с мечом в руках сражался в самых жарких рукопашных. Однако меч этот он,
вероятно, добыл не из арсенала, а в антикварной лавке на улице Кампании. Так
же как и театр военных действий, наверное, выбирал с таким расчетом, чтобы
при описании похода можно было ввернуть диковинное словцо. Навряд ли
кто-либо до него обогатил латынь большим количеством новых слов.
В беседе он был учтив, галантен и держался с изысканной
непринужденностью. Наш хозяин, по-видимому, сообщил ему о цели моего
пребывания здесь, и он тотчас с величайшей предупредительностью перевел
разговор на интересующую меня тему.
- Великий человек, - сказал он, тонкими пальцами лепя на столе фигурки
из хлебного мякиша, - фигура, как бы созданная для историков. Кумир народа и
сената. Такие люди на протяжении тысячелетий путешествуют из хрестоматии в
хрестоматию. Да и много ли для подобного портрета требуется, от силы две-три
краски. Я сомневаюсь, вы меня простите, Спицер, чтобы поэт, который вздумал
бы о нем написать, мог выжать из себя больше двух строк. Не всякая
поверхность покрывается патиной, а искусство - та же патина, не так ли?
Возьмите этрурский крестьянский стул: чисто утилитарный предмет, четыре
поколения спустя он уже имеет художественную ценность. Какое дерево! -
скажете вы. А для поэзии человек, о котором идет речь, всего лишь нечто, во
что Брут вонзил свой кинжал. Сколько бы вы ни повторяли: основатель империи,
- это лишь штамп в мировом масштабе! И он не покрывается патиной, этот
штамп. Конечно, можно возразить: а на что нам искусство? К сожалению, тут я
пристрастен.
В низкой, прекрасно обставленной комнате воцарилась такая тишина, что
снаружи явственно доносился лай собак у невольничьих бараков. Банкир и
бывший судебный исполнитель, серый, огромный, мосластый, сидел, откинувшись
в кресле, и молчал. Свет отвесно падал на голову поэта, будто вылепленную из
желтого воска, в которой живыми были одни только черные глаза.
Немного погодя поэт снова заговорил. Он говорил, слегка запинаясь,
будто каждый раз подыскивая меткое слово; в его речи не было ничего
шаблонного.
- Конечно, и в жизни основателя империи можно найти элемент авантюры.
Великий штамп однажды себе изменил. Об этом все еще толкуют в меняльных
лавках. Вы знаете, о каком эпизоде я говорю, ибо жизнь - ва-банк - лишь
мимолетный эпизод для наших штампов в мировом масштабе, вы, надеюсь,
простите мне множественное число, господа. Катилина! Это позорное пятно.
Заговор. Секретная переписка и тайные сборища! Клятвы на рукоятке кинжала.
Листовки в каждом кармане и знак, который надлежало подать в сенате. Когда я
прикоснусь указательным пальцем к своему кадыку, тогда... Отверзься,
преисподняя! Проскрипционные списки. Власть. Полиция. Палец так и не
прикоснулся к кадыку. Предатель! Опять шепоток. Цицерон созывает сенат на
ночное заседание. Гонец скачет в ночи. Банки закрываются. Кровавая баня. И в
конечном итоге следствие - а все-таки пожили - понятно, все это отрицается,
нет, нет, мы лежали в кровати с рабом, да, свидетель имеется.
Поэт презрительно усмехнулся. Теперь он играл катышками и фигурками из
хлебного мякиша, подкидывая их на ладони.
- Наш штамп - и вдруг замешан в пресловутом заговоре Катилины!
Доказательство тому - письмо, образец столь знаменитой лаконичной прозы!
Как, и это мы умеем? Пробуравить носком башмака дырочку в тонком, увы,
слишком тонком позолоченном парчовом покрове, над которым склоняются сивиллы
и хлеботорговцы, и посмотреть, что выползет и двинется на все семь холмов из
окрестных семи болот! Что вытряхнут кишащие насекомыми клетушки Красса,
чтобы оно смешалось с теми, уже не человеке и не звероподобными существами,
которые издалека приковыляют сюда со своих бесплодных участков, дабы тоже
взыскать за все. Над ними будут реять не орлы, а совсем иные птицы.
Капитолийский Юпитер еще десятилетия станет почесываться, вспоминая эти
недели. Да, здесь великий демократ нашел бы себе избирателей. Ибо
побежденные при Заме и в обеих Азиях живут под боком, тут же в подвале. То
был бы иной триумф - а ну-ка, становитесь во главе, император с красным
султаном, и уж на сей раз не слезайте с боевого коня! Тут в шествии несли бы
завоеванный надел в Кампании и хлебные лепешки со всей Италии, эти "владыки
мира, не владеющие даже собственным жильем". Но что толковать, наш штамп
ведь не пошел на это, Саллюстий это доказал: он был кроток как агнец, ел из
чужих рук, словом, не жил. Простите меня.
Он опять помолчал, словно прислушиваясь к тихому плеску, доносящемуся с
озера. Потом, так как ни Спицер, ни я не сказали ни слова, продолжал:
- И все же мы этим всего достигли. В нужную минуту, когда за растрату
грозило следствие, мы грозили зловонными испарениями болота, бормотали
что-то о революции, делая неопределенный жест в сторону предместий. Полиция
понимала и становилась деликатнее. Мы вскользь упоминали о голодающих массах
(в лаконичной по-военному прозе), и сенаторы снова начинали с нами
раскланиваться. Мы и сами, конечно, гнушались вонючего потока и с
отвращением стирали брызги грязи, попавшие на чистую тогу. Мы прекрасно
понимали, что мразь использует свое освобождение, чтобы в лоне весталок
зачать ублюдков, выращивать в теплицах редьку вместо хризантем, затыкать
отверстия в дырявых бараках бесценными греческими холстами и подтираться
грамматикой, и что всегда найдется несколько писак, которые будут
оправдывать это отсутствием воспитания. Все это мы знали - как-никак, у нас
были греческие наставники. Хоть и знали, но политику не меняли. Вот мы ее и
продолжали, пока в конце концов не ввели зловонный поток в сенат, или, во
всяком случае, накипь с него. Уж никак не голодающих крестьян, а тех, кто
заставлял их голодать, - ростовщиков. Уж никак не обанкротившихся
ремесленников, а лишь тех, кто довел их до банкротства. Нет, этот господин
отнюдь не забыл о "нужде". Великий демократ помнил об "отчаянии
ограбленных". Чем бы он иначе стал шантажировать грабителей? Сенат был
слишком малочислен. Его следовало пополнить. Круг привилегированных бандитов
был слишком узок, его следовало расширить непривилегированными бандитами.
