и все...
Ц. резко повернулся на каблуках и, глядя на него в упор, в бешенстве
заорал:
- И Катилина вместе с ней! Людям ведь тоже безразлично, получат они
хлеб от Катона или от Катилины. А что будет с нами? Не думай, что нам
удастся так просто выкарабкаться! Это полный провал, а за провалом начнется
следствие.
До Красса это, по-видимому, дошло. Он нерешительно промямлил:
- Да, дело Катилины, разумеется, дрянь. Ничего не скажешь, ловкий это
ход старого пьяницы Катона.
Некоторое время оба молчали. Когда Ц. снова заговорил, казалось,
говорит глубокий старик, так глухо звучал его голос.
- Я разорен, - сказал он, - я скупал земельные участки.
Мокрица словно проснулся:
- Что ты скупал? - переспросил он, будто не веря своим ушам.
- Земельные участки, - повторил Ц. Мокрица был потрясен.
- Вот так влип! - пробормотал он. - Как это тебя угораздило?
- Земельный вопрос должен же быть когда-нибудь решен, - сказал Ц.,
чтобы как-то оправдаться.
- Вот так влип! - повторил Мокрица не без сочувствия. - А теперь еще
начнется следствие. Я свои земельные участки сбывал, где только мог, чтобы
на худой конец можно было смыться. Но если начнется следствие, надо, чтобы
вели его мы.
- Это обойдется в десять миллионов, - раздраженно заметил Ц.
- Пять, - парировал Мокрица.
- Вчера это стоило бы пять, сегодня - десять! - настаивал Ц. - Каждый
дурак знает, что нам это до зарезу нужно.
- Ну, песенка Катилины еще не спета, - отбивался толстяк. - Многое
может измениться. В конце концов, у него армия.
Мне чуть не стало дурно. Ведь для меня армия Катилины - это Цебион.
Когда я вчера утром зашел к Цебиону домой, его младший братишка сказал
мне, что мать ушла в ряды - там вечером должны выдавать зерно. Мы вместе
отправились ее разыскивать.
Огромные дворы гудели, как улей. Десятки тысяч людей искали свое место
выдачи. Беспорядок чудовищный. Раздача хлеба много лет не производилась, и
никто уже толком не помнил, как это было организовано. Обливаясь потом,
чиновники подтаскивали таблицы с номерами районов.
Все смешалось: дети плакали, полиция натягивала канаты, чтобы направить
людской поток. Какие лица! Какие типы! Сюда пришел сам голод, сюда пришел
весь Рим.
Несколько часов мы разыскивали мать Цебиона. Наконец мы нашли ее. Она
стояла, зажав сумку под мышкой, затиснутая среди жителей своей улицы. Но
адреса Цебиона она не могла мне дать, не могла даже сказать, через каких
третьих лиц мне напасть на его след. В армии Катилины Цебион, словно
песчинка в море. И каждый черпак зерна, выданный в Риме, - это удар меча,
направленный в него.
Когда я уходил, в толпе разнесся слух, что хлеб начнут выдавать только
завтра утром, быть может даже только в обед. Пока еще мало подвезли. Но ни
один человек не покинул своего поста.
Моросило, промокшие люди молча стояли под открытым небом и ждали.
Расстроенный, я зашагал в город. Он показался мне вымершим.
25.11. (вечером)
Сити сегодня охвачен какой-то нервозностью: все боятся, что Катилина в
один прекрасный день уже не сможет больше справляться с рабами в своих
отрядах. Бесспорно, раздача хлеба расстроит его ряды, и ему придется
пополнять их рабами. А среди рабов с некоторых пор наблюдается опасное
брожение. Огромный приток дешевых рабов из Азии снизил их жизненный уровень.
Вот и первый сигнал тревоги: крупные ремесленные союзы теперь
единодушно выступают против Катилины. Там все так и бурлит от негодования по
поводу его замаскированных обещаний рабам. Говорят, Катон согласился на
раздачу хлеба безработным только после длительных переговоров с союзами.
Азиатские бумаги падают.
25.11. (поздно вечером)
Мокрица вновь подложил нам чудовищную свинью. В свое время, когда он
узнал, что ремесленные союзы не клюнули на наживку и ведут с сенатом
переговоры относительно раздачи хлеба, он смылся и тут же затеял свою
грязную спекуляцию зерном. И это в самый разгар избирательной кампании. Но
то, что он сделал с нами сейчас, уже не вмещается ни в какие рамки.
Сегодня вечером Ц. твердо решил, сыграв на деморализующем влиянии,
какое, несомненно, окажет раздача хлеба на уличные клубы, продиктовать
банкам (группе Пульхера) новые условия, на которых он согласен продолжать
подготовку к путчу. Дело это стало слишком опасным. Неделю назад Ц. получил
в торговой палате урок - сейчас не время грозить Сити восстанием. Напротив,
надо грозить отказом от восстания. Вечером он отправился к Манию Пульхеру на
Форум. Меня он захватил с собой - я нес документы, в основном касавшиеся
земельных участков. Пульхер, по-видимому, его ждал; в кабинете банкира уже
собралось несколько господ из Сити. Сели. Ц. без всякого вступления перешел
к делу:
- Вы были столь любезны, что проявили интерес к нуждам вновь
возродившихся демократических клубов. Однако руководство клубов опасается,
что раздача хлеба сенатом в большей или меньшей степени деморализует их
членов. К тому же политическая инициатива некоторых видных деятелей, и
нередко наиболее ценных, подчас парализуется обременительными долгами.
Теперь, когда принадлежность к клубу может стоить человеку головы, самое
существование организации зависит от того, будут ли ее члены уверены, что
победа демократии - это их собственная победа. Как человек деловой, вы
изъявили законное желание - получить смету с подробным указанием сумм,
необходимых клубам, их назначения и т. п. Я велел приготовить для вас
несколько выкладок. Вот список самых срочных платежей.
Пульхер, слушавший Ц. с непроницаемым видом, кивнул. Ц., взял из моих
рук папку с документами, порылся в ней и, вытащив список недавно купленных
им земельных участков, подал банкиру. Пульхер взял лист и молча принялся
изучать его. Но вот он поднял голову и, отчеканивая каждое слово, сказал:
- Значит, вы считаете, что, не возьми мы на себя выполнение этого
санационного плана, кстати сказать, весьма щедро составленного, нечего
надеяться на подлинную заинтересованность такого рода деятелей в укреплении
демократии? - и передал список остальным господам.
- Нечего, - убежденно ответил Ц.
