Бушков Александр Александрович. Антиквар

   Смолин пошел еще медленнее, свернул в парк — жалкий, всего-то в полгектара огрызочек былого, столетней давности, торжественно устроенного шантарцами к какому-то юбилею. Сто лет назад парк был больше размерами раз в двадцать и тянулся от вокзала до нынешнего главного моста. Советская власть и «клятые большевики» тут были совершенно ни при чем: город разросся, экология ухудшилась, и сосны, деревья капризные, помаленьку принялись вымирать, так что парк (собственно, когда-то просто-напросто чуточку облагороженный скамейками кусок дикой тайги) пришел в жалкое состояние. Впрочем, он и сейчас являл собою местечко довольно глухое, поскольку главным лет с полсотни стал другой, как раз тогдашними большевиками тщательно обустроенный и по какой-то полумистической традиции нареченный в честь Горького.
   Дорожки тут были не мощеные, а протоптанные, скамеек осталось совсем мало — зато, как легко догадаться, бутылок валялось столько, что их не всегда и успевали подхватывать окрестные бомжи. Так что Смолин, хотя и задумавшись, зорко глядел под ноги.
   Как будто пытался высмотреть Золотой Костыль. Местная легенда гласила, что купец Зайцев, известнейший шантарский выпендрежник того времени, дабы посрамить своего главного соперника по той же части Буторина, к открытию парка удумал штуку: темной ночью вколотил в землю и тщательно замаскировал костыль наподобие железнодорожного, только отлитый из чистого золота и соответствующим образом заклейменный. Весом, что характерно, в два с половиной фунта, то есть в килограмм с лишком. Позднее он торжественно об этом объявил, принародно обещая, что ровнехонько через десять лет при свидетелях костыль вытащит и употребит на благотворительные цели. А ежели какая скотина вздумает производить раскопки самостоятельно, то он, Зайцев, того в бараний рог свернет и голым в Африку пустит.
   Костыль, конечно, потихонечку искали — но этому, во-первых, старательно препятствовала гретая купцом полиция, а во-вторых, поди найди его на десяти гектарах дикой тайги. Где-то через годик отступились последние разочарованные кладоискатели, и прошел слух, что Зайцев все набрехал, никакого костыля нет и в помине.
   Десятилетний юбилей забития костыля пришелся на то время, когда в Шантарске уже прочно сидели большевики, а Заяцев не менее прочно обосновался в Харбине — так что никакого торжественного явления килограмма золота горожанам, как легко догадаться, не произошло. А вскоре о костыле забыли начисто, потому что хватало более насущных житейских проблем. Нынешние краеведы поголовно были солидарны с теми, кто считал эту историю чистой выдумкой склонного к саморекламе купчишки — но Смолин-то прекрасно знал и того человека, который одиннадцать лет назад костыль все-таки обнаружил, и того, кто им ныне владел: понимающий был мужик, переплавлять-продавать и не подумал, держал в стеклянной витринке, где имелось еще немало ценного как с исторической, так и с практической точек зрения...
   Он медленно шагал где по тропинкам, где без дороги, пытаясь все же собрать смутные детали в нечто целое.
   Что мы имеем? А имеем мы ситуацию, когда, переиначивая заголовок какого-то классического английского детектива, слишком много Врубелей. Точнее, Врубель-то один — но он и там и сям, куда ни глянь, причем, что любопытно, все поголовно в дерьме, а Врубель-то регулярно в белом...
   Врубель продал Шевалье револьвер, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Совпадение.
   Врубель — единственный, кто избежал вторжений-обысков. Случайность.
   Врубель — один из немногих, кто знал о поездках Вовы Багдасаряна, порою вплоть до точных адресов. Еще одно совпадение.
   Не много ли совпадений и случайностей на один квадратный метр? Но, с другой стороны, откуда взять конкретные улики? Таковых, строго говоря, абсолютно не имеется...
   — Эй, дядя!
