Страница:
Шевалье улыбчиво прищурился:
— А как насчет содействия!
— Вот это — другое дело, — сказал Смолин. — Содействие никогда лишним не бывает... но и к нему предпочитаю прибегать лишь в случае крайней необходимости.
— Экзистенциалист ты наш...
— Ну, что поделать, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Господи, я был когда-то разочарован... Я-то думал по молодости лет, что сам эту жизненную философию изобрел: стисни зубы и держись, когда весь мир идет на тебя войной... А потом оказалось, что это давным-давно известно под красивым названием «экзистенциализм», и новизны тут нет ни капли... Всего тебе хорошего. Я обязательно приду, если что, в конце концов, я не застенчивый...
Он кивнул, вышел и неторопливо пошел по длинному коридору с полудюжиной дверей справа и слева — из-за одной слышался ожесточенный лязг стали, из-за другой долетали воинственные вопли, в третьей (она была приоткрыта) тусовался табунок девочек — эльфов в зеленых вычурных нарядах — ага, опять собираются разыгрывать в прилегающей тайге нечто фантазийное...
Туманное предостережение Шевалье его не особенно заинтересовало: именно в силу туманности. Он и мысли не допускал, что Шевалье утаивал от него какие-то подробности — не тот человек, считайте, три десятка лет знакомы, пуда соли не съели, но отношения близки к дружеским, а это в наши циничные времена кое-что да значит...
Тут, должно быть, другое. Смолин и сам прекрасно знал, как это иногда бывает: кто-то из твоих старых знакомых вдруг с налетом таинственности заявляет: «Старик, ты уж осторожнее, не суй хвост в мясорубку, бога ради, улицу переходи только на зеленый, и вообще...» Деталей он не приводит, потому что и сам их не знает. Просто-напросто что-то такое в воздухе носилось, на горизонте маячило...
Что характерно, подобные туманные предостережения порой оказываются как нельзя более кстати — но чаще всего оказываются пустышками. Дерганая у нас у всех жизнь, ремесло нервное, вот и случается иногда... сигнализация срабатывает.
Выйдя на улицу, Смолин направился было к машине, но через пару шагов резко повернулся и пошел к газетному киоску — усмотрел свежий номер «Губернских ведомостей» с их характерным зелено-белым оформлением. А встав перед стеклянной витринкой, сразу углядел и красный заголовок на первой странице: «ЖАНДАРМСКИЙ СЛЕД В ШАНТАРСКЕ!»
Незамедлительно купив газету, в машине вдумчиво прочитал статью на третьей странице, декорированную тремя фотографиями. На одной была покосившаяся избушка (как он и оговаривал, табличка с названием улицы и номером дома в кадр не попала). На второй красовался господин Дегтяренко, самодовольный и вальяжный, державший перед собой увесистый бронзовый раритет, на третьей — сам раритет крупным планом, так что историческая надпись прекрасно читалась.
Статья его, в общем, вполне устраивала. Конечно, она была написана в модном ныне бульварном стиле, конечно, Инга допустила с полдюжины ляпов (жандармерия и охранное отделение — сугубо разные конторы, и так далее, и так далее). Однако его приятно порадовало другое: девочка старательно выполнила уговор, все его требования и нюансы учла — а значит, первое испытание выдержала, с ней вполне можно было иметь дело. Что вовсе не означало полного доверия — рановато...
Он бросил газету на пассажирское сиденье, достал телефон.
-Да?
— Инга, вы прелесть, — сказал Смолин. — Я как раз читаю газету. Прекрасно. Просто прекрасно. И сенсация есть, и ни один антиквар морального ущерба не понес...
— Я же обещала. Да, а статью у меня, кажется, в Москву берут перепечатывать...
— Поздравляю, — сказал Смолин.
— Значит, со мной можно дружить?
— Ах, как хотелось бы поймать вас на слове...
— А вы поймайте. Вы же мне обещали много еще показать и рассказать...
— В ближайшее же время... — сказал Смолин. — Черт... Простите, меня опять выдергивают... Я вам обязательно позвоню, в самом скором времени, еще раз спасибо, вы своей очаровательной персоной прямо-таки реабилитируете массу журналюг...
Он нажал кнопочку, схватил с сиденья второй мобильник — там и в самом деле высветился Шварц, так что дело было и впрямь серьезное.
— И что? — спросил Смолин.
— Явились. Оба, с багажом...
— Понял, жму...
Вывернув на улицу, он еще раз мельком глянул на газету с фотографиями и ухмыльнулся. Все было в ажуре, в совершеннейшем. Избушка на курьих ножках была снята внаем у хозяина (взаправдашнего алкаша) всего на неделю — разумеется, без писаных договоров, без каких бы то ни было бумаг. Старый «целинник» перестал существовать как персонаж сразу, едва они уехали — а обе медали вернулись в магазин. Лично Смолин столичному гостю ничего не предлагал и за подлинность раритета ни единым словом не ручался — он всего лишь добросовестно навел любителя жандармских реликвий на нужный адрес, и не его вина, если что-то оказалось не так: москвич давно вышел из детского возраста, сам принимает решения, коли уж мнит себя сугубым знатоком... В общем, смело можно сказать, что прошло гладко. В случае чего будет молчать в тряпочку, опасаясь плюхи по самолюбию. Из-за таких предметов и таких сумм никто никогда не посылает ораву серьезных мальчиков с бесшумными пистолетами — да и шпану со свинчатками тоже не пускают по следу. Поматерится и будет объезжать Шантарск десятой дорогой, вот и всё... Бывали прецеденты.
Гоша демонстрировал супружеской паре средних лет граммофон в лакированном ящике, ничего не утверждая точно, но создавая у парочки (на вид — приезжие, туристы, сто процентов) убеждение, что они могут за смешные деньги прикупить редкость несказанную. Супруги, судя по виду, вскоре должны были этой иллюзией проникнуться и расстаться с некоторым количеством тышонок...
В другом углу длинного стеклянного прилавка шепотком любезничал с Маришкой Костя Бажанов из Манска — живописец из глубинки, очередной непризнанный гений (а впрочем, его странноватые работы покупали охотно, так что Смолин его приваживал на всякий случай, чем черт не шутит, порой художники входят в моду резко, и повезет тому, кто улучит момент).
Смолин подкрался на цыпочках. Песня была старая — Костя в который раз уговаривал Маришку позировать во имя высокого искусства, та в который раз пищала и жеманилась, упирая главным образом не на исконную девичью стыдливость, а на то, что она себя потом на полотне ни за что не узнает и никто ее не узнает (в чем, в обшем-то, была совершенно права, реальность гений из провинции преломлял очень уж своеобразно).
— Привет, — сказал Смолин.
— Василий Яклич... — от тридцатилетнего гения остро несло двумя насквозь профессиональными ароматами, то бишь красками и водкою. — С вас процентик, я к вам продавца притартал, интересные вешички...
