Страница:
— Смазал бы ты щеколды, что ли... — поморщился Смолин. — Выдать копеечку на масло?
— Ничего подобного, товарищ командир! — отрезал старикан. — Когда все скрипучее, вмиг услышишь, если полезет кто-то...
— А зачем к тебе лезть, сокол ясный? — лениво поинтересовался Смолин, без церемоний проходя в комнатку. — Сокровищ не накопил, капиталов не имеешь...
— Времена нынче предельно криминогенные, — гладко ответил Кузьмич. — А изобретательность преступного элемента известна не понаслышке. Опыт имеем, знаете ли... Повышенная бдительность — не фигура речи и не преувеличение, а насущная предосторожность...
— Ладно, ладно... — проворчал Смолин.
Взял с узкого подоконника черный десятикратный бинокль, чуть отступил в глубь комнаты и вмиг перенастроил окуляры по своим глазам. Блочная пятиэтажка была от барака всего-то метрах в сорока, а теперь, вооружившись оптикой, он и вовсе видел гостиную бабушки Фаины так, словно стоял на балконе ее дома. Картина наблюдалась самая идиллическая — вся троица восседала за столом, только что начавши гонять чаи с теми самыми вареньицами-печеньицами. О чем они там беседуют, было, разумеется, не понять, не умел он читать по губам — но сразу видно, что разговор самый беспечный: сидят люди, давно друг друга знающие, чирикают улыбчиво, спокойно, о вещах наверняка мирных и приятных... Точно, на неделе же всажу микрофон, подумал он, ставя бинокль на подоконник. Законный процент с трехсот тысяч баксов — это сумма, ради которой и сдавший в последние годы Кащей трезвый рассудок сохранит елико возможно дольше...
— Журнал наблюдений, — отрапортовал Кузьмич, подавая ему знакомую тетрадку. — Как уже отмечено, не имея возможности определять, кто именно входит в квартиру к о б ъ е к т у и фиксируя таковых лишь в случае незадернутых штор посредством оптики, запечатлеваю, согласно указанию, номера машин, имевших остановиться у подъезда, равно как и лиц, туда входящих...
Смолин бегло изучил достижения прошедшей недели: одни обозначены как «жилец» или «жиличка», другие охарактеризованы двумя-тремя фразами — нужно признать, достаточно профессионально, нехилую свою зарплатку Кузьмич отрабатывал качественно. Номера машин... А если вернуться на месяц назад...
Ах ты ж мать твою... Впервые вишневая «восьмерка», стоящая сейчас идиллически у подъезда зафиксирована наружкой в лице Кузьмича месяц и восемь дней назад. Всякий раз на ней прибывали Дашенька с Мишенькой... Следовательно, старушку начали п а с т и давненько тому...
— Кузьмич...
— Ага.
— Эта парочка, из «восьмерки», прежде чем появиться на машине, раньше появлялась пешком? Поодиночке?
— Дайте свериться... — старый вертухай, морща лоб, полистал тетрадку, поиграл кустистыми седыми бровями, потом уверенно заключил: — Не фиксировались. Первый раз прикатили сразу на данной машине, как и обозначено...
Бросив тетрадку на подоконник, Смолин хотел задать следующий вопрос, но краем глаза усмотрел на столе нечто интересное — и, не церемонясь, поднял толстую и пеструю бульварную газетку, потянул за уголок еще одну тетрадочку. Едва ее раскрыт, определил, что там прилежно отмечены все до одного его собственные визиты за время из двухмесячного сотрудничества: дата, время, продолжительность даже...
— Вот оно как, старинушка? — спросил он, ухмыляясь. — Второй рукой, стало быть, и меня о с в е щ а е ш ь?
Старикан, столь же непринужденно усмехаясь, не отвел взгляда, пожал плечами с видом совершеннейшей невинности:
— Яковлич, ты ж не пацан, чтоб обижаться... Ж и з н я нынче сложная и замысловатая. Я ж не темный пенек, прекрасно знаю, что у бабки дома картин на хренову тучу денег... Знаю я, почем картиночки толкают...
— Откуда?
— Слухом земля полнится. Интересно ж...
— Ага, — сказал Смолин. — И меня, на всякий случай, тоже следует фиксировать? Вдруг я ее не охраняю, а намерен совсем наоборот поступить? А?
— Бдительность — вещь небесполезная, — сказал Кузьмич. — Я тебя, командир, ни в чем таком не подозреваю, боже упаси, но порядок должен быть, когда рядом такие материальные ценности. Ты, сокол, хотя мне и платишь нехило, человек все ж загадочный... да и сидевший, уж извини за откровенность... Я ж не говорю, что я на тебя куда стучу, я просто фиксирую абсолютно все, что вокруг ценностей происходит... — он поднял указательный палец. — Культурных ценностей, заметь! Мы ж не темные, мы в допусках, как барбоска в блохах...
— Интересно, — сказал Смолин, улыбнувшись не особенно и добро. И какая сорока тебе на хвосте принесла, что я сидел?
— А зачем сорока? Я, ежели помнишь, сорок лет присматривал за к о н т и н г е н т о м. И станови ты мне любую толпу, а я в ней всех до единого ч а л и в ш и х с я высмотрю в сжатые сроки...
— Штирлиц ты наш... — хмыкнул Смолин. — Вот только я, Кузьмич, оба свои срока тянул за то, что преступлением да-авно не считается, и изъято из кодекса вовсе...
— Да мне какая разница? Я одно говорю: порядок должен быть решительно во всем...
Не было смысла обижаться всерьез, устраивать выволочку — коли уж он не собирался замышлять против старухи что бы то ни было. Следовало просто учесть п р и в ы ч к и Кузьмича, вот и все. Поскольку наблюдатель из него, следует признать, был хороший — да и нет замены пока что...
— Ладно, — сказал Смолин, достал бумажник и извлек пару ассигнаций. — Благодарю за службу, вот тебе зарплата за полмесяца. Начихать мне, по большому счету, что ты и на меня тетрадочку завел, но вот если что-то нехорошее случится, а ты, ветеран невидимого фронта, прошляпишь... Прости за откровенность, придушу, как проститутку Троцкого...
— Не гоношись, Яковлич, — сказал старикан веско. — Криминала не допустим ни в каком плане. Ты на меня зла не держи, я тебе очень даже благодарен за то, что вновь, так-скать, поставил в ряды, наполнил жизнь смыслом... но порядок, извини, должен быть во всем. Ни с чьей стороны криминалитета не потерплю, так воспитан партией и правительством...
Сволочь, подумал Смолин. Но сволочь — полезная, с его бессонницей, зорким глазом и тоске по р а б о т е. «Журнал наблюдений» получается отменный, что ни говори...
