлия Цезаря,
знаменитого древнеримского диктатора и полководца. Почему именно эта
историческая фигура привлекла внимание писателя?
"Уже сейчас было ясно, что он станет недосягаемым образцом для всех
диктаторов", - говорит о Юлии Цезаре рассказчик, от лица которого ведется
повествование. Он мог лишь предполагать,
загадывать на века вперед - мы вместе с Брехтом знаем, что так
впоследствии и оказалось. Наполеон I преклонялся перед Цезарем и оставил
сочинение о его полководческом искусстве. Наполеон III в большой
биографической книге прославил Цезаря как человека, в деятельности которого
воплотилась воля провидения. Вслед за немецким историком Моммзеном, который
придал знаменитому римлянину черты идеального самодержца, европейские
империалистические и фашистские диктаторы и кандидаты в диктаторы молились
на Цезаря и ломали голову над разгадкой секрета его успехов.
Брехт начал писать свой (оставшийся неоконченным) роман "Дела господина
Юлия Цезаря" в годы гитлеровской диктатуры, будучи антифашистом-эмигрантом.
Несомненно, в процессе работы над книгой история римского политического
деятеля, жившего две тысячи лет тому назад, нередко ассоциировалась в
сознании автора с лицами и ситуациями, несравненно более близкими и
актуальными. Юлий Цезарь интересовал его не только и не столько сам по себе,
сколько как "образец для всех диктаторов". В этой истории ловкого и
беспринципного, не отягощенного совестью дельца и политикана, всегда
готового продаться, но в течение многих лет не находившего себе покупателя,
пока он наконец не учуял потребности господствующего класса и с циничной
беззастенчивостью их не удовлетворил, - в этой истории в то время
бесславного (впоследствии прославленного легендой) возвышения публично
сеченного авантюриста и несостоятельного должника писателя привлекала
возможность о_б_о_б_щ_е_н_и_я, то есть распространения своих наблюдений и
выводов на закулисную механику, грязную изнанку политической жизни
современного капиталистического мира.
Задача, которую поставил перед собой писатель, определила особенности
художественного воплощения темы и прежде всего характер историзма в романе.
В какую историческую среду переносит нас автор? Как будто бы в Рим I
века до нашей эры. Легионы под командованием Помпея ведут войну на Востоке.
Цицерон произносит свои знаменитые речи в сенате. Разгромлен заговор
Катилины: видных катилинариев казнят в Риме, а сам Катилина погибает в
сражении около города Пистории. Цезарь отправляется наместником в Испанию...
Повествование строится на этих и множестве других, больших и малых, но
абсолютно подлинных исторических фактах. И наряду с этими фактами читатель
узнает из романа, что банк выдает деньги по аккредитиву, побежденные страны
платят Риму репарации, что "Сити" делает на Востоке большие дела, что в
сенате заседают крупные землевладельцы, именуемые юнкерами, что один из
заправил Сити владеет пакетом акций экспортного треста и т. д. Эта нарочитая
модернизация деталей призвана придать изображаемым событиям и конфликтам
смысл, выходящий за рамки римской истории. Так, сквозь весь роман проходят,
то сливаясь воедино, то как бы отслаиваясь один от другого, два исторических
плана: конкретный римский и обобщенно-условный современный.
Впрочем, распространение некоторых положений, заключенных в романе, на
современную эпоху подчеркивается не только посредством модернизации деталей.
Многие эпизоды романа таят в себе явные аналогии, несомненные намеки,
соответственно направляющие мысль читателя. Картины коррупции и
взяточничества римских патрициев напоминают о скандально известных фактах из
практики некоторых современных парламентариев и конгрессменов. В иронической
характеристике, которую Красс дает Каталине и его социальной демагогии ("Он
подпишет любой вексель, который подсунут ему банкиры, а как глава
государства, подпишет любой угодный им указ. На наше несчастье, он весьма
красноречив. Мои квартиранты из беднейших кварталов, наслушавшись его речей,
перестали платить за жилье. Он доставит нам еще немало хлопот"), трудно не
увидеть прямого намека на Гитлера. Речь Катона в сенате, имеющая целью
затянуть прения и не допустить обсуждения нежелательного вопроса, ничем не
отличается от того испытанного обструкционного метода, который не раз
применялся в буржуазных парламентах. Примеры можно было бы легко умножить.
При этом необходимо подчеркнуть, что тенденция к обобщению, присущая
роману Брехта, по своему существу не имеет ничего общего с той модернизацией
римской истории, которая проводится в трудах ряда буржуазных ученых.
Согласно концепциям Моммзена, Мейера, Пельмана, Ростовцева и др., капитализм
является некой извечной социально-экономической категорией. Они находят его
и в экономических отношениях и в общественном строе древнего Рима. Ничего
подобного, разумеется, нет в "Делах господина Юлия Цезаря". Для марксиста
Брехта модернизация деталей или исторические параллели и сближения имеют
совсем другой смысл. Они являются лишь художественно-условной формой,
выражающей ту общую мысль, что политика эксплуататорских классов, особенно в
периоды обострения классовой борьбы и возрастающей угрозы их классовому
господству, определяется не благородно-возвышенными и чистыми, а, напротив,
самыми грубыми, низменными, корыстными мотивами, и в этом смысле "деяния"
диктаторов и завоевателей в рабовладельческом, феодальном и
капиталистическом обществе сходны между собой.
Как же раскрывает Брехт истинные мотивы этих "деяний"?