Пульхер пристально взглянул на него. Это - маленький толстяк с белым,
как известка, лицом. Некоторое время он смотрел на Ц. так, словно тот был
подагрической шишкой у него на ноге. Когда он снова заговорил, тон его был
неприкрыто груб.
- Итак, если мы откажемся финансировать ваши частные сделки, вы
заиграете отбой, прекратите подготовку к выступлению. Так ли я вас понял?
Ц. также несколько мгновений смотрел на него. Затем холодно произнес:
- Нет, не так. Кажется, я вам подал не тот список.
- Несомненно, - сухо заметил Пульхер, взял список у своих коллег, до
сих пор не промолвивших ни слова, и через стол пододвинул его Ц.
Тот встал. Вид у него был поразительно равнодушный. Он сказал:
- У меня создается впечатление, что время для серьезных деловых
переговоров выбрано не совсем удачно. Подобные беседы плодотворны, лишь
когда они ведутся в дружеской атмосфере, каковая здесь, пожалуй,
отсутствует.
- Пожалуй, - сказал Пульхер, но не встал, а неторопливо продолжил: -
Прошу вас подарить нам еще несколько минут вашего, очевидно, драгоценного
времени. До сих пор мы имели удовольствие говорить с политическим деятелем.
Но нам желательно побеседовать с вами и как с частным лицом. Мы не без
интереса заглянули в этот, с позволения сказать, список, предъявленный нам,
как вы изволили заметить, по ошибке. Со вчерашнего дня в наших руках
находится ряд долговых обязательств за вашей подписью. Их уступил нам
господин Красс, общая сумма их составляет девять миллионов сестерциев. Мы
крайне поражены, что, будучи столь отягощены финансовыми обязательствами, вы
еще пустились в спекуляцию земельными участками, требующую огромных
вложений. Быть может, вы пожелаете нам это объяснить?
Ц. стоял словно громом пораженный. Мокрица сделал свои выводы! Ц.
просил его о помощи, а он бросил его на произвол судьбы!
Не думаю, чтобы Ц. отдавал себе ясный отчет в том, как закончилась эта
знаменательная встреча. Пульхер говорил с ним, как с каким-нибудь писарем.
Банкир грубо потребовал от Ц., чтобы упомянутые им действия, направленные к
усилению демократии, "какой бы характер они ни носили", неослабно
продолжались "по крайней мере до 10 декабря". Ц. и пикнуть не посмел. В
своих спекуляциях с земельными участками он хватил через край. Наверняка он
уже даже не помнит, сколько и какой земли скупил. Разумеется, он вносил
только задатки, и скорее всего деньгами Муции. И к тому же успел все
заложить и перезаложить!
10 декабря - день, когда Метелл Непот вступит в должность трибуна.
Ему все как с гуся вода! Полчаса утром в манеже - и Ц. в часы приема
опять всемогущий патрон! Будто на свете не существует ни мясника с его
счетами, ни Мумлия Спицера, ни банкиров, ни подготовки вооруженного
восстания!
У него не нервы, а воловьи жилы! Уму непостижимо, как он готовит
вооруженное восстание в кварталах нищеты, хотя сам, по крайней мере после
введения Катоном раздачи хлеба, не верит в его возможность.
Был с письмом Ц. у Александра. В своей крохотной, тщательно прибранной
каморке он вместе с Публием Мацером - нашим тайным доверенным лицом,
подосланным к председателям избирательных комиссий, - организует вооруженное
восстание. Мацер, долговязый, весь словно высохший, человек, сидел на кипе
книг и составлял список явок - в большинстве это винные погребки,
разбросанные по всему городу. Оба они сотрудничают с уличными клубами Клодия
и готовят вооруженные отряди из оппозиционно настроенных членов ремесленных
союзов и избирателей, числящихся по демократическим спискам. С тех пор как у
них снова завелись деньги, заметно поднялась дисциплина в отрядах.
В большом, красивом, но шумном особняке Красса Александр и Мацер могут
работать, не вызывая подозрений. Впрочем, судя по тому, как Александр
отзывался о введенной Катоном раздаче хлеба ("из двух пунктов
демократической программы "земля и хлеб" этот тип безошибочным чутьем
настоящего барина выбрал именно хлеб, так они и дальше будут держать народ в
узде, тогда как земля сделала б его независимым"), он уже не очень верит в
путч, который сам готовит.
Письмо Ц., вероятно, содержало требование не спешить, так как Публий
Мацер проворчал: - Каждый день что-нибудь новое. Сегодня: не спешите,
действуйте наверняка. На прошлой неделе: что вы тянете? А точного срока так
ни разу и не поставили. Что ж, кровавая баня должна быть так же хорошо
подготовлена, как и всякая другая, и трудов она стоит не меньше любой другой
бани, какую господа пожелают заказать.
Заметив мое удивление, он сухо сказал:
- Надеюсь, там наверху отдают себе отчет в том, что подобная затея
может дорого обойтись не одной тысяче семей.
Выражение лица Александра при этом говорило о том, что он не забыл
выборов. Я ушел с тяжелым сердцем.
26.11. (вечером)
По просьбе Ц. был с секретарем Клодия Пестом на собрании уличного клуба
в погребке. Перед дверью у нас проверили документы. За весь вечер никто
капли вина в рот не брал - дело, не слыханное в Риме.
Обсуждался вопрос: принимать ли в клуб рабов?
Один из ораторов высказался за то, чтобы принимать, но лишь в
исключительных случаях. Другой, несомненно безработный, раздраженно заявил,
что это бы еще ничего, если б рабы знали свое место, а дай им воли на палец
- они всю руку откусят. Он - римский гражданин и не станет бороться плечом к
плечу с рабами.
Высокий изможденный человек с бледным лицом - мне трудно было его
разглядеть из-за кухонного чада - отрезал:
- Пока одни и те же пиявки из нас и из рабов кровь сосут, пора бы
кончить с дурацкой болтовней о рабах.
На него накинулись. Уходя, мы видели, как человек пять, пригнувшись к
нему, гневно старались ему что-то втолковать. Провожая нас до дверей,
старшина клуба заверил, что настроение у всех боевое. Раздача хлеба сенатом
не привела к разброду. Люди восторженно приветствуют лозунг Александра: "Не
дадим замазать себе глаза хлебом! Нам нужна работа, а не подачки!"
Ц. хотелось знать, как повлияла на клубы раздача хлеба. Но отчет мой он
выслушал довольно безучастно. Он снова впал в апатию. Лежит целый день в
библиотеке и читает греческие романы.
В старом квартале за овощным рынком мне довелось услышать любопытные
рассуждения безработного каменщика. Там опять обвалился семиэтажный дом.
