Страница:
Потом ему пришло в голову, что список подозреваемых все же следует расширить. Наш Икс может оказаться другом-приятелем кого-то из пятерки — солидным, не вызывающим подозрений близким другом, коему и предоставят в распоряжение квартиру для встреч с юной феминой. Как это у культурных людей водится. Друг приличный, девочка приличная... Что ж, это тоже след — но гораздо более запутанный. Черт, ну мы же сыскари, в самом-то деле! За что ни возьмись, все получится по-дилетантски, кто ж знал, что однажды придется заниматься такими вещами в своем городе...
Ничего толкового не шло на ум, хоть тресни — где искать, как? К тому же с номером машины до сих пор загвоздка...
Так и не родив мало-мальски дельных мыслей по поводу всех тягостных загадок, он взял телефон:
— Глыба? Ты сегодня, часом, ничего... пэтэушного не планируешь? Вот и ладненько. У меня сегодня в гостях дама, так что побудь уж, если не трудно, ушибленным антинародными реформами бывшим профессором философии... Ну да, в таком ключе. Кстати, любопытные как, торчат? Нету? Ну, совсем хорошо...
...Дастархан Смолин готовил у себя в мансарде — не роскошный, но и отнюдь не напоминавший мимолетный банкет в подъезде на подоконнике. Коньячок откупорил, лимон порезал, поставил вверх ногами две антикварных стремянных чарочки с донышками в виде волчьих голов. Незаменимая штука в некоторых обстоятельствах — налитую до краев, ее уже невозможно поставить на стол, упадет, и все разольется, так что волей-неволей приходится пить до дна. Какое-то интересное предчувствие у него начало формироваться относительно гостьи: отчего-то на сей раз очаровательная звездочка журналистики вопреки своему обычному тинейджере кому стилю и юбку фасонную приодела, чуть ли не до колен, и блузка оказалась
достаточно вычурной, и вся она была продуманная, словно в оперу собралась. С женщинами такие метаморфозы спроста не происходят.
А может быть, суровая действительность проще, подумат Смолин с усталым цинизмом, меленько пластая ветчину острейшим австрийским десантным кинжалом «Глок», прикупленным ввиду его исключительной полезности в домашнем хозяйстве. Может быть, майор Летягин эту красоточку и подослал, дабы выведала все, что возможно. Или, если не так пессимистично, девочка попатась шустрая, прекрасно сообразила, что напала на золотую жилу, проникла туда, куда посторонних пускают раз в его лет, да и то по случайности. Вот и намерена преуспеяния для застолбить за собой хлебное местечко — со всей свойственной нынешней молодежи практичностью...
«А какая нам, собственно, разница?» — подумал он спокойно. Нам с ней детей не крестить, да и не влюбляться романтично, куда уж в наши-то годы, да и характерец у нас не тот... Мы люди простые, мы момент ловим...
Убедившись, что с сервировкой покончено, он на цыпочках подошел к лестничным перилам и прислушался. Внизу вольно и гладко, как русская народная песня в исполнении мастера своего дела, разливался тенорок Глыбы:
— Все великие цивилизации, не мешает вспомнить, гибли исключительно от внутренних противоречий, пусть даже в иных случаях и представлялось, что виной всему внешние факторы...
Смолин с уважением покачал головой, ухмыляясь в полумраке. Когда он приехал с Ингой, Глыба был неузнаваем: при стареньком, но опрятном костюмчике у него обнаружилась белейшая рубашка и галстук-бабочка, производивший впечатление настоящего, бархатного. Старый щипач держался безукоризненно, изъяснялся интеллигентнейше, как заправский профессор, без тени фальши или натянутости. Не зная, кто он на самом деле, и не подумаешь. Только теперь Смолин смог поверить, что старикан и в самом деле некогда общался на равных со всевозможной элитой раннего хрущевского периода, не будучи разоблачен или хотя бы заподозрен. Старая школа, господа мои, это вам не среднеазиатам впаривать однодолларовые бумажки с двумя грубо подрисованными ноликами и не пирамиды основывать — индивидуальный подход к каждому отдельно взятому клиенту, безупречное лицедейство, игра по высшему классу. Вряд ли среди молодого поколения сыщется нечто хоть отдаленно подобное — они, наркошки хреновы, только и умеют, что в автобусе грабки распускать...