Под грозным взглядом диктатора те, кому их полиция доставляла краденое
добро, пожимали руки тем, кто сам себе его добывал. Но как обстояло дело с
зачумленными, которых в обмен на пухлые конверты мы обещали держать в узде,
разгонять, разъединять? А как же, разве не были они уже разъединены, когда
влились в сенат? Разве то не была лишь крохотная частица всех зачумленных?
Лишь та частица зачумленных, у которой звякали монеты в кармане? Самая что
ни на есть ничтожная частица. Но могущественная. И горластая. Надо уметь
драть горло, если хочешь торговаться. Взгляните на его сенат - ведь это
сущий базар! Угодно вам современную тему для художника? "Римские сенаторы за
ловлей вшей". Да, поистине великий человек ваш прислужник, Спицер!
Когда Вастий Альдер, сославшись на слабое здоровье, стал прощаться,
хотя время было еще не позднее, мы со Спицером пошли проводить его до ворот
виллы,
- Он потому заспешил домой, - понизив голос, сказал мне Спицер, - что
ему не терпится поскорее записать свою болтовню. Он как на иголках сидел
последние несколько минут. Неужели вы не заметили, как он силился затвердить
все, что вынужден был высказать перед столь малочисленной аудиторией?
Разница между банкиром и его гостем была огромная. Оба вышли из низов.
Спицер был сыном вольноотпущенника. Вастий даже сам вольноотпущенник. Оба
играли детьми в сточной канаве столицы, оба, возмужав, заседали в
цезарианском сенате. Но банкир все еще чавкал за столом, а поэт и солдат
продвинулся настолько далеко, что чуть ли не опять стал чавкать.
Какое-то время мы еще видели фонарь поэта на спускающейся вниз тропке.
Палаццо его стояло на холме, отделенном от нашего глубоким, заросшим густым
кустарником оврагом. В ярком свете почти полного месяца дом смутно мерцал на
той стороне сквозь реденькую рощицу маслин. Скалу с деревянным носом корабля
отсюда не было видно.
Когда я, курьеза ради, упомянул о корабле, Спицер с раздражением
бросил:
- Если что-нибудь от него сохранится, потомки будут изумляться
искусству наших механиков. Вы представляете себе, какого труда стоило
втащить эту реликвию на скалу? Вастий пригрозил им голову свернуть, если они
попортят хотя бы одно деревце, орудуя воротом. Требовалось значительно
больше смекалки, чтобы доставить эту посудину наверх, чем когда-то приплыть
на ней в Акме.
- Пристрастие нашего знаменитого друга водружать реликвии на скалы
имеет и свои теневые стороны, - сказал Спицер, когда мы снова уселись у него
в библиотеке. - Но чего-то от этого величия недостает запискам нашего
маленького Papa. Ему свойствен оптимизм маленького человека в малом и его
пессимизм в великом. Его изложение событий девяносто первого года дает в
целом чересчур пессимистическую картину.
Он взвесил возвращенный мною тоненький свиток в своих грубых ручищах и
положил его обратно на стол.
- Положение Ц. после действительно неудачной истории с Катилиной все же
стало иным - более прочным, чем до нее. В политике, что в торговле: мелкие
долги - плохая рекомендация, большие уже меняют дело. Человек, у которого
много долгов, пользуется уважением. Не он один дрожит за свою репутацию, но
и кредиторы. Хочешь не хочешь, а надо подсовывать ему крупные сделки, не то
он еще отчается и махнет на все рукой. И встречаться с ним тоже необходимо,
чтобы постоянно напоминать ему о долге. Короче говоря, он - сила. То же
самое с политиком, который потерпел много неудач. Его имя у всех на устах.
Своим сторонникам, попавшим в трудное положение, он особенно нужен. Они к
нему привыкли и улучшения своей участи ожидают только от него. А те, чью
волю он исполнял, тоже не могут его бросить - он слишком много знает. Самое
трудное - это попасть в круг больших воротил. Но если ты в него проник, тебя
оттуда уже не вышибить. Не столь важно, чтобы поступки человека имели
благоприятные последствия, важно, чтобы они не оставались без последствий.
Чем крупнее эти последствия - хотя бы самые несчастливые, - тем крупнее и
сам человек. Благодаря афере Катилины Ц. оказался в кругу больших воротил.
Верно и то, что благодаря этой афере демократическая партия оказалась на
мели, зато Ц. оказался во главе этой партии. Поражение было огромным, но
если нужно было добиться чего-нибудь от побежденного, приходилось идти к
нему на поклон. Однако и пинков ему доставалось немало. Дело демократии было
действительно на мели. Сенат ничего не пожалел, чтобы приструнить банкиров.
Одна раздача хлеба безработным пожирала восьмую часть годового бюджета -
двадцать пять миллионов сестерциев. Но деньги эти не были брошены на ветер,
не говоря уже о том, что брали их не из собственного кармана. Завоевания на
Востоке увеличили государственные доходы более чем вдвое, а долю Сити в них
уменьшили, и уменьшили весьма основательно. "Великому" Помпею надо было
теперь трижды подумать, прежде чем требовать от сената чего-нибудь большего,
чем обыкновенный триумф. От демократических организаций, на которые осенью
он еще мог опереться, остались одни развалины. Сити предало маленького
человека по всем правилам искусства, кроме, пожалуй, одного, гласящего:
жертва не должна ничего подозревать. После окончательного и жестокого
истребления катилинариев настроение масс изменилось. Победители в битве при
Пистории рассказывали об отваге восставших, в чьих ранцах не нашли ни одной
корки хлеба. Они говорили об этом в полуразвалившихся доходных домах,
кишащих мокрицами и клопами, говорили людям, попавшим в лапы к банкам, или
таким, у которых вообще ничего не осталось. А подавил восстание демократ
Цицерон, и честь эту у него оспаривал "Великий Помпей"! Помпей потерял свою
популярность. Зато власть была у сената. Полицию столицы к тому времени
удвоили, и досье ее были забиты компрометирующими документами. Уличные клубы
распустили полностью, распустили даже фехтовальные группы. В случае
необходимости сенату ничего не стоило набрать по всей Италии крестьян для
свежих и надежных легионов. Крестьян отнюдь не устраивало такое решение
земельного вопроса, при котором им собирались навязать на шею нового
конкурента в лице городских безработных. Словно они недостаточно хлебнули
горя от безрассудного ввоза рабов, которых слал из Азии Помпей.
А Сити обанкротилось, насколько Сити способно обанкротиться. Вот оно и
тосковало, как никогда, о Помпее. Воротилам срочно нужна была "сильная
личность". От нее они ждали решительных действий. Слава Помпея гремела на
Форуме. Он доказал свою гениальность в Азии, говорили банкиры. Раз уж он
справился с Митридатом, то как-нибудь одолеет и нашего Катона, не ударит
лицом в грязь, постарается.