— Посмотрим, — сказал Смолин, приятно улыбаясь. — Ты тут пока девушку пофантазируй, только в рамках, а я посмотрю...
Он бочком пробрался сквозь узкий проход за прилавок, вошел в служебные помещения и прислушался. Уловив голоса, направился в свой кабинет.
Там наличествовали Шварц с Котом Ученым, трезвые и умытые, а третий, как раз что-то им увлеченно вкручивавший, завидев Смолина, вскочил и с превеликим энтузиазмом протянул руку:
— Очень приятно, Василий Яковлевич, наслышан... Максим. Рад познакомиться...
— Аналогично, — сказал Смолин, пожал протянутую вяловатую руку и уселся на свое место. — Костя говорил, вы нас собрались несказанными редкостями удивить...
Перед ним был типичный московский хлюст: напористость вкупе с расхлябанностью и в словах и во всей фигуре, свой в доску, видывал виды, но к дремучим таежным жителям снисходителен настолько, что временами готов их признать чуть ли не ровней себе, апломба на четверых — а глаза, что характерно, честные-пречестные, и физиономия, пожалуй что, глуповатая, мы, мол, пороха не выдумаем, мы простецкие...
С прибауточками столичный гость принялся развязывать длинный сверток, тщательно упакованный в мешковину посредством клейкой ленты — по внешнему виду о содержимом ни за что не догадаешься... На стол перед Смолиным легли казацкая шашка в ножнах («царских времен» — значительно прокомментировал Максим), японский син-гунто идеальной сохранности и японский же клинок, но гораздо более старый и интересный — кю-гунто, то есть армейский меч образца тысяча восемьсот восемьдесят шестого года — причем, судя по накладке рукоятки, сплошь покрытой узорами из листьев и японской вишни, принадлежал он не сопливому лейтенантику, а офицеру чином не ниже майора.
Вытащив один за другим клинки из ножен, осмотрев их так и сяк, Смолин аккуратно разложил их на столе, эфесами к себе, наконечниками ножен к гостю, сказал спокойно:
— Интересно. Но Костя говорил, что у вас и что-то еще более редкое имеется...
Без прибауточек, но со значительной улыбочкой столичный гость извлек из кармана нечто завернутое в носовой платок, развернул, явив взорам футляр из коричневого кожзаменителя, а уж из него достал серебряный портсигар и положил перед Смолиным с гордым, триумфальным, чванливым видом сорвавшего нешуточный банк игрока — этакий лейб-гвардеец, завернувший перекинуться в картишки в деревенский трактирчик, где более серебряного рублишки отродясь не ставили, и с превеликой помпою выложивший на грязную столешницу, отроду не знавшую скатерти, пригоршню золотых империалов...
— Интересно, — повторил Смолин, вертя в руках портсигар, но пока что не открывая. — Что же мы тут имеем... Имеем мы тут не самый заковыристый сюжет — человек единоборствует с... пожалуй, это все же не тигр, а барс какой-нибудь, а? Уж не Мцыри ли? Ну, что я вам скажу, Максим... Портсигарчики такие у меня в магазине лежат самое большее баксов по пятьсот... Да и то для постоянных и хороших клиентов — скидка.
— Такие? — Максим смотрел на него именно тем взглядом, какого в данной ситуации следовало ожидать: несказанное превосходство белого сахиба над дикарями. — Да уж вряд ли... Вы на клеймо посмотрите...
Открыв портсигар, Смолин небрежно кинул взгляд... и старательно изобразил, будто остолбенел от несказанного изумления. Выждав некоторое время — притворившись, будто у него в зобу дыханье сперло, — едва ли не пролепетал:
— Хотите сказать... Фаберже?
— Хочу сказать, — триумфально возвестил Максим. — Карл Фаберже, поставщик двора его императорского величества... Вещичка для «Сотби».
— Ни черта не понимаю, — протянул Смолин с видом законченного деревенского вахлака. -— Что ж вы такую ценность в Москву не повезли продавать?
— Ох, Василий Яковлевич, как вы безмятежно на жизнь смотрите... Ну понятно, у вас таких тонкостей не знают... Я, да будет вам известно, надежных ходов в антикварный бизнес не имею. А без них в столице продавать такую вещь — дело рискованное. Хорошо еще, если заплатят пустячок — а могут и по затылку в переулке приложить...
— Да неужели? — притворно изумился Смолин.
— Будьте уверены...
— Черт знает что. У нас тут гораздо спокойнее все же...
— Вот то-то и оно, — сказал москвич с той же покровительственной развальцой. — А поэтому мне гораздо проще и спокойнее продать вещичку здесь за умеренную цену, чем рисковать в столице. Я же не торговец, случайно в руки попало...
— Это как? — с видом полного простодушия поинтересовался Смолин.
И выслушал занятную историю про дядю во Владивостоке, про фамильные реликвии, принадлежавшие той ветви Максимова рода, что отпочковалась еще при царе на Дальний Восток в лице капитана второго ранга с некоего броненосца, про нежелание дяди возиться с презренной торговлей (интеллигент, доктор наук, морской биолог)...
История, в общем, была вполне убедительная, изобиловала деталями, позволявшими с ходу определить, что сей молодой человек и книжки кое-какие почитывает, и в истории императорской России нахватан. Самое смешное — что иные подобные истории и в самом деле оказывались чистейшей правдой: вроде этюда Рубенса в захолустном райцентре, подлинного подстаканника Фаберже, принесенного в «Эльдорадо» не знающей ему настоящей цены бабусей-пенсионеркой... Да мало ли... Масса интересных, стопроцентно подлинных вещичек до сих пор всплывает там и сям на необъятных все еще просторах России-матушки. Так что рассказанная Максимом история при других обстоятельствах могла бы и прокатить... не будь кое-каких решительно опошляющих ее подробностей.
— Начинаю понимать, — сказал Смолин. — Японские мечи дедушка вашего дяди прихватил в сорок пятом в Маньчжурии...
— Только не дедушка, а отец.
— Ну, это детали... Главное, я правильно угадал.
— Ну да. Вот откуда шашка, я вам точно не скажу, она у них в доме валялась испокон веков...
— Черт знает что... — протянул Смолин, завороженно созерцая клеймо внутри портсигара. — Надо же, какая вещица...
— Бывает, — спокойно сказал Максим, лучась самодовольством и уверенностью в себе. — Я тут пролистал местную газетку... у вас в какой-то развалюхе нашли чернильницу Санкт-Петербургского охранного отделения...
— Быть не может! — изумился Смолин.
— Точно!
— А мы-то тут сидим, как в берлоге, ничего не знаем, что под самым носом творится... — сказал Смолин, старательно избегая иронии в голосе, для которой было еще не время. — Ну хорошо, это лирика, перейдем к грубой прозе... Что же вы хотите, Максим, за эти уникумы?
