сказать, весьма пренебрежительных замечаний о труде историков. Не упомянул
он и о записках Papa - шкатулка ясеневого дерева исчезла с книжной полки.
Объяснить подобную сдержанность я мог лишь тем, что мною еще не были
выполнены мои финансовые обязательства, и, разумеется, снова обозлился.
Распрощались мы довольно холодно.
На следующее утро я получил деньги и примерно в то же время, что и
накануне, отправился на виллу к Спицеру. Старик сидел у себя в библиотеке и
диктовал рабу. Он как ни в чем не бывали продолжал диктовать, а я тем
временем разглядывал книги. Кончив, он принял от меня деньги, пересчитал их
и отдал рабу спрятать. Все протекало совершении так же, как при самой
обычной покупке свиньи. Особенно же бестактным мне показалось, что он сразу
же велел рабу принести шкатулку. И опять небрежно отставил ее на полку.
Вслед за тем старик глухим голосам монотонно принялся рассказывать. Без
всякого вступления, будто выполняя контракт, он начал: - Как вам должно быть
известно, я в девяностых годах был судебным исполнителем четвертого района.
И как такового меня буквально завалили кучей претензий от кредиторов Ц.
{Спицер всегда именовал Цезаря только буквой Ц. Сперва я думал, что он тем
самым хочет подчеркнуть неофициальный характер наших бесед. Но и Рар
называет его просто Ц.}, который жил в том же районе, - по большей части
очень крупных претензий, но также и множеством совсем мелких - от пекарей,
от портных. Это доказывало, что поместье Ц. в Кампании уже не снабжало его
хозяйство в городе всем необходимым: оно находилось под секвестором. Ц.
приобрел огромную популярность пышными зрелищами, которые он устраивал в
бытность свою эдилом и квестором. Мелкому люду импонировали его долги, о
размере которых ходили самые невероятные слухи. Если мне память не изменяет,
впервые я увидел Ц. в его спальне, портной как раз примерял ему новую
тунику. Мне это запомнилось, потому что я был поражен, с каким знанием дела
он требовал, чтобы портной выкроил ему какой-то особенный вырез. Он
пользовался специальными терминами, которые были бы впору мастеру
портняжного дела. Мне и раньше случалось бывать у него в доме. Но обычно
меня принимал его секретарь, тот самый Рар. Приходить я должен был только по
утрам, чтобы не встретиться с матерью Ц., перед которой все в доме, в том
числе и сам Ц., трепетали. Очень обходительная старушка, но зубастая, пальца
в рот не клади. Впоследствии я с ней довольно коротко познакомился.
Впрочем, Ц. держался очень просто: без всякой иронии указал на
кое-какую ценную старинную мебель я осведомился, намерен ли я ее унести.
Его, как видно, нисколько не смущало присутствие портного, хотя тот при моем
появлении, должно быть, забеспокоился, оплатят ли ему его труд.
Кажется, еще при первой нашей встрече Ц. подробно расспросил меня, как
и где я живу. А жил я не слишком-то хорошо. Занимал с женой и шестью детьми
крохотную квартирку в одном из доходных домов Красса и с трудом мог
наскрести денег на квартирную плату. Почти все мои разговоры с ним так или
иначе касались моих затруднений. И он давал мне советы, сидя на стуле,
который я собирался унести.
Я часто с ним в ту пору виделся и должен сказать, что всегда охотно
бывал у него. Наше знакомство не прекращалось до самой его смерти.
Спицер умолк. Мы услышали голоса и шарканье множества ног по каменным
плитам дворика. Кончился обеденный перерыв. В комнату вошел вчерашний
маленький галл, и Спицер поставил гигантское "С" в книге приказов, которую
тот ему подал. В открытую дверь я видел небо в легких облачках. Посаженные
для защиты от ветра живые изгороди из лавра трепетали на ветру. В узкой, но
высокой комнате с побеленными стенами, вдоль которых выстроились ящики с
любезными моему сердцу пергаментными свитками, царило приятное тепло. В
камине потрескивали огромные поленья. Я смаковал бесхитростный рассказ
старика.
Вот передо мной Спицер, молодой и все-таки почти такой же, что и
сейчас, - люди подобного склада мало меняются, нужда и заботы старят их
раньше срока, - а рядом с ним промотавшийся патриций с громким именем. Меня
забавляла мысль, что этот мосластый служака с тяжелым подбородком, при всей
симпатии к Ц., всегда, должно быть, оставался дотошным в делах и, конечно,
не ушел без стула. Я вспомнил свои двенадцать тысяч сестерциев.
Старик отхлебнул вина, которое нам подали, и продолжал:
- В это время он, насколько мне известно, ничем уже больше не
занимался. Когда-то он пытался избрать себе специальность и зарабатывать
деньги. Испробовал свои силы как адвокат в двух процессах, которые по
заданию демократических клубов вел против сенатских чиновников: Ц. обвинял
их в вымогательстве и злоупотреблении служебным положением в провинциях.
Сити платило молодым адвокатам из хороших семей неплохие деньги за такого
рода процессы. Они служили Сити оружием в его давней войне с сенатом. С
незапамятных времен триста семей распределяли между собой все высшие
должности внутри и вне Рима. Сенат заменял им биржу. Там они сторговывались,
кому из них сидеть в сенате, кому в судах, кому на коне, а кому у себя в
поместье. Это были все крупные помещики, они смотрели на прочих римских
граждан как на свою челядь, а на свою челядь - как на чернь. С купцами они
обходились, как с разбойниками, а с жителями завоеванных провинций - как с
врагами. Таков был и Катон-старший, прадед нашего Катона, который в мое и Ц.
время стоял во главе сенатской партии. Он восхвалял законодательство II
века, согласно которому вора заставляли возвращать "отобранное" в
двукратном, а ссужающего деньги под проценты - в четырехкратном размере. Еще
при моем отце был издан закон, запрещавший сенаторам заниматься торговлей.
Однако закон опоздал, его тотчас стали обходить; все можно пресечь законом,
только не торговлю. Эта мера привела лишь к созданию торговых компаний, в
которых каждый из пятидесяти участников являлся собственником одной
пятидесятой части корабля. Так что вместо того, чтобы контролировать один
корабль, пайщик стал контролировать целых пятьдесят. Во всяком случае, вы
видите, куда гнули эти господа. Они были прекрасными полководцами, умели
завоевывать провинции, только не знали, что с ними делать потом.