   Едва не споткнувшись от неожиданности, Смолин остановился и поднял голову — а в следующий миг прямо-таки покривился от отвращения: настолько пошло и вульгарно, что блевать тянет...
   Дорогу ему преграждали три экземпляра мужского пола — и, судя по тому, как они разомкнулись, чтобы один торчал на пути, а двое других отрезали отход справа-слева... да уж, судя по диспозиции, они не собирались спрашивать дорогу в консерваторию или проводить среди Смолина социологический опрос в связи с глобальным потеплением. Самые обыкновенные ребятки, ярко выраженной славянской внешности, не амбалистые и не хилые, стандартные. Никак не походило, что они пьяные — а впрочем, с молодым поколением нынче решительно ничего неясно, в каждом может сидеть по шприцу какой-нибудь гадости...
   Они остановились так, что любому оставалось сделать один-единственный шаг — и выйти на дистанцию кулачного удара. Пока что в блудливых ручонках у них ничего не появилось, но ожидать следовало всего. Страха Смолин, разумеется, не испытывал, чтобы его напугать по-настоящему, требовалось нечто большее — но отнестись к происходящему следовало серьезно. Как выражается Глыба, нынче все понятия перепутаны, будто клубок шпагата, с которым пьяный кошак игрался. Лет тридцать назад еще можно было предсказать со стопроцентной почти вероятностью, когда тебе собираются просто-напросто вывернуть карманы, когда — зубы повыбивать из пьяной удали, да этим и ограничиться, когда есть серьезный шанс опасаться за жизнь. Нынче, увы, никаких четких правил не существует, произойти может что угодно и закончиться чем угодно...
   Пауза — а также и вся мизансцена — что-то затягивалась, и Смолину именно это начинало не нравиться...
   — Ну что, юные пионеры? — спросил он, чтобы немного прояснить ситуацию. — Сигаретку нужно, или «скоко время»?
   Он уже успел запомнить всех трех — авось, пригодится когда-нибудь. И вновь подумал, что они чересчур невозмутимы, немногословны, неподвижны для мелкой шпаны, все равно, трезвой, пьяной или уколотой...
   — Слышь, дядя Вася, — сказал, таращась в глаза Смолину с наглой улыбочкой тот, что помещался посередине. — Ты, говорят, мужик неглупый...
   «Так-так-так», — сказал себе Смолин. И даже, вот смех, испытал нечто вроде облегчения, чуть ли не радости: аморфные угрозы без имен и лиц вдруг материализовались, хоть и самую чуточку. Шестерки, конечно, но все ж — кое-какая ясность появляется...
   — Допустим, — сказал он спокойно, чуть касаясь подушечкой большого пальца выступа на головке трости.
   — Ну тогда пораскинь мозгами не на травку, а в голове, — проговорил здоровяк в синей футболке тоном, который ему, очевидно, представлялся крайне грозным. — А то можешь мозгами и по стенам раскинуть...
   — Короче, чадушко, — сказал Смолин.
   — А если короче — живи скромнее и не суйся затычкой в любую дырку. Понял?
   — Совершенно не понял, — сказал Смолин. — Интересно, где я вам дорогу перешел?
   — Ты нам, старый хрен, дорогу перейти не в состоянии, — обиделся, сразу видно, главарь. — Дорогу ты перешел серьезным людям, ясно?
   — Это которым?
   Смолин его нарочно заводил — и парниша, похоже, начинал помаленьку закипать: он такой рослый, такой мускулистый, такой крутой, всю «Бригаду» видел на два раза, а тут события протекают совершенно неправильно, не боится его клиент, словесно издевается...
   Остальные двое тоже начинали закипать — а зря, подумал Смолин, совершенно зря, работу надо делать хладнокровно и рассудочно, пугать не хамским тоном и скрипучим бицепсом. В какой песочнице вас только откопали?
   — Не твое собачье дело, — в конце концов отрезал главарь. -- Короче, если не хочешь, чтобы тебе ноги поломали, не отирайся больше вокруг бабки с картинами... Усек?
