волами повозка. На повозке сидел пожилой раб, придерживая руками сундучок.
Его везли на рынок. Он помахал партии рабов, трудившихся в винограднике
возле дороги. Они тоже в ответ замахали ему, но не окликнули, вероятно
потому, что увидели хозяина.
Раб жадно окидывал взглядом одного за другим. Но той - или того, - кого
он искал, очевидно, среди них не оказалось.
- Чтобы понять, какую свинью он подложил Юнию, - продолжал Спицер, - не
следует забывать, что Ц. приказал повесить не кого-нибудь, а коммерсантов. В
ту пору малоазиатские фирмы никто еще официально не называл пиратами. Так их
именуют только в нынешних учебниках истории. Поскольку учебники пишутся
нами, в нашей власти, конечно, провести во всем нашу точку зрения.
Но уже тогда в Риме потратили кучу денег на организацию кампании,
морально дискредитирующей малоазиатов; утверждали, что они добывают свой
товар незаконным путем, и даже упрекали их в бесчеловечном обращении с живым
товаром. Хотя нет сомнений, что товар, захваченный наместниками в походах,
больше страдал при транспортировке: военным было все равно, сколько голов
прибудет на место в целости и сохранности. Купцы же терпели на каждом
человеке убыток и, естественно, заботились о соблюдении санитарных норм. Но
лишь спустя много лет после упомянутого нами маленького инцидента римские
фирмы добились того, что их дело стало делом Рима. Правда, они немножко
помогли созданию соответствующего настроения на Форуме тем, что время от
времени инсценировали захват римских транспортов с зерном каким-нибудь
греческим пиратским судном. После этого им было сподручнее взывать к
государству о помощи и требовать применения закона против пиратов. Но
получить в свое распоряжение римский флот для борьбы с малоазиатскими
конкурентами удалось Сити не без борьбы. И тут Ц. тоже сыграл определенную
роль, хотя и второстепенную.
Когда народный трибун Габиний в 87 году, по поручению Сити, потребовал,
чтобы сенат передал Помпею для борьбы с "пиратами" римский военный флот,
уважаемые господа помещики чуть было его не линчевали. У них имелись
долгосрочные контракты с малоазиатами, и они не могли потерпеть какой-либо
заминки или сокращения импорта рабов. Кто стал бы для них обрабатывать их
огромные латифундии? Им не было никакого расчета предоставлять Сити
монополию на ввоз рабов. Они боялись монопольных цен.
Тогда Сити апеллировало к народу. Демократические клубы пришли в
действие. Понятно, не обошлось без некоторой демагогии. С народом надо
говорить на его языке. Напирали на то (среди выступавших был и Ц.), что
дешевизна рабов, которых поставляли малоазиатские фирмы, отнимает хлеб у
римских ремесленников.
Среди мелких землевладельцев сопротивление сената вызывало
недовольство. Использование рабского труда в крупных поместьях разоряло
мелкие крестьянские хозяйства. Крестьяне надеялись задушить заодно с
малоазиатскими работорговцами и саму работорговлю. В Этрурии сенату пришлось
двинуть войска против взбунтовавшихся крестьян.
Страдал и городской пролетариат: предприниматели, применяя дешевый
рабский труд, сбивали расценки ремесленников. Но решающим для черни было то,
что молодые, располагавшие крупным капиталом фирмы, ввозившие рабов,
искусственно взвинтили цены на хлеб и распустили слух, будто пираты
препятствуют подвозу зерна. Ну и, конечно, денежные раздачи тоже
действовали. Перед Помпеем всегда шли ликторы с пухлыми конвертами. Поэтому
народ в народном собрании только смеялся над сенатором Катуллом, когда
старикашка после цветистого перечисления всех Помпеевых заслуг стал
заклинать присутствовавших не подвергать опасностям войны такого человека, а
когда Катулл патетически воскликнул: "Кто у вас останется, если он
погибнет?" - все с издевкой завопили: "Ты!" В ответ же на предостережение
другого оратора, заклинавшего римлян не облекать подобной властью одного
человека, они подняли такой крик, что оглушили летевшего над рыночной
площадью ворона, и тот упал на головы собравшихся. Стервятник тоже, видно,
спешил урвать свою долю общественных денег. И все же эта шумиха не привела
бы ни к чему, если б десятку сенаторов не сунули вовремя пакета акций
римских фирм, импортировавших рабов. Лишь тогда это дело стало истинно
национальным делом, и Помпей получил для Сити военный флот.
Цены на хлеб тут же упали наполовину, через три месяца море было
очищено от малоазиатских конкурентов, и сразу же затем Помпей путем, так
сказать, простого дополнительного предложения был назначен главнокомандующим
в Азии. _Он добудет им рабов_.
Понимаете, маленький человек дважды кряду проголосовал за одного и того
же кандидата. Но тот не стал дважды делать одно и то же. Если его морская
война еще могла сойти за удар по работорговле, то война сухопутная означала
работорговлю в невиданных доселе масштабах. Полгода спустя невольничий рынок
в Риме был буквально наводнен рабами, но теперь их уже ввозили римские
фирмы. Между прочим, Цицерон произнес тогда свою первую публичную речь. Он
выступил за предоставление Помпею главного командования. Кто выплатил ему
гонорар, смекнуть нетрудно.
Какое-то время мы шли молча.
Должен признать, что цинизм, с которым старик изложил всю эту
махинацию, претил мне.
Он, видимо, угадал мои мысли. Общепризнанная способность банкиров
читать в сердцах была необыкновенно развита у Спицера. Он сухо сказал:
- Вас коробит, что я одобряю подобный образ действия. Так я вам скажу,
чем это объясняется. Рабы нам нужны, а потому я одобряю способ, которым мы
их добываем.
Я промолчал. Рассуждения Спицера о нашем Сити и его работорговле,
интересовавшие банкира, видимо, куда больше, чем Гай Юлий Цезарь, меня
нисколько не занимали.
Спускаясь к озеру, мы миновали партию рабов; прикованные друг к другу
тяжелыми цепями, они подвязывали лозы.
- А цепи не мешают им работать?
- Нет, - отвечал он. - В виноградниках не мешают. Это бывшие
преступники. Работа в винограднике требует большей сообразительности, чем
пахота. Тут скорее подходит этот сорт рабов. Они смышленее других и к тому
же дешевы.
Перед тем как нам расстаться, Спицер показал мне молодые саженцы вишни:
новый сорт, который он себе выписал. Одни деревца уже были посажены, другие
лежали на свежевскопанной земле, обернутые в солому.