Но когда наша торговля вышла из пеленок и мы начали в больших масштабах
вывозить оливковое масло, шерсть и вино и ввозить хлеб и многое другое, в
особенности же когда мы захотели вывозить деньги, чтобы пустить их в оборот
в провинциях, эти господа показали свою полную неспособность юнкеров идти в
ногу со временем, и молодому Сити пришлось убедиться, что ему недостает
настоящего руководства. Поймите, мы не испытывали ни малейшего желания самим
гарцевать на боевом коне или тратить время - а для нас это деньги, -
развалившись в заплесневелых чиновничьих креслах. Эти господа могли
спокойненько оставаться на своих высоких постах, но только под надежным
руководством Сити. Вам станет ясно, что я имею в виду, всего лучше на
примере Пунической войны. Мы затеяли ее с самой благой целью на свете, а
именно чтобы покончить с африканской конкуренцией. А что из этого вышло?
Наши вояки завладели не товарами и пошлинами Карфагена, а его стенами и
военными судами. Мы отняли у карфагенян не хлеб, а плуг. Наши полководцы
гордо заявляли: там, где проходят мои легионы, даже трава не растет. Но
нам-то нужна была именно трава: как известно, из одной разновидности травы
печется хлеб. Итак, единственным приобретением Пунической войны, добытым
ценою огромных затрат, оказалась пустыня. Эти области вполне могли бы
прокормить весь наш полуостров, но для триумфа в Риме оттуда вывезли все -
от земледельческих орудий до земледельцев-рабов, без которых карфагеняне не
могли на нас работать. И после такого, с позволения сказать, завоевания
пришла подобная же администрация. Наместники заносили цифры только в
собственные приходо-расходные книги. Известно, что ни в одной одежде нет
стольких карманов, сколько в мундирах полководцев. Но одежда наместников
состояла из одних только карманов. Когда эти господа вступали на родную
землю, от монет, которыми были набиты их карманы, раздавался такой звон, как
если бы они вступили на нее в боевых панцирях, при мече и шлеме. Корнелий
Долабелла и Публий Антоний, против которых выступил молодой Ц., погрузили на
суда половину Македонии.
Таким путем, естественно, нельзя было наладить ничего сколько-нибудь
достойного именоваться торговлей. После каждой войны в Риме наступала волна
банкротств и прекращения платежей. Каждая победа наших войск означала
поражение Сити. Триумфы полководцев превращались в триумфы над народом.
Горестные вопли после завершившего Пуническую войну сражения при Заме
раздавались на двух языках. То были вопли и пунических и римских банкиров.
Сенат прирезал дойную корову. Вся система насквозь прогнила.
В Риме говорилось об этом во всеуслышание. Во всех цирюльнях открыто
толковали о гнилости сената. И даже в самом сенате толковали о
"необходимости коренного морального возрождения". Катону-младшему будущность
трехсот семейств представлялась в самом мрачном свете. Он решил что-то
предпринять для восстановления их доброй славы и явился в подчиненные ему
города Сардинии, куда его назначили наместником, пешком и в сопровождении
всего лишь одного слуги, несшего за ним мантию и чашу для жертвоприношений,
а прежде чем вернуться с поста наместника в Испании, продал своего боевого
коня, так как не считал себя вправе поставить в счет государству стоимость
перевозки. На его несчастье, корабль настигла буря, все приходо-расходные
книги потонули, и он до конца своих дней плакался, что не может никому
доказать, как честно вел он там свои дела. Он понимал, что ему никто не
поверит. Сити ни в грош не ставило "благой пример" и моральные прописи. Оно
знало, что на самом деле нужно: государственные должности должны быть
платными.
Дело в том, что эти господа исправляли свою должность, так сказать,
почета ради. Брать деньги за работу казалось им зазорным. А при столь
возвышенных идеалах им, разумеется, не оставалось ничего другого, как
воровать. И они воровали: воровали хлеб, поступавший в порядке налога из
провинций, воровали на дорожном строительстве, воровали воду из городского
водопровода.
Сити, как уже сказано, поступило вполне разумно. Оно снеслось с купцами
в завоеванных провинциях и надоумило их начать тяжбы. И пошли тяжбы. Даже
сам Цицерон, главный рупор Сити, вел несколько процессов по поручению
сицилийских фирм.
Но со временем наши господа из сената применились к процессам, как
применяются к дождю: надеваешь плащ. Вместо того чтобы воровать помногу у
немногих, они стали красть у многих понемногу. А когда им все же грозил
процесс, они грабили все подчистую. На ведение процесса нужны деньги. А
потому они ставили в счет тем, кого грабили, еще и предполагаемую стоимость
процесса. Тогда богатые демократические клубы в Риме стали финансировать
процессы против сенаторов-грабителей, то есть против самых наглых из них,
тех, что не стеснялись прижимать даже римских купцов в провинциях. Процессы
в какой-то мере дискредитировали сенат, а главное, молодые юристы набивали
себе руку на такого рода делах. Тут одними остроумными речами не
отделаешься. Адвокату нужно было найти и натаскать свидетелей, уметь сунуть
кому следует, чтобы судебный аппарат был хорошо подмазан. К нам шли молодые
адвокаты даже из сенаторских семей. Это была превосходная школа, где они во
всех тонкостях могли изучить механику управления. Если хочешь получать
приличные взятки, надо сперва научиться их давать.
Ц. проиграл оба процесса. Некоторые считали, что он недостаточно
старался, я же считаю, что он перестарался. На последнее, в частности,
указывает то, что ему сразу же пришлось уехать, дабы улеглись толки всяких
злопыхателей, как он однажды выразился в разговоре со мной. Он отправился на
Родос совершенствоваться в ораторском искусстве. Но поскольку такое
объяснение чересчур поспешного отъезда не особенно-то лестно для молодого
адвоката, остается предположить существование других, еще менее лестных для
него причин.
Бесспорно, при известных обстоятельствах адвокату выгоднее проиграть
тяжбу, чем выиграть ее. Но никто же не поступает так с первым же доверенным
ему процессом. Такая уж была слабость у этого молодого человека - он все
делал на совесть: как видно, он хотел с места а карьер стать заправским
адвокатом. Не иначе поступал он впоследствии во время своих походов. Я от
этого раньше времени поседел.
