Бушков Александр Александрович. Антиквар

   Снова — изъятие всего имевшегося в магазине холодняка, среди которого имелась и пара вещичек, принадлежавших Смолину. Но самым печальным было не это. Происходящее целиком и полностью укладывалось во фразу из старого анекдота: «Тенденция, однако». В самом деле, чрезвычайно походило на кампанию. Подобные кампании на антикварный рынок влияют исключительно скверно — а противоборствовать им никак невозможно. Остается жить максимально осторожно, рассчитывать каждый шаг, к каждому покупателю из новых рентгеновски приглядываться, богу молиться, чтобы это стихийное бедствие поскорее кончилось...
   Заведя машину во двор да так и оставив ее по летнему времени у са мых ворот, Смолин, уже с наработайной за полгода сноровкой, захлопнул крашенные в армейский зеленый цвет створки — под азартный лай прыгавшей в своем вольере Катьки. Судя по тому, что она пребывала за решеткой, дела у Глыбы обстояли романтично...
   Для подтверждения догадки Смолин сделал несколько шагов в сторону баньки, прислушался — и точно, оттуда явственно доносились характерные звуки, разве что чересчур драматические какие-то, очень уж ойкало и охало создание женского пола. Смолин постоял, кривя губы, но решил, что беспокоиться нет смысла: его битый жизнью квартирант слишком серьезную школу прошел, чтобы в половом вопросе налетать на нехорошую статью подобно прыщавому сопляку...
   Он круто повернулся на каблуках, пошел к вольеру, откуда на него с обожающим визгом таращилась Катька — существо восьми месяцев от роду, кавказская овчарка по происхождению, этакая палевая кудряшка весом всего-то килограммов в сорок. На вид безобиднейшая личность — вот только не далее как позавчера насквозь прохватила ладонь монтеру: ну, сам виноват, его, как человека, наставляли ни в коем случае руку в вольер не совать, а он, обормот, хотя и трезвый, решил сдуру, что, ежели собачка ему улыбается и хвостиком виляет, ее и погладить можно. Вот Катька, не переставая улыбаться, его малость и приласкала...
   Смолин протянул руку, погладил собаку по башке — Катька, передними лапами опершаяся на рабицу со своей стороны, была прямо-таки с него ростом. Сунул ей длинный батон и направился в дом, оглядываясь не без удовольствия: как-никак усадьба у него была первая в жизни.
   Никак нельзя сказать, что он стал владельцем особняка: кирпичный домик особой роскошью не блистал. Кухня и две с половиной комнатки, плюс обширная мансарда. Да и район был не из самых престижных — но и не бичовской, что немаловажно. Зато подключен был к городским теплосетям и водопроводу и, что гораздо существеннее, располагался в живописнейшем месте — на правом берегу Шантары, на самой серединке высоченного пологого склона, где совсем близко начинался заповедник с его чащобами и причудливыми скалами. А вид оттуда открывался чуть ли не на весь Шантарск. По уму, следовало бы перебраться сюда окончательно, но Смолин никак не мог побороть окончательно полувековой инстинкт коммунального человека, полсотни с лишним лет (за вычетом двух на казарму и шести на барак) обитавшего исключительно в квартирах: двухэтажный деревянный дом, пятиэтажка, девятиэтажка, снова пятиэтажка... Трудно было порвать с муравейником окончательно...
   А уж цветов, клумб... Прежние хозяева огородом практически не увлекались — так, пара-тройка грядок, — все усилия сосредоточив на цветах, не на продажу, а для собственного удовольствия. В этом, пожалуй, был смысл — даже Смолин, достаточно равнодушный ко всему этому разноцветному, пахучему и разномастному буйству, порой испытывал слабый намек на умиление: красиво все же...
   Он открыл незапертую дверь, с ходу направился в самую большую комнату, которая обычно пустовала (сам он прочно обосновался в мансарде, ему хватало). Света зажигать не стал, было еще достаточно вечернего. Вот только дверь тщательно притворил за собой и крючок накинул (Глыбе он соврал, что крючок остался от прежних хозяев, и руки как-то не доходят снять — иначе, чего доброго, своим неслабым разумением быстро догадается о подлинных причинах и начнет шарить, не доберется, конечно, но все равно, неприятно получится...)
   Надо же, каким параллельным зигзагом работали у них с покойным Кащеем соображалки — разве что отличаясь в деталях...