   Еще как усек, подумал Смолин, Ах, славно-то как, мои хорошие, какой-никакой, а следок даете...
   — Ну, ты понял, чмо бродячее? — рявкнул тот, что помещался от Смолина справа — скучно ему было стоять статистом, ничего он другого не умел, кроме стандартной закоулочной разборки...
   — Мальчик, — сказал Смолин, с легкой усмешкой глядя на «парламентера». — Ты что, дурацких фильмов насмотрелся? Не знаешь, как приличные люди должны разговаривать с приличными людьми? Да впрочем, куда тебе, дрочиле-мученику...
   Его собеседник аж захлебнулся от злости. Смолин стоял на том же месте, покрепче упершись в землю ногами и стараясь держать всех трех в поле зрения. Он был почти спокоен. Ни у кого из этих обормотов нет волыны — одеты по летнему времени предельно легко, пистолет удалось бы заметить быстро, окажись он за поясом или в кармане. Они, конечно, могут оказаться суперкаратистами наподобие Чака Норриса, но что-то не похоже, никак не похоже.
   Голову можно прозакладывать, что перед ним — обычная окраинная шпана...
   А в общем, складывалось пока что неплохо. Он был спокоен и готов рвать глотки всерьез — а эта троица хладнокровием похвастать не могла, кипела, как пельмени на сильном огне, а значит, в случае чего и реакция у них окажется похуже и прыти должной не будет. Предупредил бы их кто, что эмоции в таких делах категорически противопоказаны...
   — Ну, я смотрю, ты по-хорошему, козел, не понимаешь...
   Смолин отпрыгнул, на пару секунд упредив их бросок к нему. Нажав большим пальцем незаметную костяную кнопочку на трости, резко развел руки. В левой у него остался пустой футляр из темного дерева, зато в правой — четырехгранный клинок длиной сантиметров в семьдесят, узкий и острейший. То, что таскал с собой Глыба — жалкое подобие настоящего оружия, то, что сейчас поблескивало у Смолина в руке, было произведено сто с лишним лет назад золингеновскими немцами, хозяйственно использовавшими в работе клинки шпаг времен Наполеона. Когда-то в Европе была повальная мода на такие вот трости...
   Он ждал, напряженный и опасный. Вот только сопляки ничегошеньки не поняли, мимолетное удивление на их лицах моментально сменилось глумливой насмешкой. Тот, что был от Смолина слева, прямо-таки заржал от избытка чувств:
   — Ну ты, дядя, придурок...
   — Мушкетер, гляди-ка, — подхватил второй. — Пора-пора-порадуемся...
   Они похохатывали, переглядывались, бесконечно уверенные в себе, совершенно не представлявшие, на что способна в умелых руках боевая шпага, пусть и наполеоновских времен...
   Есть! Один кинулся вперед, выбрасывая ногу в довольно неуклюжем броске, который ему, надо полагать, представлялся грозным каратистским выпадом...
   Без всякого труда уйдя в сторону, Смолин развернулся к противнику правым боком, сделал скупой выпад, вонзил клинок в левое ухо и тут же отдернул, переместился правее, на свободное пространство...
   Все шло, как он задумал — получивший абсолютно несмертельную рану индивидуум сначала взвыл, хватаясь за ухо, потом отступил спиной вперед на пару шагов, зажимая ладонью ухо, издавая странные звуки — нечто среднее меж стонами и оханьем. Ухо — орган специфический. Когда его поранишь, кровь хлыщет в особенно обильных количествах, так что человеку неопытному тут же начинает казаться, что ему пришли кранты, смертушка неминучая... На несколько ближайших минут уколотый, сразу видно, вышел из боя, сократив орду противника на треть...