За его спиной звякнула цепочка, проскрипел засов, скрежетнул ключ. Спустившись по рассохшейся лестнице, он не спеша подошел к «Тойоте» и плюхнулся на сиденье рядом с развалившимся за рулем Шварцем. Тот глянул вопросительно.
— Посидим, — сказал Смолин вяло. — Чапай думать будет...
Ни о чем особенном он не думал — просто сидел, откинувшись на спинку сиденья, прикрыв глаза. Команда безмолвствовала, оберегая покой шефа — старые были сподвижнички, дисциплинированные, с ы г р а н н ы е...
Человеку постороннему эта его командочка могла и показаться странноватой — но только тому, кто в жизни не сталкивался с мирком антикварной торговли, о котором сторонние, рядовые индивидуумы знают примерно столько же, сколько о секретах сейфов Генерального штаба. Специфический мирок, знаете ли, никогда не стремившийся к публичности и славе, вовсе даже наоборот. Подавляющее большинство обывателей с ним так и не сталкивается за долгую жизнь. Миллионы людей отроду не видели живого, настоящего шпиона. Точно так же миллионы в жизни не столкнутся с живым, натуральным антикваром. А общего меж шпионом и антикваром то, что оба стремятся к максимальной конспирации, старательно притворяясь, что их не существует вовсе... И шпион, и антиквар попадают на страницы газет и становятся героями очередной сенсации, исключительно з а п о р о в ш и с ь. Мотивы поведения, правда, не вполне схожи. Шпион изначально занят исключительно тем, что нарушает законы. Антиквар законы нарушает постольку-поскольку, только там, где без этого никак не обойтись — а в безвестности должен пребывать еще и в заботах о клиентуре. Серьезный коллекционер вовсе не хочет, чтобы окружающие точно знали, сколько и чего весьма даже ценного у него расставлено, разложено и развешано по углам (что касается не только нашего беспокойного отечества, но и всего, пожалуй, благополучного зарубежья, где тоже не особенно и принято светить коллекции). И наконец, что на российских просторах, что за пределами оных собиратели, народ фанатичный и решительный, сплошь и рядом не озабочены стопроцентным соблюдением законности. Все это, вместе взятое, и приводит к тому, что антиквар сплошь и рядом конспирируется почище иного шпиона: за всяким шпионом стоит д е р ж а в а, которая своего человечка попытается вытащить так или иначе, а вот антиквар такой роскоши лишен изначально...
Итак, бравая команда...
Шварц, получивший кличку за шварценеггеровское телосложение и даже некоторую похожесть морды лица, был тут самым молодым и биографию имел, пожалуй что, самую заковыристую. Судьба с генетикой раскинули так, что он был внуком знаменитого некогда шантарского профессора Кладенцева, сыном двух докторов наук (разнополых, естественно) — однако по какой-то неведомой причине вьюнош с младых ногтей питал лютое отвращение к интеллектуальной деятельности, высшему образованию, научной работе и всему такому прочему. И продолжать высокомудрую д и н а с т и ю отказался категорически. Встревоженная таким шокингом родня (помимо исторического деда и небезызвестных папы с мамой насчитывавшая еще не менее полудюжины обладателей ученых степеней) поначалу пыталась делать вид, будто ничего не происходит — и, навалившись скопом, включив все связи, все ж пристроила Шварца в Шантарский госуниверситет — откуда он, приложив нешуточные усилия, вылетел еще на первом курсе, без особого страха украсило своей персоной ряды воздушно-десантных войск и последние полгода оттрубил в Чечне, в знаменитом среди понимающих людей триста тридцать первом полку, благодаря своему уникальному б а т е, вышедшему из тех негостеприимных мест с минимальнейшими потерями. Оказавшись на гражданке, Максим (еще не Шварц) выжрал должное количество водки и, закинув подальше в сервант пару регалий на ленточках и одну на булавке, какое-то время болтался без дела. По живости характера едва не подался в криминал, но тут судьба его пересекла со Смолиным, моментально оценившим все три ценнейших качества нового знакомца: Шварц, во-первых, был органически не способен о т с и ж и в а т ь где бы то ни было с восьми до пяти, во вторых, благодаря происхождению английским владел прекрасно, в третьих и главных, отлично разбирался в антиквариате, большим любителем коего был дедушка-профессор. Плюс — никаких карьерных претензий и нутро прирожденного авантюриста в сочетании с неплохими мозгами. А потому уже седьмой год Шварц, как рыбка в воде, в и р т у о з и л в запутанных лабиринтах невидимого миру бизнеса.
Человек по кличке Кот Ученый в означенный бизнес забрел чуточку иной дорожкой. Добредя до кандидата физико-математических наук, впав с началом перестройки в самую пошлую бедность, да сообразив вдобавок, что никакого такого научного светила из него, в общем, не вылупится, Вадим Иваныч Хижняк, большой знаток и собиратель икон, церковной бронзы и церковных же печатей, на этой почве знакомство со Смолиным свел еще во времена позднего Брежнева. И в конце концов, плюнувши на большую науку, целиком ушел в антикварную торговлю, о чем нисколечко не сожалел. По жизни это был коротыш сорока пяти лет, абсолютно лысый и с аккуратной черной бородушкой, хороший каратист и нешуточный ценитель девиц не подпадавшего под Уголовный кодекс возраста. Из-за внешности он был незаменим в тех случаях, когда позарез требовался индивидуум, выглядевший стопроцентным профессором — очки с простыми стеклами, строгая «тройка» с полосатым галстуком, безукоризненная интеллигентская речь... Всякие случаются коллизии, не везде и пошлешь Шварца с его устрашающими габаритами, ласковой рожей фельдфебеля расстрельной команды и неистребимой привычкой изъясняться на смеси мата и деревенского просторечия (совершенно необъяснимой при такой генеалогии)...
И, наконец, Степа Генералов, сорокалетний, поджарый, жилистый, усатый, с физиономией классического армейского с а п о г а, каковым он много лет и являлся, дослужившись до майора и угодив под очередное сокращение в те безумные времена, когда министром обороны, по слухам, едва-едва не сделали мадмуазель Новодворскую. Смолин, поначалу намеревавшийся использовать его в качестве простого секьюрити, но очень быстро обнаружил, что отставной майор — неплохой знаток «холодняка»* и германских наград двух последних столетий (давнее хобби, еще с юности). После этого стало ясно, что Фельдмаршала, как быстро окрестили бывшего ракетчика) следует использовать на гораздо более сложных и деликатных участках работы...
##* Холодное оружие (обиходное выражение).
Смолин встрепенулся, переспросил:
— Что?
— Я говорю — мочканут бабку, на хер, — повторил Шварц.