- Я здесь у себя все экспериментирую, - пояснил он. - Имение приносит
мне лишь двенадцать процентов дохода. Колумела говорит о семнадцати
процентах, но в своей калькуляции он забыл посчитать, во что обходятся все
эти лозы, тычины, рабы.
У меня создалось впечатление, что он завел это небольшое в сущности
поместье не столько ради дохода, сколько для собственного удовольствия. Но
смириться с мыслью, что капитал не приносит процента, он, разумеется, тоже
не мог. Во всяком случае, хозяйство велось образцово.
Вернувшись в свою маленькую виллу, я застал моего Семпрония на кухне,
он беседовал с каким-то похожим на оборванца, приземистым крепышом с могучей
головой и торсом. Когда я вошел, тот наскоро простился.
Оказывается, он принес нам дрова. Семпроний, по своему обыкновению в
первый же день разузнавший все, что стоило разузнать о соседях, треща без
умолку, доложил мне: у крепыша по ту сторону холма участочек земли с
оливковыми деревьями, и заказал он ему дрова лишь потому, что тот - бывший
легионер Цезаря.
Я очень обрадовался такой находке и решил немедля расспросить
легионера. Это, может быть, развеет дурное настроение, в которое меня привел
рассказ старика.
Как ни странно, от Мумлия Спицера мне почти ничего не удалось услышать
о подлинном Цезаре, а ведь банкир знал его долгие годы и на протяжении всего
похода в Галлию был даже его финансовым советчиком. Нет, простой легионер,
один из тех бравых рубак, что боготворили великого полководца и чья
преданность к нему проскальзывает в стольких трогательных штрихах, когда
читаешь монографии, конечно, больше мне о нем поведает.
Слегка перекусив и отдохнув, мы отправились к нему.
В единственной комнате полуразвалившейся хижины бывший легионер Цезаря
сидел со своим рабом у каменного очага. Неоштукатуренные стены, сложенные из
крупных неотесанных камней, закоптились от дыма. В углу висела большая сеть.
Как видно, он вдобавок еще и рыбачил на озере.
Когда мы вошли, легионер только молча кивнул нам. Он ужинал. Пока раб
ходил за старой деревянной скамьей, стоявшей перед домом, хозяин продолжал
сосредоточенно отправлять в рот куски хлеба со сковороды оловянной ложкой.
Раб, уже не первой молодости детина с жидкими рыжими волосами, снова подсел
к нему и тоже принялся есть. Семпроний, чтобы завести разговор, спросил, где
можно раздобыть серых дроздов.
Получив исчерпывающие сведения, он заговорил о книге, которую я, его
хозяин, собираюсь написать о великом Гае Юлии. Крепыш на мгновение повернул
в мою сторону большую голову с седыми лохмами волос и кинул на меня быстрый
взгляд, но сказать ничего не сказал. Лишь проведя куском хлеба по пустой
сковороде, чтобы собрать остатки тянувшейся нитями болтушки с сыром, он
медленно проговорил:
- Я и видел-то его только два раза за все десять лет.
Пока рыжий детина торопливо собирал грязную посуду, отнес ее в глубь
комнаты и начал мыть и скоблить в ведре сковороду и ложки, хозяин отсел со
своей табуреткой к стене и, выпятив непомерно широкую грудь, мигая,
переводил взгляд с меня на Семпрония.
- А что вы хотите знать о нем? - спросил он не очень-то дружелюбно.
- Вы были с ним в Галлии? - ответил я вопросом на вопрос.
- Да, господин, - сказал он, - мы были с ним. Три легиона, господин.
Меня уже разбирала досада, и я не нашел ничего лучшего, как спросить:
- Вы видели его вблизи?
- С пятисот шагов в первый раз, с тысячи шагов во второй, - последовал
ответ. - В первый раз, если хотите знать точно, на смотре в Лукке, что
означало лишних четыре часа маршировки после обычного учения. А второй раз -
перед переправой в Британию.
- Он пользовался большой любовью?
Бывший легионер долго молчал, как-то даже нерешительно на меня
поглядывая. Потом сказал:
- Его считали ловкачом.
- Но простые солдаты верили в него?
- Довольствие было неплохое. Говорили, что он за этим следит.
- А в гражданской войне вы тоже участвовали?
- Так точно. На стороне Помпея.
- Как же это?
- Я был в том легионе, который он у Помпея одолжил. Ну, а потом он
вернул его, еще до заварухи.
- Вот как! - сказал я.
- Не повезло, - сказал он. - Наградных лишился. А он платил хорошие
наградные. Но ведь меня не спрашивали.
Я задумался: как же мне все-таки из него что-то вытянуть? И решил
испробовать другой путь.
- А почему вы пошли в солдаты?
- Давнее дело, господин.
- Такое давнее, что вы и позабыть успели?
Он расхохотался. Выпуклая грудная клетка придавала смеху крепыша
необыкновенную мощь. Но в смехе не слышалось злобы. Я тоже рассмеялся.
- От вас, видать, не отвяжешься! - сказал он немного погодя. - Я пошел
в армию, потому что меня призвали. Я уроженец Сетии, если это вам что-то
говорит. Латинянин. Не будь я римским гражданином, меня бы вообще не могли
призвать.
- А вы что, предпочли бы остаться дома?
- Да нет. Нас и так уже было четверо братьев. Многовато для надела в
несколько югеров. А на работу в крупное поместье тоже было невозможно
наняться: там предпочитали брать вольноотпущенников, тех в армию не
призывают, а потом у них были рабы.
- Ну, а ваши братья и сейчас землю пашут? Крепыш пожал плечами.
- Откуда мне знать? Только навряд ли, господин. При нынешних-то ценах
на хлеб? В Италии сицилийского хлеба хоть завались. Он намного дешевле. Даже
армию и ту еще в мое время кормили только сицилийским хлебом.
- А вы сами все-таки решили вновь обзавестись землей?
- Да. В мои годы какой уж из меня солдат.
Земельный вопрос так и не был, да и не будет никогда разрешен. И ждать
нечего.
- Хозяйство у вас и сейчас небольшое?
- Немного олив. Но ведь мелкому землевладельцу и это не под силу. Рабы
нужны.
Он посмотрел вслед рыжеволосому, который направился к двери с пустым
ведром. Все же тот, вероятно, слышал, как бывший легионер сказал:
- У меня вон ретиец. Немногого стоит, кормить дороже.
Разговор оборвался. К тому же быстро темнело.
- Вы в юности слышали что-нибудь о демократических клубах? - внезапно
спросил я.
- Слыхал как будто, - отвечал он, - когда жил а столице. А раз даже
голосовал. За какого там претора, демократического или другого, не помню.
Пятьдесят сестерциев получил. Деньги немалые.