   Расслабляться было некогда: оставшиеся двое уже перли на него с грацией обкурившихся травки бегемотов, и следовало работать отточенно. Первого Смолин встретил каскадом молниеносных, неглубоких, но настоящих уколов — в грудь, по плечам, по рукам, что опять-таки было совершенно неопасно для жизни, но чертовски болезненно. Напоследок хлестнул противника клинком по плечу, по ключице, словно палкой огрел. Получилось на пятерку — обормот затоптался на месте, шипя и охая от боли, попятился, прислушиваясь к ощущениям в организме и пытаясь понять, что с ним происходит: а белая футболка местах в десяти покрыта кровяными пятнами, что не добавляет ни здравого смысла, ни спокойствия... Минус два.
   Третий — главарь тот самый — наконец-то сообразил, что все оказалось гораздо серьезнее, нежели представлялось сначала. Два раза он, выкидывая руки в подобии блоков, увернулся от клинка, со свистом рассекавшего вечерний прохладный воздух. Смолин видел по его исказившемуся, испуганному лицу, что противник не о драке сейчас думает, а о том, как из всего этого выпутаться — и сделал ложный выпад, второй, потом крутнулся в исключительно красивом пируэте, за который его наверняка бы похвалил и скупой на одобрение Шевалье, развернулся левым боком к врагу, выбросил руку...
   Вопль раздался — на весь парк. Хотя, если разобраться, ничего страшного не произошло — Смолин просто-напросто сильным и точным ударом пробил паршивцу обе щеки, и тут же отскочил.
   Парень орал благим матом, сгорбившись, обеими руками держась за лицо. Ему наверняка представлялось, что настал его смертный час — хотя, если не считать адской боли, ничего страшного и не произошло, любой добрый доктор Айболит в два счета заштопает и домой выпихнет...
   Беглым взглядом окинув поле боя, Смолин убедился, что одержал победу полную и окончательную — один орет, держась за щеки, так, словно ему не рожу малость покарябали, а кастрировали бесповоротно, второй все еще зажимает ухо, дикими глазами таращась на окровавленную футболку, третий... а третьего-то и нету, только спина мелькает метрах в двадцати уже, улепетывает со всех ног, поганец без чувства коллективизма...
   Следовало и самому убираться отсюда побыстрее: на вокзале милиции достаточно, могут в конце концов проверить, по какому поводу на сей раз в парке поднялся хай вселенский — и доказывай потом, что это не ты с предосудительным холодным оружием накинулся зверски на трех мирных граждан, которые мирно рассуждали под сосенками о теории относительности и загадках планеты Меркурий... Хрен отмажешься...
   Сноровисто вбросив клинок в ножны-трость — он там сам защелкнулся, — Смолин кенгурячьим прыжком сорвался с места, уже не глядя на повергнутых в шок и страдания противников, пробежал метров тридцать, пока за последними деревьями не показался бетонный забор, перекресток со светофором и самый настоящий паровоз, получивший вечную стоянку на постаменте. Оглядев себя и убедившись, что крови нигде нет, он вышел на асфальтированную дорожку уже спокойно, мирно — солидный человек средних лет, неспешно направляющийся к вокзалу, чуточку прихрамывает, опираясь на трость (инвалид вызывает сочувствие, главное, прихрамывать именно чуть-чуть, не перегибая). Никто и внимания не обратил...
   Добравшись до своего паджерика, он тщательно протер трость платком и сунул ее под коврики перед задним сиденьем (подвозил мужика по доброте душевной, начальник, он, надо полагать, вещичку и оставил, знать ее не знаю, видеть не видел, проверьте на отпечатки, а как же...). Закурил и минут десять наблюдал за парком.
   Обормоты оттуда так и не показались — а также незаметно было, чтобы в ту сторону проследовали милицейские наряды. Ну да, будут торчать там, унимая кровь, прикидывая, как жить дальше и как убраться, не привлекая излишнего внимания... И черт с ними. Вряд ли они побегут вон в то симпатичное двухэтажное зданьице, милицейскую резиденцию, жаловаться, что их, болезных, покалечил без всякого повода злой бандюга. Скорее уж постараются доложиться тому, кто их послал...
   А вот вам и еще ниточка! За ними ж можно последить...