Ц. также ждал возвращения Помпея. Явись Помпей со своими легионами,
полиция не начнет расследования январских событий, которое неминуемо грозит
ему, едва он осенью сложит с себя свой пост в полиции. В тот самый момент,
как он перестанет быть судьей, он станет преступником. Вот он и утешал себя
мыслями о диктатуре Помпея.
Тем временем великий полководец окружил себя стеной молчания. Казалось,
он целиком занят завершением своих финансовых операций в Азии и далек от
политики как никогда. Он все еще заключал с Сити договоры на откуп налогов и
пошлин. Правда, их должен был утверждать сенат. Но ведь Помпей вернется со
своими легионами, да и контракты, утверждения которых так жаждут
победоносные легионы, не могут быть плохи. И Сити делало вид, что все идет
прекрасно. Однако азиатские бумаги котировались удивительно низко. А если
хочешь знать подлинное мнение Сити о военных сводках, читай сводки биржевые.
Старик некоторое время испытующе глядел на меня. Похоже было, что он
взвешивает, в какой мере можно мне довериться. А возможно, он думал, как бы
лучше растолковать то, что он хотел мне доверить. Быть может, он заметил на
моем лице выражение скуки. Он прекрасно знал, что я не разделяю его интереса
к запутанным делам, да и вообще к "делам". Тогда я еще был далек от того,
чтобы рассматривать крупнейшие политические события, факты
всемирно-исторической значимости с чисто деловой точки зрения. Я просто
терпеливо слушал старика.
Но вот он снова заговорил:
- Расскажу вам, как мы справились с последствиями провала Катилины. Я
говорю "мы", так как принимал в этом участие. Как вам известно, Помпей
явился не с легионами, а без них. В начале 92 года никто ничего подобного от
великого покорителя обеих Азии, разумеется, не ожидал. Красс, насмерть
рассорившийся с Помпеем во время их совместного консульства, еще летом бежал
от него в Македонию. Даже сенат еще не был уверен, что Помпей, прибывший в
Брундизию с огромным флотом, не выкинет какого-нибудь фортеля, а Красс уже
снова появился на Форуме. Стоило Ц. увидеть Мокрицу, как он понял, что
Помпей вернулся без армии. Красс всегда был превосходно информирован. В тот
же день Ц. вызвал меня к себе. Он стоял рядом со статуей Минервы и отдавал
приказания десятку рабов, укладывавших вещи. Он заявил мне:
- Помпей вернется как частное лицо. Красс уже здесь. Я думаю уехать в
свою провинцию. Можете вы это уладить?
Я спросил:
- Вам действительно необходимо уехать?
- Да, - ответил он, пристально глядя мне в глаза, - если вы меня
отпустите.
К тому времени я уже держал в своих руках почти все его долговые
обязательства. При известных условиях банку, который вместе со мной взялся
за его запутанные дела (кстати, это было почти все, чем занималась эта
небольшая фирма), отъезд Ц. мог нанести смертельный удар.
- У вас есть кто-нибудь, кто бы мог за вас поручиться? - спросил я.
- Нет, - ответил он, продолжая отдавать приказания по укладке вещей.
- Тогда вас не отпустят в Испанию, - заявил я твердо. - У вас тридцать
миллионов долга.
На самом деле он был должен гораздо больше. Я тогда ничего не знал о
его сумасшедшей спекуляции земельными участками. Разумеется, он ни словом не
обмолвился о них, но все же сказал:
- Долгов у меня больше, чем вы думаете. Положение моих кредиторов
совершенно отчаянное, милый мой. Надеюсь, вы не совсем забросили свою
профессию?
Я решительно заявил ему, что отнюдь не собираюсь к ней возвращаться и
не намерен складывать оружие. Обозленный, я вышел, а он со свойственным ему
хладнокровием продолжал присматривать за упаковкой.
Все в этом доме разваливалось. Ц. только потому еще жил в нем, что дом
принадлежал не ему, а государству. Жену свою, Помпею, ему пришлось выгнать.
Только что произошел этот ужасный скандал с Клодием.
В день Цереры (праздник, справляемый женщинами из аристократии вместе с
весталками, - мужчинам строго-настрого запрещалось на нем присутствовать)
Клодий, переодевшись женщиной, проник в дом Ц., у которого в тот год,
поскольку он был претором, происходило это таинство, в надежде провести с
Помпеей ночь. Клодия обнаружили, и теперь его должны были судить за
надругательство над религиозным обрядом.
Ц. был привязан к жене. Клодий, "напомаженный красавчик", как его
называет Рар, тщетно пытался успокоить Ц., заверяя его, что пробрался он в
дом не ради Помпей, а чтобы встретиться с собственной сестрой, Клодией, с
которой у него была всем известная связь. Он, мол, приревновал ее к Помпее.
Ц. выставил красавчика, а Помпее послал развод. Когда я вечером снова явился
к нему в дом, мне пришлось, к сожалению, соприкоснуться и с этим неприятным
делом. Со мной были мои подчиненные и судебное распоряжение о невыезде Ц. из
столицы. Перед тем как войти, я расставил с полсотни своих людей: я хорошо
знал, что Ц. способен на быстрые действия, когда он в опасности.
Прежде всего я потребовал, чтобы Ц. предъявил мне документы о годовом
доходе с испанской провинции. Таможенные сборы, налоги, контрибуции - все
вместе составляло около 25 миллионов. Дело было безнадежное.
- С Испании и этого не получишь, - заметил я, - каким же образом вы
рассчитываете выкроить что-нибудь для себя?
- Придется выкраивать, другого выхода нет.
- Выжмете миллионов десять, - заметил я, - и потом вас затаскают по
судам. - Я выжму двадцать, и никакого суда не будет. Я прямо из Испании
выставлю свою кандидатуру в консулы.
Этот ответ, как сейчас помню, заставил что-то во мне сломиться.
Мгновение я раздумывал, не разрыдаться ли - ведь у меня была семья. Затем
все же решил идти с ним до конца. Это было безумием, но он внушал мне
доверие. Я ничего не мог с собой поделать: он внушал мне доверие.
Мы обсудили все подробно, и тут нам пришлось коснуться его разрыва с
Клодием. Как выяснилось, единственным человеком, который мог бы выручить Ц.,
был Красс. И существовал лишь один-единственный путь добиться этой помощи.
Надо было еще раз вернуться к делу Катилины, еще раз выжать этот лимон. Ц.
тогда был еще претором. Он мог привлечь Красса к суду.
Когда зашла речь о доказательствах, мы вспомнили Клодия.