- Но демократы, насколько я знаю, выступали за разрешение земельного
вопроса? - закинул я удочку.
- Да? - протянул он. И, подумав немного, добавил: - А разве они не
требовали раздачи дешевого хлеба безработным?
- Это тоже, - подтвердил я.
- Вот цены на хлеб и упали.
- Но те, кто жил в городе, как вы тогда, были рады получить дешевый
хлеб? - удивился я.
- Да, горожанам-то хорошо было, - подтвердил он, - они без работы
сидели.
- Вы хотите сказать, что для ваших земляков в Лациуме это было плохо -
низкие цены на хлеб их разоряли?
- И это, и рабов слишком много нагнали. Мы же их и добывали. В Галлии и
повсюду. Да, мудреное дело. Политика!
Я встал - мне пора было к Мумлию Спицеру.
- Как же Цезарь выглядел?
Он подумал и неопределенно сказал:
- Так, потасканный старичишка.
Я ушел, исполненный горьких мыслей. Неспособность людей видеть истинное
величие была мне тягостнее, чем когда-либо.
У Спицера сидел гость - юрист и автор многих знакомых мне книг по
вопросам государственного права - Афраний Карбон из Рима. По пути в далекую
Бельгию, куда он отправлялся по заданию одного треста для изучения условий
экспорта нервийских суконных плащей и менапской ветчины, он заехал к старому
банкиру и знатоку Галлии посоветоваться.
Прославленный юрист, пятидесятилетний тучный мужчина с отвислыми щеками
и заплывшими глазками, экспансивно приветствовал меня, назвав своим юным
коллегой.
- Вы не могли избрать лучшей темы, - громогласно заявил он, едва я
опустился в кресло. - Заменательная, героическая тема, если правильно за нее
взяться. И в лице нашего друга Спицера вы обрели истинный кладезь.
Не скрою, мне льстило, что этот безусловно выдающийся человек одобряет
мои литературные планы, о которых ему, должно быть, рассказал Спицер. Как
доказывали первые же его фразы, от него я мог наконец ждать интереса именно
к великому и возвышенному, да и он, как видно, не прочь был побеседовать со
мной об избранной мною теме, которую справедливо назвал героической.
Афраний Карбон встал, словно для того, чтобы дать волю своим чувствам,
и коротким грузным шагом принялся ходить от стола к стене и обратно.
- И, как я слышу, вы правильно подошли к своей теме. _Идея империи!
Демократия! Знамя прогресса_! Наконец-то созданная на научной основе книга,
которую станет читать маленький человек и человек Сити. Его победа - это их
победа! Факты!
При последнем слове он пригнулся к столу и с силой шлепнул по нему
ладонью. Потом снова затопал по комнате.
- Что у нас до сих пор нет такой книги, что мы не написали своей
истории, истории не менее героической, чем у других народов, - огромное
упущение! Я сказал бы даже - знаменательное упущение! Недостаток
исторического чутья. Извечное роковое равнодушие к собственному прошлому. Мы
отдаем противнику великие идеалы, хвалимся собственным здравомыслием,
занимаемся своей коммерцией и не понимаем, что мы тем самым отдаем во власть
противнику молодые умы. Умели же мы представить в должном свете наши
сирийские притирания, египетское полотно, самнитские вина, но мы никогда не
умели должным образом осветить саму торговлю и ее идеалы. Великие
демократические идеалы!
Афраний Карбон опять на мгновение задержался возле стола, чтобы
прихлебнуть красного вина из кубка. И, как знаток, почмокал губами.
Я был слегка разочарован. Его точка зрения представлялась мне спорной.
А кроме того, меня смущало поведение нашего хозяина. Спицер сидел, удобно
откинувшись в кресле, упершись массивным подбородком в грудь, и время от
времени брал с блюда смокву. Иногда он совал в рот палец и выковыривал из
желтых зубов зернышко. Внимание мое тем самым раздваивалось между этим его
занятием и речью юриста.
- В наших арсеналах выставлены овеянные славой катапульты Сципиона
Африканского, - продолжал гость. - Но где фургоны наших первых купцов? Разве
это не поучительное зрелище? Неужели для того, чтобы завоевать мир грифелем,
требуется меньше искусства, чем для того, чтобы завоевать его мечом? Правда,
грифель не вывешивают в пантеонах. Почему? - спрашиваю я. По какому праву
оказывается такое предпочтение клинку? Вы можете увидеть клинок в руках у
каждого мясника, и ничего в нем нет достославного. Почему хранят родословные
книги и не хранят приходо-расходных книг? Только отжившими предрассудками
можно объяснить, что вы, молодые люди, ухмыляетесь, когда говорят об
идеалах, рожденных торговлей. Вы просто подражаете некоторым высокородным
бездельникам, когда надменно морщите нос. Разве геройство встречается лишь
на войне? И даже если это так, разве торговля не та же война? Предоставим
просвещенным молодым купчикам умиляться таким словечкам, как "мирная
торговля". История не знает таких понятий. Торговля не бывает мирной.
Рубежи, которые не может перейти товар, переходят армии. К орудиям
прядильщика шерсти относится не только ткацкий станок, но и катапульта. А
кроме того, в торговле идет своя собственная война. Пусть не кровопролитная,
но, на мой взгляд, не менее смертоубийственная. Эта бескровная война
свирепствует на каждой торговой улице в часы торговли. Каждая горстка
шерсти, проданная в одном конце улицы, вызывает горестный вопль на другом
конце. Плотник воздвигает над твоей головой крышу, но его счет оставляет
тебя без крова. В погоне за куском хлеба гибнут и те, у кого он есть, и те,
у кого его нет. И не только погоня за куском хлеба губит, но и охота
полакомиться устрицами.
Прославленный юрист, казалось, завершив свой воинственный поход,
остановился у стены, победоносно расставив ноги.
- И все же надо признать, - сказал он уже более мирно, - что торговля
влила какую-то гуманную струю в человеческие отношения. Первая миролюбивая
мысль, идея о преимуществе более мягких методов должна была зародиться в
мозгу коммерсанта. Понимаете ли, мысль, что некровопролитным путем можно
получить больше барыша, чем кровопролитным. В самом деле, обречь человека на
голодную смерть все же менее жестоко, чем отрубить ему голову. Все равно как
участь дойной коровы все же завиднее, чем предназначенной к убою свиньи.