Спустившись по слегка поскрипывающей лестнице, Смолин сказал гостеприимно:
— Ну что же, прошу... Эдуард Валентинович?
Прекрасно понимавший подтекст текущего момента Глыба ответил непринужденно, с неким старомодным изяществом:
— Простите великодушно, Василий Яковлевич, но мне пора. Засиделся я что-то, а еще в автобусе трястись чуть ли не час, и на рабочем столе стопа книг. Экономические реформы Кромвеля мною еще совершенно не затронуты, а время поджимать изволит. Так что позвольте попрощаться...
Он деликатно склонил голову сначала перед Смолиным, потом перед Ингой, повернулся и прошествовал к выходу, поигрывая деревянной тростью с вычурным набалдашником из бронзы и белого пластика. Бесшумно притворил за собой дверь.
— Интересные у вас знакомые, — сказала Инга с явным уважением. — Он что же, профессор? Судя по первым впечатлениям...
— Доцент, — невозмутимо пояснил Смолин. Трость сия была презентом Глыбе от кого-то из его старых корешей, доживавшего век в Шантарске на положении мирного пенсионера. Вычурная ручка в секунду отвинчивалась — и оказывалась рукояткой трехгранного стилета длиной сантиметров в пятнадцать, но, чтобы это обнаружить, пришлось бы совать вещичку под рентген...
— Вы, наверное, с массой интересных людей встречаетесь?
— Приходится, — сказал Смолин. — Работа такая. Пойдемте? Как говорится, чем богаты...
Он первым поднялся в мансарду и зажег свет. Инга остановилась на верхней ступеньке, завороженно озираясь.
— Ради исторической точности, это не я, — сказал Смолин. — Это прежний хозяин тут все придумал и устроил. Капитан дальнего плаванья, так что сами понимаете...
— Какая разница? Красота...
Она подошла к окну и надолго там замерла. Вид и в самом деле открывался великолепный: потемневшая к вечеру Шантара, могучая, величественная, левобережный город, причудливо освещенный уже садившимся за дальние горы солнцем, — этакий марсианский пейзаж из фантастики времен смолинского детства, о которой эта соплюшка наверняка и представления не имела...
Она любовалась панорамой, а Смолин разглядывал ее с неподдельным эстетическим интересом. Приятная была девочка, что и говорить.
Обернулась:
— Вы что же. так один здесь и живете?
— А что делать, — сказал Смолин. — Так уж вышло... Ну что же мы стоим? Садитесь. Против капли коньячку не возражаете? Тогда берите... берите-берите, это и есть рюмка.
— Интересно как... А почему они такие?
— Это и есть так называемая «стремянная», которую любят осушать герои классиков, — сказал Смолин. — От слова «стремя». Садятся охотнички в седла, подают им такие рюмки, и — до дна. Прошу. Без тостов, а? Что их, напрягаясь, выдумывать...
Он констатировал, что девочка свой «аршин» опрокинула лихо (а доза была не наперсточная все же), задохнулась самую чуточку, но быстро справилась. Галантно подсунул ей тарелочку с конфетами — антикварную, а как же, хорошего германского серебра дореволюционной пробы, к тому же на донышке имелась изящная монограмма под баронской короной с семью шариками на семи зубцах (в сорок пятом началось ее странствие на восток, надо полагать).
— Еще?
— Ой, что вы, такими темпами... Вообще, я по делу...
— Как пожелаете, — сказал Смолин. — Нет у меня намерения вас коварно спаивать... а вот я, с вашего позволения, сразу вторую следом махну. День был нервный...
Он налил себе и, следуя завету классика, немедленно выпил. Закуской и на сей раз пренебрег, зная свои меры и дозы. Инга на него взирала с каким-то непонятным выражением — щеки пикантно порозовели от доброй рюмахи, вся такая... «Не вытерплю, — подумал Смолин. — Схожу в атаку. Не выходя за рамки. Отошьет так отошьет, не смертельно. Хороша, паршивка...»
— Вас что, опять милиция дергала? — спросила вдруг Инга с тем же непонятным выражением.
— Меня? — Смолин пожал плечами. — А почему она меня должна была дергать? С чего вы взяли?
— Ну, после всего, что в городе творится... В антикварной торговле, я имею в виду... — и она сама потянулась к серебряной волчьей голове, оставившей тонюсенький влажный ободок на белой салфетке. — Можно?