У руководства уличных клубов должны были сохраниться доказательства
того, что Красс поддерживал движение Катилины деньгами. И эти доказательства
были в руках у Клодия. Чтобы как-нибудь себя выгородить, он их припрятал.
Надо было выудить у него эти улики, Ц. не возражал, чтобы я сходил за
Клодием.
Перед домом стояли повозки, нагруженные вещами Ц. На всякий случай я
приказал моим людям взять их под стражу: я не был уверен, решится ли Клодий
пойти к Ц.
Но он согласился без колебаний.
Господа холодно поздоровались, но вскоре разговор наладился. Клодию для
своего процесса необходимы были свидетельские показания Ц., и он готов был
отдать за них вещественные доказательства, компрометировавшие Красса. Только
мы договорились, как вошла мать Ц. Маленькая, почтенная старушка, но такая,
что пальца в рот не клади. При виде оскорбителя семейной чести в обществе
опозоренного супруга она не стала церемониться. Начистоту выложила все, что
думала не только о Клодий, но и о своем сынке, и потребовала, чтобы Ц.
выставил негодяя за порог. Выражения ее были значительно крепче. Я только
диву давался, слыша, как выражается аристократия, защищая свою семейную
честь.
Ц., которому Клодий необходим был до зарезу, оказался в трудном
положении. Но он не растерялся. На вопрос матери, неужели же Ц. его
нечистоплотные дела дороже собственной чести, он твердо и с достоинством
ответил: "Разумеется". Решать политические вопросы в зависимости от личных
симпатий и чувств не в его привычках. Судя по его независимому тону,
интересы Римской мировой империи были ему дороже в этот миг собственных
интересов. Вероятно, его мать была другого мнения. Не в силах вымолвить
слова, она вышла из комнаты.
Мы ударили по рукам, я вместе с Клодием отправился за доказательствами,
а Ц. послал за Крассом.
Разговор с Крассом навсегда останется у меня в памяти. Сначала толстяк
рассмеялся нам в лицо, когда мы предложили ему поручиться за Ц., у которого
было более тридцати миллионов долга.
- Что это ты, удирать собрался? - спросил Красс.
- Кое-кто ставит мне в строку, что я выступал за возвращение Помпея.
- Вот как? - протянул Красс. - Тогда тебе следовало попросить
поручительства у твоего друга Помпея.
- Я ничего не могу предложить ему взамен, - нахально ответил Ц.
- А мне ты можешь что-нибудь предложить? - спросил Красс,
развеселившись.
- Может быть, и могу, - ответил Ц. - Как тебе известно, я претор.
- Еще бы не известно, это стоило мне десять миллионов!
- Однако они окупились, - равнодушно заметил Ц., - мне удалось
выскочить из аферы Катилины чистеньким.
- На то тебя и сделали претором, а вовсе не затем, чтобы вызывать
азиатские легионы, - заявил Красс, уже несколько обозлившись.
Ц. взглянул на него в упор и не без доброжелательности сказал:
- Надеюсь, что тебе тоже удастся выскочить чистеньким.
Красс взвился точно ужаленный.
- Что это значит?
Ц. спокойно ответил:
- А то, милый друг, что мне в качестве претора попали в руки некоторые
улики против тебя, которые в качестве руководителя клубов я в свое время
приберег.
- Какие улики? - спросил Красс, голос у него вдруг осип.
- Несколько мешочков из-под монет с клеймом фирмы. Нет никакого
сомнения в том, что в них были деньги, предназначенные для подпольных
организаций.
Красс тяжело отдувался.
- Шантаж! - закричал он вдруг.
- Безусловно, - холодно заметил Ц.
- Ты хочешь сказать, что намерен продать мне несколько кожаных мешочков
за тридцать миллионов сестерциев?
- Ничего подобного, - возразил Ц. почти дружелюбно, - этого они,
пожалуй, не стоят. Тебе надо будет только поручиться за меня. Я верну тебе
твои тридцать миллионов, как только возвращусь из Испании. Я хотел бы
испытать твое доверие ко мне.
- А у меня нет к тебе никакого доверия, - выдавил из себя Мокрица.
- Ну, тогда тебе грозит бессонница, - заметил Ц.
- Где мешочки? Покажи! Мне надо посмотреть на них, прежде чем я
соглашусь разговаривать с тобой на совершенно неинтересную для меня тему!
Кто-кто, а я его прекрасно понимал и поспешил выложить все пять
мешочков на стол. Толстяк смотрел на них с секунду в скорбном молчании,
мысленно отдавая дань тем динарам, с которыми он ввязался в эту аферу, до
того как обратиться мыслью к тем динарам, которые ему еще предстояло отдать,
чтобы выпутаться из нее. Затем мы вместе с ним принялись наводить порядок в
делах его приятеля. Прежде всего надо было что-то подкинуть группе Пульхера
- она много вложила в азиатские бумаги и основательно пострадала от
биржевого краха в декабре, а кроме того, за ее спиной стоял великий Куллон.
Мои претензии исчислялись одиннадцатью миллионами. За шесть из них мне
поручился Красс. С другими кредиторами он обещал "серьезно поговорить". На
том мы и порешили.
Ц. сидел в углу и читал какой-то греческий роман.
Историки утверждают, что Красс поручился за Ц. потому, что высоко ценил
его энергию и предприимчивость. Могу заверить вас - он ничуть ее не ценил.
Вдруг из темноты за окном послышались голоса; Старик прервал свой
рассказ и прислушался. Но голоса затихли где-то вдали. Он поднялся и,
наклонившись, стал наполнять из глиняной амфоры мои .графин. Вдруг он снова
прислушался, но все было тихо. Он сел и продолжал:
- Я не скрываю, что его манера обращаться со своими кредиторами мне
импонировала. Бесспорное превосходство Ц. можно, пожалуй, объяснить его
отношением к деньгам. Он не был жаден и вовсе не стремился превратить "твое"
в "мое". Он просто-напросто не признавал разницы между "моим" и "твоим". Он
был твердо уверен, что его должны содержать. Я часто удивлялся, почему его
откровенная беспечность по отношению к своим долгам не отпугивала
кредиторов; напротив, она как бы передавалась им. Разговор с Крассом я так
подробно изложил вам потому, что на этом примере вы сами убедитесь в
прославляемой всеми историками, никогда не покидавшей Ц. веселости.
Впрочем, он обвел вокруг пальца не только Красса, но и меня. Он умолчал
о скупке земельных участков. Я не буду останавливаться на том, каким образом
ему удалось продолжать эти спекуляции, несмотря на банкротство, и во время
своего проконсульства в Испании. Об этом говорит Рар в записках за 94 год. В
92 году о скупке им земельных участков знали только Пульхер и несколько
других связанных с ним банков. Не случайно Ц. прежде всего потребовал от нас
вероятно, добыл не из арсенала, а в антикварной лавке на улице Кампании. Так
же как и театр военных действий, наверное, выбирал с таким расчетом, чтобы
при описании похода можно было ввернуть диковинное словцо. Навряд ли
кто-либо до него обогатил латынь большим количеством новых слов.