— Теория вероятности вещует, что процент подобного исхода стремится к конечной точке... — задумчиво поддакнул Кот Ученый
— А что мы можем сделать? — пожал плечами Смолин. — Если божий одуванчик, обитая по-прежнему в романтичных шестидесятых, продавать холсты наотрез отказывается? Ну, это все лирика. В конце концов, не факт, что ее непременно мочканут. По большому счету, покойный — не Рубенс, чего уж там. Это ради Рубенса сворачивают шеи, это Рубенсом имеет смысл торговать п о т а е н н о — но не Бедрыгиным все же...
— Но как никак — тыщ триста баксов, — обронил в пространство Фельдмаршал. — Дураков хватает...
— Меня даже не количество дураков на квадратный метр волнует, — признался Смолин. — А волнует меня то, что к бабуле, как выяснилось, зачастила Дашенька Бергер...
— Ах, во-от к кому она... — протянул Кот Ученый. — А мы-то смотрим — Дашенька попкою вертит, ныряет в тот же подъезд под ручку с хиппастым таким мальчиком... Во-от оно что... Кащей, паскуда?
— Черт его знает, — мрачно сказал Смолин. — Вот только старушенция отчего-то начала говорить загадками — и уверяет, самое интересное, что замаячил наконец на горизонте неведомый филантроп, обещавший подмогнуть с музеем...
— Кто?
— А я знаю? — пожал плечами Смолин. — Говорю же, намеками все. Но кто-кто, а наш общий друг Никифор Степаныч, чтоб ему в неглыбком месте утонуть, вполне способен устроить какую-нибудь аферу. Мы все тут люди взрослые и битые, механизм примерно понимаем...
— Тоже мне, ребус, — фыркнул Шварц. — Я беру ботана, даю ему пару раз по почкам, и он у меня поет, как Соловей-Разбойник на суку...
— Отставить, — сказал Смолин решительно. — Беда не в том, Шварц, что это Голливуд, а в том, что это получится д е ш е в ы й Голливуд. Мы же не «Коза Ностра» как никак, и даже не мафия вокзальных таксистов. Твой ботан, едва утерев сопли, помчится с заявой в ментовку, и всем нам станет уныло. Не говоря уж о том, что парнишка вполне может оказаться вне игры. Абсолютно. Всего-то навсего потрахивает девочку да возит, куда ей надо. Если это Кащей — в жизни он не станет использовать подобного сопляка. Дашка — дело другое, родная кровиночка при всей его неприязни к близким родственникам, да и умненькая, паршивка, ходит слух...
— Дык, ёлы-палы... — сказал Шварц. — Можно и Дашку... проинтервьюировать вдумчиво.
— Шварц, чтоб тебя... — с досадой сказал Смолин. — Ну что, в самом деле, за понты корявые?
— Да я ж не всерьез, мля, — сказал Шварц примирительно. — Тяжко просто смотреть на эти окошечки, зная, что там — та-акое лавэ... Триста тысяч. Условных енотов.
— Всем тяжко, — сказал Смолин. — Но это еще не повод нести херню, неприменимую в реальности... Ладно. Если это Кащей, дело надолго в тайне не сохранишь, рано или поздно будет утечка, вот и посмотрим, сможем ли мы для себя что-то выкроить. У Кащея хватка уже не та, сдает старинушка на глазах, так что есть шансы, есть... — он кивнул в сторону «восьмерки». — А вот номерок обязательно пробейте, и не откладывая. Посмотрим, кто таков, чем дышит, и зачем он тут вообще посреди интриги — по случаю, или как... Поехали, Шварц, у нас и без бабули делов невпроворот...
Магазин располагался на первом этаже желтокирпичной девятиэтажки с одним-единственным подъездом. В старые времена, то есть в годы союза нерушимого республик свободных, тут пребывала пельменная, памятная Смолину еще по раннему детству: неплохое было заведение, пельмени тут лепили практически на виду у публики несколько проворных теток, в кухне, отделенной от зала лишь низеньким барьером. Тут и варили, тут и разливали. И если уж задевать ностальгию, то именно тут, в подсобке, Смолин и потерял невинность с одной из разбитных пельменщиц. Ностальгия эта, впрочем, не имела никакого отношения к покупке им в свое время означенного заведения (пельменная как-то незаметно самоликвидировалась, едва грянула гайдаровщина, потом тут сменилось с полдюжины хозяев, открывавших то продуктовую лавочку, то, извините за выражение, бутик, то просто некий абстрактный «офис» — а уж четыре года назад в результате не особенно и сложной комбинации, на пятьдесят процентов честнейшей, а на остальную половину связанной с закулисными интригами и ярко выраженной чиновничьей коррупцией, здесь обосновался Смолин).
Место было выбрано тщательно, после долгих расчетов: практически в центре города, но все же в некотором отдалении от трех самых оживленных центральных проспектов, так что обычным заезжим зевакам, слонявшимся по историческому центру Шантарска, забрести сюда было не так просто. Антикварный магазин — не сувенирная лавка, и случайный народ тут всегда был досадной помехой, главные деньги испокон веков делаются на устоявшейся клиентуре, регулярно наведывающейся за конкретикой. Здесь, что повлияло на выбор, была обширная стоянка — серьезные собиратели пешком ходят редко, им, помимо прочего, непременно подавай удобное место для парковки...
За вычурным названием он не гнался с самого начала: над входом красовалась не особенно и большая вывеска, где черным по светло-зеленому было изображено не самым вычурным шрифтом «Антиквариат». Умному достаточно.
Сделав парочку звонков по одному мобильнику (номер, в общем, многим известен), парочку по второму (гораздо более законспирированному), Смолин вылез из машины и вразвалочку направился в свое логово. Выглядевшее до уныния стандартно, мало чем отличавшееся от сотенки-другой собратьев, разбросанных по России: картины на стенах, три ряда начищенных разномастных самоваров на темном стеллаже, стеклянные витрины со всякой всячиной, вдоль стен расставлены старые радиоприемники, полдюжины колоколов (церковные — с крестообразным «ухом», корабельные — с простым), небольшой штурвал, китайские вазы (не уникумы) и прочий хлам вроде пишущих машинок, нереставрированных стульев и разномастных бронзовых фигур современной работы, наводнивших российский рынок трудами китайцев и испанцев. Большей частью это был именно что х л а м — с точки зрения серьезного коллекционера. Н а с т о я щ е е (как не входившее в противоречие с уголовным кодексом, так и предосудительное) всегда размещается в задних комнатах, куда случайно забредшему зеваке ни за что не попасть...