Существует старинное изречение, что нет такого героя, который остался
бы героем в глазах своего камердинера. В этом принято было видеть
ограниченность, обывательскую узость кругозора камердинера, неспособного
понять великое. И в самом деле, разве в отрицании героизма и
самоотверженного величия человеческого духа не проявляется подчас мещанское
самодовольство сытых тупиц? Но, с другой стороны, нет ли в доступном
камердинеру угле зрения и определенных преимуществ? Не обладает ли он
некоторыми особенно благоприятными возможностями для трезвого и объективного
суждения о своем господине? На камердинера не действуют официальные мифы,
героические легенды, хвалебные оды - он достаточно близко знает своего
господина, и притом с самой сокровенной и недоступной всем прочим смертным
стороны. Камердинеру, например, дано видеть не только его физическую, но
также и нравственную наготу. Кто лучше может знать все пороки, все тайные
слабости графа Альмавивы, чем его камердинер Фигаро?!
Брехт оценил возможности камердинера. Выяснение изнанки деятельности
своего героя он поручил двум "камердинерам": Рару, рабу и секретарю Цезаря,
и Мумлию Спицеру, бывшему судебному исполнителю, частому гостю Цезаря, у
которого ему не раз приходилось описывать и уносить имущество в счет
погашения его долгов. "Великие люди как огня боятся, чтобы кто-нибудь не
докопался до истинных мотивов их деяний" - такое утверждение высказано в
самом начале романа. И вот эти тщательно запрятанные "истинные мотивы"
начинают раскрываться один за другим в свидетельских показаниях Papa и
Спицера, а в результате все хрестоматийные "подвиги" и факты биографии
Цезаря - первые процессы, которые он вел в качестве адвоката, история с
пиратами, демонстрация при похоронах своей жены Корнелии и тетки, участие в
заговоре Катилины, поручительство Красса за долги Цезаря и т. д. - предстают
в ошеломляюще новом и неожиданном свете: "образец для всех диктаторов"
дегероизируется и низвергается с пьедестала.
Разумеется, трактовка Цезаря, которая дана в романе, вовсе не
претендует на абсолютную достоверность в научном смысле этого слова. В
марксистской историографии личность Цезаря и его объективное значение
характеризуются отнюдь не в полном соответствии с толкованиями Брехта. Но
Брехт написал роман, а не строго научное исследование; читатель,
рассчитывающий найти здесь исторически точную картину Рима того времени,
пойдет по неверному пути, который не приведет его к правильному пониманию ни
римской истории, ни смысла и значения романа Брехта.
Брехт точно придерживался подлинных фактов биографии Цезаря и событий
политической истории его времени. Здесь он почти не расходится с учеными
историками. Однако он предлагает свои, оригинальные, в историографии не
принятые объяснения сокровенных мотивов, закулисных причин известных
"деяний" и "подвигов" Цезаря. Эти объяснения не следует понимать слишком
буквально: за плечами Цезаря Брехт видит диктаторов и политических деятелей
своего времени. Автор как бы говорит читателю: факты я передаю верно, а
домысливать их подоплеку, коль скоро она точно не установлена, - мое
бесспорное право романиста; а главное - дело не в том, насколько верно
объяснено теми или иными конкретными мотивами то или иное конкретное деяние
Цезаря, а в том, что в принципе объяснение поступкам диктаторов,
полководцев, политических деятелей и тому подобных "великих людей"
эксплуататорского общества следует искать не в той сфере, где его ищут
мифотворцы буржуазной историографии и сочинители казенно-героических легенд,
а в сфере классовой борьбы и самых низменных, тщательно скрываемых
материальных интересов господствующих классов.
Из разоблачительной, негативной позиции Брехта вытекает и своеобразие
позитивных начал в его творчестве, характер утверждения в нем. Одно
неотделимо от другого. Общая критическая направленность, известная
рационалистическая настороженность писателя, сложившиеся в результате
столкновений с поддельными ценностями, ложными идеалами и фальшивыми героями
буржуазного мира, вовсе не убивают в его творчестве положительное начало,
положительного героя. Его нет в "Делах господина Юлия Цезаря", произведении
гротескно-сатирического характера, но он представлен обширной галереей
образов в таких пьесах Брехта, как "Мать", "Страх и отчаяние в III империи",
"Винтовки Тересы Каррар", "Добрый человек из Сезуана", "Швейк во второй
мировой войне", "Кавказский меловой круг", "Дни Коммуны" и др.
Герои Брехта - плебейские персонажи, люди из народа. Писатель далек от
заискивания перед народом, он часто показывает, как эксплуатация, бесправие,
нищета и голод социально и морально деформируют простых людей, порождают в
некоторых из них волчий эгоизм или рабское подобострастие и т. п. Но он
твердо знает и то, что именно в народе живет подлинный героизм, не
стремящийся казаться большим или другим, чем он есть на самом деле, героизм
без позы, без фразы, без внешнего, показного величия, героизм, не являющийся
ширмой для прикрытия темных, корыстных и человеконенавистнических дел. В
героизме народа Брехт видит истинную творческую силу истории.
И. Фрадкин
Книга первая
Карьера знатного молодого человека
Тропинка, которую нам указали, круто устремлялась в гору, петляя среди
оливковых рощ, поднимавшихся от озера террасами и обнесенных низкими
каменными стенками. Утро выдалось великолепное. Вероятно, был обеденный
перерыв, потому что мы почти не видели рабов на плантациях и кое-где над
службами вился дымок.
Вскоре показалась вилла, во всяком случае, что-то забелело сквозь
зелень олив. Она стояла посредине склона.
Пока я взбирался вверх, мною вновь овладели сомнения: захочет ли старик
показать мне бесценные записки? Рекомендательные письма, которые нес мой
Семпроний, весили немного. Я предпочел бы, чтобы пот катился с него градом
под их тяжестью.
Как бывало не раз, когда меня брала досада на тяготы пути, да и на
значительные денежные издержки, я утешал себя мыслью, что великий
государственный деятель, чью биографию я задумал написать, бессознательно,
да и сознательно, уготовил своим биографам несравненно большие трудности,
чем неудобства длительного путешествия. Все затуманивала легенда. Чтобы
сбить нас с толку, он даже сам книги писал. Да и денег не жалел, и извел их
немало. Великие люди как огня боятся, чтобы кто-нибудь не докопался до
истинных мотивов их деяний.