Именно торговца должна была осенить мысль, что из человека можно извлечь
больше, чем одни только потроха. Но при этом не следует забывать великий
гуманистический лозунг "живи и жить давай другим", то есть пусть живет тот,
кто пьет молоко, и пусть он дает жить корове. А коль скоро мы обратимся к
истории, какой напрашивается вывод? Если идеалам придает весомость лишь
пролитая за них кровь, то паши идеалы, идеалы демократии, должны быть
особенно весомы. За них были пролиты реки крови. Ради них погиб Тиберий
Гракх с тремястами наших сторонников, сенаторские сынки прикончили их
ножками стульев: ни на одном из убитых не удалось обнаружить колотых ран. А
тела их сбросили в Тибр. Сенатский полководец Маний Аквилий предложил царям
Понта и Вифинии купить целую провинцию в Малой Азии. Понтийский царь
предложил больше, и сенат утвердил сделку. "В сенате три течения, - сказал
Гракх. - Первое - за продажу. Оно подкуплено царем Понта. Второе - против
продажи. Оно подкуплено царем Вифинии. Третье - молчит. Оно подкуплено
обоими". Сенат ответил ему ножками от стульев. Это случилось в 620 году, то
есть более века назад. А тринадцать лет спустя Гай Гракх настоял на том,
чтобы реквизированный в испанской провинции хлеб был оплачен, чтобы
крестьян-колонистов поселили в завоеванной Африке, италикам предоставили
римское гражданство, с провинций взимали бы вместо дани налог, а
государственные доходы проверялись дельцами, - и свора сенаторов гналась за
ним по пятам до самого берега Тибра. Он вывихнул себе ногу и, чтобы не
попасть в руки врагов, приказал рабу заколоть себя в роще на окраине города.
Трупу отрезали голову, и один из сенаторов сорвал за нее большой куш. Прошел
двадцать один год, за это время италийский крестьянин и римский ремесленник
разбили банды рабов в Сицилии, нумидийские войска Югурты - кимвров и
тевтонов, и в один декабрьский день 654 года демократов согнали на рынок,
оттеснили на Капитолий, где их отрезали от воды, и вынудили сдаться. Их
заперли в ратуше, золотая молодежь взобралась на крышу и сорванными с нее
черепицами размозжила всем головы. Затем италийский крестьянин и римский
ремесленник завоевали половину Азии, а заодно и Египет, и настало время для
нового кровопускания. За это взялся Сулла, и на сей раз дело было сделано
основательно. Четыре тысячи наших полегло, по самым скромным подсчетам, то
есть считая только состоятельных людей, людей Сити. Я уже не говорю о резне,
которая произошла после битвы у Коллинских ворот, когда три тысячи пленных
были загнаны в цирк на Марсовом поле и все до единого перебиты, и неподалеку
в храме Беллоны, где Сулла созвал заседание сената, ясно слышался звон
оружия и стоны умирающих. Но на этом никто не остановился - ни борцы за
демократию, ни ее душители. За восемь лет до восстания Катилины сенаторы
убили полководца-демократа Сертория. Это произошло за трапезой, двое держали
его за руки, а третий пронзил ему горло мечом.
Все это миновало, но ничего не забылось, когда Гай Юлий вновь поднял
знамя демократии. Каждый камень римской мостовой напоен кровью народа. Отец
мне еще показывал место, где сенаторы настигли Гая Гракха, там росло два
чахлых кипариса, я как сейчас вижу их перед собой.
Хорошо поставленный голос адвоката вдруг зазвучал почти приятно, в нем
послышались какие-то человеческие нотки. Но жест руки с всадническим
перстнем, которой он прикрыл глаза, опять все испортил. Не знаю даже, чего я
желал больше: чтобы у него иссяк фонтан красноречия или у Спицера - запас
смокв.
Однако Афраний Карбон продолжал: - Мы забыли, что мы плебеи! Вы,
Спицер, я. Не говорите, что сегодня это уже не имеет значения. Наша победа в
том и состоит, что сегодня это уже не имеет значения. И этим мы обязаны
Цезарю. Чего стоят по сравнению с такой заслугой несколько сражений в старом
стиле, несколько ненадежных договоров с вождями двух-трех туземных племен,
которые числят среди его подвигов!
Сити - творение Гракхов. Это они дали торговле откупа на налоги и
пошлины в обеих Азиях. Гай Юлий подхватил идеи Гракхов. Так родилась
империя.
Я чуть не поддался искушению громко добавить: и ты, Афраний Карбон. Для
обоих этих господ моя книга была уже все равно что написана. Когда
прославленный юрист стал прощаться, сославшись на то, что очень утомлен с
дороги, я еще и двух слов не успел сказать. Спицер подал мне знак остаться.
Я молча последовал за ним в библиотеку. Он велел принести мне одну из
своих пузатых, оплетенных соломой бутылок местного красного вина, а себе
припас полную тарелку любимых смокв.
- Прежде чем передать вам на прочтение рукопись, - так начал он, - я
должен, согласно нашему договору, ознакомить вас с положением, в котором
находился Ц., когда Рар стал вести дневник. Записки относятся к девяносто
первому году, в то время как раз поднялась шумиха вокруг аферы с Катилиной.
Я даже рад, что наш друг кратко изложил вам демократические идеи, чего
бы я не взялся сделать. Моя сфера - практическая деятельность. Вы знаете мою
профессию. Во всяком случае, Ц. был связан именно с демократической партией,
когда, припертый кредиторами, как вы увидите из записок его секретаря, он
пустился в большую политику.
- Не очень-то достойно, - вырвалось у меня. Я все больше и больше
злился. Рассказ старика, тон. которым он позволял себе отзываться о моем
кумире, вывели меня из себя. Немыслимо, чтобы он этого не заметил. Но его
это, как видно, нисколько не трогало. В довершение всего он заставил меня
еще выслушать бесконечную лекцию о зверских расправах сената и сомнительных
идеалах торговли. А то немногое, что оя вскользь обронил об основателе
империи, одном из величайших деятелей мировой истории, должно было,
по-видимому, представить его как совершеннр опустившегося и развращенного
отпрыска древнего рода.
Терпение мое истощилось. Если бы не страх лишиться драгоценного
материала, я бы давно поднялся. Только бы получить эти записки, уйти и
наконец узнать что-то о подлинном Цезаре.
Но старик был непреклонен, каким и надо быть, если хочешь выторговать
виноградник за полцены. Он и не думал кончать. Он отодвинул тарелку со
смоквами (зубы он тоже, по-видимому, очистил, как я с некоторым облегчением
заметил) и не спеша сказал:
- Достойно или недостойно, во всяком случае, Ц. был и демократ. То
есть, когда ему надо было получить какую-нибудь должность, он прибегал к
услугам демократических клубов. Они его поддерживали в силу давних традиций,
которые связывали партию с членами его семьи. Сити всадило немало денег в
его кандидатуры; после девяносто первого года оно финансировало его выборы в
Его везли на рынок. Он помахал партии рабов, трудившихся в винограднике
возле дороги. Они тоже в ответ замахали ему, но не окликнули, вероятно
потому, что увидели хозяина.