Старик рассказал всю историю с процессами совершенно бесстрастно, без
тени иронии. Он, видимо, не отдавал себе отчета, что нарисованная им картина
первых шагов великого государственного деятеля на общественном поприще не
очень-то приглядна. Он прямо намекал на то, что Гай Юлий Цезарь был
подкуплен противной стороной. А ведь в биографиях оба процесса играют
немаловажную роль. О них писали как о первых, пусть не вполне удачных,
попытках молодого Цезаря поднять знамя молодой демократии против коррупции
консервативных сенаторов. Цезарь принадлежал к старой патрицианской семье,
известной, однако, своей давней связью с демократами. Вдова народного
полководца Мария приходилась ему родной теткой, и сам он был женат на дочери
мятежника Цинны. Спицер относился явно неодобрительно к этим первым
публичным выступлениям Цезаря, но приходил к такой оценке с несколько
неожиданной стороны.
- Однако его очень рано стали метить в вожди демократической партии? -
заметил я вскользь.
Спицер взглянул на меня, лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым.
- Да, - сухо сказал он, - метили. Он-то метил запустить руку в казну. А
им нужны были громкие имена. Его семья принадлежала к пятнадцати или
шестнадцати старейшим патрицианским семьям в городе.
Тут я решил, что пора изменить направление нашей беседы, подчеркнув
благородные побуждения Цезаря.
- Но когда Сулла потребовал, чтобы он разошелся с первой своей женой
Корнелией из-за того, что она пыла дочерью Цинны, он ведь наотрез отказался!
Вы не станете отрицать, что это говорит о его демократических убеждениях.
Шутка ли?
- Какая там шутка! Цинна составил себе в Испании крупное состояние.
- Оно было конфисковано, - возразил я.
- Только не у Ц. Когда такая угроза возникла, он забрал деньги и
Корнелию и переправился в Азию.
- Вы, значит, считаете, что его отказ развестись с Корнелией не
диктовался политическими убеждениями? И любовь тут тоже, конечно, была ни
при чем?
Спицер с любопытством вскинул на меня глаза. Но я все же продолжал:
- Что ж, он и любить не мог, по-вашему?
- Почему не мог? - сказал он спокойно. - Он в ту пору как раз был
влюблен. В сирийского вольноотпущенника. Забыл, как его звали. Если верить
молве, Корнелия волосы на себе рвала. Еще на корабле она устраивала
безобразные сцены. Сириец даже требовал, чтобы Ц. развелся с ней. По примеру
Суллы. Но Ц. и ему не уступил. Должен сказать, хоть вас это, вероятно,
огорчит, что он никогда не давал сердцу воли над разумом.
Спицер говорил все это вполне серьезно, с какой-то даже грустью,
которой не чувствуешь в его грубоватых фразах, когда их читаешь, - он словно
меня щадил, Всем своим тоном он как бы давал понять, что предоставляет мне
полное право слушать его дальше или нет, использовать или не использовать
то, что он, согласно нашему контракту, имеет сказать, но сам ради меня не
может ни поступиться правдой, ни изменить свое мнение о способности Ц.
по-настоящему любить. Меня это даже удивило в человеке, у которого было
шестеро детей и который, наверное, был примерным отцом семейства.
Я пресек дальнейшие отступления, сказав:
- А похороны, которые он устроил ей и своей тетке?
- Это уже политика. В погребальном шествии по его приказу несли
восковые маски Мария и Цинны. Он получил за это двести тысяч сестерциев от
демократической партии. Вся его семья, особенно мать - я вам и ней уже
рассказывал, - весьма разумная женщина, долго его этим попрекала. Двести
тысяч сестерциев - такие деньги платили за двух хороших поваров. Но клубы
считали, что этого за глаза достаточно, поскольку никакой опасности подобная
демонстрация тогда не представляла: претором в то время был уже демократ.
Я совсем было собрался уходить, но он повел меня осматривать свое
хозяйство. Чаще всего нам попадались виноградники и небольшие плантации
олив. Мы направились к баракам для рабов, двум чисто побеленным каменным
строениям с множеством узеньких оконцев под самой крышей.
На аккуратно выложенном каменными плитами дворе два ослика крутили
жернов под присмотром незакованного раба. Другой раб сидел на скамеечке
возле двери. Это был уже пожилой человек, он казался чем-то встревоженным.
Вид у него был растерянный, и он то и дело поворачивал голову, словно к
чему-то прислушиваясь.
- Его должны забрать в полдень, - заметил Спицер. - Чтобы отвезти на
рынок. Ему за сорок, и он мало уже на что пригоден.
- Чем он так встревожен? - спросил я.
Старик осведомился у погонщика ослов. Мы узнали, что известие о продаже
было для раба совершенной неожиданностью. Его вызвали с поля и сказали ему
об этом лишь здесь, так что он не успел проститься со своими. И вот он
боится, что агент приедет за ним раньше, чем остальные вернутся с поля на
обед.
- Должно быть, у него там приятели, - сказал Спицер, - может быть, даже
сыновья. У них ведь неизвестно, кто отец. Я ничего не имею против случек в
бараках и даже это поощряю. Женщин после третьего ребенка я отпускаю на
волю.
Мы не спеша пошли дальше. К рабу подошла жена надсмотрщика и подала ему
на дорогу лепешку к соленую рыбину. Обернувшись еще раз я увидел, как он.
засунув под мышку рыбину и хлеб, еще тревожнее прежнего вглядывался в
полевую дорогу.
- Он всегда нуждался в деньгах. И однажды даже попытался заняться
работорговлей, - продолжал на ходу старик. - Вы слышали, вероятно, об
истории с пиратами?
Я понял, что он опять заговорил о Ц., и удивленно кивнул. Этот забавный
анекдот можно было найти во всех школьных хрестоматиях.
- Может быть, вы напомните мне ее в общих чертах?
- Извольте, напомню, - отвечал я и рассказал, что мне было известно.
Повторяя знаменитый анекдот, я придал своему голосу примерно ту интонацию, с
какою имел обыкновение отвечать урок учителю греческого.
- У острова Фармакусы молодого Цезаря захватили в плен пираты. У них
был огромный флот, море так и кишело их судами. Едва ступив на корабль,
Цезарь поднял пиратов на смех за то, что они потребовали у него всего
двадцать талантов выкупа. Да знают ли они, кого захватили? И Цезарь сам
вызвался заплатить им пятьдесят. Не медля, он разослал своих спутников в
разные города собирать деньги, а сам, пренебрегая опасностью, один со своим
врачом, своим поваром и двумя камердинерами остался у свирепых малоазиатов.