— Да бога ради... — сказал Смолин, наливая ей, а заодно и себе. — Вот и тост подвернулся кстати: можно сразу и за процветание антикварной торговли, и за присутствующих здесь дам...
Он поставил пустую рюмку, подождал, пока девушка справится с легоньким алкогольным ожогом, дожует конфетку. И спросил с наигранно грозным видом мультяшного злодея:
— А не подскажете ли, девушка, откуда у вас информация, за которую людей в Шантару опускают с камнем на ногах? Я имею в виду, кто вам сказал, что в антикварной торговле «что-то происходит», да еще милиция припутана?
— Я же говорила, что собираюсь встретиться с вами по делу, — сказала Инга. — Вот, посмотрите...
Оглядевшись, она подняла с пола свою сумочку и достала оттуда сложенный вчетверо лист бумаги. Смолин развернул. Текста там было не особенно много, но содержание примечательное:
суконным, казенным, полным канцеляризмов языком излагалось, как доблестные органы правопорядка пресекли намедни на корню злокозненную деятельность шантарской антикварной «доморощенной мафии» (хорошо хоть, в кавычки поставили, мудрилы). Означенная мафия, даром что доморощенная, развернулась на всю катушку: абсолютно незаконно торговала холодным оружием, совала в карман деньги мимо кассы, ради своих меркантильных интересов сбывала первым встречным «предметы, представляющие значительную культурно-историческую ценность» — а также вовсю приторговывала советскими наградами, посягая тем самым на святое. И так далее, в том же духе. Заверялось, конечно, о недопущении впредь и неминуемой каре, ожидающей всякого, кто покусится.
— Это принесли...
— А тут и объяснять не надо, — сказал Смолин. — Пресс-центр доблестного УВД, по стилю и манере изложения видно... — он небрежно бросил бумажку на стол. — Печатать будете?
— Да, редактор велел. Вам это... здорово навредит? — спросила она прямо-таки сочувственно.
— Да ничего подобного, — сказал Смолин, пожав плечами. — Это вы впервые с таким встретились — а мы-то таких кампаний по борьбе и искоренению пережили чертову уйму. И все в конце концов устаканивается. Потому что у умных людей в погонах хватает настоящих криминальных забот, чтобы не заморачиваться еще и нами... — он поморщился. — Не смертельно, в общем. Просто... Просто нервы портит, вот и все. Есть повод лишний раз порассуждать о тупости иных наших законов. Вот вы когда-нибудь слышали про злодея, который пошел бы брать кассу со шпагой восемнадцатого века?
— Не приходилось что-то.
— Мне тоже, — сказал Смолин. — Я за всю свою жизнь единожды слышал, чтобы преступники применяли антикварное оружие. На Урале дело было. Какие-то шустрые ребятки взяли американский кольт ста двадцати лет от роду, забили в него макаровские патроны, обмотав медной проволочкой, чтоб в барабане не хлябали, — ну, и пришили кого-то... Ладно, это огнестрел. Но я в жизни не слышал про преступления с применением антикварного холодняка. Это ж надо быть законченным параноиком... И тем не менее все до сих пор обставлено массой идиотских запретов... Поясню на примере. Вот у коллег моих прошли обыски по магазинам, с изъятиями... ну, вы в курсе? А знаете, почему никто из нас не берет эту самую пресловутую лицензию на право торговли антикварным холодняком? Не потому, что процедура особо тягомотная. Просто-напросто придется еще и завести амбарную книгу, дабы туда вписывать паспортные данные любого, купившего ту самую саблю двухсот лет от роду... А это далеко не всякому понравится. Ну
не хочет обычный благонадежный гражданин, чтобы о нем знали. И потому, что, накопив десяток означенных двухсотлетних сабель, он обязан их держать исключительно в железном ящике, под замком, в комнате с решетками на окнах и железной дверью... Это реально? И потом, вещички-то дорогие, не всякому хочется их светить... Конечно, есть некоторый прогресс — в советские времена полагалось регистрировать еще и все золотые-серебряные монеты, что у тебя дома хранятся... Некоторый прогресс налицо...