   В углу комнаты вздымался корейский сейф метровой высоты, светло-коричневый, с двумя замочными скважинами и двумя цифровыми колесиками. Там и в самом деле лежала кое-какая мелочовка, но это был отвлекающий объект, нечто вроде фанерных макетов самолетов на ложных аэродромах, которые противник приглашается бомбить до посинения — а настоящие-то поодаль, отлично замаскированные...
   Прислушавшись, он подошел к абстрактной скульптуре, намертво присобаченной к обитой вагонкой стене — хромированный стальной лист в форме палитры, на котором прихотливо разбросаны кропотливо приделанные, самые настоящие, разнокалиберные замочные скважины числом не менее дюжины, ключи, от плоских современных до старинных купеческих от амбарных замков, гаечные ключи, лезвия ножей и прочий металлолом. Извлек из кармана связку ключей, самый крохотный вставил в одну из скважин и повернул три раза против часовой стрелки.
   Ровным счетом ничего не произошло — вроде бы. Тогда Смолин, ухватив припаянную на правом краю композиции ребристую головку от старинного безмена, потянул ее на себя с немалым напряжением сил. Что-то скрежетнуло, что-то звякнуло...
   Справа, у самого пола, вертикально откинулся наружу почти правильный квадрат вагонки, целая секция в пять коротких выпуклых досточек, обнаружилась дверца заделанного в стену ящика, из хорошей спецстали — его Смолину за смешные деньги смастерили в одном из шантарских НИИ, чьи работнички от безденежья подрабатывали чем возможно. Лет двадцать пять назад за вынос из мастерских и квадратного дюйма этой стали надолго сели бы, уже «по политике», и выносившие, и Смолин, но с тех пор много воды утекло и многое поменялось...
   Вот это и был настоящий тайник — ящик на полметра в глубину, с четырьмя полками, на которых аккуратными стопками лежали черные кляссеры и разнообразные коробочки.
   Присев на корточки, Смолин уверенно, по памяти вытянул не вполне еще набитый, извлек из кармана пластиковый конвертик, из него — десяток тускловатых золотых монеток и привычно вставил их в прозрачные кармашки. Взвесил кляссер на руке, удовлетворенно хмыкнул. Это уже были не торговые склады, а его личный пенсионный фонд: золото как было, так и остается наилучшим средством помещения капитала, даже если произойдет некий катаклизм, за золотишко можно будет приобрести что тушенку, что патроны...
   Запер ящик, аккуратно поставил на место дощатый квадрат, загнал до упора головку безмена, трижды повернул ключик в скважине на три оборота по часовой стрелке. Проверил. Заперто надежно. Металлоискателем тайник ни за что не возьмешь — слишком много металла вокруг, с этим именно умыслом и присобаченного там и сям. Конечно, если будет серьезный шмон, когда вскрывают половицы и отдирают все со стен... Но для такого нужны серьезнейшие поводы, которых он, будем надеяться, не давал и еще долго не даст...
   Вышел, поднялся в мансарду, размером в добрую половину первого этажа. Выглядело все живописно и впечатляюще: по стенам — штурвалы разного размера, подзорные трубы, корабельные часы, на полочках — шлюпочные компасы, секстаны, в углу — маленький, высотой человеку по колено якорь, в другом — натуральный гарпун, полутораметровая металлическая стрела внушительного вида. Деревянные идолы, малайские крисы, пучок стрел, африканские маски...
   Все это так и досталось ему вместе с домом за умеренную доплату — поскольку у вдовы хозяина, перебиравшейся к сыну на Рязанщину, вызывало печальные воспоминания. Хозяином тут был отставной капитан дальнего плаванья, оборудовавший себе в мансарде кабинет — совсем нестарый был мужичок, всего-то шестидесяти двух, рассчитывал тут обитать долго и счастливо,
   но вот поди ж ты, через полтора года сухопутной жизни его инсульт и стукнул, убойно.
   Смолин подумывал иногда, что произошло это от перехода на отставное положение — такое сплошь и рядом случается, богатырем был человек, орлом выступал, глядел соколом, а вот поди ж ты, стоило угодить в пенсионеры, как и сгорел в одночасье... Ему самому, пожалуй, подобный сбой ни за что не грозил: торговец антиквариатом в чем-то сродни людям творческих профессий, потому что, как и они, ремеслом своим занимается до упора, пока не явится женщина с косой (но не Юля Тимошенко). Шевалье, например, восьмой десяток разменял, но не думает ни дряхлеть, ни помирать, поскольку по-прежнему при деле. Или взять Кащея. Да мало ли...