Он подчеркивал свое презрение к ним тем, что всякий раз, укладываясь спать,
приказывал им соблюдать тишину. Все тридцать восемь дней, проведенные на
корабле, он держал себя с пиратами, словно они были его телохранителями, а
не он их пленником, без малейшего страха забавлялся и шутил с ними. Сочинял
на досуге стихи и речи и читал им вслух, тех же, кто не выражал своего
восхищения, называл неучами и варварами и часто со смехом грозил скоро всех
казнить. Пираты хохотали до слез и принимали его дерзкие речи за милую
шутку.
Но лишь только из Милета прибыли деньги на выкуп и Цезаря освободили,
он снарядил в милетской гавани несколько кораблей и выступил против пиратов.
Он застал их еще стоящими на якоре у острова и взял большую часть в плен.
Захваченные богатства он счел своей законной добычей, людей же заключил в
пергамскую тюрьму, после чего отправился к Юнию, наместнику в Азии, чтобы
потребовать у него наказания своим пленникам. Но так как Юния прельщали
отнятые у пиратов сокровища, составлявшие, правда, значительную сумму, и он
отвечал уклончиво, что у него сейчас нет времени заняться пленниками,
Цезарь, не считаясь более с ним, возвратился в Пергам и самовластно приказал
распять всех пиратов, как не раз шутя предсказывал им на острове.
Чуть ли не каждую фразу старик сопровождал кивком. Ступив огромной
ножищей на рыхлую землю грядки с редисом, он оставил на ней отметину, чтобы
затем отчитать управляющего. А когда мы двинулись дальше, сказал:
- Да, сейчас уже почти все в его жизни представляется в таком свете. А
знаете, что это было на самом деле? Работорговля. Эта маленькая коммерческая
операция относится примерно к тому времени, когда Ц. использовал похороны
своей первой жены и своей тетки для демократической демонстрации, и
непосредственно следует за процессами, которые он возбудил против
злоупотреблений сенаторов в провинциях. Словом, речь идет о его поездке на
Родос, где он будто бы хотел совершенствоваться в ораторском искусстве у
одного грека. Наш молодой адвокат любил делать несколько дел зараз. И, как
уже сказано, нуждался в деньгах. Вот он и прихватил с собой на корабль груз
рабов, если не ошибаюсь, обученных галльских шорников, - товар, который
надеялся там легко и весьма прибыльно сбыть. Это была, разумеется,
контрабанда.
Крупные малоазиатские работорговцы имели давние контракты с нашими
портами, а также с греческими и сирийскими, что обеспечивало им монополию на
ввоз и вывоз рабов в оба направления. Работорговля ведь была превосходно
поставленным делом, отраслью, в которую и римские финансисты охотно
вкладывали капитал. На невольничьем рынке в Делосе продавалось за день до
десяти тысяч голов. Между работорговцами и нашими купцами в столице
поддерживались давние и прочные коммерческие связи. Лишь позднее, когда Сити
задумало само заняться работорговлей, начались трения с малоазиатским
экспортным трестом. Наши откупщики пошлин под охраной римского орла
устраивали в самое что ни на есть мирное время настоящие облавы на рабов в
малоазиатских провинциях. А киликийские и сирийские фирмы оборонялись, как
могли, против этой конкуренции, которую считали нечестной. Борьба за
монополию в работорговле скоро превратилась в настоящую морскую войну. И та
и другая сторона захватывала транспорты с рабами и конфисковывала груз.
Римские фирмы всячески поносили малоазиатские, а малоазиатские поносили
римские, называя друг друга пиратами.
Ц. пустился в путь зимой, когда из-за бурь больше было шансов
ускользнуть от малоазиатских каперов. Но они все же его поймали. Отобрали у
него груз, а самого взяли в плен. Как вам известно из учебников истории, они
обошлись с ним на редкость деликатно. Оставили ему его врача и камердинеров
и даже терпеливо выслушивали его стихи; благодушие малоазиатов было столь
велико, что они сохраняли корректность, когда он декламировал свои
варварские опусы {Не знаю, верить ли данной Спицером характеристике пиратов
как добропорядочных коммерсантов, но древние писатели свидетельствуют о
высоком уровне их культуры. У них, по-видимому, существовала прекрасная
литература. Цитирую: "Никогда ни до, ни после не звучало на берегах
Средиземного моря более услаждающих песен, никогда под лазурным его небом не
велось более глубоких и изысканных бесед, как в пору этого высшего расцвета
рабства".}. С него требовали лишь возмещения ущерба, сумму которого
определили соразмерно с грузом контрабандного товара. Она составляла как раз
двадцать талантов.
То, что я вам сейчас расскажу, я узнал от проконсула Юния, тогдашнего
наместника в Азии, с которым мне довелось познакомиться, когда он был уже
пожилым человеком, Юний занялся рассмотрением этого дела, поскольку скандал
нельзя было замять.
Прежде всего Ц. через своих посланцев обратился к малоазиатским
городам, с тем чтобы они ссудили ему эти деньги. Он утаил, что речь идет о
возмещении ущерба за незаконную работорговлю, и представил дело так, будто с
него требуют выкупа пираты. Просил он уже не двадцать талантов, а пятьдесят.
Деньги собрали. Кстати, он так их никогда и не вернул. И лишь только его
отпустили, отправился в Милет, погрузил ал корабли рабов-гладиаторов и
отобрал у малоазиатов выкуп и свою партию рабов. Мало того, он прихватил в
Пергам не только команду малоазиатского капера, но и парочку-другую
работорговцев, которым принадлежало судно, а заодно и всех оказавшихся на
нем рабов. Призванный Юнием к ответу, он потребовал, чтобы со всеми
малоазиатами расправились, как с пиратами, а когда Юний отказал и начал с
чрезмерным усердием допытываться, как обстояло дело, Ц. тайком отправился в
Пергам и по подложному указу распорядился всех распять, чтобы они не могли
свидетельтяовать против него.
Ц. прославился у историков своим чувством юмора, - потому-де, что надул
свирепых "пиратов", в шутку грозил их распять, а потом на самом деле распял,
- но слава эта незаслуженна. Юмора у него не было ни на грош. Зато
предприимчивости хоть отбавляй.
- Не понимаю, каким образом все это уже тогда было в его власти? -
поинтересовался я.
- Власти у него было не больше, чем у всякого другого молодого олуха из
сенаторской семьи. Они творили, что хотели.