Кадры наличествовали в полном составе: Маришка восседала на специально для нее устроенному высоком табурете на манер тех, что стоят у барной стойки — когда она так вот сидела ножку на ножку, картина с учетом мини-юбки представала самая романтическая, убойно действовавшая на любого посетителя моложе девяноста (а следовало еще учесть и белую блузочку с циничным вырезом). Любому магазину, чем бы он ни торговал, категорически необходима такая вот фигуристая лялька, скудно одетая и сверкающая белоснежной улыбкой в сорок два зуба — особенно антикварному, где мужики, так уж повелось исстари, составляют подавляющий процент клиентуры. Кроме фотомодельной внешности, за девочкой числилось еще одно несомненное достоинство: по большому счету, глупа была, как пробка, но это в подобном ремесле лишь приветствуется. Как гласит старый анекдот, была у меня умная, так полбизнеса оттяпала... Антикварка предоставляет нехилые возможности для шустрого продавца крутить свой собственный маленький бизнес в отсутствие хозяина, и, если это вовремя не просечь, можно не обнищать, конечно, но столкнуться с дистрофией собственных карманов... Бывали, знаете ли, печальные прецеденты...
Гоша, индивид тридцати с лишним годочков, пузатый, кудрявый, со щекастой физиономией предельно наивного вида, был гораздо умнее и шустрее — но пока что (проверено в результате негласных мероприятий) не склонен крутить махинации за спиной босса. Неизвестно, что сулит будущее, но пока что на парня полагаться можно — особенно если вовремя отвешивать подзатыльники за мелкие промахи и несерьезные недочеты...
Маришка скучала, поскольку единственный клиент, этакий малость потрепанный организм интеллигентско-пришибленного вида, никоим образом не годился для отработки на нем полудюжины нехитрых ухваток (улыбочки, постреливанье глазками, доставанье с верхней полки какой-нибудь ерунды, для чего, ясен пень, девочке приходится поворачиваться спиной к покупателю на цыпочки вставать, тянуться...). Клиент не проявлял поползновений что-либо приобрести, наоборот, тыча пальцем в лежавший на стеклянной крышке витрины темный кругляшок, что-то воодушевленно втолковывал Гоше — а тот, морщась, словно уксуса хватил, пытался втолковать залетному истинное положение дел. Смолину достаточно было услышать пару фраз, чтобы уныло про себя вздохнуть. Классический случай, один из тех профессиональных штампов, что надоели хуже горькой редьки. Мужичонка в жизни не сталкивавшийся с антиквариатом в д у м ч и в о, где-то раздобыл стандартнейшую здоровенную медяшку времен государя императора Николая I, на которой во-от такими буквами стояло «Две копейки серебром» — и теперь, подобно превеликому множеству лохов, возомнил, что стал обладателем несказанного уникума, за который ему тут же отвалят то ли квартирку в центре, то ли почти не подержанный «Мерс». Он, такой, был и не сотый даже — тоска...
Гоша с железным терпением человека, повидавшего на своем веку превеликое множество идиотов, деликатно пытался растолковать лоху истинное положение дел: что серебра в этом «уникуме» нет ни миллиграмма, а надпись означает лишь то, что увесистая медная блямба э к в и в а л е н т н а паре золотников «сильвера»; что цена этой дряни полсотни рублей в базарный день по причине массового выпуска; что на витрине — во-он, слева! — лежат с полдюжины таких же «редкостей», стоящий меньше бутылки хорошей водки. Лох не в силах был расстаться с сияющей мечтой о новой квартирке или машине, а потому не верил очевидному и пытался доказать свое — что с его стороны было идиотством форменным. Ага, брифинг близится к финалу: Гош полез на полку за толстенным мюнц-справочником, где эта сама монета красуется в натуральном виде, и убогий ценник обозначен...
Потеряв всякий интерес к происходящему, Смолин снял плюшевый канатик, закрывавший узкий проход за витрины, вошел и, приглашающе кивнув Маришке, направился в задние помещения, на ходу переключая оба мобильника на «беззвучку». Смешно, но ему до сих пор порой казалось, что в воздухе витает сытно-теплый аромат свежесваренных пельменей, чего, конечно, быть не могло, учитывая дюжину ремонтов-перестроек помещения...
Отперев свой кабинетик, он плюхнулся в кресло, предназначавшееся для посетителей и вытащил сигареты. Вот з д е с ь, в трех шкафах, в столе, а то и просто разложенные-расставленные-висящие, таились вещички поинтереснее, и, разумеется, подороже, предназначенные уже людям отнюдь не случайным... Холоднячок стоял охапкою (тот, что попроще), висел на стене (тот, что поинтереснее), рядочком лежала полудюжина серебряных портсигаров (ничего особенного, но всё ж не ш л а к), бронзовые статуэтки табунком сбились на столе, коробка с р ы ж ь е м выглядывала уголком из-под кучи выцветших бумаг и всё такое прочее... Вот это уже были б а б к и.
Маришка стояла перед ним, как лист перед травой, поглядывая вопросительно, с легкой улыбочкой знающей свои обязанности горничной. Покосилась на обширный диван, но Смолин мотнул головой и кратко распорядился без улыбки:
— Производственная гимнастика, зая...
Сделав означающую примирение с неизбежным гримаску, Маришка без всякой заминки опустилась на коленки и деловито вжикнула молнией его джинсов — еще одно ценное качество юной продавщицы заключалось в мастерском исполнении не самой изощренной французской придумки (а впрочем, еще Иван Грозный, как известно, писал своим боярам...). Достаточно долго Смолин отрешался с приятностью от всего сущего, поглаживая ее затылок. Выждав некоторое время после финала, она встала, безмятежно улыбнулась и капризно протянула:
— Вы меня что-то давненько в гости не звали...
— Вот кончится война — тогда и споем с тобой, Лизавета, — сказал Смолин рассеянно, приводя себя в порядок. — Обязательно споем... Иди уж на вахту, солнышко ты мое пленительное...
Когда за девчонкой захлопнулась дверь, но закурил, полулежа в кресле. Напряжение снято, поганых сюрпризов пока что не наблюдается в окрестностях, вот только текущие заботы, которых, как водится...
Над дверью вспыхнула, налилась алым маленькая круглая лампочка — это Гоша даванул неприметную кнопочку, имевшуюся под прилавком. Означать это могло что угодно — но обычно — досадные пустяки, а не жуткие невзгоды, так что Смолин встал весьма даже неторопливо и направился к дверям без лишней суеты. Так уж повелось, что разбойных налетов на антикварные магазины, в общем, не бывает, криминальные неожиданности, как правило, двух видов: либо попытаются спереть что-то темной ночью, из безлюдного заведения, либо, что гораздо чаще, юная шпана сопрет какую-нибудь компактную мелочевку из наличествующей в «свободном доступе» (причем, что характерно, эти уроды сплошь и рядом отправляются продавать добычу в какой-нибудь другой антикварный магазинчик, не подозревая, что в этом веселом бизнесе все друг друга знают, все повязаны одной веревочкой, и в случае любой кражи моментально последует п е р е з в о н...)