   Он достал из шкафчика бутылку, серебряный стакан (не Фабер, конечно, но все же хорошая питерская работа времен государя Александра II), наплескал до половины «Хеннесси» (не самого элитного, но уж безусловно не паленки), выдохнул воздух и жахнул единым глотком.
   Посидел, закрыв глаза, переждал приятный ожог в желудке и рванувшуюся вверх по горлу волну. Сжевал конфетку, закурил. Прислушался к ощущениям. Не то чтобы отпустило совсем, но душа явственно отмякла, медленно наплывало легонькое умиротворение, расслабленность, благодушие...
   За окном — высоким, полукруглым, разделенным натрое вертикальными черными планками — простиралась та самая живописнейшая панорама: пологий склон, застроенный ухоженными домиками с редкими вкраплениями настоящих особняков, далее — медленно текущая серая гладь Шантары чуть ли не в три километра шириной, за рекой урбанистическое левобережье, а совсем уж далеко — сопка с часовней, за которой виднелась только сизая закатная полумгла. Благодать, подумал он лениво. Как будто ни сложностей нет, ни дурацких законов, ни ментов, ни алчных конкурентов... В отшельники бы податься, избушку поблизости построить и жить затворником... Как же! В жизни с тобой, дружище, подобного кошмара не произойдет, от тоски сдохнешь, как бывший хозяин мансарды...
   Он налил еще полстакана, но пить не торопился. Посмотрел вправо — там, на невысоком шкафчике из какого-то экзотического, темно-розового дерева, сработанном явно по другую сторону экватора, стоял тот самый череп скифского вождя.
   Приподняв стакан, Смолин сказал негромко и серьезно:
   — Ну, мужик, за нас с тобой...
   И жахнул, до донышка. Интересная вещь с ним произошла: он вдруг понял, что расстаться с вождем решительно не в со стоянии. Не способен его толкнуть за какую-то пошлую тысчонку баксов. Чем-то эта штука (ну не называть же ее «вещью», «предметом»?) отличалась от обычного антиквариата.
   Крутой был мужичок в той, невообразимо давней жизни, потому таким макаром и убивали. Надо полагать, по жизни шагал, будто гвозди забивал, не прогибался, не трусил, не дешевил... наподобие самого Смолина, который супременом себя уж безусловно не считал, но жизнь прожил, думается, правильно. Не зря же, как заверял Гонзиц, правильные скифские ребята черепа таких вот уважаемых сограждан держали дома на почетном месте, чтоб оберегали дом, хозяйство, чад с домочадцами, да и самого хозяина. Может, и есть в этом та самая сермяжная правда? Так что оставаться Вождю здесь, решено...
   — Уживемся? — спросил Смолин негромко. Вождь, как и следовало ожидать, загадочно таращился на него пустыми глазницами и прилежно безмолвствовал. Уживемся, подумал Смолин. Коли уж у вас так было принято, ты и на меня не обидишься, я ж к тебе с полным уважением, потому как...
   Мобильник ожил, мелодично урезая «Прекрасное далёко» — мелодию для звонков левых, не значившихся в «Контактах». Проворно его сцапав со стола, Смолин увидел незнакомый, но определенно мобильный номер, не раздумывая, нажал кнопочку с зеленой телефонной трубкой, уже малость стершейся.
   — Василий Яковлевич?
   Женского голоса он сразу опознать не смог. Ответил:
   — Есть такой...
   — Это Маргарита Бессмертных... Помните?
   — Кто ж способен забыть такую женщину... — сказал Смолин расслабленно.
   — Мы можем с вами сегодня встретиться? Вы не заняты?
   — Как вам сказать... — протянул Смолин.
   Мысль, хоть и чуточку оглушенная алкоголем, вновь заработала четко, с обычной хваткой. Кажется, он в красотке не ошибся: оказалась умнее и практичнее своего драного плясуна-певуна, конечно, визиточку в мусор не выкинула, а приберегла, дождалась подходящего момента, какие-нибудь светлые идейки собирается преподнести... но вот какие у нее могут быть идейки? Поклянется, что непременно постарается дожать муженька... что еще она способна сказать? Вот только не стоят такие откровения того, чтобы срываться с места, переться за тридевять земель, тем более когда в нем сидит добрый стакан коньячку. До завтра подождут этакие откровения, не горит. Или...