Раб жадно окидывал взглядом одного за другим. Но той - или того, - кого
он искал, очевидно, среди них не оказалось.
- Чтобы понять, какую свинью он подложил Юнию, - продолжал Спицер, - не
следует забывать, что Ц. приказал повесить не кого-нибудь, а коммерсантов. В
ту пору малоазиатские фирмы никто еще официально не называл пиратами. Так их
именуют только в нынешних учебниках истории. Поскольку учебники пишутся
нами, в нашей власти, конечно, провести во всем нашу точку зрения.
Но уже тогда в Риме потратили кучу денег на организацию кампании,
морально дискредитирующей малоазиатов; утверждали, что они добывают свой
товар незаконным путем, и даже упрекали их в бесчеловечном обращении с живым
товаром. Хотя нет сомнений, что товар, захваченный наместниками в походах,
больше страдал при транспортировке: военным было все равно, сколько голов
прибудет на место в целости и сохранности. Купцы же терпели на каждом
человеке убыток и, естественно, заботились о соблюдении санитарных норм. Но
лишь спустя много лет после упомянутого нами маленького инцидента римские
фирмы добились того, что их дело стало делом Рима. Правда, они немножко
помогли созданию соответствующего настроения на Форуме тем, что время от
времени инсценировали захват римских транспортов с зерном каким-нибудь
греческим пиратским судном. После этого им было сподручнее взывать к
государству о помощи и требовать применения закона против пиратов. Но
получить в свое распоряжение римский флот для борьбы с малоазиатскими
конкурентами удалось Сити не без борьбы. И тут Ц. тоже сыграл определенную
роль, хотя и второстепенную.
Когда народный трибун Габиний в 87 году, по поручению Сити, потребовал,
чтобы сенат передал Помпею для борьбы с "пиратами" римский военный флот,
уважаемые господа помещики чуть было его не линчевали. У них имелись
долгосрочные контракты с малоазиатами, и они не могли потерпеть какой-либо
заминки или сокращения импорта рабов. Кто стал бы для них обрабатывать их
огромные латифундии? Им не было никакого расчета предоставлять Сити
монополию на ввоз рабов. Они боялись монопольных цен.
Тогда Сити апеллировало к народу. Демократические клубы пришли в
действие. Понятно, не обошлось без некоторой демагогии. С народом надо
говорить на его языке. Напирали на то (среди выступавших был и Ц.), что
дешевизна рабов, которых поставляли малоазиатские фирмы, отнимает хлеб у
римских ремесленников.
Среди мелких землевладельцев сопротивление сената вызывало
недовольство. Использование рабского труда в крупных поместьях разоряло
мелкие крестьянские хозяйства. Крестьяне надеялись задушить заодно с
малоазиатскими работорговцами и саму работорговлю. В Этрурии сенату пришлось
двинуть войска против взбунтовавшихся крестьян.
Страдал и городской пролетариат: предприниматели, применяя дешевый
рабский труд, сбивали расценки ремесленников. Но решающим для черни было то,
что молодые, располагавшие крупным капиталом фирмы, ввозившие рабов,
искусственно взвинтили цены на хлеб и распустили слух, будто пираты
препятствуют подвозу зерна. Ну и, конечно, денежные раздачи тоже
действовали. Перед Помпеем всегда шли ликторы с пухлыми конвертами. Поэтому
народ в народном собрании только смеялся над сенатором Катуллом, когда
старикашка после цветистого перечисления всех Помпеевых заслуг стал
заклинать присутствовавших не подвергать опасностям войны такого человека, а
когда Катулл патетически воскликнул: "Кто у вас останется, если он
погибнет?" - все с издевкой завопили: "Ты!" В ответ же на предостережение
другого оратора, заклинавшего римлян не облекать подобной властью одного
человека, они подняли такой крик, что оглушили летевшего над рыночной
площадью ворона, и тот упал на головы собравшихся. Стервятник тоже, видно,
спешил урвать свою долю общественных денег. И все же эта шумиха не привела
бы ни к чему, если б десятку сенаторов не сунули вовремя пакета акций
римских фирм, импортировавших рабов. Лишь тогда это дело стало истинно
национальным делом, и Помпей получил для Сити военный флот.
Цены на хлеб тут же упали наполовину, через три месяца море было
очищено от малоазиатских конкурентов, и сразу же затем Помпей путем, так
сказать, простого дополнительного предложения был назначен главнокомандующим
в Азии. _Он добудет им рабов_.
Понимаете, маленький человек дважды кряду проголосовал за одного и того
же кандидата. Но тот не стал дважды делать одно и то же. Если его морская
война еще могла сойти за удар по работорговле, то война сухопутная означала
работорговлю в невиданных доселе масштабах. Полгода спустя невольничий рынок
в Риме был буквально наводнен рабами, но теперь их уже ввозили римские
фирмы. Между прочим, Цицерон произнес тогда свою первую публичную речь. Он
выступил за предоставление Помпею главного командования. Кто выплатил ему
гонорар, смекнуть нетрудно.
Какое-то время мы шли молча.
Должен признать, что цинизм, с которым старик изложил всю эту
махинацию, претил мне.
Он, видимо, угадал мои мысли. Общепризнанная способность банкиров
читать в сердцах была необыкновенно развита у Спицера. Он сухо сказал:
- Вас коробит, что я одобряю подобный образ действия. Так я вам скажу,
чем это объясняется. Рабы нам нужны, а потому я одобряю способ, которым мы
их добываем.
Я промолчал. Рассуждения Спицера о нашем Сити и его работорговле,
интересовавшие банкира, видимо, куда больше, чем Гай Юлий Цезарь, меня
нисколько не занимали.
Спускаясь к озеру, мы миновали партию рабов; прикованные друг к другу
тяжелыми цепями, они подвязывали лозы.
- А цепи не мешают им работать?
- Нет, - отвечал он. - В виноградниках не мешают. Это бывшие
преступники. Работа в винограднике требует большей сообразительности, чем
пахота. Тут скорее подходит этот сорт рабов. Они смышленее других и к тому
же дешевы.
Перед тем как нам расстаться, Спицер показал мне молодые саженцы вишни:
новый сорт, который он себе выписал. Одни деревца уже были посажены, другие
лежали на свежевскопанной земле, обернутые в солому.