— Ничего подобного, товарищ командир! — отрезал старикан. — Когда все скрипучее, вмиг услышишь, если полезет кто-то...
— А зачем к тебе лезть, сокол ясный? — лениво поинтересовался Смолин, без церемоний проходя в комнатку. — Сокровищ не накопил, капиталов не имеешь...
— Времена нынче предельно криминогенные, — гладко ответил Кузьмич. — А изобретательность преступного элемента известна не понаслышке. Опыт имеем, знаете ли... Повышенная бдительность — не фигура речи и не преувеличение, а насущная предосторожность...
— Ладно, ладно... — проворчал Смолин.
Взял с узкого подоконника черный десятикратный бинокль, чуть отступил в глубь комнаты и вмиг перенастроил окуляры по своим глазам. Блочная пятиэтажка была от барака всего-то метрах в сорока, а теперь, вооружившись оптикой, он и вовсе видел гостиную бабушки Фаины так, словно стоял на балконе ее дома. Картина наблюдалась самая идиллическая — вся троица восседала за столом, только что начавши гонять чаи с теми самыми вареньицами-печеньицами. О чем они там беседуют, было, разумеется, не понять, не умел он читать по губам — но сразу видно, что разговор самый беспечный: сидят люди, давно друг друга знающие, чирикают улыбчиво, спокойно, о вещах наверняка мирных и приятных... Точно, на неделе же всажу микрофон, подумал он, ставя бинокль на подоконник. Законный процент с трехсот тысяч баксов — это сумма, ради которой и сдавший в последние годы Кащей трезвый рассудок сохранит елико возможно дольше...
— Журнал наблюдений, — отрапортовал Кузьмич, подавая ему знакомую тетрадку. — Как уже отмечено, не имея возможности определять, кто именно входит в квартиру к о б ъ е к т у и фиксируя таковых лишь в случае незадернутых штор посредством оптики, запечатлеваю, согласно указанию, номера машин, имевших остановиться у подъезда, равно как и лиц, туда входящих...
Смолин бегло изучил достижения прошедшей недели: одни обозначены как «жилец» или «жиличка», другие охарактеризованы двумя-тремя фразами — нужно признать, достаточно профессионально, нехилую свою зарплатку Кузьмич отрабатывал качественно. Номера машин... А если вернуться на месяц назад...
Ах ты ж мать твою... Впервые вишневая «восьмерка», стоящая сейчас идиллически у подъезда зафиксирована наружкой в лице Кузьмича месяц и восемь дней назад. Всякий раз на ней прибывали Дашенька с Мишенькой... Следовательно, старушку начали п а с т и давненько тому...
— Кузьмич...
— Ага.
— Эта парочка, из «восьмерки», прежде чем появиться на машине, раньше появлялась пешком? Поодиночке?
— Дайте свериться... — старый вертухай, морща лоб, полистал тетрадку, поиграл кустистыми седыми бровями, потом уверенно заключил: — Не фиксировались. Первый раз прикатили сразу на данной машине, как и обозначено...
Бросив тетрадку на подоконник, Смолин хотел задать следующий вопрос, но краем глаза усмотрел на столе нечто интересное — и, не церемонясь, поднял толстую и пеструю бульварную газетку, потянул за уголок еще одну тетрадочку. Едва ее раскрыт, определил, что там прилежно отмечены все до одного его собственные визиты за время из двухмесячного сотрудничества: дата, время, продолжительность даже...
— Вот оно как, старинушка? — спросил он, ухмыляясь. — Второй рукой, стало быть, и меня о с в е щ а е ш ь?
Старикан, столь же непринужденно усмехаясь, не отвел взгляда, пожал плечами с видом совершеннейшей невинности:
— Яковлич, ты ж не пацан, чтоб обижаться... Ж и з н я нынче сложная и замысловатая. Я ж не темный пенек, прекрасно знаю, что у бабки дома картин на хренову тучу денег... Знаю я, почем картиночки толкают...
— Откуда?
— Слухом земля полнится. Интересно ж...
— Ага, — сказал Смолин. — И меня, на всякий случай, тоже следует фиксировать? Вдруг я ее не охраняю, а намерен совсем наоборот поступить? А?
— Бдительность — вещь небесполезная, — сказал Кузьмич. — Я тебя, командир, ни в чем таком не подозреваю, боже упаси, но порядок должен быть, когда рядом такие материальные ценности. Ты, сокол, хотя мне и платишь нехило, человек все ж загадочный... да и сидевший, уж извини за откровенность... Я ж не говорю, что я на тебя куда стучу, я просто фиксирую абсолютно все, что вокруг ценностей происходит... — он поднял указательный палец. — Культурных ценностей, заметь! Мы ж не темные, мы в допусках, как барбоска в блохах...
— Интересно, — сказал Смолин, улыбнувшись не особенно и добро. И какая сорока тебе на хвосте принесла, что я сидел?
— А зачем сорока? Я, ежели помнишь, сорок лет присматривал за к о н т и н г е н т о м. И станови ты мне любую толпу, а я в ней всех до единого ч а л и в ш и х с я высмотрю в сжатые сроки...
— Штирлиц ты наш... — хмыкнул Смолин. — Вот только я, Кузьмич, оба свои срока тянул за то, что преступлением да-авно не считается, и изъято из кодекса вовсе...
— Да мне какая разница? Я одно говорю: порядок должен быть решительно во всем...
Не было смысла обижаться всерьез, устраивать выволочку — коли уж он не собирался замышлять против старухи что бы то ни было. Следовало просто учесть п р и в ы ч к и Кузьмича, вот и все. Поскольку наблюдатель из него, следует признать, был хороший — да и нет замены пока что...
— Ладно, — сказал Смолин, достал бумажник и извлек пару ассигнаций. — Благодарю за службу, вот тебе зарплата за полмесяца. Начихать мне, по большому счету, что ты и на меня тетрадочку завел, но вот если что-то нехорошее случится, а ты, ветеран невидимого фронта, прошляпишь... Прости за откровенность, придушу, как проститутку Троцкого...
— Не гоношись, Яковлич, — сказал старикан веско. — Криминала не допустим ни в каком плане. Ты на меня зла не держи, я тебе очень даже благодарен за то, что вновь, так-скать, поставил в ряды, наполнил жизнь смыслом... но порядок, извини, должен быть во всем. Ни с чьей стороны криминалитета не потерплю, так воспитан партией и правительством...
Сволочь, подумал Смолин. Но сволочь — полезная, с его бессонницей, зорким глазом и тоске по р а б о т е. «Журнал наблюдений» получается отменный, что ни говори...