   Увы, Смолин был один-одинешенек и не мог разорваться — а парк даже в нынешнем своем виде был чертовски обширен, так что парни имели массу возможностей убраться оттуда, так и не попавшись ему на глаза. Он добросовестно просидел в машине еще полчаса, но незадачливых налетчиков так и не увидел.
   В конце концов плюнул, включил зажигание и принялся медленно выруливать на улицу.
   Сделав энергичный протестующий жест, Смолин решительно сказал:
   — И не уговаривай, я за рулем... Газировочку, пожалуй, выпью...
   — Стареешь? — усмехнулся Paвиль.
   — А то ты — нет, — хмыкнул Смолин.
   — Я имею в виду, правила соблюдаешь скрупулезно...
   — Пожалуй, — сказал Смолин. — Пожалуй что, признак маячащей на горизонте старости — это как раз возросшая тяга к соблюдению правил и законов... Твое здоровье!
   Он чокнулся кружкой со швепсом с Равилевой чарочкой с коньячком, и они выпили каждый свое. Посидели, помолчали. Потом Смолин, мечтательно закатив глаза, продекламировал:
   — Вот именно, старость... А помнишь, Верещагин, как ты меня по барханам гонял?
   — Да ну, не преувеличивай, Абдулла, — в тон ему усмехнулся Равиль. — Какие погони в те детские времена... Ты ко мне сам пришел...
   — По повесточке, — уточнил Смолин, ухмыляясь.
   — Какая разница? Не было ни погонь, ни перестрелок. Сам пришел...
   — Ага. И ты меня посадил.
   — А чего же ты хотел, братец? — серьезно сказал Равиль. — Была конкретная статья и конкретные деяния, под нее как нельзя лучше подпадающие...
   — Но сейчас-то про эти статьи смешно и вспомнить...
   — Но тогда-то они были, Вася... Ты их нарушил, я тебя посадил. Диалектика природы. Сейчас, конечно, можешь позлорадствовать над ментом, проигравшим по большому счету... Злорадствуешь?
   — Верь, не верь — ни капельки, — сказал Смолин. — Просто порой обидно, что мы с тобой зря угробили столько времени и нервов. Оказалось ведь — зря...
   — А я вот не считаю, что — зря, — упрямо сказал Равиль.
   Бог ты мой, ровнехонько тридцать лет прошло с тех пор, как Вася Смолин сидел перед своим ровесником с комсомольским значочком, крайне неприязненно на него взиравшим. Правильным комсомольцем был товарищ лейтенант Латыпов, убежденным... и ментом, между прочим, правильным, не дешевым и не пакостным. Лично к нему Смолин никогда ни малейшей неприязни не испытывал. Вот только с тех пор много воды утекло, бывший комсомолец выше подполковника не вскарабкался и был, по достоверным слухам, с превеликой радостью выпихнут на пенсию, едва выслужил положенный стаж, как раз оттого, что плохо вписывался в новые веяния. И раздался, и полысел малость, и пашет себе в своем невеликом охранном агентстве, звезд с неба не хватая и капиталов не накопивши. Не бог весть что. По большому счету, подумал Смолин, это не я выиграл, а мы оба проиграли, пожалуй Равиль, конечно, испытал нечто напоминающее крах идеалов — ведь многие статьи УК, за соблюдением коих он следил ревностно, прахом улетучились, а разве это не проигрыш? Но и я, раб божий, обшитый кожей, не могу особыми триумфами похвастаться. Пашу себе помаленечку, законы нарушая умеренно, не попадаясь более, а разве это победа? Это все как-то по-другому называется, то, что с нами обоими произошло...
   — Что загрустил? — спросил Равиль.
   — Да так, — сказал Смолин. — Вспомнил, какие мы были молодые и дурные... У тебя жена-дети как, все нормально?
   — Да без хлопот. А у тебя?
   — Дочка — красавица, — сказал Смолин. — Внучка очаровательная.
   — У меня — две.
   — Полная и законченная икебана, — сказал Смолин. — Теперь нам с тобой самое время обсудить боли в суставах и колотье в спине, а? Будем полное и законченное старичье... Равиль...