— Портсигар — десять штук евро. Нормально, по-моему. Вы же антикварщик, вы-то его сможете со временем продать и подороже.
— Пожалуй... А баксы, значит, не берете?
— Ну, если только по курсу... Ненадежен нынче бакс.
— Да, засада какая-то... — озабоченно сказал Смолин. — А клиночки?
— Ну, если все три... За пятерку.
— Евро, конечно?
— Да уж конечно...
— Соблазнительно, черт... — сказал Смолин. — А времени насчет подумать — никак?
— Ну, это ж бизнес, Василий Яковлевич, — улыбнулся Максим открыто и честно. — Вы в этом городе не один антиквар, я уже, признаюсь откровенно, еще два предложения имею... Решайтесь. Или как?
— Заманчиво... — повторил Смолин. — Деньги, в общем, найдутся... А вот как насчет подлинности?
— Василий Яковлевич! — воззвал Максим с неприкрытой укоризной. — Да это ж сразу видно! Это ж на поверхности! Да такая сделка раз в жизни бывает...
Ах, как честно он таращился! Как был чист, наивен, открыт и белоснежно-пушист! Даже неловко было оскорблять тенью подозрений столь порядочного и обаятельного молодого человека...
— А! — с ухарским видом махнул рукой Смолин. — Действительно, раз в жизни такое бывает... Но у меня только долларами...
— Нет проблем! — просиявший Максим проворно извлек плосконький калькулятор, моментально произвел нехитрые вычисления и показал Смолину узенький экранчик с рядком черных цифирок. — По курсу, мне лишнего не надо...
— Голуба моя, — повернулся Смолин к Шварцу. — Мы тут будем деньги считать, а ты пока что Ашотиком займись, он наверняка заждался...
— Понял, — с бесстрастным видом кивнул Шварц и проворно улетучился за дверь.
Вздыхая, кряхтя, мотая головой, Смолин открыл сейф, извлек пачку портретов покойных президентов и принялся их сосредоточенно считать. Закончив, придвинул к Максиму горку бумажек:
— Пересчитывать будете?
— Да ладно, я смотрел, когда вы считали...
— А то для порядка...
— Нет, все путем...
Вот теперь в нем стала ощущаться некоторая торопливость — нервишек не хватило играть до конца открытость, бесстрастие, наивную честность и прочую романтическую лабуду. Нет еще у сопляка должного навыка — ох, не играет он в покер, точно...
Тщательно упаковав денежки в свою барсетку, Максим с той же проступавшей суетливостью сказал быстро:
— Приятно было встретиться. Если что, я теперь всегда к вам...
И повернулся к двери. Глянув через его плечо на Кота Ученого, Смолин опустил веки и чуть заметно кивнул. Хижняк, явно истомившийся бездельем, словно бы невзначай оказался на пути устремившегося прочь с добычей волчонка позорного, словно небрежно сделал отточенно-плавное движение...
Черт его знает, как оно получилось, но москвич спиной вперед полетел к столу — где его аккуратненько принял вскочивший Смолин, уронил на стул, прихватил за глотку согнутой рукой и сказал совершенно другим тоном:
— Куда поскакал, козлик? Толковище только начинается, так что не егози...
Отеческого вразумления ради, он свободной левой чувствительно приложив юноше по почкам классическим «крюком», развернул физиономией к столу вместе с жалобно затрещавшим ветхим стулом. Отняв руку от глотки, сказал на ухо тихо, но веско: — Будешь дергаться, мудак, без яиц останешься... Понял?
Стукнула дверь — за спиной сидящего обозначился Шварц во всей своей нехилой комплекции, сообщил с гнусной ухмылочкой:
— Ашотик в полной боевой готовности...
— Василий Яковлевич! — воззвал Максим в тщетных попытках обрести прежнюю уверенность и безукоризненный вид честнейшего на свете человека. — Что за шутки идиотские!
Смолин мигнул Шварцу — и тот наградил сидящего смачным подзатыльником, отчего тот моментально заткнулся, скукожился, уже понимая, что все пошло наперекосяк и дело принимает самый нехороший оборот...
Постукивая по столу портсигаром, Смолин сказал наставительно, с расстановочкой:
— Ты знаешь, козлик, нас давно уже не злят всерьез субъекты вроде тебя — они нас давненько уж смешат, и не более того. Ма-ас-ковский пустой ба-амбук... — протянул он, гнусавя. — Именно что смешат. Мозгов у вас, ребятишки — ни хрена. До сих пор полагаете, что за Уралом живут туземцы, которые слезают с деревьев, едва их поманить блестящими бусиками, и отдают за бусики золотые самородки и неограненные алмазы... Молчать, паскуда! — прикрикнул он, увидев игру мимики на лице парня. — Говорить будешь, когда я разрешу. А если хрюкнешь без позволения, этот симпатичный парнишка у тебя за спиной опять по башке вмажет, так, что немногочисленные твои извилины распрямятся... — он усмехнулся без издевки, весело, широко. — Ребятки, ну пора ж умнеть... Лично я вообще не знаю на российских просторах такого места, где б меняли золото на бусики... А уж я всякое повидал... Ну, вякни пару слов, разрешаю...
— Да что вы в самом деле... Так же нечестно...
— Сука драная, — сказал Смолин, нехорошо усмехаясь. — Пидер гаденький... А подсовывать мне фуфло за бешеные бабки — честно?
— Какое фуфло?
— Сам знаешь, — сказал Смолин. Времени у него было много, и он мог себе позволить долгое развлечение. — Вот насчет шашечки, — он мимолетно коснулся эфеса, — ничего плохого сказать не могу. Шашка, как вы изволили выразиться, царских времен, тут уж не поспоришь и не опошлишь. Две штуки евро она, конечно, не стоит, обтерханная... но штук за пятьдесят рублями я бы ее продал хоть завтра — а за сороковник и вовсе через пару часов. Но что касается всего остального — перед нами полное и законченное фуфло. Оба «японца» — новоделы, копии, японцы их начали продавать еще двадцать лет назад, именно как копии, не выдавая за оригиналы, боже упаси... Ты, придурок, даже не пробовал прибор состарить — позолоченная латунь, классические копии, блестит, как у кота яйца... Я в своей жизни повидал столько настоящих, что ошибки быть не может. Вон там, на полке, — он небрежно ткнул большим пальцем через плечо, — как раз и стоит японский каталог, цветной, роскошный, цены прошлого года четко обозначены... Мне его лень доставать, ты уж поверь на слово, выблядок драный... — Смолин хохотнул. — Что понурился? Грустно тебе, корявенький? Погоди, загрустишь посильнее..