За его спиной звякнула цепочка, проскрипел засов, скрежетнул ключ. Спустившись по рассохшейся лестнице, он не спеша подошел к «Тойоте» и плюхнулся на сиденье рядом с развалившимся за рулем Шварцем. Тот глянул вопросительно.
— Посидим, — сказал Смолин вяло. — Чапай думать будет...
Ни о чем особенном он не думал — просто сидел, откинувшись на спинку сиденья, прикрыв глаза. Команда безмолвствовала, оберегая покой шефа — старые были сподвижнички, дисциплинированные, с ы г р а н н ы е...
Человеку постороннему эта его командочка могла и показаться странноватой — но только тому, кто в жизни не сталкивался с мирком антикварной торговли, о котором сторонние, рядовые индивидуумы знают примерно столько же, сколько о секретах сейфов Генерального штаба. Специфический мирок, знаете ли, никогда не стремившийся к публичности и славе, вовсе даже наоборот. Подавляющее большинство обывателей с ним так и не сталкивается за долгую жизнь. Миллионы людей отроду не видели живого, настоящего шпиона. Точно так же миллионы в жизни не столкнутся с живым, натуральным антикваром. А общего меж шпионом и антикваром то, что оба стремятся к максимальной конспирации, старательно притворяясь, что их не существует вовсе... И шпион, и антиквар попадают на страницы газет и становятся героями очередной сенсации, исключительно з а п о р о в ш и с ь. Мотивы поведения, правда, не вполне схожи. Шпион изначально занят исключительно тем, что нарушает законы. Антиквар законы нарушает постольку-поскольку, только там, где без этого никак не обойтись — а в безвестности должен пребывать еще и в заботах о клиентуре. Серьезный коллекционер вовсе не хочет, чтобы окружающие точно знали, сколько и чего весьма даже ценного у него расставлено, разложено и развешано по углам (что касается не только нашего беспокойного отечества, но и всего, пожалуй, благополучного зарубежья, где тоже не особенно и принято светить коллекции). И наконец, что на российских просторах, что за пределами оных собиратели, народ фанатичный и решительный, сплошь и рядом не озабочены стопроцентным соблюдением законности. Все это, вместе взятое, и приводит к тому, что антиквар сплошь и рядом конспирируется почище иного шпиона: за всяким шпионом стоит д е р ж а в а, которая своего человечка попытается вытащить так или иначе, а вот антиквар такой роскоши лишен изначально...
Итак, бравая команда...
Шварц, получивший кличку за шварценеггеровское телосложение и даже некоторую похожесть морды лица, был тут самым молодым и биографию имел, пожалуй что, самую заковыристую. Судьба с генетикой раскинули так, что он был внуком знаменитого некогда шантарского профессора Кладенцева, сыном двух докторов наук (разнополых, естественно) — однако по какой-то неведомой причине вьюнош с младых ногтей питал лютое отвращение к интеллектуальной деятельности, высшему образованию, научной работе и всему такому прочему. И продолжать высокомудрую д и н а с т и ю отказался категорически. Встревоженная таким шокингом родня (помимо исторического деда и небезызвестных папы с мамой насчитывавшая еще не менее полудюжины обладателей ученых степеней) поначалу пыталась делать вид, будто ничего не происходит — и, навалившись скопом, включив все связи, все ж пристроила Шварца в Шантарский госуниверситет — откуда он, приложив нешуточные усилия, вылетел еще на первом курсе, без особого страха украсило своей персоной ряды воздушно-десантных войск и последние полгода оттрубил в Чечне, в знаменитом среди понимающих людей триста тридцать первом полку, благодаря своему уникальному б а т е, вышедшему из тех негостеприимных мест с минимальнейшими потерями. Оказавшись на гражданке, Максим (еще не Шварц) выжрал должное количество водки и, закинув подальше в сервант пару регалий на ленточках и одну на булавке, какое-то время болтался без дела. По живости характера едва не подался в криминал, но тут судьба его пересекла со Смолиным, моментально оценившим все три ценнейших качества нового знакомца: Шварц, во-первых, был органически не способен о т с и ж и в а т ь где бы то ни было с восьми до пяти, во вторых, благодаря происхождению английским владел прекрасно, в третьих и главных, отлично разбирался в антиквариате, большим любителем коего был дедушка-профессор. Плюс — никаких карьерных претензий и нутро прирожденного авантюриста в сочетании с неплохими мозгами. А потому уже седьмой год Шварц, как рыбка в воде, в и р т у о з и л в запутанных лабиринтах невидимого миру бизнеса.
Человек по кличке Кот Ученый в означенный бизнес забрел чуточку иной дорожкой. Добредя до кандидата физико-математических наук, впав с началом перестройки в самую пошлую бедность, да сообразив вдобавок, что никакого такого научного светила из него, в общем, не вылупится, Вадим Иваныч Хижняк, большой знаток и собиратель икон, церковной бронзы и церковных же печатей, на этой почве знакомство со Смолиным свел еще во времена позднего Брежнева. И в конце концов, плюнувши на большую науку, целиком ушел в антикварную торговлю, о чем нисколечко не сожалел. По жизни это был коротыш сорока пяти лет, абсолютно лысый и с аккуратной черной бородушкой, хороший каратист и нешуточный ценитель девиц не подпадавшего под Уголовный кодекс возраста. Из-за внешности он был незаменим в тех случаях, когда позарез требовался индивидуум, выглядевший стопроцентным профессором — очки с простыми стеклами, строгая «тройка» с полосатым галстуком, безукоризненная интеллигентская речь... Всякие случаются коллизии, не везде и пошлешь Шварца с его устрашающими габаритами, ласковой рожей фельдфебеля расстрельной команды и неистребимой привычкой изъясняться на смеси мата и деревенского просторечия (совершенно необъяснимой при такой генеалогии)...
И, наконец, Степа Генералов, сорокалетний, поджарый, жилистый, усатый, с физиономией классического армейского с а п о г а, каковым он много лет и являлся, дослужившись до майора и угодив под очередное сокращение в те безумные времена, когда министром обороны, по слухам, едва-едва не сделали мадмуазель Новодворскую. Смолин, поначалу намеревавшийся использовать его в качестве простого секьюрити, но очень быстро обнаружил, что отставной майор — неплохой знаток «холодняка»* и германских наград двух последних столетий (давнее хобби, еще с юности). После этого стало ясно, что Фельдмаршала, как быстро окрестили бывшего ракетчика) следует использовать на гораздо более сложных и деликатных участках работы...
##* Холодное оружие (обиходное выражение).
Смолин встрепенулся, переспросил:
— Что?
— Я говорю — мочканут бабку, на хер, — повторил Шварц.