   — А?
   — Узнал чего-нибудь?
   — Насчет чего?
   — Не дуркуй. Насчет кого.
   На лице отставного следака обозначилась не то чтобы мука или тоска, но определенные признаки легкого душевного раздрая. Что подозрения Смолина только подтверждало...
   — Ну скажи ты по-честному, а? — попросил Смолин мягко. — Я понимаю: честь мундира, каста и все такое прочее. Я тебя, мусор старый, между прочим, давно и всерьез уважаю как раз за то, что тебе сейчас больно. Серьезно. Правильный вор всегда уважает правильного мента... я, правда, по понятиям не вор в прекрасно нам обоим знакомом смысле этого слова, а ты давно на пенсии, но какая разница? И только не трынди ты мне, пожалуйста, будто считаешь, что оборотень в погонах — это тоже каста. Сука это, а не каста... Я не прав?
   Равиль смотрел в пол, хмуря лоб.
   — Крепко допекло? — спросил он, не поднимая глаз.
   — Да не то чтобы очень. — сказал Смолин. — Но очень важно знать. Ты только кивни, я сам все пойму, я вроде умный... Майор Летягин — оборотень позорный, который за бабки со стороны заказ возьмет и не поморщится... А?
   После долгого унылого молчания Равиль, по-прежнему не поднимая глаз наконец кивнул.
   Никакой особенной радости Смолин не почувствовал — скорее уж некое угрюмое торжество.
   — Все сходится, — сказал он устало. — Я, в принципе, так и предполагал...
   То, что его подозрения подтвердились, никаких загадок не вскрывало, наоборот, ставило новые вопросы. Как там выражался Ван Дамм в великолепном «Патруле времени»? «Что может быть хуже продажного полицейского?» — риторически вопросил подлюга-сенатор. А Ван Дамм ему ответил чистейшую правду: «Тот, кто его купил». В нашем конкретном случае — кто? Кто-то должен был Летягина купить и отправить на дело, но касаемо личности покупателя — по-прежнему полный мрак. Так что Смолин оставался на том же месте, ни на шаг не продвинувшись.
   Равиль сказал с деланной небрежностью:
   — У меня частных сыскарей нет — исключительно охраной пробавляемся. Тебе б, если что, надо в «Шерлок», там Дашка Рыжая, они как раз и специализируются...
   — Да нет, — сказал Смолин. — Зря ты подумал, не нужны мне пока что никакие сыскари. И даже твое охранное без надобности. Знаешь,
   что мне от тебя нужно? Нужен мне от тебя правильный мент, крайне желательно — в ГОВД Дивного... Вроде тебя в молодости. Чтобы не пугался важных шишек и не вел дело спустя рукава. Должны же еще такие менты оставаться, а?
   — Ну, с важными по-настоящему связываться себе дороже, это уж всегда было...
   — Да нет, я, пожалуй, неточно сформулировал, — сказал Смолин, подумав. — Никаких особенно важных шишек тут, пожалуй, не будет. Просто-напросто повязанных могут начать вытаскивать... а в таких случаях иные не хотят связываться и рукой машут. Так вот, мне б такого, чтобы не махнул...
   — Ты что, узнал про диверсантов, которые под плотину бомбу заложить хотят?
   — Типун тебе на язык, — отмахнулся Смолин. — Не искал бы я в таком случае мента, ни правильного, ни оборотня... Дело такое... — он помолчал, потом махнул рукой: — А, ладно... Давай в открытую. В Дивном есть бабуля — божий одуванчик, вдова художника Бедрыгина. Слышал про такого?
   — Обижаешь. Я как-никак шантарский...