В беседе он был учтив, галантен и держался с изысканной
непринужденностью. Наш хозяин, по-видимому, сообщил ему о цели моего
пребывания здесь, и он тотчас с величайшей предупредительностью перевел
разговор на интересующую меня тему.
- Великий человек, - сказал он, тонкими пальцами лепя на столе фигурки
из хлебного мякиша, - фигура, как бы созданная для историков. Кумир народа и
сената. Такие люди на протяжении тысячелетий путешествуют из хрестоматии в
хрестоматию. Да и много ли для подобного портрета требуется, от силы две-три
краски. Я сомневаюсь, вы меня простите, Спицер, чтобы поэт, который вздумал
бы о нем написать, мог выжать из себя больше двух строк. Не всякая
поверхность покрывается патиной, а искусство - та же патина, не так ли?
Возьмите этрурский крестьянский стул: чисто утилитарный предмет, четыре
поколения спустя он уже имеет художественную ценность. Какое дерево! -
скажете вы. А для поэзии человек, о котором идет речь, всего лишь нечто, во
что Брут вонзил свой кинжал. Сколько бы вы ни повторяли: основатель империи,
- это лишь штамп в мировом масштабе! И он не покрывается патиной, этот
штамп. Конечно, можно возразить: а на что нам искусство? К сожалению, тут я
пристрастен.
В низкой, прекрасно обставленной комнате воцарилась такая тишина, что
снаружи явственно доносился лай собак у невольничьих бараков. Банкир и
бывший судебный исполнитель, серый, огромный, мосластый, сидел, откинувшись
в кресле, и молчал. Свет отвесно падал на голову поэта, будто вылепленную из
желтого воска, в которой живыми были одни только черные глаза.
Немного погодя поэт снова заговорил. Он говорил, слегка запинаясь,
будто каждый раз подыскивая меткое слово; в его речи не было ничего
шаблонного.
- Конечно, и в жизни основателя империи можно найти элемент авантюры.
Великий штамп однажды себе изменил. Об этом все еще толкуют в меняльных
лавках. Вы знаете, о каком эпизоде я говорю, ибо жизнь - ва-банк - лишь
мимолетный эпизод для наших штампов в мировом масштабе, вы, надеюсь,
простите мне множественное число, господа. Катилина! Это позорное пятно.
Заговор. Секретная переписка и тайные сборища! Клятвы на рукоятке кинжала.
Листовки в каждом кармане и знак, который надлежало подать в сенате. Когда я
прикоснусь указательным пальцем к своему кадыку, тогда... Отверзься,
преисподняя! Проскрипционные списки. Власть. Полиция. Палец так и не
прикоснулся к кадыку. Предатель! Опять шепоток. Цицерон созывает сенат на
ночное заседание. Гонец скачет в ночи. Банки закрываются. Кровавая баня. И в
конечном итоге следствие - а все-таки пожили - понятно, все это отрицается,
нет, нет, мы лежали в кровати с рабом, да, свидетель имеется.
Поэт презрительно усмехнулся. Теперь он играл катышками и фигурками из
хлебного мякиша, подкидывая их на ладони.
- Наш штамп - и вдруг замешан в пресловутом заговоре Катилины!
Доказательство тому - письмо, образец столь знаменитой лаконичной прозы!
Как, и это мы умеем? Пробуравить носком башмака дырочку в тонком, увы,
слишком тонком позолоченном парчовом покрове, над которым склоняются сивиллы
и хлеботорговцы, и посмотреть, что выползет и двинется на все семь холмов из
окрестных семи болот! Что вытряхнут кишащие насекомыми клетушки Красса,
чтобы оно смешалось с теми, уже не человеке и не звероподобными существами,
которые издалека приковыляют сюда со своих бесплодных участков, дабы тоже
взыскать за все. Над ними будут реять не орлы, а совсем иные птицы.
Капитолийский Юпитер еще десятилетия станет почесываться, вспоминая эти
недели. Да, здесь великий демократ нашел бы себе избирателей. Ибо
побежденные при Заме и в обеих Азиях живут под боком, тут же в подвале. То
был бы иной триумф - а ну-ка, становитесь во главе, император с красным
султаном, и уж на сей раз не слезайте с боевого коня! Тут в шествии несли бы
завоеванный надел в Кампании и хлебные лепешки со всей Италии, эти "владыки
мира, не владеющие даже собственным жильем". Но что толковать, наш штамп
ведь не пошел на это, Саллюстий это доказал: он был кроток как агнец, ел из
чужих рук, словом, не жил. Простите меня.
Он опять помолчал, словно прислушиваясь к тихому плеску, доносящемуся с
озера. Потом, так как ни Спицер, ни я не сказали ни слова, продолжал:
- И все же мы этим всего достигли. В нужную минуту, когда за растрату
грозило следствие, мы грозили зловонными испарениями болота, бормотали
что-то о революции, делая неопределенный жест в сторону предместий. Полиция
понимала и становилась деликатнее. Мы вскользь упоминали о голодающих массах
(в лаконичной по-военному прозе), и сенаторы снова начинали с нами
раскланиваться. Мы и сами, конечно, гнушались вонючего потока и с
отвращением стирали брызги грязи, попавшие на чистую тогу. Мы прекрасно
понимали, что мразь использует свое освобождение, чтобы в лоне весталок
зачать ублюдков, выращивать в теплицах редьку вместо хризантем, затыкать
отверстия в дырявых бараках бесценными греческими холстами и подтираться
грамматикой, и что всегда найдется несколько писак, которые будут
оправдывать это отсутствием воспитания. Все это мы знали - как-никак, у нас
были греческие наставники. Хоть и знали, но политику не меняли. Вот мы ее и
продолжали, пока в конце концов не ввели зловонный поток в сенат, или, во
всяком случае, накипь с него. Уж никак не голодающих крестьян, а тех, кто
заставлял их голодать, - ростовщиков. Уж никак не обанкротившихся
ремесленников, а лишь тех, кто довел их до банкротства. Нет, этот господин
отнюдь не забыл о "нужде". Великий демократ помнил об "отчаянии
ограбленных". Чем бы он иначе стал шантажировать грабителей? Сенат был
слишком малочислен. Его следовало пополнить. Круг привилегированных бандитов
был слишком узок, его следовало расширить непривилегированными бандитами.