   Мысли у него припустили сразу в нескольких направлениях.
   — Вообще-то я уже дома, — сказал Смолин. — На правом берегу, у заповедника почти... Да и, откровенно говоря, хлопнул стаканчик, не хочется за руль садиться — голова работает нормально, но ведь «полосатые палочки» могут докопаться, а мне не хочется субсидировать их без крайней нужды...
   — Я могу к вам приехать, возьму такси... Это возможно? — Голос у нее был не напористый, скорее уж просила, но все равно настроена, чувствуется, решительно...
   — Ну, если вам не трудно... — сказал Смолин. — Время еще детское, а дел у меня никаких...
   — Куда ехать? — спросила она с еще большей решительностью.
   Крепенько ж тебе в голову запали, очаровательная, десятки тысяч долларов, подумал Смолин. Золото манит нас, золото вновь и вновь манит нас...
   — На правый берег, — сказал он спокойно. — Улица Покровского. Таксисты обычно знают, но в качестве ориентира, мало ли, назовите церковь Досифеи Великомученицы, после поворота на горнолыжную трассу. Уж тут-то сообразят... а впрочем, у вас же мобильник, созвонимся при затруднениях. Покровского, дом сто двенадцать.
   — А квартира?
   — А квартир тут нет, частный домик.
   — Понятно.
   — Все запомнили?
   — Конечно. Покровского, сто двенадцать, после поворота на горнолыжную трассу, церковь Досифеи Великомученицы... Я сейчас же выезжаю.
   — Жду, — сказал Смолин, ухмыляясь.
   Отложил телефон и, после некоторого размышления, налил себе — на сей раз всего-то на два пальца, исключительно в виде премии за способность телепатически предугадывать развитие событий, и нередко. Только в одном прокололся — решил, что звонить она станет завтра с утречка. Но это не так уж и существенно, главное, сам расклад оказался верен: вопреки дурацким анекдотам блондинки частенько поумнее иных мужиков, вот и эта Барби продемонстрировала, что гораздо сообразительнее и практичнее своего придурочного супруга.
   Но вот будет ли от нее польза? Совершенно не верится, что она способна переломить муженька: Смолин наблюдал как раз обратное... стоп, стоп! Ведь частенько случается, что дело обстоит как раз наоборот: тот из супругов, кто на людях раскованно изображает главу семьи, в реальном раскладе обитает под нижними нарами... Заманчивая версия... Но почему бы и нет? Мало ли примеров? При Смолине он красотку Риточку беглым взглядом взнуздывал — а оставшись с ней наедине, быть может, передвигается по хате исключительно вдоль плинтуса, и то по ее команде... Ах, как хочется, чтобы именно так и оказалось!
   Так, прикинем... При самом оптимистическом варианте — тачку она поймает или вызовет сразу после звонка, на дорогах не будет пробок — доберется она сюда не раньше чем через полчаса. Останется время налить еще на два пальца, да и Катьку кормить пора, испищалась...
   Нацедив себе помянутую дозу, но пока что оставив на столе Смолин спустился вниз. Еще на лестнице услышал тихое постукивание посуды в кухне.
   Глыба химичил на кухне, через воронку сливая в пустую бутылку из-под «Хеннесси» то водки, то мартини, то красного сухого — плеснув немного из очередной бутылки, взбалтывал сосуд с конечным продуктом, смотрел на свет, хмыкал и вновь принимался за алхимические труды.
   — Здорово, Червонец, — сказал он, не отрываясь. — А я тут того... бодяжу. Захотела, соска, чего-нибудь элитненького — ну, оформим в лучшем виде...
   — Кого снял?
   — Пэтэушницу, не балерин же мне снимать, — охотно сообщил Глыба, по капельке вливая водку. — Сначала говорила — академия климатологии, я поначалу сыграл задний ход, думаю, напоролся на образованную... А там слово за слово, и вдруг начинаю я просекать, что эта академия-то самое сорок пятое ПТУ по ремонту холодильников, что сорок лет на Канатной торчит. Я там году в семьдесят первом от одной мандавошек подцепил, и добро б от ученицы, так вот поди ж ты, от училки, физику, главное, курва, преподавала...
   — Бывает, — сказал Смолин лениво. — Ты Катьку не кормил?