Вилла сказалась низким, но очень большим строением. Она была выдержана
в строгом стиле, не то что ужасные особняки наших столичных выскочек. И
хозяин ее, встретивший нас на пороге библиотеки, тоже нисколько не походил
на наших новоявленных сенаторов.
Бывший судебный исполнитель, а впоследствии банкир Мумлий Спицер -
высокий мосластый старик с землисто-серым лицом, на котором выделяется
тяжелый подбородок. Он сильно горбится, но это, по-видимому, отнюдь не
признак старческой немощи.
Врученные ему рекомендации он просмотрел с величайшей тщательностью,
стоя у окна. Обращение с бумагами выдавало его профессию - финансисты читают
куда более основательно, чем любители изящной словесности. Кому-кому, а уж
им-то известно, какой при поспешном чтении можно потерпеть урон.
Ни одна черточка на топорном лице Спицера не обнаруживала ни суждения
его о моих поручителях, ни цены, которую он придавал их отзывам. Тогда я
думал, что наибольшее впечатление произвели на него лестные слова
императорского квестора Туллия Варрона, весьма влиятельного человека. Однако
позднее, когда я ближе познакомился со Спицером, я пришел к выводу, что
коротенькая записка вольноотпущенника Кавеллы, в которой упоминалось о моей
адвокатской практике, всего больше способствовала успеху моего предприятия.
Сам Спицер со мной на эту тему не говорил. Покончив с чтением, он возвратил
мне бумаги, и в обращении его со мной и тоне я не заметил ни малейшей
перемены.
В письмах содержались намеки на цель моего визита, и старик стал
расспрашивать меня о моих занятиях и планах. Вопросы его были кратки, и
ответы мои он выслушивал, не выказывая ни одобрения, ни порицания. Он
спросил, была ли уже опубликована какая-нибудь моя книга. Я назвал своего
"Солона". Далее он осведомился о моей партийной принадлежности; я отвечал,
что не принадлежу ни к какой партии. Затем он, довольно бесцеремонно, как
мне показалось, пожелал узнать, какими средствами я располагаю, и я наконец
понял, что он намерен потребовать плату за необходимые мне сведения.
Признаюсь, меня это несколько изумило. Библиотека, где мы сидели,
указывала на то, что владелец ее - человек весьма состоятельный. Позднее я
убедился, что она составлена главным образом из подарков: в подборе книг не
чувствовалось системы; это были просто ценные подношения богачу. Я знал
также, что у него имеется чрезвычайно прибыльная недвижимость, и его отнюдь
не дешевую виллу можно было даже почесть скромной по сравнению с доходами,
которые он получал от одних только серебряных рудников в Сардинии. Дело мое
- а тем самым и просьба - преследовало чисто научную цель. Никаких
материальных выгод оно мне не сулило. Да и не принято как-то покупать
исторические воспоминания, как селедки на рынке.
Он не мог не заметить моей настороженности. На мгновение воцарилось
неловкое молчание. Потом он напрямик спросил:
- Чего вы, собственно, от меня хотите?
Я ответил, что слышал, будто дневники Papa попали к нему.
- У меня их больше нет, - спокойно заявил он. Я снова замолчал. Если он
полагает, что, проделав одиннадцатидневный путь, я стану торговать у него
несколько свитков пергамента, как торгуют фруктовый сад или раба, то он
глубоко ошибается.
Но он, нимало не смущаясь, все так же размеренно продолжал:
- Да они вам и бесполезны. Насколько я понимаю, вы собираетесь писать
биографию. А тут уже пахнет политикой.
- Заметки секретаря политического деятеля, какими бы они ни были, тоже
пахнут политикой, - возразил я с некоторой, быть может излишней,
горячностью.
- Возможно, - сказал он, устремляя взгляд в угол комнаты, - но только у
меня этих записок нет.
В комнату вошел небольшого роста галл, по-видимому, управляющий. Старик
дал ему подробнейшие указания относительно починки какого-то оросительного
устройства. Собеседование длилось по меньшей мере четверть часа, и за все
это время хозяин ни разу не удосужился взглянуть в мою сторону. Затем раб
ушел, и Спицер возобновил прерванный разговор.
- Без пояснений вы все равно ничего в них не поймете, - сказал он
спокойно. - А кто вам эти пояснения даст? Конечно, если вас интересуют одни
лишь интимные подробности... Но я сильно сомневаюсь, сказано ли там, что
особа, о которой идет речь, из всех блюд предпочитала на завтрак рыбу и
всякое такое, что прежде всего интересует публику. Рар занимался деловой
стороной всех начинаний, а эта сторона, как вам известно, всего меньше
интересует наших историков. Что они знают об игре на понижение? Они считают
все это второстепенным.
- Навряд ли в записках указаны одни только цены на хлеб, - отвечал я.
- Ну, а если все же это так? - спросил он, и, хотя лицо его по-прежнему
оставалось бесстрастным, мне почудилось, будто у него в глазах промелькнула
лукавая искорка.
- Ну что ж, и из них можно вывести какое-то заключение, - бросил я
поспешно.
- Вот как? - протянул он.
Я подумал, что он принадлежит к тому разряду торгашей, которым не по
нутру быстрое завершение сделки, как большинству женщин - быстрое завершение
любовных утех, и решил по мере возможности продлить удовольствие.
- Весьма прискорбно, что вы не сохранили эти материалы, - сказал я с
сожалением. - Все же речь в них шла не более, не менее, как об основании
империи.
Он погрузился в раздумье и немного погодя сказал:
- Итак, по-вашему, если можно вывести какое-то заключение о характере
господина X из того, что господину X подают на завтрак, то это же, на худой
конец, можно вывести из того, как он относится к ценам на хлеб? Вы уже
где-нибудь остановились?