- Я здесь у себя все экспериментирую, - пояснил он. - Имение приносит
мне лишь двенадцать процентов дохода. Колумела говорит о семнадцати
процентах, но в своей калькуляции он забыл посчитать, во что обходятся все
эти лозы, тычины, рабы.
У меня создалось впечатление, что он завел это небольшое в сущности
поместье не столько ради дохода, сколько для собственного удовольствия. Но
смириться с мыслью, что капитал не приносит процента, он, разумеется, тоже
не мог. Во всяком случае, хозяйство велось образцово.
Вернувшись в свою маленькую виллу, я застал моего Семпрония на кухне,
он беседовал с каким-то похожим на оборванца, приземистым крепышом с могучей
головой и торсом. Когда я вошел, тот наскоро простился.
Оказывается, он принес нам дрова. Семпроний, по своему обыкновению в
первый же день разузнавший все, что стоило разузнать о соседях, треща без
умолку, доложил мне: у крепыша по ту сторону холма участочек земли с
оливковыми деревьями, и заказал он ему дрова лишь потому, что тот - бывший
легионер Цезаря.
Я очень обрадовался такой находке и решил немедля расспросить
легионера. Это, может быть, развеет дурное настроение, в которое меня привел
рассказ старика.
Как ни странно, от Мумлия Спицера мне почти ничего не удалось услышать
о подлинном Цезаре, а ведь банкир знал его долгие годы и на протяжении всего
похода в Галлию был даже его финансовым советчиком. Нет, простой легионер,
один из тех бравых рубак, что боготворили великого полководца и чья
преданность к нему проскальзывает в стольких трогательных штрихах, когда
читаешь монографии, конечно, больше мне о нем поведает.
Слегка перекусив и отдохнув, мы отправились к нему.
В единственной комнате полуразвалившейся хижины бывший легионер Цезаря
сидел со своим рабом у каменного очага. Неоштукатуренные стены, сложенные из
крупных неотесанных камней, закоптились от дыма. В углу висела большая сеть.
Как видно, он вдобавок еще и рыбачил на озере.
Когда мы вошли, легионер только молча кивнул нам. Он ужинал. Пока раб
ходил за старой деревянной скамьей, стоявшей перед домом, хозяин продолжал
сосредоточенно отправлять в рот куски хлеба со сковороды оловянной ложкой.
Раб, уже не первой молодости детина с жидкими рыжими волосами, снова подсел
к нему и тоже принялся есть. Семпроний, чтобы завести разговор, спросил, где
можно раздобыть серых дроздов.
Получив исчерпывающие сведения, он заговорил о книге, которую я, его
хозяин, собираюсь написать о великом Гае Юлии. Крепыш на мгновение повернул
в мою сторону большую голову с седыми лохмами волос и кинул на меня быстрый
взгляд, но сказать ничего не сказал. Лишь проведя куском хлеба по пустой
сковороде, чтобы собрать остатки тянувшейся нитями болтушки с сыром, он
медленно проговорил:
- Я и видел-то его только два раза за все десять лет.
Пока рыжий детина торопливо собирал грязную посуду, отнес ее в глубь
комнаты и начал мыть и скоблить в ведре сковороду и ложки, хозяин отсел со
своей табуреткой к стене и, выпятив непомерно широкую грудь, мигая,
переводил взгляд с меня на Семпрония.
- А что вы хотите знать о нем? - спросил он не очень-то дружелюбно.
- Вы были с ним в Галлии? - ответил я вопросом на вопрос.
- Да, господин, - сказал он, - мы были с ним. Три легиона, господин.
Меня уже разбирала досада, и я не нашел ничего лучшего, как спросить:
- Вы видели его вблизи?
- С пятисот шагов в первый раз, с тысячи шагов во второй, - последовал
ответ. - В первый раз, если хотите знать точно, на смотре в Лукке, что
означало лишних четыре часа маршировки после обычного учения. А второй раз -
перед переправой в Британию.
- Он пользовался большой любовью?
Бывший легионер долго молчал, как-то даже нерешительно на меня
поглядывая. Потом сказал:
- Его считали ловкачом.
- Но простые солдаты верили в него?
- Довольствие было неплохое. Говорили, что он за этим следит.
- А в гражданской войне вы тоже участвовали?
- Так точно. На стороне Помпея.
- Как же это?
- Я был в том легионе, который он у Помпея одолжил. Ну, а потом он
вернул его, еще до заварухи.
- Вот как! - сказал я.
- Не повезло, - сказал он. - Наградных лишился. А он платил хорошие
наградные. Но ведь меня не спрашивали.
Я задумался: как же мне все-таки из него что-то вытянуть? И решил
испробовать другой путь.
- А почему вы пошли в солдаты?
- Давнее дело, господин.
- Такое давнее, что вы и позабыть успели?
Он расхохотался. Выпуклая грудная клетка придавала смеху крепыша
необыкновенную мощь. Но в смехе не слышалось злобы. Я тоже рассмеялся.
- От вас, видать, не отвяжешься! - сказал он немного погодя. - Я пошел
в армию, потому что меня призвали. Я уроженец Сетии, если это вам что-то
говорит. Латинянин. Не будь я римским гражданином, меня бы вообще не могли
призвать.
- А вы что, предпочли бы остаться дома?
- Да нет. Нас и так уже было четверо братьев. Многовато для надела в
несколько югеров. А на работу в крупное поместье тоже было невозможно
наняться: там предпочитали брать вольноотпущенников, тех в армию не
призывают, а потом у них были рабы.
- Ну, а ваши братья и сейчас землю пашут? Крепыш пожал плечами.
- Откуда мне знать? Только навряд ли, господин. При нынешних-то ценах
на хлеб? В Италии сицилийского хлеба хоть завались. Он намного дешевле. Даже
армию и ту еще в мое время кормили только сицилийским хлебом.
- А вы сами все-таки решили вновь обзавестись землей?
- Да. В мои годы какой уж из меня солдат.
Земельный вопрос так и не был, да и не будет никогда разрешен. И ждать
нечего.
- Хозяйство у вас и сейчас небольшое?
- Немного олив. Но ведь мелкому землевладельцу и это не под силу. Рабы
нужны.
Он посмотрел вслед рыжеволосому, который направился к двери с пустым
ведром. Все же тот, вероятно, слышал, как бывший легионер сказал:
- У меня вон ретиец. Немногого стоит, кормить дороже.
Разговор оборвался. К тому же быстро темнело.
- Вы в юности слышали что-нибудь о демократических клубах? - внезапно
спросил я.
- Слыхал как будто, - отвечал он, - когда жил а столице. А раз даже
голосовал. За какого там претора, демократического или другого, не помню.
Пятьдесят сестерциев получил. Деньги немалые.