   — Кого? У нас взаимная антипатия. Ты извини, Червонец, но к собачкам у меня давняя нелюбовь, сам понимаешь, так что не получится у нас дружбы...
   — Да ладно. — сказал Смолин.
   Достав из холодильника высокую кастрюлю, он принялся вываливать в эмалированную Катькину миску клейкую овсянку с кусками печенки — орудуя массивной алюминиевой поварешкой с вермахтовским орлом и датой «1939». Поварешка была настоящая, конечно, то бишь родная. Смолин вообще любил пользоваться вермахтовской кухонной утварью: немцы ее в свое время делали с душой и пониманием, ложка вмещала вдвое больше, чем нынешние (чтобы зольдатик быстрее справился с приемом пищи), вилки были удобнее современных, а поварешка опять-таки черпала поболее сегодняшних.
   Былой сосед по бараку продолжал бодяжить свое зелье, очевидно добиваясь максимального совершенства. Щуплый, худой, от основания шеи до запястий покрытый многолетней росписью — и сейчас, понятно, без чужих медалей за целину и трудовые подвиги. На нем вообще ничего не было, кроме драных синих треников, и выглядел он, конечно, недокормышем, однако вполне крепким, семидесяти ни за что не дашь.
   — Чего она у тебя так орала? — лениво спросил Смолин, ополаскивая поварешку теплой водой.
   — Да уж было чего, — хохотнул Глыба, не оборачиваясь. — Червонец, я ей тут впарил, что ты — отставной ракетный конструктор, а я у тебя до сих пор в охране, майор ГБ в отставке, так что ты уж, будь другом, если с ней столкнешься, щеки надувай по-генеральски...
   — Ты что, ее поселить тут собрался?
   — Перебьется, просто хочу зачислить в приходящие банщицы... Ты не против?
   — Да ладно, — сказал Смолин. — Баню только не спалите... А как же ты с такой росписью лепишь майора ГБ?
   — А обыкновенно, — фыркнул Глыба. — Я, мол, для конспирации. Мы с тобой при Сталине по полигонам ездили замаскированными — ты колхозным бригадиром в галифе, а я — зэком...
   — Очаровательно, — сказал Смолин. — Я при Сталине прожил-то всего три месяца, а ты еще в совершеннолетие не вошел...
   — Зато как раз пошел на первоходку, — с достоинством сказал Глыба. — Самое смешное, Червонец — верит, дура гладкая... Они ж нынче историю знают через пень-колоду, что угодно сглотнут. Верит, соска... Ей что Сталин, что Петр Первый — однохренственно, седая старина...
   — Глыба... Ты зачем двести баксов скрысятничал? — поинтересовался Смолин без особой укоризны. — Не по понятиям...
   — По понятиям, Червонец, — отозвался Глыба без всякого раскаяния. — Во-первых, ты все равно не блатной, и не мужик даже, ты ж — один на льдине... А во-вторых, дело было на нейтральной полосе. В хате я б и не подумал, хата — дело святое... Я у тебя три месяца живу — хоть булавка пропала? То-то и оно. А на нейтралке сам бог велел, прокатит, так прокатит, а если нет, так нет... Ты что, в претензии?
   — Да ну, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Пустяки...
   — Червонец, а больше ничего похожего не предвидится? Понравилось мне это дело: дуришь фраера без особого напряга и получаешь законный процентик... Слышь, а чернильница-то настоящая?
   — Жди...
   — Молодца... Так что, Червонец?
   — Есть наметочки, — сказал Смолин. — Недельки через две, если карта ляжет и звезды благоприятно выстроятся, появится лох... Глыба, ты смог бы быть капитаном первого ранга в отставке? Орденов полна грудь, седины благородные... Речь должна быть правильная и культурная...
   — Плохо ты меня, Червонец, знаешь... — Глыба повернулся к нему, откашлялся, приосанился и хорошо поставленным голосом, ничуть не похожим на свой обычный, произнес: — Безусловно, Арнольд Петрович, маргинальное начало в творчестве Вийона выражено ярко, но ошибкой было бы усматривать в нем доминанту... А?
   — Блестяще, — сказал Смолин с искренним удивлением.