Вопрос был несколько неожиданным, и я не без колебаний отвечал, что
снял на целый месяц маленький домик на берегу озера - непростительная
поспешность, которая, вероятно, побудит его запросить с меня несусветную
цену.
Несколько мгновений он внимательно меня разглядывал. Потом встал,
подошел к стене и костяшками пальцев ударил по висевшей там на шнурке медной
тарелке. Подойдя к изящному низенькому книжному столику, он вынул из кожаной
папки лист пергамента и пальцем указал явившемуся рабу запись на листе. Пока
раб не вернулся, неся под мышкой маленькую шкатулку ясеневого дерева, мы оба
молчали.
Даже не взглянув на шкатулку, старик небрежно поставил ее на книжную
полку за своим стулом.
- Записки тут, - сухо сказал он. - Сколько вы мне дадите за них?
Я рассмеялся.
- Они ведь непонятны без соответствующих пояснений, - сказал я.
- Они и не продаются без пояснений, - отвечал он, нимало не смутившись.
- Пояснения дам вам я. И, конечно, рукопись у меня останется, вы
приобретаете лишь право ознакомиться с ней.
- Восемь тысяч сестерциев, - сказал я.
Он явно колебался.
- Пожалуй, вы не захотите возвратиться ни с чем: ради этих записок вы
проделали двухнедельное путешествие и на целый месяц сняли дом, - пробурчал
он. - Двенадцать тысяч сестерциев - пустяковая сумма. Хороший повар стоит
сто тысяч.
Я обозлился. Эдакий, в самом деле, невоспитанный мужлан! Так вот же
нарочно не продлю ему удовольствие, не стану долго торговаться.
- Согласен, - бросил я коротко.
- Но смотрите, я вас предупреждал, - осторожно заметил Спицер. - В
записках навряд ли найдется много подходящего материала для такого человека,
как вы.
- Да, предупреждали, предупреждали, - нетерпеливо подтвердил я.
Двенадцать тысяч сестерциев - немалые деньги. А я ведь еще не знал,
стоят ли записки того. О пояснениях хозяина под конец не было разговора: я
был слишком раздражен. Но сам он, по-видимому, считал их частью заключенной
сделки и на вечер пригласил меня к себе.
Великий Гай Юлий Цезарь, о частной жизни которого я надеялся почерпнуть
кое-какие сведения из записок его долголетнего секретаря, вот уже двадцать
лет как умер. Он положил начало новой эре. До него Рим был попросту большим
городом, владевшим несколькими разбросанными по всему свету колониями.
Цезарь основал империю. Он составил свод законов, преобразовал монетное
дело, календарь и тот привел в соответствие с новейшими данными науки. Его
походы в Галлию, в итоге которых знамя римских легионов было водружено даже
в далекой Британии, открыли торговле и цивилизации новый континент.
Скульптурное изображение Цезаря красовалось среди статуй богов, его именем
были названы города и один из двенадцати месяцев года; монархи для вящей
славы прибавляли титул кесаря к своему. Римская история обрела наконец
своего Александра. И уже сейчас было ясно, что он станет недосягаемым
образцом для всех диктаторов. Простым же смертным оставалось только
описывать его подвиги. Это самое я и предполагал сделать в задуманной
биографии. Материал для того у меня теперь был.
Когда я вечером явился на виллу к бывшему финансисту моего кумира, мною
уже были предприняты шаги для уплаты требуемой суммы. Днем я съездил на
лодке в соседний город, и в банке мне обещали тотчас же проверить мой
аккредитив. В течение следующего дня мне переведут двенадцать тысяч
сестерциев.
Мумлий Спицер, видимо, поджидал меня с ужином. Он немедля повел меня к
столу. Трапеза, за которую мы уселись вдвоем, была проста; старик съел всего
несколько смокв, сославшись на то, что у него слабый желудок, но для меня
открыли бочоночек черноморских анчоусов - деликатес, стоивший в Риме, как
мне доподлинно было известно, не менее тысячи шестисот сестерциев.
Дорогое угощение после проявленной им утром скаредности, естественно,
меня изумило. Скажу наперед, что за все время моего пребывания банкир угощал
меня с такой же широтой. Я, вероятно, обошелся ему во много раз больше моих
двенадцати тысяч сестерциев: одна только подлинная рукопись речей Гортензия,
которую он мне преподнес на прощание, стоила несравненно дороже.
И тем не менее Спицер в этот первый вечер не коснулся темы, которая
привела меня к нему, если не считать нескольких довольно туманных и, кстати
----------------------------------------------------------------------------
Перевод с немецкого В. Курелла
Предисловие И. Фрадкина
Исторический очерк С. Утченко
Bertolt Brecht. Die Geschafte des Herrn Julius Caesar.
Berlin, 1957
М., Издательство иностранной литературы, 1960
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Буржуазное общество от колыбели и вплоть до нынешнего исторического
одряхления всегда сопровождали им же созданные героические легенды.
Когда английская буржуазия в XVII веке, облачившись в библейские
одежды, как бы перевоплощаясь в образы религиозных христианских мифов,
производила революционную ломку обветшавшего феодального уклада, когда во
Франции XVIII века третье сословие разрушило Бастилию, гильотинировало
короля и до основания сокрушило старый порядок, драпируясь при этом в
античные тоги и вдохновляясь героическими преданиями Римской республики, то
это возвеличение, эта героизация своих деяний была не сознательной ложью и
демагогией, а исторически понятной и оправданной иллюзией. Но после того,
как прошла пора революционных бурь и установилось классовое господство
буржуазии, искреннее самообольщение уступило место своекорыстному обману и
саморекламе. Отныне всю свою низменную социальную практику - безжалостную
эксплуатацию трудящихся, грязные грабительские войны, попрание человеческого
достоинства и растление всех нравственных устоев во имя чистогана, гнусные
отношения всеобщей купли-продажи, подкупы и подлоги, биржевые спекуляции и
преступления - буржуазия стремилась окутать покровом возвышенной лжи и тем
самым скрыть от пытливых взоров честных наблюдателей.