Партия рабов разбирала обломки. Каменщик сидел на останках убогого кухонного
шкафчика и наблюдал за несколькими уцелевшими обитателями, которые
разыскивали свой скарб, роясь в грудах щебня. Сквозь облака пыли мы увидели,
как дряхлая старуха наотмашь ударила раба кулаком по лицу за то, что он, по
ее мнению, недостаточно осторожно орудовал лопатой. И тут каменщика вдруг
прорвало:
- Они все лупят друг друга! А пока они между собой дерутся, им из таких
вот хором не выбраться. Бедняги вон у меня кусок хлеба отнимают, мне теперь
в Риме ни аса не заработать. Подамся-ка я к Катилине; говорят, он вместе с
рабами думает выступить. Нам этих гадов на Форуме и в Капитолии никогда не
одолеть, если мы не выступим вместе с рабами. Все - и выборы и революция -
без этого обман, сплошной обман.
Слова его заставили меня призадуматься.
Упросил Цетега, у которого был на дому, послать в лагерь Катилины с
курьером запрос о Цебионе, для верности назвал и Руфа. Эти хлопоты меня
немного успокоили.
Был как раз у Главка; мы занимались фехтованием, как вдруг нам
сообщили, что в рядах произошли беспорядки. Последние дни катилинарии
призывали всех, кто не занесен в списки, явиться в ряды и тоже требовать
хлеба. Списки устарели, а безработица с окончания войны на Востоке
катастрофически возросла. К пяти часам дня в рядах столпилось столько
народу, что вызванная полиция не смогла туда пробиться. В давке погибли
десятки людей, в том числе женщины. Говорят, разъяренная толпа избила двух
чиновников хлебного ведомства. Вечером я уже слышал, что их просто
растерзали. Толпа очистила четыре больших склада до последнего зернышка.
Уличные клубы двух районов действовали сообща с катилинариями, и опять
в беспорядках, как было замечено, участвовало много рабов, которые особенно
неистовствовали.
Кровавые события в рядах толкнут массы на более решительные действия.
Никто уже не говорит о "благодетеле народа Катоне". Всем очевидна полная
несостоятельность системы социального обеспечения. Ведь по существу половина
населения Рима - безработные.
Мумлий Спицер жалуется на растущее сопротивление, которое оказывают ему
и его коллегам в рабочих кварталах. Он на каждом шагу ощущает плоды агитации
катилинариев. Никто уже молча не отдает ему добра, которое он приходит
описывать. Совершенно обессиленный, он опустился на стул в атриуме и заявил:
- Прямо вам скажу, что предпочитаю описывать имущество у вас!
28.11 (вечером)
По словам Главка, в лагере катилинариев дым стоит коромыслом. В винном
погребке за скотным рынком, где собирается 22-й отряд, избили сирийского
раба за то, что он утверждал, будто римские легионеры, когда они ворвались в
его родной город и стали насиловать женщин, поднимались и отдавали честь,
если мимо проходил офицер. Инцидент произошел всего четыре дня назад, и уже
девять отрядов потребовали, чтобы от них убрали рабов. То и дело вспыхивают
драки, и рабы, которые нередко лучше питаются, чем безработные ремесленники,
неплохо умеют постоять за себя. Руководство пытается их помирить, потому что
без участия рабов не надеется на успех восстания, в чем оно абсолютно право,
но наталкивается на сильное сопротивление свободных граждан в своих отрядах.
С другой стороны, и рабы негодуют; их особенно возмутили слова Статилия, что
римские плебеи еще не настолько низко пали, чтобы согласиться выступить
вместе с рабами.
Я долго беседовал с Главком на эту тему. Пусть я раб, но я не пал
настолько низко, как эти обанкротившиеся аристократы и их опустившиеся
бездельники-плебеи.
Тревожный сигнал от Александра. Сегодня он сказал Ц.:
- По имеющимся у меня сведениям, Голяшка получил от Катилины письмо, в
котором тот доказывает, что переворот немыслим без одновременного восстания
рабов. Мы на это пойти не можем. Это извратило бы наши цели, сделало бы нас
шайкой преступников.
Ц. увильнул от ответа. Он признал, что Катилина сам по себе на это
способен, так как лишен каких-либо нравственных устоев и готов пойти на все,
но ведь римские граждане в его отрядах никогда не согласятся участвовать в
подобной авантюре.
Но когда Александр ушел, я все же убедился, что на Ц. этот разговор
сильно подействовал. Больше часу он в волнении расхаживал по саду. А за
обедом, на который была приглашена Фульвия, был на редкость молчалив. Я
осторожно ее выспросил. Не так давно она участвовала в попойке, где видные
катилинарии, имена которых она не захотела назвать, заспорили о рабах, как
видно, после обильных возлияний. Господа выражали сомнение, способен ли
римский народ собственными силами справиться с сенатом. Приводились старые
доводы: солдаты, под командой верных сенату офицеров, за двойное жалованье
подавят любые беспорядки: половина населения состоит из арендаторов,
съемщиков и лиц, так или иначе зависимых от сенаторов, о чем всякий раз
красноречиво говорят выборы. Даже рабы встанут на защиту своих господ, если
восстание не будет им сулить ничего, а на каждого римского гражданина
приходится пять рабов. Следовательно, надо привлечь к себе рабов, посулить
им, ну, хотя бы освобождение, а там видно будет. Но ведь рабы - чужеземцы?
Да, они не граждане, пока они не получили гражданства, а римляне - граждане,
пока их не лишили гражданства, причем худшая форма лишения гражданства -
лишение жизни, например после неудачного мятежа.
- Неужели чудесный дворец Лукулла, пригнавшего в Рим столько рабов,
тот, что на холме Пинчо, тоже когда-нибудь достанется рабу? - взволнованно
спросила Фульвия.
Ц. успокоил ее, хотя сам - я это ясно видел - был встревожен.
- Если рядовой римлянин, не объединившись с рабами, не может проводить
никакой политики, значит, он ее и не будет проводить, - сказал он рассеянно.
Когда я целиком с ним согласился, Фульвия, которая очень мила, но умом
не блещет, спросила меня:
- А вы разве тоже не хотите, чтобы рабов отпустили на волю?
Я заверил ее, что никак этого не желаю. Ц. внимательно посмотрел на
меня и добавил:
- Взбунтуйся у нас сегодня рабы, милочка, они прикончили бы сперва
Papa, а потом уже Цезаря.
Как ни прискорбно, я вынужден был признать его правоту.
Фульвия скоро ушла, явно обидевшись на то, что мы были с ней так
нелюбезны, и Ц. тотчас улегся в постель. Он жалуется на сильный понос, так
что мы взяли напрокат у Красса двух врачей.