Теперь — о Фабере, сиречь господине Фаберже, поставщике двора и все такое прочее... Этот портсигарчик, сляпанный в двадцатых годах двадцатого века, в прошлой жизни как раз и носил соответствующее клеймо. И купил ты его, декадент, за девять тысяч рублей в магазине «Раритет», у господина Тарабрина по кличке «Врубель» — свои люди эту кличку произносят раздельно: не фамилия художника, а — «В рубель». Что, скажу тебе по секрету, обозначает не самый тяжелый вес означенного господина в шантарской антикварке. А Врубелю его толкнул за шесть тысяч Миша из Барнаула... Держал я этот портсигарчик в руках, когда клеймо на нем было старое, как нельзя более соответствующее истинному возрасту... Ну вот. А потом Врубель тебя сводил к Виктору Пантелеевичу по прозвищу Маэстро, каковой с присущим ему искусством изобразил на месте старых чекух новые, фаберовские... Я что-то неправильно излагаю? Ты скажи, ежели я в чем ошибся... Молчишь? Молчишь, падло, что ж тебе сказать-то в этой хреновой ситуации...
— Нет, если так, возьмите...
Попытка парнишечки вынуть из внутреннего кармана легкой куртки неправедно полученные денежки была мгновенно пресечена Шварцем, врезавшим ребром ладони меж шеей и плечом. Кот Ученый, заскучавший, должно быть, из-за совершеннейшего своего неучастия в событиях, предложил мягким интеллигентным тоном:
— Ну что, кончаем с гуманизмом и начинаем пинать всерьез?
— Друг мой, я вами удручен, — сказал Смолин. — Зачем же пинать живого человека, что за садизм... Итак. Откуда ты взял свое фуфло, мы уже выяснили. Теперь побежим вприпрыжку по твоим странствиям в поисках халявной денежки... Портсигарчик этот ты пытался сдать в Новониколаевске — Витальичу в «Золотую пещеру» и Коле Кабанову, вольному стрелку, но они, будучи людьми с некоторым житейским опытом, тебя отшили. Тогда ты дернул в Томск, обошел все три тамошних точки, но опять-таки не встретил желания отдать настоящие деньги за фуфло. Вот и подался к нам, гастролер долбаный... Ладно, — сказал он с видом величайшей скуки. — Это уже становится скучным и неинтересным... Запускайте Ашотика, что ли...
Скалясь и цинично похохатывая, Шварц распахнул дверь на всю ширину и рявкнул:
— Ашот Гамлетович, вас просят!
В дверях возник... Точнее, громоздился... Короче говоря, подходящее слово подобрать было трудновато. Ашотик занимал своей громадною фигурой весь дверной проем, отнюдь не узкий и не низкий, касаясь макушкой притолоки, а косяка — плечами. Телосложением он более всего напоминал поставленный на попа микроавтобус и одет был без особых претензий на элегантность: в потертые тренировочные штаны и распахнутый белый халат, открывавший необъятное пузо, а также могучую грудь, заросшую черным волосом. Из особых примет у него имелись золотая цепь на бычьей шее, весом этак около килограмма, и пара золотых перстней, тоже сработанных без излишней мелочности. Картина была впечатляющая.
— Баре дзевс! — прогудел великан.
— Баре дзевс, Ашотик! — сказал Смолин приветливо. — Заходи, не смущайся...
— Ково виибат?
— А вот тебе милая девочка, — сказал Смолин, кивая на обомлевшего москвича. — Вот это нехорошее создание пыталось нас, убогих, кинуть на приличные деньги, но было разоблачено... Что ж еще с ним сделать-то?
— Ибат, канэчно! — пробасил Ашотик, надвигаясь. — Ах, какой красывый девичка, я тарчу! Сама штанышки снымеш, милая, или тэбэ памоч?
Судя по реакции, заезжий жулик никакой любви к подобным развлечениям не испытывал: он отпрыгнул к стене, вжался в нее так, словно надеялся проломить, и заорал:
— Вы что, охренели?
— Ничего-ничего, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Мы ж не звери и в правовом государстве живем... Потом покажем тебе дорожку до РОВД, и ты там сможешь невозбранно подать заявление о том, что с тобой совершили акт мужеложства самым насильственным образом. У Ашотика все равно железная справка из «дурки», недельку там покантуется, а потом мы его выкупим, в который раз. А вот тебе придется следакам по десять раз повторять, как именно тебя ставили и что именно проделывали... Ну ладно. Соловья баснями не кормят. Давай, Ашотик, побалуй с девочкой, а мы посмотрим...
— Ва! — с большим воодушевлением воскликнул Ашотик, звучно похлопывая себя по пузу. — Хады суда, моя сладэнькая, Ашот Гамлэтович тэбя савсем не болно апрыходует...
Он ловко сцапал москвича с неожиданным для столь великанской фигуры проворством и вмиг легонько придушил, едва тот нацелился орать. Припечатал физиономией к столу, похлопал пониже спины, ласково приговаривая:
— Тэбэ понравытся, солнышко...
Его жертва, все еще тщетно пытаясь вырываться, издавала звуки, больше всего напоминавшие щенячий скулеж. Когда ситуация для некоторых ее участников — точнее, одного-единственного — исполнилась законченного драматизма, Смолин легонько хлопнул в ладоши:
— Стоп, снято, всем спасибо...
Отпустив незадачливого афериста, Ашотик напоследок еще раз ласково похлопал его по попке, хохотнул и удалился в сопровождении Шварца. Милейший был человек (без малейшей тяги к педерастии), работал шеф-поваром в армянском кафе напротив и добрым соседям охотно оказывал подобные услуги за смешные деньги — поскольку к тому же, как давно выяснилось, всю жизнь мечтал играть на сцене, да как-то не сложилось...
Смолин сел за стол и брезгливо сказал:
— Ладно, не хлюпай, чадушко. Пошутить нельзя?
Москвич, все еще легонько сотрясаясь от нешуточного испуга, таращился на него с лютой, бессильной злобой, но вякнуть хоть словечко, разумеется, опасался.
— Можно все это провернуть и по-другому, — хладнокровно продолжал Смолин. — Тебе не приходило в дурную башку, что номера купюр могли быть переписаны? Тогда процедура и вовсе становится культурнейшей, цивилизованнейшей — строчим заяву в РОВД, сдаем тебя, козла, экспертиза в два счета устанавливает, что Фабер и оба японца липовые — и светит тебе веселая статья касаемо торговли заведомыми фалыпаками. А учитывая, что казацкая шашечка настоящая, приплюсовывается еще и торговля холодным оружием. Чистейшее дело получится, согласись. Вряд ли у тебя найдутся бабки высвистывать столичных звезд вроде Резака и Падлы, так что куковать тебе, придурок, на сибирской зоне от звонка до звонка... Мы люди не злые, мы тебе обязательно дачку пошлем с пряниками и вазелином — у нас на зонах любят из московских Манек делать...