Под грозным взглядом диктатора те, кому их полиция доставляла краденое
добро, пожимали руки тем, кто сам себе его добывал. Но как обстояло дело с
зачумленными, которых в обмен на пухлые конверты мы обещали держать в узде,
разгонять, разъединять? А как же, разве не были они уже разъединены, когда
влились в сенат? Разве то не была лишь крохотная частица всех зачумленных?
Лишь та частица зачумленных, у которой звякали монеты в кармане? Самая что
ни на есть ничтожная частица. Но могущественная. И горластая. Надо уметь
драть горло, если хочешь торговаться. Взгляните на его сенат - ведь это
сущий базар! Угодно вам современную тему для художника? "Римские сенаторы за
ловлей вшей". Да, поистине великий человек ваш прислужник, Спицер!
Когда Вастий Альдер, сославшись на слабое здоровье, стал прощаться,
хотя время было еще не позднее, мы со Спицером пошли проводить его до ворот
виллы,
- Он потому заспешил домой, - понизив голос, сказал мне Спицер, - что
ему не терпится поскорее записать свою болтовню. Он как на иголках сидел
последние несколько минут. Неужели вы не заметили, как он силился затвердить
все, что вынужден был высказать перед столь малочисленной аудиторией?
Разница между банкиром и его гостем была огромная. Оба вышли из низов.
Спицер был сыном вольноотпущенника. Вастий даже сам вольноотпущенник. Оба
играли детьми в сточной канаве столицы, оба, возмужав, заседали в
цезарианском сенате. Но банкир все еще чавкал за столом, а поэт и солдат
продвинулся настолько далеко, что чуть ли не опять стал чавкать.
Какое-то время мы еще видели фонарь поэта на спускающейся вниз тропке.
Палаццо его стояло на холме, отделенном от нашего глубоким, заросшим густым
кустарником оврагом. В ярком свете почти полного месяца дом смутно мерцал на
той стороне сквозь реденькую рощицу маслин. Скалу с деревянным носом корабля
отсюда не было видно.
Когда я, курьеза ради, упомянул о корабле, Спицер с раздражением
бросил:
- Если что-нибудь от него сохранится, потомки будут изумляться
искусству наших механиков. Вы представляете себе, какого труда стоило
втащить эту реликвию на скалу? Вастий пригрозил им голову свернуть, если они
попортят хотя бы одно деревце, орудуя воротом. Требовалось значительно
больше смекалки, чтобы доставить эту посудину наверх, чем когда-то приплыть
на ней в Акме.
- Пристрастие нашего знаменитого друга водружать реликвии на скалы
имеет и свои теневые стороны, - сказал Спицер, когда мы снова уселись у него
в библиотеке. - Но чего-то от этого величия недостает запискам нашего
маленького Papa. Ему свойствен оптимизм маленького человека в малом и его
пессимизм в великом. Его изложение событий девяносто первого года дает в
целом чересчур пессимистическую картину.
Он взвесил возвращенный мною тоненький свиток в своих грубых ручищах и
положил его обратно на стол.
- Положение Ц. после действительно неудачной истории с Катилиной все же
стало иным - более прочным, чем до нее. В политике, что в торговле: мелкие
долги - плохая рекомендация, большие уже меняют дело. Человек, у которого
много долгов, пользуется уважением. Не он один дрожит за свою репутацию, но
и кредиторы. Хочешь не хочешь, а надо подсовывать ему крупные сделки, не то
он еще отчается и махнет на все рукой. И встречаться с ним тоже необходимо,
чтобы постоянно напоминать ему о долге. Короче говоря, он - сила. То же
самое с политиком, который потерпел много неудач. Его имя у всех на устах.
Своим сторонникам, попавшим в трудное положение, он особенно нужен. Они к
нему привыкли и улучшения своей участи ожидают только от него. А те, чью
волю он исполнял, тоже не могут его бросить - он слишком много знает. Самое
трудное - это попасть в круг больших воротил. Но если ты в него проник, тебя
оттуда уже не вышибить. Не столь важно, чтобы поступки человека имели
благоприятные последствия, важно, чтобы они не оставались без последствий.
Чем крупнее эти последствия - хотя бы самые несчастливые, - тем крупнее и
сам человек. Благодаря афере Катилины Ц. оказался в кругу больших воротил.
Верно и то, что благодаря этой афере демократическая партия оказалась на
мели, зато Ц. оказался во главе этой партии. Поражение было огромным, но
если нужно было добиться чего-нибудь от побежденного, приходилось идти к
нему на поклон. Однако и пинков ему доставалось немало. Дело демократии было
действительно на мели. Сенат ничего не пожалел, чтобы приструнить банкиров.
Одна раздача хлеба безработным пожирала восьмую часть годового бюджета -
двадцать пять миллионов сестерциев. Но деньги эти не были брошены на ветер,
не говоря уже о том, что брали их не из собственного кармана. Завоевания на
Востоке увеличили государственные доходы более чем вдвое, а долю Сити в них
уменьшили, и уменьшили весьма основательно. "Великому" Помпею надо было
теперь трижды подумать, прежде чем требовать от сената чего-нибудь большего,
чем обыкновенный триумф. От демократических организаций, на которые осенью
он еще мог опереться, остались одни развалины. Сити предало маленького
человека по всем правилам искусства, кроме, пожалуй, одного, гласящего:
жертва не должна ничего подозревать. После окончательного и жестокого
истребления катилинариев настроение масс изменилось. Победители в битве при
Пистории рассказывали об отваге восставших, в чьих ранцах не нашли ни одной
корки хлеба. Они говорили об этом в полуразвалившихся доходных домах,
кишащих мокрицами и клопами, говорили людям, попавшим в лапы к банкам, или
таким, у которых вообще ничего не осталось. А подавил восстание демократ
Цицерон, и честь эту у него оспаривал "Великий Помпей"! Помпей потерял свою
популярность. Зато власть была у сената. Полицию столицы к тому времени
удвоили, и досье ее были забиты компрометирующими документами. Уличные клубы
распустили полностью, распустили даже фехтовальные группы. В случае
необходимости сенату ничего не стоило набрать по всей Италии крестьян для
свежих и надежных легионов. Крестьян отнюдь не устраивало такое решение
земельного вопроса, при котором им собирались навязать на шею нового
конкурента в лице городских безработных. Словно они недостаточно хлебнули
горя от безрассудного ввоза рабов, которых слал из Азии Помпей.
А Сити обанкротилось, насколько Сити способно обанкротиться. Вот оно и
тосковало, как никогда, о Помпее. Воротилам срочно нужна была "сильная
личность". От нее они ждали решительных действий. Слава Помпея гремела на
Форуме. Он доказал свою гениальность в Азии, говорили банкиры. Раз уж он
справился с Митридатом, то как-нибудь одолеет и нашего Катона, не ударит
лицом в грязь, постарается.