Замечательный писатель нашего века Бертольт Брехт принадлежит к тем
проницательным художникам, которые умеют вскрыть материальную подноготную
любой, самой "идеальной" лжи. Во всех жанрах своего
универсально-многообразного творчества драматурга, поэта, прозаика,
публициста, режиссера, теоретика искусства он неустанно разоблачает ложь как
оружие эксплуататорских классов. Он - враг "возвышенного", ибо знает, что за
ним подчас скрывается и из каких источников проистекает подозрительное
пристрастие к красноречию и патетике. И в особенности Брехт исполнен
отвращения к ницшеанским гимнам в честь сверхчеловека, к фашистскому
"фюрер-принципу", к казенно-патриотическим легендам о королях, полководцах и
великих государственных мужах, которые-де воздвигали города (имена
каменщиков навеки преданы забвению!), выигрывали сражения (кто вспомнит
безымянных солдат, покоящихся в братских могилах?), - короче говоря, творили
историю... Брехт не верит в официальных героев, приукрашенных мишурой
величественных исторических изречений и хрестоматийных апокрифов. Их
героическая поза, с его точки зрения, лжива: она маскирует ничтожество,
самодовольную пустоту или низменный эгоизм и корысть; в ней заключена
узурпация чужих заслуг, чужого труда, героизма и страданий народа.
В предлагаемом вниманию читателей романе Брехт направляет свой
критический взгляд, проникающий сквозь завесу казенной лжи, на Юлия Цезаря,
знаменитого древнеримского диктатора и полководца. Почему именно эта
историческая фигура привлекла внимание писателя?
"Уже сейчас было ясно, что он станет недосягаемым образцом для всех
диктаторов", - говорит о Юлии Цезаре рассказчик, от лица которого ведется
повествование. Он мог лишь предполагать,
загадывать на века вперед - мы вместе с Брехтом знаем, что так
впоследствии и оказалось. Наполеон I преклонялся перед Цезарем и оставил
сочинение о его полководческом искусстве. Наполеон III в большой
биографической книге прославил Цезаря как человека, в деятельности которого
воплотилась воля провидения. Вслед за немецким историком Моммзеном, который
придал знаменитому римлянину черты идеального самодержца, европейские
империалистические и фашистские диктаторы и кандидаты в диктаторы молились
на Цезаря и ломали голову над разгадкой секрета его успехов.
Брехт начал писать свой (оставшийся неоконченным) роман "Дела господина
Юлия Цезаря" в годы гитлеровской диктатуры, будучи антифашистом-эмигрантом.
Несомненно, в процессе работы над книгой история римского политического
деятеля, жившего две тысячи лет тому назад, нередко ассоциировалась в
сознании автора с лицами и ситуациями, несравненно более близкими и
актуальными. Юлий Цезарь интересовал его не только и не столько сам по себе,
сколько как "образец для всех диктаторов". В этой истории ловкого и
беспринципного, не отягощенного совестью дельца и политикана, всегда
готового продаться, но в течение многих лет не находившего себе покупателя,
пока он наконец не учуял потребности господствующего класса и с циничной
беззастенчивостью их не удовлетворил, - в этой истории в то время
бесславного (впоследствии прославленного легендой) возвышения публично
сеченного авантюриста и несостоятельного должника писателя привлекала
возможность о_б_о_б_щ_е_н_и_я, то есть распространения своих наблюдений и
выводов на закулисную механику, грязную изнанку политической жизни
современного капиталистического мира.
Задача, которую поставил перед собой писатель, определила особенности
художественного воплощения темы и прежде всего характер историзма в романе.
В какую историческую среду переносит нас автор? Как будто бы в Рим I
века до нашей эры. Легионы под командованием Помпея ведут войну на Востоке.
Цицерон произносит свои знаменитые речи в сенате. Разгромлен заговор
Катилины: видных катилинариев казнят в Риме, а сам Катилина погибает в
сражении около города Пистории. Цезарь отправляется наместником в Испанию...
Повествование строится на этих и множестве других, больших и малых, но
абсолютно подлинных исторических фактах. И наряду с этими фактами читатель
узнает из романа, что банк выдает деньги по аккредитиву, побежденные страны
платят Риму репарации, что "Сити" делает на Востоке большие дела, что в
сенате заседают крупные землевладельцы, именуемые юнкерами, что один из
заправил Сити владеет пакетом акций экспортного треста и т. д. Эта нарочитая
модернизация деталей призвана придать изображаемым событиям и конфликтам
смысл, выходящий за рамки римской истории. Так, сквозь весь роман проходят,
то сливаясь воедино, то как бы отслаиваясь один от другого, два исторических
плана: конкретный римский и обобщенно-условный современный.
Впрочем, распространение некоторых положений, заключенных в романе, на
современную эпоху подчеркивается не только посредством модернизации деталей.
Многие эпизоды романа таят в себе явные аналогии, несомненные намеки,
соответственно направляющие мысль читателя. Картины коррупции и
взяточничества римских патрициев напоминают о скандально известных фактах из
практики некоторых современных парламентариев и конгрессменов. В иронической
характеристике, которую Красс дает Каталине и его социальной демагогии ("Он
подпишет любой вексель, который подсунут ему банкиры, а как глава
государства, подпишет любой угодный им указ. На наше несчастье, он весьма
красноречив. Мои квартиранты из беднейших кварталов, наслушавшись его речей,
перестали платить за жилье. Он доставит нам еще немало хлопот"), трудно не
увидеть прямого намека на Гитлера. Речь Катона в сенате, имеющая целью
затянуть прения и не допустить обсуждения нежелательного вопроса, ничем не
отличается от того испытанного обструкционного метода, который не раз
применялся в буржуазных парламентах. Примеры можно было бы легко умножить.