— А как насчет содействия!
— Вот это — другое дело, — сказал Смолин. — Содействие никогда лишним не бывает... но и к нему предпочитаю прибегать лишь в случае крайней необходимости.
— Экзистенциалист ты наш...
— Ну, что поделать, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Господи, я был когда-то разочарован... Я-то думал по молодости лет, что сам эту жизненную философию изобрел: стисни зубы и держись, когда весь мир идет на тебя войной... А потом оказалось, что это давным-давно известно под красивым названием «экзистенциализм», и новизны тут нет ни капли... Всего тебе хорошего. Я обязательно приду, если что, в конце концов, я не застенчивый...
Он кивнул, вышел и неторопливо пошел по длинному коридору с полудюжиной дверей справа и слева — из-за одной слышался ожесточенный лязг стали, из-за другой долетали воинственные вопли, в третьей (она была приоткрыта) тусовался табунок девочек — эльфов в зеленых вычурных нарядах — ага, опять собираются разыгрывать в прилегающей тайге нечто фантазийное...
Туманное предостережение Шевалье его не особенно заинтересовало: именно в силу туманности. Он и мысли не допускал, что Шевалье утаивал от него какие-то подробности — не тот человек, считайте, три десятка лет знакомы, пуда соли не съели, но отношения близки к дружеским, а это в наши циничные времена кое-что да значит...
Тут, должно быть, другое. Смолин и сам прекрасно знал, как это иногда бывает: кто-то из твоих старых знакомых вдруг с налетом таинственности заявляет: «Старик, ты уж осторожнее, не суй хвост в мясорубку, бога ради, улицу переходи только на зеленый, и вообще...» Деталей он не приводит, потому что и сам их не знает. Просто-напросто что-то такое в воздухе носилось, на горизонте маячило...
Что характерно, подобные туманные предостережения порой оказываются как нельзя более кстати — но чаще всего оказываются пустышками. Дерганая у нас у всех жизнь, ремесло нервное, вот и случается иногда... сигнализация срабатывает.
Выйдя на улицу, Смолин направился было к машине, но через пару шагов резко повернулся и пошел к газетному киоску — усмотрел свежий номер «Губернских ведомостей» с их характерным зелено-белым оформлением. А встав перед стеклянной витринкой, сразу углядел и красный заголовок на первой странице: «ЖАНДАРМСКИЙ СЛЕД В ШАНТАРСКЕ!»
Незамедлительно купив газету, в машине вдумчиво прочитал статью на третьей странице, декорированную тремя фотографиями. На одной была покосившаяся избушка (как он и оговаривал, табличка с названием улицы и номером дома в кадр не попала). На второй красовался господин Дегтяренко, самодовольный и вальяжный, державший перед собой увесистый бронзовый раритет, на третьей — сам раритет крупным планом, так что историческая надпись прекрасно читалась.
Статья его, в общем, вполне устраивала. Конечно, она была написана в модном ныне бульварном стиле, конечно, Инга допустила с полдюжины ляпов (жандармерия и охранное отделение — сугубо разные конторы, и так далее, и так далее). Однако его приятно порадовало другое: девочка старательно выполнила уговор, все его требования и нюансы учла — а значит, первое испытание выдержала, с ней вполне можно было иметь дело. Что вовсе не означало полного доверия — рановато...
Он бросил газету на пассажирское сиденье, достал телефон.
-Да?
— Инга, вы прелесть, — сказал Смолин. — Я как раз читаю газету. Прекрасно. Просто прекрасно. И сенсация есть, и ни один антиквар морального ущерба не понес...
— Я же обещала. Да, а статью у меня, кажется, в Москву берут перепечатывать...
— Поздравляю, — сказал Смолин.
— Значит, со мной можно дружить?
— Ах, как хотелось бы поймать вас на слове...
— А вы поймайте. Вы же мне обещали много еще показать и рассказать...
— В ближайшее же время... — сказал Смолин. — Черт... Простите, меня опять выдергивают... Я вам обязательно позвоню, в самом скором времени, еще раз спасибо, вы своей очаровательной персоной прямо-таки реабилитируете массу журналюг...
Он нажал кнопочку, схватил с сиденья второй мобильник — там и в самом деле высветился Шварц, так что дело было и впрямь серьезное.
— И что? — спросил Смолин.
— Явились. Оба, с багажом...
— Понял, жму...
Вывернув на улицу, он еще раз мельком глянул на газету с фотографиями и ухмыльнулся. Все было в ажуре, в совершеннейшем. Избушка на курьих ножках была снята внаем у хозяина (взаправдашнего алкаша) всего на неделю — разумеется, без писаных договоров, без каких бы то ни было бумаг. Старый «целинник» перестал существовать как персонаж сразу, едва они уехали — а обе медали вернулись в магазин. Лично Смолин столичному гостю ничего не предлагал и за подлинность раритета ни единым словом не ручался — он всего лишь добросовестно навел любителя жандармских реликвий на нужный адрес, и не его вина, если что-то оказалось не так: москвич давно вышел из детского возраста, сам принимает решения, коли уж мнит себя сугубым знатоком... В общем, смело можно сказать, что прошло гладко. В случае чего будет молчать в тряпочку, опасаясь плюхи по самолюбию. Из-за таких предметов и таких сумм никто никогда не посылает ораву серьезных мальчиков с бесшумными пистолетами — да и шпану со свинчатками тоже не пускают по следу. Поматерится и будет объезжать Шантарск десятой дорогой, вот и всё... Бывали прецеденты.
Гоша демонстрировал супружеской паре средних лет граммофон в лакированном ящике, ничего не утверждая точно, но создавая у парочки (на вид — приезжие, туристы, сто процентов) убеждение, что они могут за смешные деньги прикупить редкость несказанную. Супруги, судя по виду, вскоре должны были этой иллюзией проникнуться и расстаться с некоторым количеством тышонок...
В другом углу длинного стеклянного прилавка шепотком любезничал с Маришкой Костя Бажанов из Манска — живописец из глубинки, очередной непризнанный гений (а впрочем, его странноватые работы покупали охотно, так что Смолин его приваживал на всякий случай, чем черт не шутит, порой художники входят в моду резко, и повезет тому, кто улучит момент).
Смолин подкрался на цыпочках. Песня была старая — Костя в который раз уговаривал Маришку позировать во имя высокого искусства, та в который раз пищала и жеманилась, упирая главным образом не на исконную девичью стыдливость, а на то, что она себя потом на полотне ни за что не узнает и никто ее не узнает (в чем, в обшем-то, была совершенно права, реальность гений из провинции преломлял очень уж своеобразно).
— Привет, — сказал Смолин.
— Василий Яклич... — от тридцатилетнего гения остро несло двумя насквозь профессиональными ароматами, то бишь красками и водкою. — С вас процентик, я к вам продавца притартал, интересные вешички...