29.11.(поздно вечером)
Хотя два часа ночи, в библиотеке, где Ц. велел сегодня себе постелить,
все еще горит свет. Ему читают вслух Аристотеля. Врачи говорят, что
расстройство желудка вызвано нервным потрясением.
И поделом, пусть знает, что спекуляция на "вооруженном восстании" может
в любую минуту обернуться кровавым мятежом рабов. В отрядах Катилины, с тех
пор как они стали все больше и больше пополняться рабами, остались лишь
отчаявшиеся подонки. Уличные клубы, конечно, не допустили к себе рабов, но
если дело дойдет до восстания, им руководства не удержать. А что, если рабы
в один прекрасный день разобьют все оковы благоразумия и нравственности?
Теперь римский гражданин, возможно, голодает, но если рабы откажутся
работать, он попросту умрет с голоду. Столица двух недель не продержится без
подвоза продуктов из крупных поместий, где все делается руками рабов! Ни
один груженный зерном корабль не выйдет из гавани, потому что в судовой
команде одни рабы. Нет, это какое-то безумие!
Где-то сейчас мой Цебион? В солдатской казарме в Фезулах со всем этим
вонючим сбродом? В дырявой палатке под дождем? В Этрурии тоже, наверное,
льет дождь.
Сегодня в час приема клиентов к нам пожаловал купец из Галлии. У него
было рекомендательное письмо от толстяка Фавеллы из Кремоны, и он много
рассказывал о надеждах, которые все еще возлагают на Катилину не только в
долине По, но и во всей Цизальпинской Галлии. Ц. беседовал с ним с глазу на
глаз целые полчаса.
Еще до обеда он послал меня с письмом к Цицерону. Тот в моем
присутствии распечатал послание, пробежал его взглядом, в котором странным
образом смешивались удивление, ужас, торжество, и, не сказав ни слова,
поспешно удалился в свой кабинет. Что же Ц. написал ему, хотел бы я знать?
Атмосфера в городе накалена до предела. Все указывает на близость
взрыва. Отряды катилинариев по ночам маршируют на Марсовом поле, а члены
демократических клубов давно уже все до единого вооружены. Последнее,
разумеется, не составляет тайны для полиции господина Цицерона. Но, как ни
странно, господин Цицерон, видимо, удовлетворяется тем, что время от времени
разоблачает готовящиеся на него покушения. Зато сенат энергичен, как
никогда. С каждым днем он усиливает нажим на Цицерона. Катон требует
решительной ликвидации "всей этой чертовщины" хотя бы ради того, чтобы
тверже противостоять притязаниям Помпея, который наглеет с каждым днем. И в
самом деле, все изумляются, почему Цицерон медлит. Уж не господин ли из
Азии, не Непот ли связал его по рукам и ногам? Потому что скрытая борьба на
Форуме меж тем все продолжается, и в ней новоиспеченный трибун с портфелем,
набитым договорами на откупа, играет первостепенную роль. Позиция Сити для
меня загадка. В свое время часть банков финансировала путч Катилины, потом
внезапно отстранилась, но их место тотчас заступила другая финансовая
группа, хотя и преследуя совершенно иные цели. А сейчас говорят, что не кто
иной, как посланец Помпея, простер над Катилиной спасительную длань. Иначе
зачем было направлять против армии Катилины в Этрурию консула Антония,
который, как всякому известно, сам катилинарий! И что всего непонятнее,
невзирая на все более грозные слухи о готовящемся восстании катилинариев (и
демократических клубов), азиатские бумаги на бирже вдруг стали подниматься.
Вот и разберись тут!
Никаких вестей от Цебиона. Я в отчаянии.
Последние дни много о нем размышлял. Также и в политическом аспекте.
Что я знаю о нем, о человеке, который был мне всех ближе? Что знаем мы, живя
во дворцах и состоя при великих мира сего, о сотнях тысяч обитателей этого
города? Ничего! Я всего лишь раб. А он, римский гражданин, свободный
человек, вынужден был потакать мне во всем потому лишь, что мне перепадают
чаевые. Конечно, по своему образованию он стоит ниже меня. Но не это разбило
нашу любовь: она разбилась оттого, что я вовремя не купил ему парфюмерной
лавки. У безработных одна надежда на Катилину. Вчера мне казалось, что лишь
отчаявшиеся подонки способны еще поддерживать Катилину, но, быть может,
таких сотни тысяч? Быть может, движение Каталины все же народное движение?
Подумать только, господин Цицерон разоблачает диктаторские планы их главаря,
ремесленные союзы громогласно обвиняют Катилину в том, что он подымает
рабов, и, несмотря на огромную награду, назначенную за выдачу заговорщиков
(сто тысяч сестерциев и свобода рабу и двести тысяч свободному гражданину),
не находится ни одного предателя. А ведь всем известно о заговоре! Неужели
же все к нему причастны?
Выступления катилинариев ждут не сегодня-завтра. Оттяжка объясняется
тем, что Клодий будто бы не все еще подготовил. На самом же деле он никак не
может добиться от Ц. согласия на выступление.
1.12. (вечером)
Сегодня к нам опять заявился Мокрица, с тем чтобы убедить Ц. выставить
свою кандидатуру в преторы (должность городского судьи). Ц. по-прежнему не
говорит ни да, ни нет. Отсюда заключаю, что он, сколь это ни удивительно,
все еще возлагает надежды на свою спекуляцию земельными участками. Он не
хочет занимать никакой должности, поскольку членам сената воспрещается
совершать подобного рода операции, что в какой-то мере совершение этих
операций затрудняет. В глазах властей Мокрица, быть может, даже больше
нашего причастен к заговору. Если на то пошло, всем известно, что при наших
ресурсах мы никак не могли финансировать Катилину. А Красс мог. Говорят, он
грузит золото на корабли, но "пол-Рима с собой не увезешь, - холодно заметил
Ц., - его жалкие деревянные бараки еще при погрузке неминуемо развалятся".
Мокрица отстранился от всякой политической деятельности. Нервы у него
окончательно сдали. Должно быть, его замучила бессонница. Он боится полиции
сената и банд Катилины. Боится даже уличных клубов теперь, когда они, как
ему доподлинно известно, вооружились под лозунгом "Долой богачей!" Он боится
Помпея и боится своих конкурентов в Сити. Но больше всего - рабов! Рабов -
больше всего! Среди ночи он будит своего библиотекаря, сидит, обливаясь
холодным потом, на узкой койке у него в ногах и до рассвета беседует с ним о
том, существует ли загробная жизнь.