При этом необходимо подчеркнуть, что тенденция к обобщению, присущая
роману Брехта, по своему существу не имеет ничего общего с той модернизацией
римской истории, которая проводится в трудах ряда буржуазных ученых.
Согласно концепциям Моммзена, Мейера, Пельмана, Ростовцева и др., капитализм
является некой извечной социально-экономической категорией. Они находят его
и в экономических отношениях и в общественном строе древнего Рима. Ничего
подобного, разумеется, нет в "Делах господина Юлия Цезаря". Для марксиста
Брехта модернизация деталей или исторические параллели и сближения имеют
совсем другой смысл. Они являются лишь художественно-условной формой,
выражающей ту общую мысль, что политика эксплуататорских классов, особенно в
периоды обострения классовой борьбы и возрастающей угрозы их классовому
господству, определяется не благородно-возвышенными и чистыми, а, напротив,
самыми грубыми, низменными, корыстными мотивами, и в этом смысле "деяния"
диктаторов и завоевателей в рабовладельческом, феодальном и
капиталистическом обществе сходны между собой.
Как же раскрывает Брехт истинные мотивы этих "деяний"?
Существует старинное изречение, что нет такого героя, который остался
бы героем в глазах своего камердинера. В этом принято было видеть
ограниченность, обывательскую узость кругозора камердинера, неспособного
понять великое. И в самом деле, разве в отрицании героизма и
самоотверженного величия человеческого духа не проявляется подчас мещанское
самодовольство сытых тупиц? Но, с другой стороны, нет ли в доступном
камердинеру угле зрения и определенных преимуществ? Не обладает ли он
некоторыми особенно благоприятными возможностями для трезвого и объективного
суждения о своем господине? На камердинера не действуют официальные мифы,
героические легенды, хвалебные оды - он достаточно близко знает своего
господина, и притом с самой сокровенной и недоступной всем прочим смертным
стороны. Камердинеру, например, дано видеть не только его физическую, но
также и нравственную наготу. Кто лучше может знать все пороки, все тайные
слабости графа Альмавивы, чем его камердинер Фигаро?!
Брехт оценил возможности камердинера. Выяснение изнанки деятельности
своего героя он поручил двум "камердинерам": Рару, рабу и секретарю Цезаря,
и Мумлию Спицеру, бывшему судебному исполнителю, частому гостю Цезаря, у
которого ему не раз приходилось описывать и уносить имущество в счет
погашения его долгов. "Великие люди как огня боятся, чтобы кто-нибудь не
докопался до истинных мотивов их деяний" - такое утверждение высказано в
самом начале романа. И вот эти тщательно запрятанные "истинные мотивы"
начинают раскрываться один за другим в свидетельских показаниях Papa и
Спицера, а в результате все хрестоматийные "подвиги" и факты биографии
Цезаря - первые процессы, которые он вел в качестве адвоката, история с
пиратами, демонстрация при похоронах своей жены Корнелии и тетки, участие в
заговоре Катилины, поручительство Красса за долги Цезаря и т. д. - предстают
в ошеломляюще новом и неожиданном свете: "образец для всех диктаторов"
дегероизируется и низвергается с пьедестала.
Разумеется, трактовка Цезаря, которая дана в романе, вовсе не
претендует на абсолютную достоверность в научном смысле этого слова. В
марксистской историографии личность Цезаря и его объективное значение
характеризуются отнюдь не в полном соответствии с толкованиями Брехта. Но
Брехт написал роман, а не строго научное исследование; читатель,
рассчитывающий найти здесь исторически точную картину Рима того времени,
пойдет по неверному пути, который не приведет его к правильному пониманию ни
римской истории, ни смысла и значения романа Брехта.
Брехт точно придерживался подлинных фактов биографии Цезаря и событий
политической истории его времени. Здесь он почти не расходится с учеными
историками. Однако он предлагает свои, оригинальные, в историографии не
принятые объяснения сокровенных мотивов, закулисных причин известных
"деяний" и "подвигов" Цезаря. Эти объяснения не следует понимать слишком
буквально: за плечами Цезаря Брехт видит диктаторов и политических деятелей
своего времени. Автор как бы говорит читателю: факты я передаю верно, а
домысливать их подоплеку, коль скоро она точно не установлена, - мое
бесспорное право романиста; а главное - дело не в том, насколько верно
объяснено теми или иными конкретными мотивами то или иное конкретное деяние
Цезаря, а в том, что в принципе объяснение поступкам диктаторов,
полководцев, политических деятелей и тому подобных "великих людей"
эксплуататорского общества следует искать не в той сфере, где его ищут
мифотворцы буржуазной историографии и сочинители казенно-героических легенд,
а в сфере классовой борьбы и самых низменных, тщательно скрываемых
материальных интересов господствующих классов.
Из разоблачительной, негативной позиции Брехта вытекает и своеобразие
позитивных начал в его творчестве, характер утверждения в нем. Одно
неотделимо от другого. Общая критическая направленность, известная
рационалистическая настороженность писателя, сложившиеся в результате
столкновений с поддельными ценностями, ложными идеалами и фальшивыми героями
буржуазного мира, вовсе не убивают в его творчестве положительное начало,
положительного героя. Его нет в "Делах господина Юлия Цезаря", произведении
гротескно-сатирического характера, но он представлен обширной галереей
образов в таких пьесах Брехта, как "Мать", "Страх и отчаяние в III империи",
"Винтовки Тересы Каррар", "Добрый человек из Сезуана", "Швейк во второй
мировой войне", "Кавказский меловой круг", "Дни Коммуны" и др.
Герои Брехта - плебейские персонажи, люди из народа. Писатель далек от
заискивания перед народом, он часто показывает, как эксплуатация, бесправие,
нищета и голод социально и морально деформируют простых людей, порождают в
некоторых из них волчий эгоизм или рабское подобострастие и т. п. Но он
твердо знает и то, что именно в народе живет подлинный героизм, не
стремящийся казаться большим или другим, чем он есть на самом деле, героизм
без позы, без фразы, без внешнего, показного величия, героизм, не являющийся
ширмой для прикрытия темных, корыстных и человеконенавистнических дел. В
героизме народа Брехт видит истинную творческую силу истории.