— Посмотрим, — сказал Смолин, приятно улыбаясь. — Ты тут пока девушку пофантазируй, только в рамках, а я посмотрю...
Он бочком пробрался сквозь узкий проход за прилавок, вошел в служебные помещения и прислушался. Уловив голоса, направился в свой кабинет.
Там наличествовали Шварц с Котом Ученым, трезвые и умытые, а третий, как раз что-то им увлеченно вкручивавший, завидев Смолина, вскочил и с превеликим энтузиазмом протянул руку:
— Очень приятно, Василий Яковлевич, наслышан... Максим. Рад познакомиться...
— Аналогично, — сказал Смолин, пожал протянутую вяловатую руку и уселся на свое место. — Костя говорил, вы нас собрались несказанными редкостями удивить...
Перед ним был типичный московский хлюст: напористость вкупе с расхлябанностью и в словах и во всей фигуре, свой в доску, видывал виды, но к дремучим таежным жителям снисходителен настолько, что временами готов их признать чуть ли не ровней себе, апломба на четверых — а глаза, что характерно, честные-пречестные, и физиономия, пожалуй что, глуповатая, мы, мол, пороха не выдумаем, мы простецкие...
С прибауточками столичный гость принялся развязывать длинный сверток, тщательно упакованный в мешковину посредством клейкой ленты — по внешнему виду о содержимом ни за что не догадаешься... На стол перед Смолиным легли казацкая шашка в ножнах («царских времен» — значительно прокомментировал Максим), японский син-гунто идеальной сохранности и японский же клинок, но гораздо более старый и интересный — кю-гунто, то есть армейский меч образца тысяча восемьсот восемьдесят шестого года — причем, судя по накладке рукоятки, сплошь покрытой узорами из листьев и японской вишни, принадлежал он не сопливому лейтенантику, а офицеру чином не ниже майора.
Вытащив один за другим клинки из ножен, осмотрев их так и сяк, Смолин аккуратно разложил их на столе, эфесами к себе, наконечниками ножен к гостю, сказал спокойно:
— Интересно. Но Костя говорил, что у вас и что-то еще более редкое имеется...
Без прибауточек, но со значительной улыбочкой столичный гость извлек из кармана нечто завернутое в носовой платок, развернул, явив взорам футляр из коричневого кожзаменителя, а уж из него достал серебряный портсигар и положил перед Смолиным с гордым, триумфальным, чванливым видом сорвавшего нешуточный банк игрока — этакий лейб-гвардеец, завернувший перекинуться в картишки в деревенский трактирчик, где более серебряного рублишки отродясь не ставили, и с превеликой помпою выложивший на грязную столешницу, отроду не знавшую скатерти, пригоршню золотых империалов...
— Интересно, — повторил Смолин, вертя в руках портсигар, но пока что не открывая. — Что же мы тут имеем... Имеем мы тут не самый заковыристый сюжет — человек единоборствует с... пожалуй, это все же не тигр, а барс какой-нибудь, а? Уж не Мцыри ли? Ну, что я вам скажу, Максим... Портсигарчики такие у меня в магазине лежат самое большее баксов по пятьсот... Да и то для постоянных и хороших клиентов — скидка.
— Такие? — Максим смотрел на него именно тем взглядом, какого в данной ситуации следовало ожидать: несказанное превосходство белого сахиба над дикарями. — Да уж вряд ли... Вы на клеймо посмотрите...
Открыв портсигар, Смолин небрежно кинул взгляд... и старательно изобразил, будто остолбенел от несказанного изумления. Выждав некоторое время — притворившись, будто у него в зобу дыханье сперло, — едва ли не пролепетал:
— Хотите сказать... Фаберже?
— Хочу сказать, — триумфально возвестил Максим. — Карл Фаберже, поставщик двора его императорского величества... Вещичка для «Сотби».
— Ни черта не понимаю, — протянул Смолин с видом законченного деревенского вахлака. -— Что ж вы такую ценность в Москву не повезли продавать?
— Ох, Василий Яковлевич, как вы безмятежно на жизнь смотрите... Ну понятно, у вас таких тонкостей не знают... Я, да будет вам известно, надежных ходов в антикварный бизнес не имею. А без них в столице продавать такую вещь — дело рискованное. Хорошо еще, если заплатят пустячок — а могут и по затылку в переулке приложить...
— Да неужели? — притворно изумился Смолин.
— Будьте уверены...
— Черт знает что. У нас тут гораздо спокойнее все же...
— Вот то-то и оно, — сказал москвич с той же покровительственной развальцой. — А поэтому мне гораздо проще и спокойнее продать вещичку здесь за умеренную цену, чем рисковать в столице. Я же не торговец, случайно в руки попало...
— Это как? — с видом полного простодушия поинтересовался Смолин.
И выслушал занятную историю про дядю во Владивостоке, про фамильные реликвии, принадлежавшие той ветви Максимова рода, что отпочковалась еще при царе на Дальний Восток в лице капитана второго ранга с некоего броненосца, про нежелание дяди возиться с презренной торговлей (интеллигент, доктор наук, морской биолог)...
История, в общем, была вполне убедительная, изобиловала деталями, позволявшими с ходу определить, что сей молодой человек и книжки кое-какие почитывает, и в истории императорской России нахватан. Самое смешное — что иные подобные истории и в самом деле оказывались чистейшей правдой: вроде этюда Рубенса в захолустном райцентре, подлинного подстаканника Фаберже, принесенного в «Эльдорадо» не знающей ему настоящей цены бабусей-пенсионеркой... Да мало ли... Масса интересных, стопроцентно подлинных вещичек до сих пор всплывает там и сям на необъятных все еще просторах России-матушки. Так что рассказанная Максимом история при других обстоятельствах могла бы и прокатить... не будь кое-каких решительно опошляющих ее подробностей.
— Начинаю понимать, — сказал Смолин. — Японские мечи дедушка вашего дяди прихватил в сорок пятом в Маньчжурии...
— Только не дедушка, а отец.
— Ну, это детали... Главное, я правильно угадал.
— Ну да. Вот откуда шашка, я вам точно не скажу, она у них в доме валялась испокон веков...
— Черт знает что... — протянул Смолин, завороженно созерцая клеймо внутри портсигара. — Надо же, какая вещица...
— Бывает, — спокойно сказал Максим, лучась самодовольством и уверенностью в себе. — Я тут пролистал местную газетку... у вас в какой-то развалюхе нашли чернильницу Санкт-Петербургского охранного отделения...
— Быть не может! — изумился Смолин.
— Точно!
— А мы-то тут сидим, как в берлоге, ничего не знаем, что под самым носом творится... — сказал Смолин, старательно избегая иронии в голосе, для которой было еще не время. — Ну хорошо, это лирика, перейдем к грубой прозе... Что же вы хотите, Максим, за эти уникумы?