Ц. также ждал возвращения Помпея. Явись Помпей со своими легионами,
полиция не начнет расследования январских событий, которое неминуемо грозит
ему, едва он осенью сложит с себя свой пост в полиции. В тот самый момент,
как он перестанет быть судьей, он станет преступником. Вот он и утешал себя
мыслями о диктатуре Помпея.
Тем временем великий полководец окружил себя стеной молчания. Казалось,
он целиком занят завершением своих финансовых операций в Азии и далек от
политики как никогда. Он все еще заключал с Сити договоры на откуп налогов и
пошлин. Правда, их должен был утверждать сенат. Но ведь Помпей вернется со
своими легионами, да и контракты, утверждения которых так жаждут
победоносные легионы, не могут быть плохи. И Сити делало вид, что все идет
прекрасно. Однако азиатские бумаги котировались удивительно низко. А если
хочешь знать подлинное мнение Сити о военных сводках, читай сводки биржевые.
Старик некоторое время испытующе глядел на меня. Похоже было, что он
взвешивает, в какой мере можно мне довериться. А возможно, он думал, как бы
лучше растолковать то, что он хотел мне доверить. Быть может, он заметил на
моем лице выражение скуки. Он прекрасно знал, что я не разделяю его интереса
к запутанным делам, да и вообще к "делам". Тогда я еще был далек от того,
чтобы рассматривать крупнейшие политические события, факты
всемирно-исторической значимости с чисто деловой точки зрения. Я просто
терпеливо слушал старика.
Но вот он снова заговорил:
- Расскажу вам, как мы справились с последствиями провала Катилины. Я
говорю "мы", так как принимал в этом участие. Как вам известно, Помпей
явился не с легионами, а без них. В начале 92 года никто ничего подобного от
великого покорителя обеих Азии, разумеется, не ожидал. Красс, насмерть
рассорившийся с Помпеем во время их совместного консульства, еще летом бежал
от него в Македонию. Даже сенат еще не был уверен, что Помпей, прибывший в
Брундизию с огромным флотом, не выкинет какого-нибудь фортеля, а Красс уже
снова появился на Форуме. Стоило Ц. увидеть Мокрицу, как он понял, что
Помпей вернулся без армии. Красс всегда был превосходно информирован. В тот
же день Ц. вызвал меня к себе. Он стоял рядом со статуей Минервы и отдавал
приказания десятку рабов, укладывавших вещи. Он заявил мне:
- Помпей вернется как частное лицо. Красс уже здесь. Я думаю уехать в
свою провинцию. Можете вы это уладить?
Я спросил:
- Вам действительно необходимо уехать?
- Да, - ответил он, пристально глядя мне в глаза, - если вы меня
отпустите.
К тому времени я уже держал в своих руках почти все его долговые
обязательства. При известных условиях банку, который вместе со мной взялся
за его запутанные дела (кстати, это было почти все, чем занималась эта
небольшая фирма), отъезд Ц. мог нанести смертельный удар.
- У вас есть кто-нибудь, кто бы мог за вас поручиться? - спросил я.
- Нет, - ответил он, продолжая отдавать приказания по укладке вещей.
- Тогда вас не отпустят в Испанию, - заявил я твердо. - У вас тридцать
миллионов долга.
На самом деле он был должен гораздо больше. Я тогда ничего не знал о
его сумасшедшей спекуляции земельными участками. Разумеется, он ни словом не
обмолвился о них, но все же сказал:
- Долгов у меня больше, чем вы думаете. Положение моих кредиторов
совершенно отчаянное, милый мой. Надеюсь, вы не совсем забросили свою
профессию?
Я решительно заявил ему, что отнюдь не собираюсь к ней возвращаться и
не намерен складывать оружие. Обозленный, я вышел, а он со свойственным ему
хладнокровием продолжал присматривать за упаковкой.
Все в этом доме разваливалось. Ц. только потому еще жил в нем, что дом
принадлежал не ему, а государству. Жену свою, Помпею, ему пришлось выгнать.
Только что произошел этот ужасный скандал с Клодием.
В день Цереры (праздник, справляемый женщинами из аристократии вместе с
весталками, - мужчинам строго-настрого запрещалось на нем присутствовать)
Клодий, переодевшись женщиной, проник в дом Ц., у которого в тот год,
поскольку он был претором, происходило это таинство, в надежде провести с
Помпеей ночь. Клодия обнаружили, и теперь его должны были судить за
надругательство над религиозным обрядом.
Ц. был привязан к жене. Клодий, "напомаженный красавчик", как его
называет Рар, тщетно пытался успокоить Ц., заверяя его, что пробрался он в
дом не ради Помпей, а чтобы встретиться с собственной сестрой, Клодией, с
которой у него была всем известная связь. Он, мол, приревновал ее к Помпее.
Ц. выставил красавчика, а Помпее послал развод. Когда я вечером снова явился
к нему в дом, мне пришлось, к сожалению, соприкоснуться и с этим неприятным
делом. Со мной были мои подчиненные и судебное распоряжение о невыезде Ц. из
столицы. Перед тем как войти, я расставил с полсотни своих людей: я хорошо
знал, что Ц. способен на быстрые действия, когда он в опасности.
Прежде всего я потребовал, чтобы Ц. предъявил мне документы о годовом
доходе с испанской провинции. Таможенные сборы, налоги, контрибуции - все
вместе составляло около 25 миллионов. Дело было безнадежное.
- С Испании и этого не получишь, - заметил я, - каким же образом вы
рассчитываете выкроить что-нибудь для себя?
- Придется выкраивать, другого выхода нет.
- Выжмете миллионов десять, - заметил я, - и потом вас затаскают по
судам. - Я выжму двадцать, и никакого суда не будет. Я прямо из Испании
выставлю свою кандидатуру в консулы.
Этот ответ, как сейчас помню, заставил что-то во мне сломиться.
Мгновение я раздумывал, не разрыдаться ли - ведь у меня была семья. Затем
все же решил идти с ним до конца. Это было безумием, но он внушал мне
доверие. Я ничего не мог с собой поделать: он внушал мне доверие.
Мы обсудили все подробно, и тут нам пришлось коснуться его разрыва с
Клодием. Как выяснилось, единственным человеком, который мог бы выручить Ц.,
был Красс. И существовал лишь один-единственный путь добиться этой помощи.
Надо было еще раз вернуться к делу Катилины, еще раз выжать этот лимон. Ц.
тогда был еще претором. Он мог привлечь Красса к суду.
Когда зашла речь о доказательствах, мы вспомнили Клодия.