И. Фрадкин
Книга первая
Карьера знатного молодого человека
Тропинка, которую нам указали, круто устремлялась в гору, петляя среди
оливковых рощ, поднимавшихся от озера террасами и обнесенных низкими
каменными стенками. Утро выдалось великолепное. Вероятно, был обеденный
перерыв, потому что мы почти не видели рабов на плантациях и кое-где над
службами вился дымок.
Вскоре показалась вилла, во всяком случае, что-то забелело сквозь
зелень олив. Она стояла посредине склона.
Пока я взбирался вверх, мною вновь овладели сомнения: захочет ли старик
показать мне бесценные записки? Рекомендательные письма, которые нес мой
Семпроний, весили немного. Я предпочел бы, чтобы пот катился с него градом
под их тяжестью.
Как бывало не раз, когда меня брала досада на тяготы пути, да и на
значительные денежные издержки, я утешал себя мыслью, что великий
государственный деятель, чью биографию я задумал написать, бессознательно,
да и сознательно, уготовил своим биографам несравненно большие трудности,
чем неудобства длительного путешествия. Все затуманивала легенда. Чтобы
сбить нас с толку, он даже сам книги писал. Да и денег не жалел, и извел их
немало. Великие люди как огня боятся, чтобы кто-нибудь не докопался до
истинных мотивов их деяний.
Вилла сказалась низким, но очень большим строением. Она была выдержана
в строгом стиле, не то что ужасные особняки наших столичных выскочек. И
хозяин ее, встретивший нас на пороге библиотеки, тоже нисколько не походил
на наших новоявленных сенаторов.
Бывший судебный исполнитель, а впоследствии банкир Мумлий Спицер -
высокий мосластый старик с землисто-серым лицом, на котором выделяется
тяжелый подбородок. Он сильно горбится, но это, по-видимому, отнюдь не
признак старческой немощи.
Врученные ему рекомендации он просмотрел с величайшей тщательностью,
стоя у окна. Обращение с бумагами выдавало его профессию - финансисты читают
куда более основательно, чем любители изящной словесности. Кому-кому, а уж
им-то известно, какой при поспешном чтении можно потерпеть урон.
Ни одна черточка на топорном лице Спицера не обнаруживала ни суждения
его о моих поручителях, ни цены, которую он придавал их отзывам. Тогда я
думал, что наибольшее впечатление произвели на него лестные слова
императорского квестора Туллия Варрона, весьма влиятельного человека. Однако
позднее, когда я ближе познакомился со Спицером, я пришел к выводу, что
коротенькая записка вольноотпущенника Кавеллы, в которой упоминалось о моей
адвокатской практике, всего больше способствовала успеху моего предприятия.
Сам Спицер со мной на эту тему не говорил. Покончив с чтением, он возвратил
мне бумаги, и в обращении его со мной и тоне я не заметил ни малейшей
перемены.
В письмах содержались намеки на цель моего визита, и старик стал
расспрашивать меня о моих занятиях и планах. Вопросы его были кратки, и
ответы мои он выслушивал, не выказывая ни одобрения, ни порицания. Он
спросил, была ли уже опубликована какая-нибудь моя книга. Я назвал своего
"Солона". Далее он осведомился о моей партийной принадлежности; я отвечал,
что не принадлежу ни к какой партии. Затем он, довольно бесцеремонно, как
мне показалось, пожелал узнать, какими средствами я располагаю, и я наконец
понял, что он намерен потребовать плату за необходимые мне сведения.
Признаюсь, меня это несколько изумило. Библиотека, где мы сидели,
указывала на то, что владелец ее - человек весьма состоятельный. Позднее я
убедился, что она составлена главным образом из подарков: в подборе книг не
чувствовалось системы; это были просто ценные подношения богачу. Я знал
также, что у него имеется чрезвычайно прибыльная недвижимость, и его отнюдь
не дешевую виллу можно было даже почесть скромной по сравнению с доходами,
которые он получал от одних только серебряных рудников в Сардинии. Дело мое
- а тем самым и просьба - преследовало чисто научную цель. Никаких
материальных выгод оно мне не сулило. Да и не принято как-то покупать
исторические воспоминания, как селедки на рынке.
Он не мог не заметить моей настороженности. На мгновение воцарилось
неловкое молчание. Потом он напрямик спросил:
- Чего вы, собственно, от меня хотите?
Я ответил, что слышал, будто дневники Papa попали к нему.
- У меня их больше нет, - спокойно заявил он. Я снова замолчал. Если он
полагает, что, проделав одиннадцатидневный путь, я стану торговать у него
несколько свитков пергамента, как торгуют фруктовый сад или раба, то он
глубоко ошибается.
Но он, нимало не смущаясь, все так же размеренно продолжал:
- Да они вам и бесполезны. Насколько я понимаю, вы собираетесь писать
биографию. А тут уже пахнет политикой.
- Заметки секретаря политического деятеля, какими бы они ни были, тоже
пахнут политикой, - возразил я с некоторой, быть может излишней,
горячностью.
- Возможно, - сказал он, устремляя взгляд в угол комнаты, - но только у
меня этих записок нет.
В комнату вошел небольшого роста галл, по-видимому, управляющий. Старик
дал ему подробнейшие указания относительно починки какого-то оросительного
устройства. Собеседование длилось по меньшей мере четверть часа, и за все
это время хозяин ни разу не удосужился взглянуть в мою сторону. Затем раб
ушел, и Спицер возобновил прерванный разговор.