— Портсигар — десять штук евро. Нормально, по-моему. Вы же антикварщик, вы-то его сможете со временем продать и подороже.
— Пожалуй... А баксы, значит, не берете?
— Ну, если только по курсу... Ненадежен нынче бакс.
— Да, засада какая-то... — озабоченно сказал Смолин. — А клиночки?
— Ну, если все три... За пятерку.
— Евро, конечно?
— Да уж конечно...
— Соблазнительно, черт... — сказал Смолин. — А времени насчет подумать — никак?
— Ну, это ж бизнес, Василий Яковлевич, — улыбнулся Максим открыто и честно. — Вы в этом городе не один антиквар, я уже, признаюсь откровенно, еще два предложения имею... Решайтесь. Или как?
— Заманчиво... — повторил Смолин. — Деньги, в общем, найдутся... А вот как насчет подлинности?
— Василий Яковлевич! — воззвал Максим с неприкрытой укоризной. — Да это ж сразу видно! Это ж на поверхности! Да такая сделка раз в жизни бывает...
Ах, как честно он таращился! Как был чист, наивен, открыт и белоснежно-пушист! Даже неловко было оскорблять тенью подозрений столь порядочного и обаятельного молодого человека...
— А! — с ухарским видом махнул рукой Смолин. — Действительно, раз в жизни такое бывает... Но у меня только долларами...
— Нет проблем! — просиявший Максим проворно извлек плосконький калькулятор, моментально произвел нехитрые вычисления и показал Смолину узенький экранчик с рядком черных цифирок. — По курсу, мне лишнего не надо...
— Голуба моя, — повернулся Смолин к Шварцу. — Мы тут будем деньги считать, а ты пока что Ашотиком займись, он наверняка заждался...
— Понял, — с бесстрастным видом кивнул Шварц и проворно улетучился за дверь.
Вздыхая, кряхтя, мотая головой, Смолин открыл сейф, извлек пачку портретов покойных президентов и принялся их сосредоточенно считать. Закончив, придвинул к Максиму горку бумажек:
— Пересчитывать будете?
— Да ладно, я смотрел, когда вы считали...
— А то для порядка...
— Нет, все путем...
Вот теперь в нем стала ощущаться некоторая торопливость — нервишек не хватило играть до конца открытость, бесстрастие, наивную честность и прочую романтическую лабуду. Нет еще у сопляка должного навыка — ох, не играет он в покер, точно...
Тщательно упаковав денежки в свою барсетку, Максим с той же проступавшей суетливостью сказал быстро:
— Приятно было встретиться. Если что, я теперь всегда к вам...
И повернулся к двери. Глянув через его плечо на Кота Ученого, Смолин опустил веки и чуть заметно кивнул. Хижняк, явно истомившийся бездельем, словно бы невзначай оказался на пути устремившегося прочь с добычей волчонка позорного, словно небрежно сделал отточенно-плавное движение...
Черт его знает, как оно получилось, но москвич спиной вперед полетел к столу — где его аккуратненько принял вскочивший Смолин, уронил на стул, прихватил за глотку согнутой рукой и сказал совершенно другим тоном:
— Куда поскакал, козлик? Толковище только начинается, так что не егози...
Отеческого вразумления ради, он свободной левой чувствительно приложив юноше по почкам классическим «крюком», развернул физиономией к столу вместе с жалобно затрещавшим ветхим стулом. Отняв руку от глотки, сказал на ухо тихо, но веско: — Будешь дергаться, мудак, без яиц останешься... Понял?
Стукнула дверь — за спиной сидящего обозначился Шварц во всей своей нехилой комплекции, сообщил с гнусной ухмылочкой:
— Ашотик в полной боевой готовности...
— Василий Яковлевич! — воззвал Максим в тщетных попытках обрести прежнюю уверенность и безукоризненный вид честнейшего на свете человека. — Что за шутки идиотские!
Смолин мигнул Шварцу — и тот наградил сидящего смачным подзатыльником, отчего тот моментально заткнулся, скукожился, уже понимая, что все пошло наперекосяк и дело принимает самый нехороший оборот...
Постукивая по столу портсигаром, Смолин сказал наставительно, с расстановочкой:
— Ты знаешь, козлик, нас давно уже не злят всерьез субъекты вроде тебя — они нас давненько уж смешат, и не более того. Ма-ас-ковский пустой ба-амбук... — протянул он, гнусавя. — Именно что смешат. Мозгов у вас, ребятишки — ни хрена. До сих пор полагаете, что за Уралом живут туземцы, которые слезают с деревьев, едва их поманить блестящими бусиками, и отдают за бусики золотые самородки и неограненные алмазы... Молчать, паскуда! — прикрикнул он, увидев игру мимики на лице парня. — Говорить будешь, когда я разрешу. А если хрюкнешь без позволения, этот симпатичный парнишка у тебя за спиной опять по башке вмажет, так, что немногочисленные твои извилины распрямятся... — он усмехнулся без издевки, весело, широко. — Ребятки, ну пора ж умнеть... Лично я вообще не знаю на российских просторах такого места, где б меняли золото на бусики... А уж я всякое повидал... Ну, вякни пару слов, разрешаю...
— Да что вы в самом деле... Так же нечестно...
— Сука драная, — сказал Смолин, нехорошо усмехаясь. — Пидер гаденький... А подсовывать мне фуфло за бешеные бабки — честно?
— Какое фуфло?
— Сам знаешь, — сказал Смолин. Времени у него было много, и он мог себе позволить долгое развлечение. — Вот насчет шашечки, — он мимолетно коснулся эфеса, — ничего плохого сказать не могу. Шашка, как вы изволили выразиться, царских времен, тут уж не поспоришь и не опошлишь. Две штуки евро она, конечно, не стоит, обтерханная... но штук за пятьдесят рублями я бы ее продал хоть завтра — а за сороковник и вовсе через пару часов. Но что касается всего остального — перед нами полное и законченное фуфло. Оба «японца» — новоделы, копии, японцы их начали продавать еще двадцать лет назад, именно как копии, не выдавая за оригиналы, боже упаси... Ты, придурок, даже не пробовал прибор состарить — позолоченная латунь, классические копии, блестит, как у кота яйца... Я в своей жизни повидал столько настоящих, что ошибки быть не может. Вон там, на полке, — он небрежно ткнул большим пальцем через плечо, — как раз и стоит японский каталог, цветной, роскошный, цены прошлого года четко обозначены... Мне его лень доставать, ты уж поверь на слово, выблядок драный... — Смолин хохотнул. — Что понурился? Грустно тебе, корявенький? Погоди, загрустишь посильнее..