Надо думать, он не единственный в Сити, кого терзают эти страхи. И все
Ц. резко повернулся на каблуках и, глядя на него в упор, в бешенстве
заорал:
- И Катилина вместе с ней! Людям ведь тоже безразлично, получат они
хлеб от Катона или от Катилины. А что будет с нами? Не думай, что нам
удастся так просто выкарабкаться! Это полный провал, а за провалом начнется
следствие.
До Красса это, по-видимому, дошло. Он нерешительно промямлил:
- Да, дело Катилины, разумеется, дрянь. Ничего не скажешь, ловкий это
ход старого пьяницы Катона.
Некоторое время оба молчали. Когда Ц. снова заговорил, казалось,
говорит глубокий старик, так глухо звучал его голос.
- Я разорен, - сказал он, - я скупал земельные участки.
Мокрица словно проснулся:
- Что ты скупал? - переспросил он, будто не веря своим ушам.
- Земельные участки, - повторил Ц. Мокрица был потрясен.
- Вот так влип! - пробормотал он. - Как это тебя угораздило?
- Земельный вопрос должен же быть когда-нибудь решен, - сказал Ц.,
чтобы как-то оправдаться.
- Вот так влип! - повторил Мокрица не без сочувствия. - А теперь еще
начнется следствие. Я свои земельные участки сбывал, где только мог, чтобы
на худой конец можно было смыться. Но если начнется следствие, надо, чтобы
вели его мы.
- Это обойдется в десять миллионов, - раздраженно заметил Ц.
- Пять, - парировал Мокрица.
- Вчера это стоило бы пять, сегодня - десять! - настаивал Ц. - Каждый
дурак знает, что нам это до зарезу нужно.
- Ну, песенка Катилины еще не спета, - отбивался толстяк. - Многое
может измениться. В конце концов, у него армия.
Мне чуть не стало дурно. Ведь для меня армия Катилины - это Цебион.
Когда я вчера утром зашел к Цебиону домой, его младший братишка сказал
мне, что мать ушла в ряды - там вечером должны выдавать зерно. Мы вместе
отправились ее разыскивать.
Огромные дворы гудели, как улей. Десятки тысяч людей искали свое место
выдачи. Беспорядок чудовищный. Раздача хлеба много лет не производилась, и
никто уже толком не помнил, как это было организовано. Обливаясь потом,
чиновники подтаскивали таблицы с номерами районов.
Все смешалось: дети плакали, полиция натягивала канаты, чтобы направить
людской поток. Какие лица! Какие типы! Сюда пришел сам голод, сюда пришел
весь Рим.
Несколько часов мы разыскивали мать Цебиона. Наконец мы нашли ее. Она
стояла, зажав сумку под мышкой, затиснутая среди жителей своей улицы. Но
адреса Цебиона она не могла мне дать, не могла даже сказать, через каких
третьих лиц мне напасть на его след. В армии Катилины Цебион, словно
песчинка в море. И каждый черпак зерна, выданный в Риме, - это удар меча,
направленный в него.
Когда я уходил, в толпе разнесся слух, что хлеб начнут выдавать только
завтра утром, быть может даже только в обед. Пока еще мало подвезли. Но ни
один человек не покинул своего поста.
Моросило, промокшие люди молча стояли под открытым небом и ждали.
Расстроенный, я зашагал в город. Он показался мне вымершим.
25.11. (вечером)
Сити сегодня охвачен какой-то нервозностью: все боятся, что Катилина в
один прекрасный день уже не сможет больше справляться с рабами в своих
отрядах. Бесспорно, раздача хлеба расстроит его ряды, и ему придется
пополнять их рабами. А среди рабов с некоторых пор наблюдается опасное
брожение. Огромный приток дешевых рабов из Азии снизил их жизненный уровень.
Вот и первый сигнал тревоги: крупные ремесленные союзы теперь
единодушно выступают против Катилины. Там все так и бурлит от негодования по
поводу его замаскированных обещаний рабам. Говорят, Катон согласился на
раздачу хлеба безработным только после длительных переговоров с союзами.
Азиатские бумаги падают.
25.11. (поздно вечером)
Мокрица вновь подложил нам чудовищную свинью. В свое время, когда он
узнал, что ремесленные союзы не клюнули на наживку и ведут с сенатом
переговоры относительно раздачи хлеба, он смылся и тут же затеял свою
грязную спекуляцию зерном. И это в самый разгар избирательной кампании. Но
то, что он сделал с нами сейчас, уже не вмещается ни в какие рамки.
Сегодня вечером Ц. твердо решил, сыграв на деморализующем влиянии,
какое, несомненно, окажет раздача хлеба на уличные клубы, продиктовать
банкам (группе Пульхера) новые условия, на которых он согласен продолжать
подготовку к путчу. Дело это стало слишком опасным. Неделю назад Ц. получил
в торговой палате урок - сейчас не время грозить Сити восстанием. Напротив,
надо грозить отказом от восстания. Вечером он отправился к Манию Пульхеру на
Форум. Меня он захватил с собой - я нес документы, в основном касавшиеся
земельных участков. Пульхер, по-видимому, его ждал; в кабинете банкира уже
собралось несколько господ из Сити. Сели. Ц. без всякого вступления перешел
к делу:
- Вы были столь любезны, что проявили интерес к нуждам вновь
возродившихся демократических клубов. Однако руководство клубов опасается,
что раздача хлеба сенатом в большей или меньшей степени деморализует их
членов. К тому же политическая инициатива некоторых видных деятелей, и
нередко наиболее ценных, подчас парализуется обременительными долгами.
Теперь, когда принадлежность к клубу может стоить человеку головы, самое
существование организации зависит от того, будут ли ее члены уверены, что
победа демократии - это их собственная победа. Как человек деловой, вы
изъявили законное желание - получить смету с подробным указанием сумм,
необходимых клубам, их назначения и т. п. Я велел приготовить для вас
несколько выкладок. Вот список самых срочных платежей.
Пульхер, слушавший Ц. с непроницаемым видом, кивнул. Ц., взял из моих
рук папку с документами, порылся в ней и, вытащив список недавно купленных
им земельных участков, подал банкиру. Пульхер взял лист и молча принялся
изучать его. Но вот он поднял голову и, отчеканивая каждое слово, сказал:
- Значит, вы считаете, что, не возьми мы на себя выполнение этого
санационного плана, кстати сказать, весьма щедро составленного, нечего
надеяться на подлинную заинтересованность такого рода деятелей в укреплении
демократии? - и передал список остальным господам.
- Нечего, - убежденно ответил Ц.