— А за границей как? Смолин горько усмехнулся:
— А за границей — форменный разврат. Холодняк антикварный лежит в лавках грудами — я сам видел в Париже, — и его покупают-продают, не предъявляя даже трамвайного билета. И старинный огнестрел, кстати, тоже. А у нас не так давно заставляли в музее сверлить дыры в пистолетных стволах шестнадцатого века — вдруг его умыкнет мазурик, пороху набьет, пулю шомполом закатает, фитиль прилатит и ка-ак пойдет окаянствовать... Черт, да за границей преспокойно коллекционируют даже танки с бронетранспортерами — ну конечно, пушки с пулеметами приведены в совершеннейшую негодность... Словом, мы и тут позади планеты всей. Идиотство на идиотстве.
— А почему так?
— Хотите чистую правду? — сказал Смолин. — Я не знаю. И никто не знает. Великолепная формулировочка: так получилось. Есть идиотские законы, но никто не торопится их менять. Хорошо хоть, додумались отменить статью за хранение — а то в прежние времена людям жизнь ломали из-за какой-нибудь железки наполеоновских времен... У вас, я вижу, еще что-то припасено? Покажите уж...
На сей раз это оказался разворот столичной газеты — толстой, цветной, популярной, умеренно желтой. Вот тут уж Смолин читал гораздо внимательнее, а закончив, выругался про себя не в пример смачнее и эмоциональнее.
Это было поопаснее. Те же самые россказни о злокозненной шантарской антикварной мафии — но поданные не в пример изящнее и завлекательнее, хорошим стилем изложенные, борзым пером. Высший пилотаж, что называется: ничего не утверждается прямо, но у читателя непременно останется впечатление (у неискушенного, понятно), что во глубине сибирских руд окопалась шайка криминальных монстров, которые цинично торгуют редчайшими, дорогущими, раритетными предметами, сделавшими бы честь Эрмитажу — а также опять-таки покушаются на святое, ради пригоршни звонкой монеты продавая славные боевые и трудовые награды отцов и дедов...
— Для справки, — сказал Смолин. — За границей даже современными наградами разрешено торговать без малейших юридических закавык. Если человек хочет продать свою или отцовскую медаль, это его личное дело.
— А может, во всем, что наград касается, сермяжная правда все же есть? — спросила Инга. — Правы они, а? — она кивнула на лежащие на столе обличительные статейки.
— А вот давайте рассуждать логично, — хитро прищурился Смолин. — Грешно торговать боевыми и трудовыми наградами СССР и нынешней России, потому что они, высокопарно выражаясь, символизируют боевую и трудовую славу? Так? Но вот скажите мне в таком случае, почему данный запрет не касается царских наград, которыми можно торговать средь бела дня на любом углу хоть ведрами? Что, за ними нет ратной славы? Да навалом! Ну тогда объясните вы мне внятно и убедительно: почему запрещено продавать боевой орден девяноста лет от роду... а совершенно такой же знак ратной славы, но возрастом в девяносто один год, можно продавать невозбранно? Можете объяснить?
— Нет, — честно призналась Инга.
— Не огорчайтесь, — сказал Смолин, разливая по рюмкам. — Никто не может. Знаете, в чем тут дурная пикантность? Георгиевский крест и орден Боевого Красного Знамени сплошь и рядом могут принадлежать одному и тому же человеку — масса примеров. Был у вас дедушка... ах нет, учитывая ваши юные года, скорее уж прадедушка. В царские времена заслужил Георгия, потом пошел в Красную армию и получил там, условно говоря, Боевое Красное Знамя. Крест вы можете продать, как уже говорилось, совершенно свободно — а вот за Знамя вас самый гуманный в мире суд так вздрючит... А ведь они принадлежали одному и тому же человеку, славою покрытому, только не убитому... Как вам такие казусы?
— Сюрреализм какой-то, — поежилась Инга.
— Может быть, — сказал Смолин. — Только мы в этом сюрреализме варимся всю сознательную жизнь... и кое-кто, не исключая иных из здесь присутствующих, и по зонам пошатался исключительно за то, что во всем цивилизованном мире считается совершенно безобидным, приличным деянием... Теперь-то хоть понимаете, красавица, в какой театр абсурда вас занесло? Вот они, темы, их тут вороха...
— А что, я напишу! — сказала Инга с хмельным воодушевлением.
— И ничего не изменится... — сказал Смолин. — Дедушка старый, дедушка лучше знает жизнь на грешной земле...