   — У бабульки осталось его картин на бешеные деньги, — сказал Смолин решительно. — Вокруг нее началась нехорошая возня. Очень нехорошая, Равиль. Боюсь ошибиться, но, похоже, в деле есть уже жмурик... Да и в отношении меня буквально вчера пытались совершить антиобщественный поступок, под УК подпадающий влегкую... В общем, есть серьезные опасения, что старушку могут тряхануть — и хорошо, если ограничится тряпкой со снотворным в физиономию... впрочем, для нее и это может оказаться чересчур. Я даже худшего боюсь... Я так и не вычислил, что это за кодла, но ничуть не похожи они на гуманистов, ох, не похожи. Я там пытаюсь кое-что предпринять, но что мы можем, посторонние штатские граждане? Мне бы правильного мента, на которого можно положиться... Чтобы в случае чего подъехал с ребятами и положил всех мордой в асфальт, а потом поспрошал на совесть, — он усмехнулся. — Цинично выражаясь, дело чистое, и на нем любой мент может очень неплохой моральный капиталец сколотить...
   — Ага, — произнес Равиль после недолгого молчания. — А тебе, значит, у бабульки картины выцыганить не удалось? И, когда на горизонте появились другие охотнички, решил исполнить гражданский долг?
   — Ты все-таки хороший мент... — сказал Смолин, бледно улыбаясь. — Я, разумеется, пытался, и у меня не вышло... Только есть некоторые весьма существенные нюансы, старина. Я у нее картины пытался именно что выцыганить. И будь уверен: не за копейки, я бы ей честно отдал денежки, а мне хватило бы обычного процента. А сейчас возле старушки, зуб даю, маячат классические отморозки и беспределыцики... Равиль, я не ангел, я обычный антикварщик со всеми отсюда вытекающими — ну, ты еще в советские времена был в теме, что тебе объяснять... Но так уж исторически сложилось, что у меня есть принципы. Немножко, но есть. А у других принципов нет вообще. Улавливаешь нюансы?
   — Пожалуй что...
   — Вот и ладушки, — сказал Смолин. — Во всем должны быть правила, этикет... да ладно, понятия. Заполучить антиквариат сугубо насильственным путем — это глубоко неправильно. Так дела не делаются. У нас до сих пор бизнес вели относительно цивилизованно, и мне поперек души, когда какая-то сука пытается играть по беспределу... Подыщешь человечка?
   — Тебе когда?
   — Как можно быстрее, — сказал Смолин. — Может быть, даже сегодня. Не нравится мне все это, чутье у меня, сердце вещует, суставы к перемене погоды ломит... Что поделать, ежели... — Он отвлекся на мелодичные грели мобильника. Слушал молча, вставив лишь парочку междометий. Сказал резко:
   — Я скоро приду, — и, отключив аппарат, выругался устало, грязно.
   — Опять хлопоты?
   — Равиль, бога в душу, — сказал Смолин насколько мог убедительнее. — Правильный мент мне нужен сейчас. Вот сию минуту. Совсем скверно дела заворачиваются...
   ...Бдительный старикашка Кузьмич прямо-таки лучился от гордости, пыжился, что твой тетерев на току. Заложив руки за спину, выпрямив спину, он расхаживал по комнате наискосок, не говорил — вещал, наставительно и торжествующе:
   — Гражданка, в оперативных целях поименованная как Дарья, прибыла в шестнадцать часов тридцать семь минут, на темно-серой иномарке типа «тойота», что мною было установлено по характерной эмблеме на капоте. Означенное транспортное средство было снабжено на крыше желтым гребешком с черными шашечками — и, кроме этого, никаких признаков принадлежности к такси не носило. Такси, высадив гражданку, сразу же отъехало и больше не появлялось, до сих пор включительно. Гражданка вошла в подъезд, я точно не мог наблюдать, в которую квартиру она вошла, но, учитывая предшествующие наблюдения и нынешние события, можно ручаться, что все в ту же, в поднадзорную. В шестнадцать часов восемь минут гражданка Дарья вышла во двор и стала названивать по мобильному телефону. Через девять минут прибыла машина «скорой помощи», а еще через десять санитарами была выведена на улицу гражданочка Бедрыгина, каковая пыталась сопротивляться и вообще вела себя предельно странно...