Нам пришлось посторониться. По изрытой дороге спускалась запряженная
он и о записках Papa - шкатулка ясеневого дерева исчезла с книжной полки.
Объяснить подобную сдержанность я мог лишь тем, что мною еще не были
выполнены мои финансовые обязательства, и, разумеется, снова обозлился.
Распрощались мы довольно холодно.
На следующее утро я получил деньги и примерно в то же время, что и
накануне, отправился на виллу к Спицеру. Старик сидел у себя в библиотеке и
диктовал рабу. Он как ни в чем не бывали продолжал диктовать, а я тем
временем разглядывал книги. Кончив, он принял от меня деньги, пересчитал их
и отдал рабу спрятать. Все протекало совершении так же, как при самой
обычной покупке свиньи. Особенно же бестактным мне показалось, что он сразу
же велел рабу принести шкатулку. И опять небрежно отставил ее на полку.
Вслед за тем старик глухим голосам монотонно принялся рассказывать. Без
всякого вступления, будто выполняя контракт, он начал: - Как вам должно быть
известно, я в девяностых годах был судебным исполнителем четвертого района.
И как такового меня буквально завалили кучей претензий от кредиторов Ц.
{Спицер всегда именовал Цезаря только буквой Ц. Сперва я думал, что он тем
самым хочет подчеркнуть неофициальный характер наших бесед. Но и Рар
называет его просто Ц.}, который жил в том же районе, - по большей части
очень крупных претензий, но также и множеством совсем мелких - от пекарей,
от портных. Это доказывало, что поместье Ц. в Кампании уже не снабжало его
хозяйство в городе всем необходимым: оно находилось под секвестором. Ц.
приобрел огромную популярность пышными зрелищами, которые он устраивал в
бытность свою эдилом и квестором. Мелкому люду импонировали его долги, о
размере которых ходили самые невероятные слухи. Если мне память не изменяет,
впервые я увидел Ц. в его спальне, портной как раз примерял ему новую
тунику. Мне это запомнилось, потому что я был поражен, с каким знанием дела
он требовал, чтобы портной выкроил ему какой-то особенный вырез. Он
пользовался специальными терминами, которые были бы впору мастеру
портняжного дела. Мне и раньше случалось бывать у него в доме. Но обычно
меня принимал его секретарь, тот самый Рар. Приходить я должен был только по
утрам, чтобы не встретиться с матерью Ц., перед которой все в доме, в том
числе и сам Ц., трепетали. Очень обходительная старушка, но зубастая, пальца
в рот не клади. Впоследствии я с ней довольно коротко познакомился.
Впрочем, Ц. держался очень просто: без всякой иронии указал на
кое-какую ценную старинную мебель я осведомился, намерен ли я ее унести.
Его, как видно, нисколько не смущало присутствие портного, хотя тот при моем
появлении, должно быть, забеспокоился, оплатят ли ему его труд.
Кажется, еще при первой нашей встрече Ц. подробно расспросил меня, как
и где я живу. А жил я не слишком-то хорошо. Занимал с женой и шестью детьми
крохотную квартирку в одном из доходных домов Красса и с трудом мог
наскрести денег на квартирную плату. Почти все мои разговоры с ним так или
иначе касались моих затруднений. И он давал мне советы, сидя на стуле,
который я собирался унести.
Я часто с ним в ту пору виделся и должен сказать, что всегда охотно
бывал у него. Наше знакомство не прекращалось до самой его смерти.
Спицер умолк. Мы услышали голоса и шарканье множества ног по каменным
плитам дворика. Кончился обеденный перерыв. В комнату вошел вчерашний
маленький галл, и Спицер поставил гигантское "С" в книге приказов, которую
тот ему подал. В открытую дверь я видел небо в легких облачках. Посаженные
для защиты от ветра живые изгороди из лавра трепетали на ветру. В узкой, но
высокой комнате с побеленными стенами, вдоль которых выстроились ящики с
любезными моему сердцу пергаментными свитками, царило приятное тепло. В
камине потрескивали огромные поленья. Я смаковал бесхитростный рассказ
старика.
Вот передо мной Спицер, молодой и все-таки почти такой же, что и
сейчас, - люди подобного склада мало меняются, нужда и заботы старят их
раньше срока, - а рядом с ним промотавшийся патриций с громким именем. Меня
забавляла мысль, что этот мосластый служака с тяжелым подбородком, при всей
симпатии к Ц., всегда, должно быть, оставался дотошным в делах и, конечно,
не ушел без стула. Я вспомнил свои двенадцать тысяч сестерциев.
Старик отхлебнул вина, которое нам подали, и продолжал:
- В это время он, насколько мне известно, ничем уже больше не
занимался. Когда-то он пытался избрать себе специальность и зарабатывать
деньги. Испробовал свои силы как адвокат в двух процессах, которые по
заданию демократических клубов вел против сенатских чиновников: Ц. обвинял
их в вымогательстве и злоупотреблении служебным положением в провинциях.
Сити платило молодым адвокатам из хороших семей неплохие деньги за такого
рода процессы. Они служили Сити оружием в его давней войне с сенатом. С
незапамятных времен триста семей распределяли между собой все высшие
должности внутри и вне Рима. Сенат заменял им биржу. Там они сторговывались,
кому из них сидеть в сенате, кому в судах, кому на коне, а кому у себя в
поместье. Это были все крупные помещики, они смотрели на прочих римских
граждан как на свою челядь, а на свою челядь - как на чернь. С купцами они
обходились, как с разбойниками, а с жителями завоеванных провинций - как с
врагами. Таков был и Катон-старший, прадед нашего Катона, который в мое и Ц.
время стоял во главе сенатской партии. Он восхвалял законодательство II
века, согласно которому вора заставляли возвращать "отобранное" в
двукратном, а ссужающего деньги под проценты - в четырехкратном размере. Еще
при моем отце был издан закон, запрещавший сенаторам заниматься торговлей.
Однако закон опоздал, его тотчас стали обходить; все можно пресечь законом,
только не торговлю. Эта мера привела лишь к созданию торговых компаний, в
которых каждый из пятидесяти участников являлся собственником одной
пятидесятой части корабля. Так что вместо того, чтобы контролировать один
корабль, пайщик стал контролировать целых пятьдесят. Во всяком случае, вы
видите, куда гнули эти господа. Они были прекрасными полководцами, умели
завоевывать провинции, только не знали, что с ними делать потом.