— Ну уж, так ничего и нельзя изменить... Что вы на меня так смотрите?
— Прикидываю, что пора вам такси вызывать, милая Инга, — сказал Смолин. — Самое время.
— Да вовсе я не пьяная...
— Согласен, — сказал Смолин. — Вот только вы уже на грани... точнее, не вы, а мы. Лучше бы вам домой, к папе с мамой...
— Я только с мамой живу.
— Значит, к маме, — сказал Смолин. — Время позднее, места уединенные, а я — не джентльмен, честно вам говорю. У меня все реакции нормального мужика...
— Приставать будете? — осведомилась она тоном, в котором прослеживалась некая игривость.
Смолин встал, сделал два шага, остановился над ней и сказал серьезно:
— Приставать не буду. «Приставание», по моему глубокому убеждению, — пошлый и жалкий процесс: потный и резкий мужик глупо суетится, хватает девицу за коленки, глупости несет... А вот предпринять чего-нибудь могу... особенно если мы еще хватим. Хотел бы я посмотреть на мужика, который в данной ситуации так ничего и не предпримет... да на вас глядя, зубы сводит у любого нормального...
Инга медленно встала, и они оказались лицом к лицу. Смолин, глядя ей в глаза, двумя пальцами убрал прядку со щеки, погладил по щеке тыльной стороной ладони — а она придвинулась вплотную, так что обнимать следовало смело. Ну, он и обнял. И все получилось прекрасно, Инга, правда, чуточку сопротивлялась время от времени — но исключительно порядка ради, дабы события не летели аллюром...
Тихонечко выбравшись на рассвете из постели так, чтобы не разбудить безмятежно спавшую Ингу, Смолин первым делом с превеликим удовольствием посетил туалет. Особых алкогольных излишеств вчера не наблюдалось, так что голова, в общем, не болела и во рту не чувствовалось следов пресловутого ночлега эскадрона. Блаженно зевнув и почесав голое пузо, он, как обычно, первым делом взял со стола телефон, чтобы глянуть, как там обстоит дело с рубрикой «Вам звонили».
Интересные получались дела. Судя по прекрасно известным номерам, вчера, поздней ночью, дважды звонил Шевалье (хотя такое ему было не свойственно), а вот Шварц, тот тоже проявил необычную напористость: с полуночи до трех звонил шесть раз, а с шести утра — еще четырежды. Прежде такого, честно, не случалось, и Смолин даже забеспокоился чуточку: стряслось нечто непредвиденно-жуткое?
На цыпочках спустившись на первый этаж, он свернул в гостиную, плотно притворил за собой дверь и набрал Шварца. Тот откликнулся после второго гудка.
— Случилось что-нибудь? — спросил Смолин, пребывавший в самых трудноописуемых чувствах.
— У нас-то ничего, — ответил Шварц загадочно. — А вот ежели вообще, тогда да... Выходи.
— Куда? — тупо спросил Смолин.
— На улку! — хохотнул Шварц. — Я уж полчаса как торчу у калитки, ежели ты, босс, еще не понял...
Метнувшись к окну, Смолин распахнул занавески. И точно — у зеленого металлического заборчика, ограждавшего крохотный палисадник, стояла черная «целика» Шварца с ним самим, понятное дело, внутри.
Смолин так и направился во двор, как был — босиком, голый по пояс, в мятых тренировочных штанах, что в его патриархальном районе было вещью обыденной: деревня, если разобраться...
Разумеется, примчалась Катька, начала с азартным писком прыгать то вокруг него, то на него. Успокаивая малолетку то грозным шипением, то ласковым увещеванием, Смолин добрался до калитки и не без труда в нее протиснулся, отпихивая Катьку босой ногой. Обошел машину, распахнул дверцу и плюхнулся на пассажирское сиденье.
— Интересные дела, босс, — сказал Шварц, не тратя времени на приветствия. — Я вчера в десять вечера поехал к нашему ботанику, как ты и велел, хотел вежливо пригласить на разговорчик...
— И что?
— А там — черт-те что, мамочка в слезах-истериках, папаня в расстройстве, все в ауте... — протянул Шварц без тени веселости. — Короче, мочканули вчера нашего Мишаню наповал. Пощекотал его кто-то перышком — один-единственный раз, но так, что хватило. Часа в четыре дня, в сквере у ДК Тяжмаша... Такие дела.