— Теория вероятности вещует, что процент подобного исхода стремится к конечной точке... — задумчиво поддакнул Кот Ученый
— А что мы можем сделать? — пожал плечами Смолин. — Если божий одуванчик, обитая по-прежнему в романтичных шестидесятых, продавать холсты наотрез отказывается? Ну, это все лирика. В конце концов, не факт, что ее непременно мочканут. По большому счету, покойный — не Рубенс, чего уж там. Это ради Рубенса сворачивают шеи, это Рубенсом имеет смысл торговать п о т а е н н о — но не Бедрыгиным все же...
— Но как никак — тыщ триста баксов, — обронил в пространство Фельдмаршал. — Дураков хватает...
— Меня даже не количество дураков на квадратный метр волнует, — признался Смолин. — А волнует меня то, что к бабуле, как выяснилось, зачастила Дашенька Бергер...
— Ах, во-от к кому она... — протянул Кот Ученый. — А мы-то смотрим — Дашенька попкою вертит, ныряет в тот же подъезд под ручку с хиппастым таким мальчиком... Во-от оно что... Кащей, паскуда?
— Черт его знает, — мрачно сказал Смолин. — Вот только старушенция отчего-то начала говорить загадками — и уверяет, самое интересное, что замаячил наконец на горизонте неведомый филантроп, обещавший подмогнуть с музеем...
— Кто?
— А я знаю? — пожал плечами Смолин. — Говорю же, намеками все. Но кто-кто, а наш общий друг Никифор Степаныч, чтоб ему в неглыбком месте утонуть, вполне способен устроить какую-нибудь аферу. Мы все тут люди взрослые и битые, механизм примерно понимаем...
— Тоже мне, ребус, — фыркнул Шварц. — Я беру ботана, даю ему пару раз по почкам, и он у меня поет, как Соловей-Разбойник на суку...
— Отставить, — сказал Смолин решительно. — Беда не в том, Шварц, что это Голливуд, а в том, что это получится д е ш е в ы й Голливуд. Мы же не «Коза Ностра» как никак, и даже не мафия вокзальных таксистов. Твой ботан, едва утерев сопли, помчится с заявой в ментовку, и всем нам станет уныло. Не говоря уж о том, что парнишка вполне может оказаться вне игры. Абсолютно. Всего-то навсего потрахивает девочку да возит, куда ей надо. Если это Кащей — в жизни он не станет использовать подобного сопляка. Дашка — дело другое, родная кровиночка при всей его неприязни к близким родственникам, да и умненькая, паршивка, ходит слух...
— Дык, ёлы-палы... — сказал Шварц. — Можно и Дашку... проинтервьюировать вдумчиво.
— Шварц, чтоб тебя... — с досадой сказал Смолин. — Ну что, в самом деле, за понты корявые?
— Да я ж не всерьез, мля, — сказал Шварц примирительно. — Тяжко просто смотреть на эти окошечки, зная, что там — та-акое лавэ... Триста тысяч. Условных енотов.
— Всем тяжко, — сказал Смолин. — Но это еще не повод нести херню, неприменимую в реальности... Ладно. Если это Кащей, дело надолго в тайне не сохранишь, рано или поздно будет утечка, вот и посмотрим, сможем ли мы для себя что-то выкроить. У Кащея хватка уже не та, сдает старинушка на глазах, так что есть шансы, есть... — он кивнул в сторону «восьмерки». — А вот номерок обязательно пробейте, и не откладывая. Посмотрим, кто таков, чем дышит, и зачем он тут вообще посреди интриги — по случаю, или как... Поехали, Шварц, у нас и без бабули делов невпроворот...
Магазин располагался на первом этаже желтокирпичной девятиэтажки с одним-единственным подъездом. В старые времена, то есть в годы союза нерушимого республик свободных, тут пребывала пельменная, памятная Смолину еще по раннему детству: неплохое было заведение, пельмени тут лепили практически на виду у публики несколько проворных теток, в кухне, отделенной от зала лишь низеньким барьером. Тут и варили, тут и разливали. И если уж задевать ностальгию, то именно тут, в подсобке, Смолин и потерял невинность с одной из разбитных пельменщиц. Ностальгия эта, впрочем, не имела никакого отношения к покупке им в свое время означенного заведения (пельменная как-то незаметно самоликвидировалась, едва грянула гайдаровщина, потом тут сменилось с полдюжины хозяев, открывавших то продуктовую лавочку, то, извините за выражение, бутик, то просто некий абстрактный «офис» — а уж четыре года назад в результате не особенно и сложной комбинации, на пятьдесят процентов честнейшей, а на остальную половину связанной с закулисными интригами и ярко выраженной чиновничьей коррупцией, здесь обосновался Смолин).
Место было выбрано тщательно, после долгих расчетов: практически в центре города, но все же в некотором отдалении от трех самых оживленных центральных проспектов, так что обычным заезжим зевакам, слонявшимся по историческому центру Шантарска, забрести сюда было не так просто. Антикварный магазин — не сувенирная лавка, и случайный народ тут всегда был досадной помехой, главные деньги испокон веков делаются на устоявшейся клиентуре, регулярно наведывающейся за конкретикой. Здесь, что повлияло на выбор, была обширная стоянка — серьезные собиратели пешком ходят редко, им, помимо прочего, непременно подавай удобное место для парковки...
За вычурным названием он не гнался с самого начала: над входом красовалась не особенно и большая вывеска, где черным по светло-зеленому было изображено не самым вычурным шрифтом «Антиквариат». Умному достаточно.
Сделав парочку звонков по одному мобильнику (номер, в общем, многим известен), парочку по второму (гораздо более законспирированному), Смолин вылез из машины и вразвалочку направился в свое логово. Выглядевшее до уныния стандартно, мало чем отличавшееся от сотенки-другой собратьев, разбросанных по России: картины на стенах, три ряда начищенных разномастных самоваров на темном стеллаже, стеклянные витрины со всякой всячиной, вдоль стен расставлены старые радиоприемники, полдюжины колоколов (церковные — с крестообразным «ухом», корабельные — с простым), небольшой штурвал, китайские вазы (не уникумы) и прочий хлам вроде пишущих машинок, нереставрированных стульев и разномастных бронзовых фигур современной работы, наводнивших российский рынок трудами китайцев и испанцев. Большей частью это был именно что х л а м — с точки зрения серьезного коллекционера. Н а с т о я щ е е (как не входившее в противоречие с уголовным кодексом, так и предосудительное) всегда размещается в задних комнатах, куда случайно забредшему зеваке ни за что не попасть...