- Но демократы, насколько я знаю, выступали за разрешение земельного
вопроса? - закинул я удочку.
- Да? - протянул он. И, подумав немного, добавил: - А разве они не
требовали раздачи дешевого хлеба безработным?
- Это тоже, - подтвердил я.
- Вот цены на хлеб и упали.
- Но те, кто жил в городе, как вы тогда, были рады получить дешевый
хлеб? - удивился я.
- Да, горожанам-то хорошо было, - подтвердил он, - они без работы
сидели.
- Вы хотите сказать, что для ваших земляков в Лациуме это было плохо -
низкие цены на хлеб их разоряли?
- И это, и рабов слишком много нагнали. Мы же их и добывали. В Галлии и
повсюду. Да, мудреное дело. Политика!
Я встал - мне пора было к Мумлию Спицеру.
- Как же Цезарь выглядел?
Он подумал и неопределенно сказал:
- Так, потасканный старичишка.
Я ушел, исполненный горьких мыслей. Неспособность людей видеть истинное
величие была мне тягостнее, чем когда-либо.
У Спицера сидел гость - юрист и автор многих знакомых мне книг по
вопросам государственного права - Афраний Карбон из Рима. По пути в далекую
Бельгию, куда он отправлялся по заданию одного треста для изучения условий
экспорта нервийских суконных плащей и менапской ветчины, он заехал к старому
банкиру и знатоку Галлии посоветоваться.
Прославленный юрист, пятидесятилетний тучный мужчина с отвислыми щеками
и заплывшими глазками, экспансивно приветствовал меня, назвав своим юным
коллегой.
- Вы не могли избрать лучшей темы, - громогласно заявил он, едва я
опустился в кресло. - Заменательная, героическая тема, если правильно за нее
взяться. И в лице нашего друга Спицера вы обрели истинный кладезь.
Не скрою, мне льстило, что этот безусловно выдающийся человек одобряет
мои литературные планы, о которых ему, должно быть, рассказал Спицер. Как
доказывали первые же его фразы, от него я мог наконец ждать интереса именно
к великому и возвышенному, да и он, как видно, не прочь был побеседовать со
мной об избранной мною теме, которую справедливо назвал героической.
Афраний Карбон встал, словно для того, чтобы дать волю своим чувствам,
и коротким грузным шагом принялся ходить от стола к стене и обратно.
- И, как я слышу, вы правильно подошли к своей теме. _Идея империи!
Демократия! Знамя прогресса_! Наконец-то созданная на научной основе книга,
которую станет читать маленький человек и человек Сити. Его победа - это их
победа! Факты!
При последнем слове он пригнулся к столу и с силой шлепнул по нему
ладонью. Потом снова затопал по комнате.
- Что у нас до сих пор нет такой книги, что мы не написали своей
истории, истории не менее героической, чем у других народов, - огромное
упущение! Я сказал бы даже - знаменательное упущение! Недостаток
исторического чутья. Извечное роковое равнодушие к собственному прошлому. Мы
отдаем противнику великие идеалы, хвалимся собственным здравомыслием,
занимаемся своей коммерцией и не понимаем, что мы тем самым отдаем во власть
противнику молодые умы. Умели же мы представить в должном свете наши
сирийские притирания, египетское полотно, самнитские вина, но мы никогда не
умели должным образом осветить саму торговлю и ее идеалы. Великие
демократические идеалы!
Афраний Карбон опять на мгновение задержался возле стола, чтобы
прихлебнуть красного вина из кубка. И, как знаток, почмокал губами.
Я был слегка разочарован. Его точка зрения представлялась мне спорной.
А кроме того, меня смущало поведение нашего хозяина. Спицер сидел, удобно
откинувшись в кресле, упершись массивным подбородком в грудь, и время от
времени брал с блюда смокву. Иногда он совал в рот палец и выковыривал из
желтых зубов зернышко. Внимание мое тем самым раздваивалось между этим его
занятием и речью юриста.
- В наших арсеналах выставлены овеянные славой катапульты Сципиона
Африканского, - продолжал гость. - Но где фургоны наших первых купцов? Разве
это не поучительное зрелище? Неужели для того, чтобы завоевать мир грифелем,
требуется меньше искусства, чем для того, чтобы завоевать его мечом? Правда,
грифель не вывешивают в пантеонах. Почему? - спрашиваю я. По какому праву
оказывается такое предпочтение клинку? Вы можете увидеть клинок в руках у
каждого мясника, и ничего в нем нет достославного. Почему хранят родословные
книги и не хранят приходо-расходных книг? Только отжившими предрассудками
можно объяснить, что вы, молодые люди, ухмыляетесь, когда говорят об
идеалах, рожденных торговлей. Вы просто подражаете некоторым высокородным
бездельникам, когда надменно морщите нос. Разве геройство встречается лишь
на войне? И даже если это так, разве торговля не та же война? Предоставим
просвещенным молодым купчикам умиляться таким словечкам, как "мирная
торговля". История не знает таких понятий. Торговля не бывает мирной.
Рубежи, которые не может перейти товар, переходят армии. К орудиям
прядильщика шерсти относится не только ткацкий станок, но и катапульта. А
кроме того, в торговле идет своя собственная война. Пусть не кровопролитная,
но, на мой взгляд, не менее смертоубийственная. Эта бескровная война
свирепствует на каждой торговой улице в часы торговли. Каждая горстка
шерсти, проданная в одном конце улицы, вызывает горестный вопль на другом
конце. Плотник воздвигает над твоей головой крышу, но его счет оставляет
тебя без крова. В погоне за куском хлеба гибнут и те, у кого он есть, и те,
у кого его нет. И не только погоня за куском хлеба губит, но и охота
полакомиться устрицами.
Прославленный юрист, казалось, завершив свой воинственный поход,
остановился у стены, победоносно расставив ноги.
- И все же надо признать, - сказал он уже более мирно, - что торговля
влила какую-то гуманную струю в человеческие отношения. Первая миролюбивая
мысль, идея о преимуществе более мягких методов должна была зародиться в
мозгу коммерсанта. Понимаете ли, мысль, что некровопролитным путем можно
получить больше барыша, чем кровопролитным. В самом деле, обречь человека на
голодную смерть все же менее жестоко, чем отрубить ему голову. Все равно как
участь дойной коровы все же завиднее, чем предназначенной к убою свиньи.