— Та-ак... — сказал Смолин, чувствуя неприятный холодок то ли под ложечкой, то ли под сердцем. — Детали ты кое-какие знаешь... Значит, говорил с родичами?
— А как же. Не сматываться же? Под однокурсника проканал, благо возраст позволяет, я, мол, за конспектами, фуйня-муйня... Даже чаю налили в промежутках меж рыданьями. В общем, один раз перышком. Часа в четыре дня, в сквере... И возле него, и по карманам, менты говорили, нашлось несколько чеков с дурью, с какой именно, не выяснял — то ли они не в курсе таких тонкостей, то ли не говорили им точно... Менты, сам понимаешь, вокруг наркоты главным образом и плясали: не употреблял ли, не барыжничал ли... Такая вот безрадостная картинка... Менты вроде обмолвились, что свидетелей нету...
— Дальше.
— А — все. Что там еще? Я и так все, что тебе рассказал, два часа из них выжимал по капельке... Сам понимаешь, как они сейчас... Причитают, что сынок, ангел и кровиночка, в жизни не опустился б ни до торговли наркотой, ни до потребления — но это ж ни о чем не говорит, а? Мог и толкать дурь безденежья вследствие. Дашка — девка недешевая, на нее тратиться надо было нешуточно...
— Мог, — сказал Смолин. — А мог и не толкать... Время и место меня смущает. Не то место, а?
— Это точно, — кивнул Шварц. — Через два дома от скверика — районная ментовка, в тех местах сроду не было ни наркоманских барыг, ни даже алкашей, спокойный такой скверик, там даже по темну безопасно, в отличие от многих и многих... Мог, конечно, и не толкать. Долго ли сыпануть в карман и около жмурика горсть чеков? Такие дела, босс. Если его припороли за собственные косяки, хрен с ним, растереть и забыть. А вот ежели по нашим делам, треба обмозговать... Хотя б теоретически.
— Хочешь честно? — спросил Смолин. — Мне бы чертовски хотелось, чтобы это никоим образом не было связано с нашими делами.
Потому что для наших дел это — ЧП нешуточное... Что-то я за последние четверть века не припомню в наших делах покойничков. Морды били, руки пару раз перешибали. Но вот покойник — это совершенно другой расклад. Мне, признаюсь, неуютно становится...
— Да мне тоже, — сказал Шварц. — Как-то не по понятиям. Случалось, что мочили коллекционеров — но чисто ради грабежа совсем другой расклад...
— Вот то-то, — медленно сказал Смолин. — Даже в самые шизанутые времена не было трупов... Портятся нравы, времена настают идиотские... Ладно, что тут скулить... Хорошо. Допускаем вариант, что убили парнишку из-за наших дел — под коими понятно, подразумевается все недавно случившееся... Зачем? Мотив, версии? И, я тебя умоляю, брось ты гопоту изображать, ты ж профессорский внук и доцентский сын, изъясняйся нормально...
— Мотивы? — пожал плечами Шварц. — Думал я тут про мотивы, пока ждал твоего пробужденья... И как я ни напрягал извилины, пока что маячит одно: парнишка полез к своей ненаглядной Дашеньке. То ли сказал ей что-то не то, то ли сказал не так. Понимаешь?
— Понимаю, кажется...
— Вот... От большого ума болтанул что-то, этой сучкой расцененное как сигнал тревоги, требующий принятия мер. Немедленных и крайних. Она умненькая, она кинулась к тому, кого мы не знаем, а уж тот... Парнишка для них стал чертовски опасным. Может, боялись, что он нечто расскажет... мог он что-то такое знать, а? Что-то, чему и значения не придавал... а мы не знали, что это, потому и спрашивать не стали... Хочешь дурацкую идею? Может, он вполне мог, разболтавшись, что-то им сорвать? Ну, а на что у них губья раскатаны, ты и без меня просекаешь... Вдовушка-божий-одуванчик, нет?
— Если так и было, — сказал Смолин. — Если его приткнули не за реальную наркоту, а за наши дела...
— Ну, босс, коли уж ты требуешь от меня изъясняться в фамильном интеллигентском стиле... Изволь. В сложившихся обстоятельствах следует учитывать оба варианта. Согласен с такой формулировкой?