Кадры наличествовали в полном составе: Маришка восседала на специально для нее устроенному высоком табурете на манер тех, что стоят у барной стойки — когда она так вот сидела ножку на ножку, картина с учетом мини-юбки представала самая романтическая, убойно действовавшая на любого посетителя моложе девяноста (а следовало еще учесть и белую блузочку с циничным вырезом). Любому магазину, чем бы он ни торговал, категорически необходима такая вот фигуристая лялька, скудно одетая и сверкающая белоснежной улыбкой в сорок два зуба — особенно антикварному, где мужики, так уж повелось исстари, составляют подавляющий процент клиентуры. Кроме фотомодельной внешности, за девочкой числилось еще одно несомненное достоинство: по большому счету, глупа была, как пробка, но это в подобном ремесле лишь приветствуется. Как гласит старый анекдот, была у меня умная, так полбизнеса оттяпала... Антикварка предоставляет нехилые возможности для шустрого продавца крутить свой собственный маленький бизнес в отсутствие хозяина, и, если это вовремя не просечь, можно не обнищать, конечно, но столкнуться с дистрофией собственных карманов... Бывали, знаете ли, печальные прецеденты...
Гоша, индивид тридцати с лишним годочков, пузатый, кудрявый, со щекастой физиономией предельно наивного вида, был гораздо умнее и шустрее — но пока что (проверено в результате негласных мероприятий) не склонен крутить махинации за спиной босса. Неизвестно, что сулит будущее, но пока что на парня полагаться можно — особенно если вовремя отвешивать подзатыльники за мелкие промахи и несерьезные недочеты...
Маришка скучала, поскольку единственный клиент, этакий малость потрепанный организм интеллигентско-пришибленного вида, никоим образом не годился для отработки на нем полудюжины нехитрых ухваток (улыбочки, постреливанье глазками, доставанье с верхней полки какой-нибудь ерунды, для чего, ясен пень, девочке приходится поворачиваться спиной к покупателю на цыпочки вставать, тянуться...). Клиент не проявлял поползновений что-либо приобрести, наоборот, тыча пальцем в лежавший на стеклянной крышке витрины темный кругляшок, что-то воодушевленно втолковывал Гоше — а тот, морщась, словно уксуса хватил, пытался втолковать залетному истинное положение дел. Смолину достаточно было услышать пару фраз, чтобы уныло про себя вздохнуть. Классический случай, один из тех профессиональных штампов, что надоели хуже горькой редьки. Мужичонка в жизни не сталкивавшийся с антиквариатом в д у м ч и в о, где-то раздобыл стандартнейшую здоровенную медяшку времен государя императора Николая I, на которой во-от такими буквами стояло «Две копейки серебром» — и теперь, подобно превеликому множеству лохов, возомнил, что стал обладателем несказанного уникума, за который ему тут же отвалят то ли квартирку в центре, то ли почти не подержанный «Мерс». Он, такой, был и не сотый даже — тоска...
Гоша с железным терпением человека, повидавшего на своем веку превеликое множество идиотов, деликатно пытался растолковать лоху истинное положение дел: что серебра в этом «уникуме» нет ни миллиграмма, а надпись означает лишь то, что увесистая медная блямба э к в и в а л е н т н а паре золотников «сильвера»; что цена этой дряни полсотни рублей в базарный день по причине массового выпуска; что на витрине — во-он, слева! — лежат с полдюжины таких же «редкостей», стоящий меньше бутылки хорошей водки. Лох не в силах был расстаться с сияющей мечтой о новой квартирке или машине, а потому не верил очевидному и пытался доказать свое — что с его стороны было идиотством форменным. Ага, брифинг близится к финалу: Гош полез на полку за толстенным мюнц-справочником, где эта сама монета красуется в натуральном виде, и убогий ценник обозначен...
Потеряв всякий интерес к происходящему, Смолин снял плюшевый канатик, закрывавший узкий проход за витрины, вошел и, приглашающе кивнув Маришке, направился в задние помещения, на ходу переключая оба мобильника на «беззвучку». Смешно, но ему до сих пор порой казалось, что в воздухе витает сытно-теплый аромат свежесваренных пельменей, чего, конечно, быть не могло, учитывая дюжину ремонтов-перестроек помещения...
Отперев свой кабинетик, он плюхнулся в кресло, предназначавшееся для посетителей и вытащил сигареты. Вот з д е с ь, в трех шкафах, в столе, а то и просто разложенные-расставленные-висящие, таились вещички поинтереснее, и, разумеется, подороже, предназначенные уже людям отнюдь не случайным... Холоднячок стоял охапкою (тот, что попроще), висел на стене (тот, что поинтереснее), рядочком лежала полудюжина серебряных портсигаров (ничего особенного, но всё ж не ш л а к), бронзовые статуэтки табунком сбились на столе, коробка с р ы ж ь е м выглядывала уголком из-под кучи выцветших бумаг и всё такое прочее... Вот это уже были б а б к и.
Маришка стояла перед ним, как лист перед травой, поглядывая вопросительно, с легкой улыбочкой знающей свои обязанности горничной. Покосилась на обширный диван, но Смолин мотнул головой и кратко распорядился без улыбки:
— Производственная гимнастика, зая...
Сделав означающую примирение с неизбежным гримаску, Маришка без всякой заминки опустилась на коленки и деловито вжикнула молнией его джинсов — еще одно ценное качество юной продавщицы заключалось в мастерском исполнении не самой изощренной французской придумки (а впрочем, еще Иван Грозный, как известно, писал своим боярам...). Достаточно долго Смолин отрешался с приятностью от всего сущего, поглаживая ее затылок. Выждав некоторое время после финала, она встала, безмятежно улыбнулась и капризно протянула:
— Вы меня что-то давненько в гости не звали...
— Вот кончится война — тогда и споем с тобой, Лизавета, — сказал Смолин рассеянно, приводя себя в порядок. — Обязательно споем... Иди уж на вахту, солнышко ты мое пленительное...
Когда за девчонкой захлопнулась дверь, но закурил, полулежа в кресле. Напряжение снято, поганых сюрпризов пока что не наблюдается в окрестностях, вот только текущие заботы, которых, как водится...
Над дверью вспыхнула, налилась алым маленькая круглая лампочка — это Гоша даванул неприметную кнопочку, имевшуюся под прилавком. Означать это могло что угодно — но обычно — досадные пустяки, а не жуткие невзгоды, так что Смолин встал весьма даже неторопливо и направился к дверям без лишней суеты. Так уж повелось, что разбойных налетов на антикварные магазины, в общем, не бывает, криминальные неожиданности, как правило, двух видов: либо попытаются спереть что-то темной ночью, из безлюдного заведения, либо, что гораздо чаще, юная шпана сопрет какую-нибудь компактную мелочевку из наличествующей в «свободном доступе» (причем, что характерно, эти уроды сплошь и рядом отправляются продавать добычу в какой-нибудь другой антикварный магазинчик, не подозревая, что в этом веселом бизнесе все друг друга знают, все повязаны одной веревочкой, и в случае любой кражи моментально последует п е р е з в о н...)