Пульхер пристально взглянул на него. Это - маленький толстяк с белым,
как известка, лицом. Некоторое время он смотрел на Ц. так, словно тот был
подагрической шишкой у него на ноге. Когда он снова заговорил, тон его был
неприкрыто груб.
- Итак, если мы откажемся финансировать ваши частные сделки, вы
заиграете отбой, прекратите подготовку к выступлению. Так ли я вас понял?
Ц. также несколько мгновений смотрел на него. Затем холодно произнес:
- Нет, не так. Кажется, я вам подал не тот список.
- Несомненно, - сухо заметил Пульхер, взял список у своих коллег, до
сих пор не промолвивших ни слова, и через стол пододвинул его Ц.
Тот встал. Вид у него был поразительно равнодушный. Он сказал:
- У меня создается впечатление, что время для серьезных деловых
переговоров выбрано не совсем удачно. Подобные беседы плодотворны, лишь
когда они ведутся в дружеской атмосфере, каковая здесь, пожалуй,
отсутствует.
- Пожалуй, - сказал Пульхер, но не встал, а неторопливо продолжил: -
Прошу вас подарить нам еще несколько минут вашего, очевидно, драгоценного
времени. До сих пор мы имели удовольствие говорить с политическим деятелем.
Но нам желательно побеседовать с вами и как с частным лицом. Мы не без
интереса заглянули в этот, с позволения сказать, список, предъявленный нам,
как вы изволили заметить, по ошибке. Со вчерашнего дня в наших руках
находится ряд долговых обязательств за вашей подписью. Их уступил нам
господин Красс, общая сумма их составляет девять миллионов сестерциев. Мы
крайне поражены, что, будучи столь отягощены финансовыми обязательствами, вы
еще пустились в спекуляцию земельными участками, требующую огромных
вложений. Быть может, вы пожелаете нам это объяснить?
Ц. стоял словно громом пораженный. Мокрица сделал свои выводы! Ц.
просил его о помощи, а он бросил его на произвол судьбы!
Не думаю, чтобы Ц. отдавал себе ясный отчет в том, как закончилась эта
знаменательная встреча. Пульхер говорил с ним, как с каким-нибудь писарем.
Банкир грубо потребовал от Ц., чтобы упомянутые им действия, направленные к
усилению демократии, "какой бы характер они ни носили", неослабно
продолжались "по крайней мере до 10 декабря". Ц. и пикнуть не посмел. В
своих спекуляциях с земельными участками он хватил через край. Наверняка он
уже даже не помнит, сколько и какой земли скупил. Разумеется, он вносил
только задатки, и скорее всего деньгами Муции. И к тому же успел все
заложить и перезаложить!
10 декабря - день, когда Метелл Непот вступит в должность трибуна.
Ему все как с гуся вода! Полчаса утром в манеже - и Ц. в часы приема
опять всемогущий патрон! Будто на свете не существует ни мясника с его
счетами, ни Мумлия Спицера, ни банкиров, ни подготовки вооруженного
восстания!
У него не нервы, а воловьи жилы! Уму непостижимо, как он готовит
вооруженное восстание в кварталах нищеты, хотя сам, по крайней мере после
введения Катоном раздачи хлеба, не верит в его возможность.
Был с письмом Ц. у Александра. В своей крохотной, тщательно прибранной
каморке он вместе с Публием Мацером - нашим тайным доверенным лицом,
подосланным к председателям избирательных комиссий, - организует вооруженное
восстание. Мацер, долговязый, весь словно высохший, человек, сидел на кипе
книг и составлял список явок - в большинстве это винные погребки,
разбросанные по всему городу. Оба они сотрудничают с уличными клубами Клодия
и готовят вооруженные отряди из оппозиционно настроенных членов ремесленных
союзов и избирателей, числящихся по демократическим спискам. С тех пор как у
них снова завелись деньги, заметно поднялась дисциплина в отрядах.
В большом, красивом, но шумном особняке Красса Александр и Мацер могут
работать, не вызывая подозрений. Впрочем, судя по тому, как Александр
отзывался о введенной Катоном раздаче хлеба ("из двух пунктов
демократической программы "земля и хлеб" этот тип безошибочным чутьем
настоящего барина выбрал именно хлеб, так они и дальше будут держать народ в
узде, тогда как земля сделала б его независимым"), он уже не очень верит в
путч, который сам готовит.
Письмо Ц., вероятно, содержало требование не спешить, так как Публий
Мацер проворчал: - Каждый день что-нибудь новое. Сегодня: не спешите,
действуйте наверняка. На прошлой неделе: что вы тянете? А точного срока так
ни разу и не поставили. Что ж, кровавая баня должна быть так же хорошо
подготовлена, как и всякая другая, и трудов она стоит не меньше любой другой
бани, какую господа пожелают заказать.
Заметив мое удивление, он сухо сказал:
- Надеюсь, там наверху отдают себе отчет в том, что подобная затея
может дорого обойтись не одной тысяче семей.
Выражение лица Александра при этом говорило о том, что он не забыл
выборов. Я ушел с тяжелым сердцем.
26.11. (вечером)
По просьбе Ц. был с секретарем Клодия Пестом на собрании уличного клуба
в погребке. Перед дверью у нас проверили документы. За весь вечер никто
капли вина в рот не брал - дело, не слыханное в Риме.
Обсуждался вопрос: принимать ли в клуб рабов?
Один из ораторов высказался за то, чтобы принимать, но лишь в
исключительных случаях. Другой, несомненно безработный, раздраженно заявил,
что это бы еще ничего, если б рабы знали свое место, а дай им воли на палец
- они всю руку откусят. Он - римский гражданин и не станет бороться плечом к
плечу с рабами.
Высокий изможденный человек с бледным лицом - мне трудно было его
разглядеть из-за кухонного чада - отрезал:
- Пока одни и те же пиявки из нас и из рабов кровь сосут, пора бы
кончить с дурацкой болтовней о рабах.
На него накинулись. Уходя, мы видели, как человек пять, пригнувшись к
нему, гневно старались ему что-то втолковать. Провожая нас до дверей,
старшина клуба заверил, что настроение у всех боевое. Раздача хлеба сенатом
не привела к разброду. Люди восторженно приветствуют лозунг Александра: "Не
дадим замазать себе глаза хлебом! Нам нужна работа, а не подачки!"
Ц. хотелось знать, как повлияла на клубы раздача хлеба. Но отчет мой он
выслушал довольно безучастно. Он снова впал в апатию. Лежит целый день в
библиотеке и читает греческие романы.
В старом квартале за овощным рынком мне довелось услышать любопытные
рассуждения безработного каменщика. Там опять обвалился семиэтажный дом.