Теперь — о Фабере, сиречь господине Фаберже, поставщике двора и все такое прочее... Этот портсигарчик, сляпанный в двадцатых годах двадцатого века, в прошлой жизни как раз и носил соответствующее клеймо. И купил ты его, декадент, за девять тысяч рублей в магазине «Раритет», у господина Тарабрина по кличке «Врубель» — свои люди эту кличку произносят раздельно: не фамилия художника, а — «В рубель». Что, скажу тебе по секрету, обозначает не самый тяжелый вес означенного господина в шантарской антикварке. А Врубелю его толкнул за шесть тысяч Миша из Барнаула... Держал я этот портсигарчик в руках, когда клеймо на нем было старое, как нельзя более соответствующее истинному возрасту... Ну вот. А потом Врубель тебя сводил к Виктору Пантелеевичу по прозвищу Маэстро, каковой с присущим ему искусством изобразил на месте старых чекух новые, фаберовские... Я что-то неправильно излагаю? Ты скажи, ежели я в чем ошибся... Молчишь? Молчишь, падло, что ж тебе сказать-то в этой хреновой ситуации...
— Нет, если так, возьмите...
Попытка парнишечки вынуть из внутреннего кармана легкой куртки неправедно полученные денежки была мгновенно пресечена Шварцем, врезавшим ребром ладони меж шеей и плечом. Кот Ученый, заскучавший, должно быть, из-за совершеннейшего своего неучастия в событиях, предложил мягким интеллигентным тоном:
— Ну что, кончаем с гуманизмом и начинаем пинать всерьез?
— Друг мой, я вами удручен, — сказал Смолин. — Зачем же пинать живого человека, что за садизм... Итак. Откуда ты взял свое фуфло, мы уже выяснили. Теперь побежим вприпрыжку по твоим странствиям в поисках халявной денежки... Портсигарчик этот ты пытался сдать в Новониколаевске — Витальичу в «Золотую пещеру» и Коле Кабанову, вольному стрелку, но они, будучи людьми с некоторым житейским опытом, тебя отшили. Тогда ты дернул в Томск, обошел все три тамошних точки, но опять-таки не встретил желания отдать настоящие деньги за фуфло. Вот и подался к нам, гастролер долбаный... Ладно, — сказал он с видом величайшей скуки. — Это уже становится скучным и неинтересным... Запускайте Ашотика, что ли...
Скалясь и цинично похохатывая, Шварц распахнул дверь на всю ширину и рявкнул:
— Ашот Гамлетович, вас просят!
В дверях возник... Точнее, громоздился... Короче говоря, подходящее слово подобрать было трудновато. Ашотик занимал своей громадною фигурой весь дверной проем, отнюдь не узкий и не низкий, касаясь макушкой притолоки, а косяка — плечами. Телосложением он более всего напоминал поставленный на попа микроавтобус и одет был без особых претензий на элегантность: в потертые тренировочные штаны и распахнутый белый халат, открывавший необъятное пузо, а также могучую грудь, заросшую черным волосом. Из особых примет у него имелись золотая цепь на бычьей шее, весом этак около килограмма, и пара золотых перстней, тоже сработанных без излишней мелочности. Картина была впечатляющая.
— Баре дзевс! — прогудел великан.
— Баре дзевс, Ашотик! — сказал Смолин приветливо. — Заходи, не смущайся...
— Ково виибат?
— А вот тебе милая девочка, — сказал Смолин, кивая на обомлевшего москвича. — Вот это нехорошее создание пыталось нас, убогих, кинуть на приличные деньги, но было разоблачено... Что ж еще с ним сделать-то?
— Ибат, канэчно! — пробасил Ашотик, надвигаясь. — Ах, какой красывый девичка, я тарчу! Сама штанышки снымеш, милая, или тэбэ памоч?
Судя по реакции, заезжий жулик никакой любви к подобным развлечениям не испытывал: он отпрыгнул к стене, вжался в нее так, словно надеялся проломить, и заорал:
— Вы что, охренели?
— Ничего-ничего, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Мы ж не звери и в правовом государстве живем... Потом покажем тебе дорожку до РОВД, и ты там сможешь невозбранно подать заявление о том, что с тобой совершили акт мужеложства самым насильственным образом. У Ашотика все равно железная справка из «дурки», недельку там покантуется, а потом мы его выкупим, в который раз. А вот тебе придется следакам по десять раз повторять, как именно тебя ставили и что именно проделывали... Ну ладно. Соловья баснями не кормят. Давай, Ашотик, побалуй с девочкой, а мы посмотрим...
— Ва! — с большим воодушевлением воскликнул Ашотик, звучно похлопывая себя по пузу. — Хады суда, моя сладэнькая, Ашот Гамлэтович тэбя савсем не болно апрыходует...
Он ловко сцапал москвича с неожиданным для столь великанской фигуры проворством и вмиг легонько придушил, едва тот нацелился орать. Припечатал физиономией к столу, похлопал пониже спины, ласково приговаривая:
— Тэбэ понравытся, солнышко...
Его жертва, все еще тщетно пытаясь вырываться, издавала звуки, больше всего напоминавшие щенячий скулеж. Когда ситуация для некоторых ее участников — точнее, одного-единственного — исполнилась законченного драматизма, Смолин легонько хлопнул в ладоши:
— Стоп, снято, всем спасибо...
Отпустив незадачливого афериста, Ашотик напоследок еще раз ласково похлопал его по попке, хохотнул и удалился в сопровождении Шварца. Милейший был человек (без малейшей тяги к педерастии), работал шеф-поваром в армянском кафе напротив и добрым соседям охотно оказывал подобные услуги за смешные деньги — поскольку к тому же, как давно выяснилось, всю жизнь мечтал играть на сцене, да как-то не сложилось...
Смолин сел за стол и брезгливо сказал:
— Ладно, не хлюпай, чадушко. Пошутить нельзя?
Москвич, все еще легонько сотрясаясь от нешуточного испуга, таращился на него с лютой, бессильной злобой, но вякнуть хоть словечко, разумеется, опасался.
— Можно все это провернуть и по-другому, — хладнокровно продолжал Смолин. — Тебе не приходило в дурную башку, что номера купюр могли быть переписаны? Тогда процедура и вовсе становится культурнейшей, цивилизованнейшей — строчим заяву в РОВД, сдаем тебя, козла, экспертиза в два счета устанавливает, что Фабер и оба японца липовые — и светит тебе веселая статья касаемо торговли заведомыми фалыпаками. А учитывая, что казацкая шашечка настоящая, приплюсовывается еще и торговля холодным оружием. Чистейшее дело получится, согласись. Вряд ли у тебя найдутся бабки высвистывать столичных звезд вроде Резака и Падлы, так что куковать тебе, придурок, на сибирской зоне от звонка до звонка... Мы люди не злые, мы тебе обязательно дачку пошлем с пряниками и вазелином — у нас на зонах любят из московских Манек делать...