   — А ты думал! Понимаешь ли, Червонец, щипачи вроде Кирпича, про которого кино, которые тянут кошельки в трамвае у пролетариата — сявки мелкие... Настоящие гомонки с хорошими деньгами всегда лежали по клифтам у людей благородных — и чтобы до сих добраться, не вызывая подозрений, нужно соответствовать... Я в пятьдесят восьмом катанулся в крокодиле Москва—Сочи, будучи как раз ленинградским кандидатом наук по этому самому Вийону... И ты знаешь, прокатило, до самого Сочи меня ни один терпила не заподозрил, а в Сочах я это дело еще неделю успешно продолжал... Так что за культурную речь не беспокойся... Слушай, чего бы еще туда плеснуть, чтобы вкус был понепонятнее?
   — Лимонной кислоты пол-ложечки, красного перчику, — подумав, сказал Смолин. — В левом шкафчике.
   — Ага, я помню...
   Учтем, подумал Смолин, касательно кандидата наук — учтем, только реквизит следует продумать получше...
   С Глыбой он прожил в одном бараке все четыре года второго срока — и присмотреться к нему успел. Старой закалки был уркаган, первый срок и впрямь схлопотавший еще при Сталине, карманник божьей милостью, если только уместно такое определение. Не зря ему еще в первые хрущевские годы дали кличку Ван Клиберн, в честь гремевшего тогда по всему свету пианиста. Вот только впоследствии пианист подзабылся, и, соответственно, новые поколения блатарей, отроду о нем не слыхавшее, кличку с бегом лет переиначили, сначала Ван Клиберн стал попросту Клибой, а там как-то незаметно и Глыбой... А лет пять назад с былым виртуозом стряслась нешуточная беда: повздорил во время очередной отсидки с какими-то сопляками-беспредельщиками, старых традиций не признававшими, и как-то так вышло, что в мастерской ему на руки грянулась железная заготовка в добрых полтора пудика. Только три пальца на левой руке остались в целости и сохранности, а остальные, хоть и избежавшие ампутации, срослись так, что работать ими было отныне невозможно. Тут и пошла у Глыбы черная полоса, а три месяца назад Смолин с ним столкнулся на вокзале (всех денег и документов только ксивка про освобождение) и после недолгого колебания пустил к себе жить — не самым скверным на земле человечком был бывший щипач, право слово...
   — Слышь, Червонец... Ты там поглядывай, — тихо и серьезно сказал старый уркаган. — У меня глаз наметанный, я ж не пальцем делан... Пасут, похоже, нашу хатку. Оч-чень похоже...
   — А точнее? — насторожился Смолин.
   — Вчера весь вечер у колонки торчал белый такой жигулек. Аккурат так, чтобы те два облома могли стричь косяка за нашей хатой. Я по двору крутился, из окошечек выглядывал со всеми
   предосторожностями, и скажу тебе точно: ни к кому из соседей они не приезжали, так и торчали там весь вечер, с понтом, природой любовались... Ну вот, а сегодня, где-то к обеду, там торчал другой жигулек, темный, весь из себя в тонировке, на том же месте, и опять к соседям никто не заходил, по улице не шлялся... Ты меня слушай, я их, козлов, давно научился печенкой чувствовать, что твой локатор...
   — Мало что может быть... — сказал Смолин. — Может, и в нашем райском уголке дурью приторговывать начали с колес?
   — Что ж к ним за все время ни один организм не подошел? Я ж знаю, как нелегалкой торгуют. Ничего похожего. Опера это, Червонец, и приклеились они к нашей хате. За мной в этот раз все чисто, так что ты поглядывай...
   — Номера не запомнил?
   — А смысл? У опера этих номеров полный багажник...
   — Учту, — сказал Смолин, подхватил миску и поднялся.
   Шагая к вольеру, он думал: всем хорош Глыба, и полагаться на него можно в серьезных делах без опаски... вот только в силу специфической биографии и специфического же жизненного опыта навсегда застрял в ранешнем времени. Для него понятие «слежка» неразрывно связано с понятием «опера» — и никак иначе. Меж тем (если допустить, что за домом и впрямь кто-то следит) одними органами список подозреваемых не исчерпывается. Органы как раз — зло привычное, не особенно и опасное, а вот сторонние... Может, и ерунда, конечно, но следует проверить...
   Он отпер дверцу, и Катька вымахнула из вольера, радостно скуля, чуть с ног не сшибла от избытка чувств. Хорошо еще, узрев миску, пулей влетела назад. Закрыв ее там, Смолин, посмотрев на часы, вышел на улицу и вперевалочку, ничуть не торопясь, направился в сторону церкви.