Но когда наша торговля вышла из пеленок и мы начали в больших масштабах
вывозить оливковое масло, шерсть и вино и ввозить хлеб и многое другое, в
особенности же когда мы захотели вывозить деньги, чтобы пустить их в оборот
в провинциях, эти господа показали свою полную неспособность юнкеров идти в
ногу со временем, и молодому Сити пришлось убедиться, что ему недостает
настоящего руководства. Поймите, мы не испытывали ни малейшего желания самим
гарцевать на боевом коне или тратить время - а для нас это деньги, -
развалившись в заплесневелых чиновничьих креслах. Эти господа могли
спокойненько оставаться на своих высоких постах, но только под надежным
руководством Сити. Вам станет ясно, что я имею в виду, всего лучше на
примере Пунической войны. Мы затеяли ее с самой благой целью на свете, а
именно чтобы покончить с африканской конкуренцией. А что из этого вышло?
Наши вояки завладели не товарами и пошлинами Карфагена, а его стенами и
военными судами. Мы отняли у карфагенян не хлеб, а плуг. Наши полководцы
гордо заявляли: там, где проходят мои легионы, даже трава не растет. Но
нам-то нужна была именно трава: как известно, из одной разновидности травы
печется хлеб. Итак, единственным приобретением Пунической войны, добытым
ценою огромных затрат, оказалась пустыня. Эти области вполне могли бы
прокормить весь наш полуостров, но для триумфа в Риме оттуда вывезли все -
от земледельческих орудий до земледельцев-рабов, без которых карфагеняне не
могли на нас работать. И после такого, с позволения сказать, завоевания
пришла подобная же администрация. Наместники заносили цифры только в
собственные приходо-расходные книги. Известно, что ни в одной одежде нет
стольких карманов, сколько в мундирах полководцев. Но одежда наместников
состояла из одних только карманов. Когда эти господа вступали на родную
землю, от монет, которыми были набиты их карманы, раздавался такой звон, как
если бы они вступили на нее в боевых панцирях, при мече и шлеме. Корнелий
Долабелла и Публий Антоний, против которых выступил молодой Ц., погрузили на
суда половину Македонии.
Таким путем, естественно, нельзя было наладить ничего сколько-нибудь
достойного именоваться торговлей. После каждой войны в Риме наступала волна
банкротств и прекращения платежей. Каждая победа наших войск означала
поражение Сити. Триумфы полководцев превращались в триумфы над народом.
Горестные вопли после завершившего Пуническую войну сражения при Заме
раздавались на двух языках. То были вопли и пунических и римских банкиров.
Сенат прирезал дойную корову. Вся система насквозь прогнила.
В Риме говорилось об этом во всеуслышание. Во всех цирюльнях открыто
толковали о гнилости сената. И даже в самом сенате толковали о
"необходимости коренного морального возрождения". Катону-младшему будущность
трехсот семейств представлялась в самом мрачном свете. Он решил что-то
предпринять для восстановления их доброй славы и явился в подчиненные ему
города Сардинии, куда его назначили наместником, пешком и в сопровождении
всего лишь одного слуги, несшего за ним мантию и чашу для жертвоприношений,
а прежде чем вернуться с поста наместника в Испании, продал своего боевого
коня, так как не считал себя вправе поставить в счет государству стоимость
перевозки. На его несчастье, корабль настигла буря, все приходо-расходные
книги потонули, и он до конца своих дней плакался, что не может никому
доказать, как честно вел он там свои дела. Он понимал, что ему никто не
поверит. Сити ни в грош не ставило "благой пример" и моральные прописи. Оно
знало, что на самом деле нужно: государственные должности должны быть
платными.
Дело в том, что эти господа исправляли свою должность, так сказать,
почета ради. Брать деньги за работу казалось им зазорным. А при столь
возвышенных идеалах им, разумеется, не оставалось ничего другого, как
воровать. И они воровали: воровали хлеб, поступавший в порядке налога из
провинций, воровали на дорожном строительстве, воровали воду из городского
водопровода.
Сити, как уже сказано, поступило вполне разумно. Оно снеслось с купцами
в завоеванных провинциях и надоумило их начать тяжбы. И пошли тяжбы. Даже
сам Цицерон, главный рупор Сити, вел несколько процессов по поручению
сицилийских фирм.
Но со временем наши господа из сената применились к процессам, как
применяются к дождю: надеваешь плащ. Вместо того чтобы воровать помногу у
немногих, они стали красть у многих понемногу. А когда им все же грозил
процесс, они грабили все подчистую. На ведение процесса нужны деньги. А
потому они ставили в счет тем, кого грабили, еще и предполагаемую стоимость
процесса. Тогда богатые демократические клубы в Риме стали финансировать
процессы против сенаторов-грабителей, то есть против самых наглых из них,
тех, что не стеснялись прижимать даже римских купцов в провинциях. Процессы
в какой-то мере дискредитировали сенат, а главное, молодые юристы набивали
себе руку на такого рода делах. Тут одними остроумными речами не
отделаешься. Адвокату нужно было найти и натаскать свидетелей, уметь сунуть
кому следует, чтобы судебный аппарат был хорошо подмазан. К нам шли молодые
адвокаты даже из сенаторских семей. Это была превосходная школа, где они во
всех тонкостях могли изучить механику управления. Если хочешь получать
приличные взятки, надо сперва научиться их давать.
Ц. проиграл оба процесса. Некоторые считали, что он недостаточно
старался, я же считаю, что он перестарался. На последнее, в частности,
указывает то, что ему сразу же пришлось уехать, дабы улеглись толки всяких
злопыхателей, как он однажды выразился в разговоре со мной. Он отправился на
Родос совершенствоваться в ораторском искусстве. Но поскольку такое
объяснение чересчур поспешного отъезда не особенно-то лестно для молодого
адвоката, остается предположить существование других, еще менее лестных для
него причин.
Бесспорно, при известных обстоятельствах адвокату выгоднее проиграть
тяжбу, чем выиграть ее. Но никто же не поступает так с первым же доверенным
ему процессом. Такая уж была слабость у этого молодого человека - он все
делал на совесть: как видно, он хотел с места а карьер стать заправским
адвокатом. Не иначе поступал он впоследствии во время своих походов. Я от
этого раньше времени поседел.