Партия рабов разбирала обломки. Каменщик сидел на останках убогого кухонного
шкафчика и наблюдал за несколькими уцелевшими обитателями, которые
разыскивали свой скарб, роясь в грудах щебня. Сквозь облака пыли мы увидели,
как дряхлая старуха наотмашь ударила раба кулаком по лицу за то, что он, по
ее мнению, недостаточно осторожно орудовал лопатой. И тут каменщика вдруг
прорвало:
- Они все лупят друг друга! А пока они между собой дерутся, им из таких
вот хором не выбраться. Бедняги вон у меня кусок хлеба отнимают, мне теперь
в Риме ни аса не заработать. Подамся-ка я к Катилине; говорят, он вместе с
рабами думает выступить. Нам этих гадов на Форуме и в Капитолии никогда не
одолеть, если мы не выступим вместе с рабами. Все - и выборы и революция -
без этого обман, сплошной обман.
Слова его заставили меня призадуматься.
Упросил Цетега, у которого был на дому, послать в лагерь Катилины с
курьером запрос о Цебионе, для верности назвал и Руфа. Эти хлопоты меня
немного успокоили.
Был как раз у Главка; мы занимались фехтованием, как вдруг нам
сообщили, что в рядах произошли беспорядки. Последние дни катилинарии
призывали всех, кто не занесен в списки, явиться в ряды и тоже требовать
хлеба. Списки устарели, а безработица с окончания войны на Востоке
катастрофически возросла. К пяти часам дня в рядах столпилось столько
народу, что вызванная полиция не смогла туда пробиться. В давке погибли
десятки людей, в том числе женщины. Говорят, разъяренная толпа избила двух
чиновников хлебного ведомства. Вечером я уже слышал, что их просто
растерзали. Толпа очистила четыре больших склада до последнего зернышка.
Уличные клубы двух районов действовали сообща с катилинариями, и опять
в беспорядках, как было замечено, участвовало много рабов, которые особенно
неистовствовали.
Кровавые события в рядах толкнут массы на более решительные действия.
Никто уже не говорит о "благодетеле народа Катоне". Всем очевидна полная
несостоятельность системы социального обеспечения. Ведь по существу половина
населения Рима - безработные.
Мумлий Спицер жалуется на растущее сопротивление, которое оказывают ему
и его коллегам в рабочих кварталах. Он на каждом шагу ощущает плоды агитации
катилинариев. Никто уже молча не отдает ему добра, которое он приходит
описывать. Совершенно обессиленный, он опустился на стул в атриуме и заявил:
- Прямо вам скажу, что предпочитаю описывать имущество у вас!
28.11 (вечером)
По словам Главка, в лагере катилинариев дым стоит коромыслом. В винном
погребке за скотным рынком, где собирается 22-й отряд, избили сирийского
раба за то, что он утверждал, будто римские легионеры, когда они ворвались в
его родной город и стали насиловать женщин, поднимались и отдавали честь,
если мимо проходил офицер. Инцидент произошел всего четыре дня назад, и уже
девять отрядов потребовали, чтобы от них убрали рабов. То и дело вспыхивают
драки, и рабы, которые нередко лучше питаются, чем безработные ремесленники,
неплохо умеют постоять за себя. Руководство пытается их помирить, потому что
без участия рабов не надеется на успех восстания, в чем оно абсолютно право,
но наталкивается на сильное сопротивление свободных граждан в своих отрядах.
С другой стороны, и рабы негодуют; их особенно возмутили слова Статилия, что
римские плебеи еще не настолько низко пали, чтобы согласиться выступить
вместе с рабами.
Я долго беседовал с Главком на эту тему. Пусть я раб, но я не пал
настолько низко, как эти обанкротившиеся аристократы и их опустившиеся
бездельники-плебеи.
Тревожный сигнал от Александра. Сегодня он сказал Ц.:
- По имеющимся у меня сведениям, Голяшка получил от Катилины письмо, в
котором тот доказывает, что переворот немыслим без одновременного восстания
рабов. Мы на это пойти не можем. Это извратило бы наши цели, сделало бы нас
шайкой преступников.
Ц. увильнул от ответа. Он признал, что Катилина сам по себе на это
способен, так как лишен каких-либо нравственных устоев и готов пойти на все,
но ведь римские граждане в его отрядах никогда не согласятся участвовать в
подобной авантюре.
Но когда Александр ушел, я все же убедился, что на Ц. этот разговор
сильно подействовал. Больше часу он в волнении расхаживал по саду. А за
обедом, на который была приглашена Фульвия, был на редкость молчалив. Я
осторожно ее выспросил. Не так давно она участвовала в попойке, где видные
катилинарии, имена которых она не захотела назвать, заспорили о рабах, как
видно, после обильных возлияний. Господа выражали сомнение, способен ли
римский народ собственными силами справиться с сенатом. Приводились старые
доводы: солдаты, под командой верных сенату офицеров, за двойное жалованье
подавят любые беспорядки: половина населения состоит из арендаторов,
съемщиков и лиц, так или иначе зависимых от сенаторов, о чем всякий раз
красноречиво говорят выборы. Даже рабы встанут на защиту своих господ, если
восстание не будет им сулить ничего, а на каждого римского гражданина
приходится пять рабов. Следовательно, надо привлечь к себе рабов, посулить
им, ну, хотя бы освобождение, а там видно будет. Но ведь рабы - чужеземцы?
Да, они не граждане, пока они не получили гражданства, а римляне - граждане,
пока их не лишили гражданства, причем худшая форма лишения гражданства -
лишение жизни, например после неудачного мятежа.
- Неужели чудесный дворец Лукулла, пригнавшего в Рим столько рабов,
тот, что на холме Пинчо, тоже когда-нибудь достанется рабу? - взволнованно
спросила Фульвия.
Ц. успокоил ее, хотя сам - я это ясно видел - был встревожен.
- Если рядовой римлянин, не объединившись с рабами, не может проводить
никакой политики, значит, он ее и не будет проводить, - сказал он рассеянно.
Когда я целиком с ним согласился, Фульвия, которая очень мила, но умом
не блещет, спросила меня:
- А вы разве тоже не хотите, чтобы рабов отпустили на волю?
Я заверил ее, что никак этого не желаю. Ц. внимательно посмотрел на
меня и добавил:
- Взбунтуйся у нас сегодня рабы, милочка, они прикончили бы сперва
Papa, а потом уже Цезаря.
Как ни прискорбно, я вынужден был признать его правоту.
Фульвия скоро ушла, явно обидевшись на то, что мы были с ней так
нелюбезны, и Ц. тотчас улегся в постель. Он жалуется на сильный понос, так
что мы взяли напрокат у Красса двух врачей.