Именно торговца должна была осенить мысль, что из человека можно извлечь
больше, чем одни только потроха. Но при этом не следует забывать великий
гуманистический лозунг "живи и жить давай другим", то есть пусть живет тот,
кто пьет молоко, и пусть он дает жить корове. А коль скоро мы обратимся к
истории, какой напрашивается вывод? Если идеалам придает весомость лишь
пролитая за них кровь, то паши идеалы, идеалы демократии, должны быть
особенно весомы. За них были пролиты реки крови. Ради них погиб Тиберий
Гракх с тремястами наших сторонников, сенаторские сынки прикончили их
ножками стульев: ни на одном из убитых не удалось обнаружить колотых ран. А
тела их сбросили в Тибр. Сенатский полководец Маний Аквилий предложил царям
Понта и Вифинии купить целую провинцию в Малой Азии. Понтийский царь
предложил больше, и сенат утвердил сделку. "В сенате три течения, - сказал
Гракх. - Первое - за продажу. Оно подкуплено царем Понта. Второе - против
продажи. Оно подкуплено царем Вифинии. Третье - молчит. Оно подкуплено
обоими". Сенат ответил ему ножками от стульев. Это случилось в 620 году, то
есть более века назад. А тринадцать лет спустя Гай Гракх настоял на том,
чтобы реквизированный в испанской провинции хлеб был оплачен, чтобы
крестьян-колонистов поселили в завоеванной Африке, италикам предоставили
римское гражданство, с провинций взимали бы вместо дани налог, а
государственные доходы проверялись дельцами, - и свора сенаторов гналась за
ним по пятам до самого берега Тибра. Он вывихнул себе ногу и, чтобы не
попасть в руки врагов, приказал рабу заколоть себя в роще на окраине города.
Трупу отрезали голову, и один из сенаторов сорвал за нее большой куш. Прошел
двадцать один год, за это время италийский крестьянин и римский ремесленник
разбили банды рабов в Сицилии, нумидийские войска Югурты - кимвров и
тевтонов, и в один декабрьский день 654 года демократов согнали на рынок,
оттеснили на Капитолий, где их отрезали от воды, и вынудили сдаться. Их
заперли в ратуше, золотая молодежь взобралась на крышу и сорванными с нее
черепицами размозжила всем головы. Затем италийский крестьянин и римский
ремесленник завоевали половину Азии, а заодно и Египет, и настало время для
нового кровопускания. За это взялся Сулла, и на сей раз дело было сделано
основательно. Четыре тысячи наших полегло, по самым скромным подсчетам, то
есть считая только состоятельных людей, людей Сити. Я уже не говорю о резне,
которая произошла после битвы у Коллинских ворот, когда три тысячи пленных
были загнаны в цирк на Марсовом поле и все до единого перебиты, и неподалеку
в храме Беллоны, где Сулла созвал заседание сената, ясно слышался звон
оружия и стоны умирающих. Но на этом никто не остановился - ни борцы за
демократию, ни ее душители. За восемь лет до восстания Катилины сенаторы
убили полководца-демократа Сертория. Это произошло за трапезой, двое держали
его за руки, а третий пронзил ему горло мечом.
Все это миновало, но ничего не забылось, когда Гай Юлий вновь поднял
знамя демократии. Каждый камень римской мостовой напоен кровью народа. Отец
мне еще показывал место, где сенаторы настигли Гая Гракха, там росло два
чахлых кипариса, я как сейчас вижу их перед собой.
Хорошо поставленный голос адвоката вдруг зазвучал почти приятно, в нем
послышались какие-то человеческие нотки. Но жест руки с всадническим
перстнем, которой он прикрыл глаза, опять все испортил. Не знаю даже, чего я
желал больше: чтобы у него иссяк фонтан красноречия или у Спицера - запас
смокв.
Однако Афраний Карбон продолжал: - Мы забыли, что мы плебеи! Вы,
Спицер, я. Не говорите, что сегодня это уже не имеет значения. Наша победа в
том и состоит, что сегодня это уже не имеет значения. И этим мы обязаны
Цезарю. Чего стоят по сравнению с такой заслугой несколько сражений в старом
стиле, несколько ненадежных договоров с вождями двух-трех туземных племен,
которые числят среди его подвигов!
Сити - творение Гракхов. Это они дали торговле откупа на налоги и
пошлины в обеих Азиях. Гай Юлий подхватил идеи Гракхов. Так родилась
империя.
Я чуть не поддался искушению громко добавить: и ты, Афраний Карбон. Для
обоих этих господ моя книга была уже все равно что написана. Когда
прославленный юрист стал прощаться, сославшись на то, что очень утомлен с
дороги, я еще и двух слов не успел сказать. Спицер подал мне знак остаться.
Я молча последовал за ним в библиотеку. Он велел принести мне одну из
своих пузатых, оплетенных соломой бутылок местного красного вина, а себе
припас полную тарелку любимых смокв.
- Прежде чем передать вам на прочтение рукопись, - так начал он, - я
должен, согласно нашему договору, ознакомить вас с положением, в котором
находился Ц., когда Рар стал вести дневник. Записки относятся к девяносто
первому году, в то время как раз поднялась шумиха вокруг аферы с Катилиной.
Я даже рад, что наш друг кратко изложил вам демократические идеи, чего
бы я не взялся сделать. Моя сфера - практическая деятельность. Вы знаете мою
профессию. Во всяком случае, Ц. был связан именно с демократической партией,
когда, припертый кредиторами, как вы увидите из записок его секретаря, он
пустился в большую политику.
- Не очень-то достойно, - вырвалось у меня. Я все больше и больше
злился. Рассказ старика, тон. которым он позволял себе отзываться о моем
кумире, вывели меня из себя. Немыслимо, чтобы он этого не заметил. Но его
это, как видно, нисколько не трогало. В довершение всего он заставил меня
еще выслушать бесконечную лекцию о зверских расправах сената и сомнительных
идеалах торговли. А то немногое, что оя вскользь обронил об основателе
империи, одном из величайших деятелей мировой истории, должно было,
по-видимому, представить его как совершеннр опустившегося и развращенного
отпрыска древнего рода.
Терпение мое истощилось. Если бы не страх лишиться драгоценного
материала, я бы давно поднялся. Только бы получить эти записки, уйти и
наконец узнать что-то о подлинном Цезаре.
Но старик был непреклонен, каким и надо быть, если хочешь выторговать
виноградник за полцены. Он и не думал кончать. Он отодвинул тарелку со
смоквами (зубы он тоже, по-видимому, очистил, как я с некоторым облегчением
заметил) и не спеша сказал:
- Достойно или недостойно, во всяком случае, Ц. был и демократ. То
есть, когда ему надо было получить какую-нибудь должность, он прибегал к
услугам демократических клубов. Они его поддерживали в силу давних традиций,
которые связывали партию с членами его семьи. Сити всадило немало денег в
его кандидатуры; после девяносто первого года оно финансировало его выборы в