— Абсолютно, — сказал Смолин. — А посему дуй к Кузьмичу, пусть глаз не сводит с бабулиного дома, пусть горшок у окна поставит, чтобы в сортир не отлучаться. Денег подкинь, чтобы бдил. У меня принципов маловато, сам знаешь. Но одного я свято придерживаюсь: при иных обстоятельствах можно врать, туфтить, фуфлить, кидать... Одного нельзя — брать товар силком. Не оттого, что есть Уголовный кодекс, а потому, что это — категорически не по понятиям. Так путный антиквар себя вести не должен. Но сдается мне, что завелась у нас под
носом крыса, собравшаяся это золотое правило нарушить...
— Думаешь?
— Добром бабуля, теперь окончательно ясно, картины не отдаст никому и ни за что, — сказал Смолин. — Отсюда плавно вытекает нехитрая логическая цепочка... Гони, в общем.
— Думаешь, они там что-нибудь... вытворят?
— Не то чтобы думаю, не то чтобы верю... — сказал Смолин задумчиво. — Просто... Просто, я бы ничуточки не удивился, случись там что-нибудь. Если мы допускаем, что парнишку приткнули не по левым делам, а по нашим, то одновременно, просто-таки автоматически нужно допустить еще массу неприятных вещей. Коли уж началась непонятная гнусь, беспредельная совершенно, то нужно ко всему готовиться... Много ли бабульке нужно? Ее вовсе не обязательно мочить, достаточно в чаек снотворного подбросить — благо есть очаровательная особа, туда вхожая, с Фаиной чаи гоняющая...
Ничего толкового не шло на ум, хоть тресни — где искать, как? К тому же с номером машины до сих пор загвоздка...
Так и не родив мало-мальски дельных мыслей по поводу всех тягостных загадок, он взял телефон:
— Глыба? Ты сегодня, часом, ничего... пэтэушного не планируешь? Вот и ладненько. У меня сегодня в гостях дама, так что побудь уж, если не трудно, ушибленным антинародными реформами бывшим профессором философии... Ну да, в таком ключе. Кстати, любопытные как, торчат? Нету? Ну, совсем хорошо...
...Дастархан Смолин готовил у себя в мансарде — не роскошный, но и отнюдь не напоминавший мимолетный банкет в подъезде на подоконнике. Коньячок откупорил, лимон порезал, поставил вверх ногами две антикварных стремянных чарочки с донышками в виде волчьих голов. Незаменимая штука в некоторых обстоятельствах — налитую до краев, ее уже невозможно поставить на стол, упадет, и все разольется, так что волей-неволей приходится пить до дна. Какое-то интересное предчувствие у него начало формироваться относительно гостьи: отчего-то на сей раз очаровательная звездочка журналистики вопреки своему обычному тинейджере кому стилю и юбку фасонную приодела, чуть ли не до колен, и блузка оказалась
достаточно вычурной, и вся она была продуманная, словно в оперу собралась. С женщинами такие метаморфозы спроста не происходят.
А может быть, суровая действительность проще, подумат Смолин с усталым цинизмом, меленько пластая ветчину острейшим австрийским десантным кинжалом «Глок», прикупленным ввиду его исключительной полезности в домашнем хозяйстве. Может быть, майор Летягин эту красоточку и подослал, дабы выведала все, что возможно. Или, если не так пессимистично, девочка попатась шустрая, прекрасно сообразила, что напала на золотую жилу, проникла туда, куда посторонних пускают раз в его лет, да и то по случайности. Вот и намерена преуспеяния для застолбить за собой хлебное местечко — со всей свойственной нынешней молодежи практичностью...
«А какая нам, собственно, разница?» — подумал он спокойно. Нам с ней детей не крестить, да и не влюбляться романтично, куда уж в наши-то годы, да и характерец у нас не тот... Мы люди простые, мы момент ловим...
Убедившись, что с сервировкой покончено, он на цыпочках подошел к лестничным перилам и прислушался. Внизу вольно и гладко, как русская народная песня в исполнении мастера своего дела, разливался тенорок Глыбы:
— Все великие цивилизации, не мешает вспомнить, гибли исключительно от внутренних противоречий, пусть даже в иных случаях и представлялось, что виной всему внешние факторы...