Старик рассказал всю историю с процессами совершенно бесстрастно, без
тени иронии. Он, видимо, не отдавал себе отчета, что нарисованная им картина
первых шагов великого государственного деятеля на общественном поприще не
очень-то приглядна. Он прямо намекал на то, что Гай Юлий Цезарь был
подкуплен противной стороной. А ведь в биографиях оба процесса играют
немаловажную роль. О них писали как о первых, пусть не вполне удачных,
попытках молодого Цезаря поднять знамя молодой демократии против коррупции
консервативных сенаторов. Цезарь принадлежал к старой патрицианской семье,
известной, однако, своей давней связью с демократами. Вдова народного
полководца Мария приходилась ему родной теткой, и сам он был женат на дочери
мятежника Цинны. Спицер относился явно неодобрительно к этим первым
публичным выступлениям Цезаря, но приходил к такой оценке с несколько
неожиданной стороны.
- Однако его очень рано стали метить в вожди демократической партии? -
заметил я вскользь.
Спицер взглянул на меня, лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым.
- Да, - сухо сказал он, - метили. Он-то метил запустить руку в казну. А
им нужны были громкие имена. Его семья принадлежала к пятнадцати или
шестнадцати старейшим патрицианским семьям в городе.
Тут я решил, что пора изменить направление нашей беседы, подчеркнув
благородные побуждения Цезаря.
- Но когда Сулла потребовал, чтобы он разошелся с первой своей женой
Корнелией из-за того, что она пыла дочерью Цинны, он ведь наотрез отказался!
Вы не станете отрицать, что это говорит о его демократических убеждениях.
Шутка ли?
- Какая там шутка! Цинна составил себе в Испании крупное состояние.
- Оно было конфисковано, - возразил я.
- Только не у Ц. Когда такая угроза возникла, он забрал деньги и
Корнелию и переправился в Азию.
- Вы, значит, считаете, что его отказ развестись с Корнелией не
диктовался политическими убеждениями? И любовь тут тоже, конечно, была ни
при чем?
Спицер с любопытством вскинул на меня глаза. Но я все же продолжал:
- Что ж, он и любить не мог, по-вашему?
- Почему не мог? - сказал он спокойно. - Он в ту пору как раз был
влюблен. В сирийского вольноотпущенника. Забыл, как его звали. Если верить
молве, Корнелия волосы на себе рвала. Еще на корабле она устраивала
безобразные сцены. Сириец даже требовал, чтобы Ц. развелся с ней. По примеру
Суллы. Но Ц. и ему не уступил. Должен сказать, хоть вас это, вероятно,
огорчит, что он никогда не давал сердцу воли над разумом.
Спицер говорил все это вполне серьезно, с какой-то даже грустью,
которой не чувствуешь в его грубоватых фразах, когда их читаешь, - он словно
меня щадил, Всем своим тоном он как бы давал понять, что предоставляет мне
полное право слушать его дальше или нет, использовать или не использовать
то, что он, согласно нашему контракту, имеет сказать, но сам ради меня не
может ни поступиться правдой, ни изменить свое мнение о способности Ц.
по-настоящему любить. Меня это даже удивило в человеке, у которого было
шестеро детей и который, наверное, был примерным отцом семейства.
Я пресек дальнейшие отступления, сказав:
- А похороны, которые он устроил ей и своей тетке?
- Это уже политика. В погребальном шествии по его приказу несли
восковые маски Мария и Цинны. Он получил за это двести тысяч сестерциев от
демократической партии. Вся его семья, особенно мать - я вам и ней уже
рассказывал, - весьма разумная женщина, долго его этим попрекала. Двести
тысяч сестерциев - такие деньги платили за двух хороших поваров. Но клубы
считали, что этого за глаза достаточно, поскольку никакой опасности подобная
демонстрация тогда не представляла: претором в то время был уже демократ.
Я совсем было собрался уходить, но он повел меня осматривать свое
хозяйство. Чаще всего нам попадались виноградники и небольшие плантации
олив. Мы направились к баракам для рабов, двум чисто побеленным каменным
строениям с множеством узеньких оконцев под самой крышей.
На аккуратно выложенном каменными плитами дворе два ослика крутили
жернов под присмотром незакованного раба. Другой раб сидел на скамеечке
возле двери. Это был уже пожилой человек, он казался чем-то встревоженным.
Вид у него был растерянный, и он то и дело поворачивал голову, словно к
чему-то прислушиваясь.
- Его должны забрать в полдень, - заметил Спицер. - Чтобы отвезти на
рынок. Ему за сорок, и он мало уже на что пригоден.
- Чем он так встревожен? - спросил я.
Старик осведомился у погонщика ослов. Мы узнали, что известие о продаже
было для раба совершенной неожиданностью. Его вызвали с поля и сказали ему
об этом лишь здесь, так что он не успел проститься со своими. И вот он
боится, что агент приедет за ним раньше, чем остальные вернутся с поля на
обед.
- Должно быть, у него там приятели, - сказал Спицер, - может быть, даже
сыновья. У них ведь неизвестно, кто отец. Я ничего не имею против случек в
бараках и даже это поощряю. Женщин после третьего ребенка я отпускаю на
волю.
Мы не спеша пошли дальше. К рабу подошла жена надсмотрщика и подала ему
на дорогу лепешку к соленую рыбину. Обернувшись еще раз я увидел, как он.
засунув под мышку рыбину и хлеб, еще тревожнее прежнего вглядывался в
полевую дорогу.
- Он всегда нуждался в деньгах. И однажды даже попытался заняться
работорговлей, - продолжал на ходу старик. - Вы слышали, вероятно, об
истории с пиратами?
Я понял, что он опять заговорил о Ц., и удивленно кивнул. Этот забавный
анекдот можно было найти во всех школьных хрестоматиях.
- Может быть, вы напомните мне ее в общих чертах?
- Извольте, напомню, - отвечал я и рассказал, что мне было известно.
Повторяя знаменитый анекдот, я придал своему голосу примерно ту интонацию, с
какою имел обыкновение отвечать урок учителю греческого.
- У острова Фармакусы молодого Цезаря захватили в плен пираты. У них
был огромный флот, море так и кишело их судами. Едва ступив на корабль,
Цезарь поднял пиратов на смех за то, что они потребовали у него всего
двадцать талантов выкупа. Да знают ли они, кого захватили? И Цезарь сам
вызвался заплатить им пятьдесят. Не медля, он разослал своих спутников в
разные города собирать деньги, а сам, пренебрегая опасностью, один со своим
врачом, своим поваром и двумя камердинерами остался у свирепых малоазиатов.