29.11.(поздно вечером)
Хотя два часа ночи, в библиотеке, где Ц. велел сегодня себе постелить,
все еще горит свет. Ему читают вслух Аристотеля. Врачи говорят, что
расстройство желудка вызвано нервным потрясением.
И поделом, пусть знает, что спекуляция на "вооруженном восстании" может
в любую минуту обернуться кровавым мятежом рабов. В отрядах Катилины, с тех
пор как они стали все больше и больше пополняться рабами, остались лишь
отчаявшиеся подонки. Уличные клубы, конечно, не допустили к себе рабов, но
если дело дойдет до восстания, им руководства не удержать. А что, если рабы
в один прекрасный день разобьют все оковы благоразумия и нравственности?
Теперь римский гражданин, возможно, голодает, но если рабы откажутся
работать, он попросту умрет с голоду. Столица двух недель не продержится без
подвоза продуктов из крупных поместий, где все делается руками рабов! Ни
один груженный зерном корабль не выйдет из гавани, потому что в судовой
команде одни рабы. Нет, это какое-то безумие!
Где-то сейчас мой Цебион? В солдатской казарме в Фезулах со всем этим
вонючим сбродом? В дырявой палатке под дождем? В Этрурии тоже, наверное,
льет дождь.
Сегодня в час приема клиентов к нам пожаловал купец из Галлии. У него
было рекомендательное письмо от толстяка Фавеллы из Кремоны, и он много
рассказывал о надеждах, которые все еще возлагают на Катилину не только в
долине По, но и во всей Цизальпинской Галлии. Ц. беседовал с ним с глазу на
глаз целые полчаса.
Еще до обеда он послал меня с письмом к Цицерону. Тот в моем
присутствии распечатал послание, пробежал его взглядом, в котором странным
образом смешивались удивление, ужас, торжество, и, не сказав ни слова,
поспешно удалился в свой кабинет. Что же Ц. написал ему, хотел бы я знать?
Атмосфера в городе накалена до предела. Все указывает на близость
взрыва. Отряды катилинариев по ночам маршируют на Марсовом поле, а члены
демократических клубов давно уже все до единого вооружены. Последнее,
разумеется, не составляет тайны для полиции господина Цицерона. Но, как ни
странно, господин Цицерон, видимо, удовлетворяется тем, что время от времени
разоблачает готовящиеся на него покушения. Зато сенат энергичен, как
никогда. С каждым днем он усиливает нажим на Цицерона. Катон требует
решительной ликвидации "всей этой чертовщины" хотя бы ради того, чтобы
тверже противостоять притязаниям Помпея, который наглеет с каждым днем. И в
самом деле, все изумляются, почему Цицерон медлит. Уж не господин ли из
Азии, не Непот ли связал его по рукам и ногам? Потому что скрытая борьба на
Форуме меж тем все продолжается, и в ней новоиспеченный трибун с портфелем,
набитым договорами на откупа, играет первостепенную роль. Позиция Сити для
меня загадка. В свое время часть банков финансировала путч Катилины, потом
внезапно отстранилась, но их место тотчас заступила другая финансовая
группа, хотя и преследуя совершенно иные цели. А сейчас говорят, что не кто
иной, как посланец Помпея, простер над Катилиной спасительную длань. Иначе
зачем было направлять против армии Катилины в Этрурию консула Антония,
который, как всякому известно, сам катилинарий! И что всего непонятнее,
невзирая на все более грозные слухи о готовящемся восстании катилинариев (и
демократических клубов), азиатские бумаги на бирже вдруг стали подниматься.
Вот и разберись тут!
Никаких вестей от Цебиона. Я в отчаянии.
Последние дни много о нем размышлял. Также и в политическом аспекте.
Что я знаю о нем, о человеке, который был мне всех ближе? Что знаем мы, живя
во дворцах и состоя при великих мира сего, о сотнях тысяч обитателей этого
города? Ничего! Я всего лишь раб. А он, римский гражданин, свободный
человек, вынужден был потакать мне во всем потому лишь, что мне перепадают
чаевые. Конечно, по своему образованию он стоит ниже меня. Но не это разбило
нашу любовь: она разбилась оттого, что я вовремя не купил ему парфюмерной
лавки. У безработных одна надежда на Катилину. Вчера мне казалось, что лишь
отчаявшиеся подонки способны еще поддерживать Катилину, но, быть может,
таких сотни тысяч? Быть может, движение Каталины все же народное движение?
Подумать только, господин Цицерон разоблачает диктаторские планы их главаря,
ремесленные союзы громогласно обвиняют Катилину в том, что он подымает
рабов, и, несмотря на огромную награду, назначенную за выдачу заговорщиков
(сто тысяч сестерциев и свобода рабу и двести тысяч свободному гражданину),
не находится ни одного предателя. А ведь всем известно о заговоре! Неужели
же все к нему причастны?
Выступления катилинариев ждут не сегодня-завтра. Оттяжка объясняется
тем, что Клодий будто бы не все еще подготовил. На самом же деле он никак не
может добиться от Ц. согласия на выступление.
1.12. (вечером)
Сегодня к нам опять заявился Мокрица, с тем чтобы убедить Ц. выставить
свою кандидатуру в преторы (должность городского судьи). Ц. по-прежнему не
говорит ни да, ни нет. Отсюда заключаю, что он, сколь это ни удивительно,
все еще возлагает надежды на свою спекуляцию земельными участками. Он не
хочет занимать никакой должности, поскольку членам сената воспрещается
совершать подобного рода операции, что в какой-то мере совершение этих
операций затрудняет. В глазах властей Мокрица, быть может, даже больше
нашего причастен к заговору. Если на то пошло, всем известно, что при наших
ресурсах мы никак не могли финансировать Катилину. А Красс мог. Говорят, он
грузит золото на корабли, но "пол-Рима с собой не увезешь, - холодно заметил
Ц., - его жалкие деревянные бараки еще при погрузке неминуемо развалятся".
Мокрица отстранился от всякой политической деятельности. Нервы у него
окончательно сдали. Должно быть, его замучила бессонница. Он боится полиции
сената и банд Катилины. Боится даже уличных клубов теперь, когда они, как
ему доподлинно известно, вооружились под лозунгом "Долой богачей!" Он боится
Помпея и боится своих конкурентов в Сити. Но больше всего - рабов! Рабов -
больше всего! Среди ночи он будит своего библиотекаря, сидит, обливаясь
холодным потом, на узкой койке у него в ногах и до рассвета беседует с ним о
том, существует ли загробная жизнь.
Надо думать, он не единственный в Сити, кого терзают эти страхи. И все