- Без пояснений вы все равно ничего в них не поймете, - сказал он
спокойно. - А кто вам эти пояснения даст? Конечно, если вас интересуют одни
лишь интимные подробности... Но я сильно сомневаюсь, сказано ли там, что
особа, о которой идет речь, из всех блюд предпочитала на завтрак рыбу и
всякое такое, что прежде всего интересует публику. Рар занимался деловой
стороной всех начинаний, а эта сторона, как вам известно, всего меньше
интересует наших историков. Что они знают об игре на понижение? Они считают
все это второстепенным.
- Навряд ли в записках указаны одни только цены на хлеб, - отвечал я.
- Ну, а если все же это так? - спросил он, и, хотя лицо его по-прежнему
оставалось бесстрастным, мне почудилось, будто у него в глазах промелькнула
лукавая искорка.
- Ну что ж, и из них можно вывести какое-то заключение, - бросил я
поспешно.
- Вот как? - протянул он.
Я подумал, что он принадлежит к тому разряду торгашей, которым не по
нутру быстрое завершение сделки, как большинству женщин - быстрое завершение
любовных утех, и решил по мере возможности продлить удовольствие.
- Весьма прискорбно, что вы не сохранили эти материалы, - сказал я с
сожалением. - Все же речь в них шла не более, не менее, как об основании
империи.
Он погрузился в раздумье и немного погодя сказал:
- Итак, по-вашему, если можно вывести какое-то заключение о характере
господина X из того, что господину X подают на завтрак, то это же, на худой
конец, можно вывести из того, как он относится к ценам на хлеб? Вы уже
где-нибудь остановились?
Вопрос был несколько неожиданным, и я не без колебаний отвечал, что
снял на целый месяц маленький домик на берегу озера - непростительная
поспешность, которая, вероятно, побудит его запросить с меня несусветную
цену.
Несколько мгновений он внимательно меня разглядывал. Потом встал,
подошел к стене и костяшками пальцев ударил по висевшей там на шнурке медной
тарелке. Подойдя к изящному низенькому книжному столику, он вынул из кожаной
папки лист пергамента и пальцем указал явившемуся рабу запись на листе. Пока
раб не вернулся, неся под мышкой маленькую шкатулку ясеневого дерева, мы оба
молчали.
Даже не взглянув на шкатулку, старик небрежно поставил ее на книжную
полку за своим стулом.
- Записки тут, - сухо сказал он. - Сколько вы мне дадите за них?
Я рассмеялся.
- Они ведь непонятны без соответствующих пояснений, - сказал я.
- Они и не продаются без пояснений, - отвечал он, нимало не смутившись.
- Пояснения дам вам я. И, конечно, рукопись у меня останется, вы
приобретаете лишь право ознакомиться с ней.
- Восемь тысяч сестерциев, - сказал я.
Он явно колебался.
- Пожалуй, вы не захотите возвратиться ни с чем: ради этих записок вы
проделали двухнедельное путешествие и на целый месяц сняли дом, - пробурчал
он. - Двенадцать тысяч сестерциев - пустяковая сумма. Хороший повар стоит
сто тысяч.
Я обозлился. Эдакий, в самом деле, невоспитанный мужлан! Так вот же
нарочно не продлю ему удовольствие, не стану долго торговаться.
- Согласен, - бросил я коротко.
- Но смотрите, я вас предупреждал, - осторожно заметил Спицер. - В
записках навряд ли найдется много подходящего материала для такого человека,
как вы.
- Да, предупреждали, предупреждали, - нетерпеливо подтвердил я.
Двенадцать тысяч сестерциев - немалые деньги. А я ведь еще не знал,
стоят ли записки того. О пояснениях хозяина под конец не было разговора: я
был слишком раздражен. Но сам он, по-видимому, считал их частью заключенной
сделки и на вечер пригласил меня к себе.
Великий Гай Юлий Цезарь, о частной жизни которого я надеялся почерпнуть
кое-какие сведения из записок его долголетнего секретаря, вот уже двадцать
лет как умер. Он положил начало новой эре. До него Рим был попросту большим
городом, владевшим несколькими разбросанными по всему свету колониями.
Цезарь основал империю. Он составил свод законов, преобразовал монетное
дело, календарь и тот привел в соответствие с новейшими данными науки. Его
походы в Галлию, в итоге которых знамя римских легионов было водружено даже
в далекой Британии, открыли торговле и цивилизации новый континент.
Скульптурное изображение Цезаря красовалось среди статуй богов, его именем
были названы города и один из двенадцати месяцев года; монархи для вящей
славы прибавляли титул кесаря к своему. Римская история обрела наконец
своего Александра. И уже сейчас было ясно, что он станет недосягаемым
образцом для всех диктаторов. Простым же смертным оставалось только
описывать его подвиги. Это самое я и предполагал сделать в задуманной
биографии. Материал для того у меня теперь был.
Когда я вечером явился на виллу к бывшему финансисту моего кумира, мною
уже были предприняты шаги для уплаты требуемой суммы. Днем я съездил на
лодке в соседний город, и в банке мне обещали тотчас же проверить мой
аккредитив. В течение следующего дня мне переведут двенадцать тысяч
сестерциев.
Мумлий Спицер, видимо, поджидал меня с ужином. Он немедля повел меня к
столу. Трапеза, за которую мы уселись вдвоем, была проста; старик съел всего
несколько смокв, сославшись на то, что у него слабый желудок, но для меня
открыли бочоночек черноморских анчоусов - деликатес, стоивший в Риме, как
мне доподлинно было известно, не менее тысячи шестисот сестерциев.
Дорогое угощение после проявленной им утром скаредности, естественно,
меня изумило. Скажу наперед, что за все время моего пребывания банкир угощал
меня с такой же широтой. Я, вероятно, обошелся ему во много раз больше моих
двенадцати тысяч сестерциев: одна только подлинная рукопись речей Гортензия,
которую он мне преподнес на прощание, стоила несравненно дороже.
И тем не менее Спицер в этот первый вечер не коснулся темы, которая
привела меня к нему, если не считать нескольких довольно туманных и, кстати