Он подчеркивал свое презрение к ним тем, что всякий раз, укладываясь спать,
приказывал им соблюдать тишину. Все тридцать восемь дней, проведенные на
корабле, он держал себя с пиратами, словно они были его телохранителями, а
не он их пленником, без малейшего страха забавлялся и шутил с ними. Сочинял
на досуге стихи и речи и читал им вслух, тех же, кто не выражал своего
восхищения, называл неучами и варварами и часто со смехом грозил скоро всех
казнить. Пираты хохотали до слез и принимали его дерзкие речи за милую
шутку.
Но лишь только из Милета прибыли деньги на выкуп и Цезаря освободили,
он снарядил в милетской гавани несколько кораблей и выступил против пиратов.
Он застал их еще стоящими на якоре у острова и взял большую часть в плен.
Захваченные богатства он счел своей законной добычей, людей же заключил в
пергамскую тюрьму, после чего отправился к Юнию, наместнику в Азии, чтобы
потребовать у него наказания своим пленникам. Но так как Юния прельщали
отнятые у пиратов сокровища, составлявшие, правда, значительную сумму, и он
отвечал уклончиво, что у него сейчас нет времени заняться пленниками,
Цезарь, не считаясь более с ним, возвратился в Пергам и самовластно приказал
распять всех пиратов, как не раз шутя предсказывал им на острове.
Чуть ли не каждую фразу старик сопровождал кивком. Ступив огромной
ножищей на рыхлую землю грядки с редисом, он оставил на ней отметину, чтобы
затем отчитать управляющего. А когда мы двинулись дальше, сказал:
- Да, сейчас уже почти все в его жизни представляется в таком свете. А
знаете, что это было на самом деле? Работорговля. Эта маленькая коммерческая
операция относится примерно к тому времени, когда Ц. использовал похороны
своей первой жены и своей тетки для демократической демонстрации, и
непосредственно следует за процессами, которые он возбудил против
злоупотреблений сенаторов в провинциях. Словом, речь идет о его поездке на
Родос, где он будто бы хотел совершенствоваться в ораторском искусстве у
одного грека. Наш молодой адвокат любил делать несколько дел зараз. И, как
уже сказано, нуждался в деньгах. Вот он и прихватил с собой на корабль груз
рабов, если не ошибаюсь, обученных галльских шорников, - товар, который
надеялся там легко и весьма прибыльно сбыть. Это была, разумеется,
контрабанда.
Крупные малоазиатские работорговцы имели давние контракты с нашими
портами, а также с греческими и сирийскими, что обеспечивало им монополию на
ввоз и вывоз рабов в оба направления. Работорговля ведь была превосходно
поставленным делом, отраслью, в которую и римские финансисты охотно
вкладывали капитал. На невольничьем рынке в Делосе продавалось за день до
десяти тысяч голов. Между работорговцами и нашими купцами в столице
поддерживались давние и прочные коммерческие связи. Лишь позднее, когда Сити
задумало само заняться работорговлей, начались трения с малоазиатским
экспортным трестом. Наши откупщики пошлин под охраной римского орла
устраивали в самое что ни на есть мирное время настоящие облавы на рабов в
малоазиатских провинциях. А киликийские и сирийские фирмы оборонялись, как
могли, против этой конкуренции, которую считали нечестной. Борьба за
монополию в работорговле скоро превратилась в настоящую морскую войну. И та
и другая сторона захватывала транспорты с рабами и конфисковывала груз.
Римские фирмы всячески поносили малоазиатские, а малоазиатские поносили
римские, называя друг друга пиратами.
Ц. пустился в путь зимой, когда из-за бурь больше было шансов
ускользнуть от малоазиатских каперов. Но они все же его поймали. Отобрали у
него груз, а самого взяли в плен. Как вам известно из учебников истории, они
обошлись с ним на редкость деликатно. Оставили ему его врача и камердинеров
и даже терпеливо выслушивали его стихи; благодушие малоазиатов было столь
велико, что они сохраняли корректность, когда он декламировал свои
варварские опусы {Не знаю, верить ли данной Спицером характеристике пиратов
как добропорядочных коммерсантов, но древние писатели свидетельствуют о
высоком уровне их культуры. У них, по-видимому, существовала прекрасная
литература. Цитирую: "Никогда ни до, ни после не звучало на берегах
Средиземного моря более услаждающих песен, никогда под лазурным его небом не
велось более глубоких и изысканных бесед, как в пору этого высшего расцвета
рабства".}. С него требовали лишь возмещения ущерба, сумму которого
определили соразмерно с грузом контрабандного товара. Она составляла как раз
двадцать талантов.
То, что я вам сейчас расскажу, я узнал от проконсула Юния, тогдашнего
наместника в Азии, с которым мне довелось познакомиться, когда он был уже
пожилым человеком, Юний занялся рассмотрением этого дела, поскольку скандал
нельзя было замять.
Прежде всего Ц. через своих посланцев обратился к малоазиатским
городам, с тем чтобы они ссудили ему эти деньги. Он утаил, что речь идет о
возмещении ущерба за незаконную работорговлю, и представил дело так, будто с
него требуют выкупа пираты. Просил он уже не двадцать талантов, а пятьдесят.
Деньги собрали. Кстати, он так их никогда и не вернул. И лишь только его
отпустили, отправился в Милет, погрузил ал корабли рабов-гладиаторов и
отобрал у малоазиатов выкуп и свою партию рабов. Мало того, он прихватил в
Пергам не только команду малоазиатского капера, но и парочку-другую
работорговцев, которым принадлежало судно, а заодно и всех оказавшихся на
нем рабов. Призванный Юнием к ответу, он потребовал, чтобы со всеми
малоазиатами расправились, как с пиратами, а когда Юний отказал и начал с
чрезмерным усердием допытываться, как обстояло дело, Ц. тайком отправился в
Пергам и по подложному указу распорядился всех распять, чтобы они не могли
свидетельтяовать против него.
Ц. прославился у историков своим чувством юмора, - потому-де, что надул
свирепых "пиратов", в шутку грозил их распять, а потом на самом деле распял,
- но слава эта незаслуженна. Юмора у него не было ни на грош. Зато
предприимчивости хоть отбавляй.
- Не понимаю, каким образом все это уже тогда было в его власти? -
поинтересовался я.
- Власти у него было не больше, чем у всякого другого молодого олуха из
сенаторской семьи. Они творили, что хотели.
Нам пришлось посторониться. По изрытой дороге спускалась запряженная