У руководства уличных клубов должны были сохраниться доказательства
того, что Красс поддерживал движение Катилины деньгами. И эти доказательства
были в руках у Клодия. Чтобы как-нибудь себя выгородить, он их припрятал.
Надо было выудить у него эти улики, Ц. не возражал, чтобы я сходил за
Клодием.
Перед домом стояли повозки, нагруженные вещами Ц. На всякий случай я
приказал моим людям взять их под стражу: я не был уверен, решится ли Клодий
пойти к Ц.
Но он согласился без колебаний.
Господа холодно поздоровались, но вскоре разговор наладился. Клодию для
своего процесса необходимы были свидетельские показания Ц., и он готов был
отдать за них вещественные доказательства, компрометировавшие Красса. Только
мы договорились, как вошла мать Ц. Маленькая, почтенная старушка, но такая,
что пальца в рот не клади. При виде оскорбителя семейной чести в обществе
опозоренного супруга она не стала церемониться. Начистоту выложила все, что
думала не только о Клодий, но и о своем сынке, и потребовала, чтобы Ц.
выставил негодяя за порог. Выражения ее были значительно крепче. Я только
диву давался, слыша, как выражается аристократия, защищая свою семейную
честь.
Ц., которому Клодий необходим был до зарезу, оказался в трудном
положении. Но он не растерялся. На вопрос матери, неужели же Ц. его
нечистоплотные дела дороже собственной чести, он твердо и с достоинством
ответил: "Разумеется". Решать политические вопросы в зависимости от личных
симпатий и чувств не в его привычках. Судя по его независимому тону,
интересы Римской мировой империи были ему дороже в этот миг собственных
интересов. Вероятно, его мать была другого мнения. Не в силах вымолвить
слова, она вышла из комнаты.
Мы ударили по рукам, я вместе с Клодием отправился за доказательствами,
а Ц. послал за Крассом.
Разговор с Крассом навсегда останется у меня в памяти. Сначала толстяк
рассмеялся нам в лицо, когда мы предложили ему поручиться за Ц., у которого
было более тридцати миллионов долга.
- Что это ты, удирать собрался? - спросил Красс.
- Кое-кто ставит мне в строку, что я выступал за возвращение Помпея.
- Вот как? - протянул Красс. - Тогда тебе следовало попросить
поручительства у твоего друга Помпея.
- Я ничего не могу предложить ему взамен, - нахально ответил Ц.
- А мне ты можешь что-нибудь предложить? - спросил Красс,
развеселившись.
- Может быть, и могу, - ответил Ц. - Как тебе известно, я претор.
- Еще бы не известно, это стоило мне десять миллионов!
- Однако они окупились, - равнодушно заметил Ц., - мне удалось
выскочить из аферы Катилины чистеньким.
- На то тебя и сделали претором, а вовсе не затем, чтобы вызывать
азиатские легионы, - заявил Красс, уже несколько обозлившись.
Ц. взглянул на него в упор и не без доброжелательности сказал:
- Надеюсь, что тебе тоже удастся выскочить чистеньким.
Красс взвился точно ужаленный.
- Что это значит?
Ц. спокойно ответил:
- А то, милый друг, что мне в качестве претора попали в руки некоторые
улики против тебя, которые в качестве руководителя клубов я в свое время
приберег.
- Какие улики? - спросил Красс, голос у него вдруг осип.
- Несколько мешочков из-под монет с клеймом фирмы. Нет никакого
сомнения в том, что в них были деньги, предназначенные для подпольных
организаций.
Красс тяжело отдувался.
- Шантаж! - закричал он вдруг.
- Безусловно, - холодно заметил Ц.
- Ты хочешь сказать, что намерен продать мне несколько кожаных мешочков
за тридцать миллионов сестерциев?
- Ничего подобного, - возразил Ц. почти дружелюбно, - этого они,
пожалуй, не стоят. Тебе надо будет только поручиться за меня. Я верну тебе
твои тридцать миллионов, как только возвращусь из Испании. Я хотел бы
испытать твое доверие ко мне.
- А у меня нет к тебе никакого доверия, - выдавил из себя Мокрица.
- Ну, тогда тебе грозит бессонница, - заметил Ц.
- Где мешочки? Покажи! Мне надо посмотреть на них, прежде чем я
соглашусь разговаривать с тобой на совершенно неинтересную для меня тему!
Кто-кто, а я его прекрасно понимал и поспешил выложить все пять
мешочков на стол. Толстяк смотрел на них с секунду в скорбном молчании,
мысленно отдавая дань тем динарам, с которыми он ввязался в эту аферу, до
того как обратиться мыслью к тем динарам, которые ему еще предстояло отдать,
чтобы выпутаться из нее. Затем мы вместе с ним принялись наводить порядок в
делах его приятеля. Прежде всего надо было что-то подкинуть группе Пульхера
- она много вложила в азиатские бумаги и основательно пострадала от
биржевого краха в декабре, а кроме того, за ее спиной стоял великий Куллон.
Мои претензии исчислялись одиннадцатью миллионами. За шесть из них мне
поручился Красс. С другими кредиторами он обещал "серьезно поговорить". На
том мы и порешили.
Ц. сидел в углу и читал какой-то греческий роман.
Историки утверждают, что Красс поручился за Ц. потому, что высоко ценил
его энергию и предприимчивость. Могу заверить вас - он ничуть ее не ценил.
Вдруг из темноты за окном послышались голоса; Старик прервал свой
рассказ и прислушался. Но голоса затихли где-то вдали. Он поднялся и,
наклонившись, стал наполнять из глиняной амфоры мои .графин. Вдруг он снова
прислушался, но все было тихо. Он сел и продолжал:
- Я не скрываю, что его манера обращаться со своими кредиторами мне
импонировала. Бесспорное превосходство Ц. можно, пожалуй, объяснить его
отношением к деньгам. Он не был жаден и вовсе не стремился превратить "твое"
в "мое". Он просто-напросто не признавал разницы между "моим" и "твоим". Он
был твердо уверен, что его должны содержать. Я часто удивлялся, почему его
откровенная беспечность по отношению к своим долгам не отпугивала
кредиторов; напротив, она как бы передавалась им. Разговор с Крассом я так
подробно изложил вам потому, что на этом примере вы сами убедитесь в
прославляемой всеми историками, никогда не покидавшей Ц. веселости.
Впрочем, он обвел вокруг пальца не только Красса, но и меня. Он умолчал
о скупке земельных участков. Я не буду останавливаться на том, каким образом
ему удалось продолжать эти спекуляции, несмотря на банкротство, и во время
своего проконсульства в Испании. Об этом говорит Рар в записках за 94 год. В
92 году о скупке им земельных участков знали только Пульхер и несколько
других связанных с ним банков. Не случайно Ц. прежде всего потребовал от нас