Смолин с уважением покачал головой, ухмыляясь в полумраке. Когда он приехал с Ингой, Глыба был неузнаваем: при стареньком, но опрятном костюмчике у него обнаружилась белейшая рубашка и галстук-бабочка, производивший впечатление настоящего, бархатного. Старый щипач держался безукоризненно, изъяснялся интеллигентнейше, как заправский профессор, без тени фальши или натянутости. Не зная, кто он на самом деле, и не подумаешь. Только теперь Смолин смог поверить, что старикан и в самом деле некогда общался на равных со всевозможной элитой раннего хрущевского периода, не будучи разоблачен или хотя бы заподозрен. Старая школа, господа мои, это вам не среднеазиатам впаривать однодолларовые бумажки с двумя грубо подрисованными ноликами и не пирамиды основывать — индивидуальный подход к каждому отдельно взятому клиенту, безупречное лицедейство, игра по высшему классу. Вряд ли среди молодого поколения сыщется нечто хоть отдаленно подобное — они, наркошки хреновы, только и умеют, что в автобусе грабки распускать...
Спустившись по слегка поскрипывающей лестнице, Смолин сказал гостеприимно:
— Ну что же, прошу... Эдуард Валентинович?
Прекрасно понимавший подтекст текущего момента Глыба ответил непринужденно, с неким старомодным изяществом:
— Простите великодушно, Василий Яковлевич, но мне пора. Засиделся я что-то, а еще в автобусе трястись чуть ли не час, и на рабочем столе стопа книг. Экономические реформы Кромвеля мною еще совершенно не затронуты, а время поджимать изволит. Так что позвольте попрощаться...
Он деликатно склонил голову сначала перед Смолиным, потом перед Ингой, повернулся и прошествовал к выходу, поигрывая деревянной тростью с вычурным набалдашником из бронзы и белого пластика. Бесшумно притворил за собой дверь.
— Интересные у вас знакомые, — сказала Инга с явным уважением. — Он что же, профессор? Судя по первым впечатлениям...
— Доцент, — невозмутимо пояснил Смолин. Трость сия была презентом Глыбе от кого-то из его старых корешей, доживавшего век в Шантарске на положении мирного пенсионера. Вычурная ручка в секунду отвинчивалась — и оказывалась рукояткой трехгранного стилета длиной сантиметров в пятнадцать, но, чтобы это обнаружить, пришлось бы совать вещичку под рентген...
— Вы, наверное, с массой интересных людей встречаетесь?
— Приходится, — сказал Смолин. — Работа такая. Пойдемте? Как говорится, чем богаты...
Он первым поднялся в мансарду и зажег свет. Инга остановилась на верхней ступеньке, завороженно озираясь.
— Ради исторической точности, это не я, — сказал Смолин. — Это прежний хозяин тут все придумал и устроил. Капитан дальнего плаванья, так что сами понимаете...
— Какая разница? Красота...
Она подошла к окну и надолго там замерла. Вид и в самом деле открывался великолепный: потемневшая к вечеру Шантара, могучая, величественная, левобережный город, причудливо освещенный уже садившимся за дальние горы солнцем, — этакий марсианский пейзаж из фантастики времен смолинского детства, о которой эта соплюшка наверняка и представления не имела...
Она любовалась панорамой, а Смолин разглядывал ее с неподдельным эстетическим интересом. Приятная была девочка, что и говорить.
Обернулась:
— Вы что же. так один здесь и живете?
— А что делать, — сказал Смолин. — Так уж вышло... Ну что же мы стоим? Садитесь. Против капли коньячку не возражаете? Тогда берите... берите-берите, это и есть рюмка.
— Интересно как... А почему они такие?
— Это и есть так называемая «стремянная», которую любят осушать герои классиков, — сказал Смолин. — От слова «стремя». Садятся охотнички в седла, подают им такие рюмки, и — до дна. Прошу. Без тостов, а? Что их, напрягаясь, выдумывать...
Он констатировал, что девочка свой «аршин» опрокинула лихо (а доза была не наперсточная все же), задохнулась самую чуточку, но быстро справилась. Галантно подсунул ей тарелочку с конфетами — антикварную, а как же, хорошего германского серебра дореволюционной пробы, к тому же на донышке имелась изящная монограмма под баронской короной с семью шариками на семи зубцах (в сорок пятом началось ее странствие на восток, надо полагать).
— Еще?
— Ой, что вы, такими темпами... Вообще, я по делу...
— Как пожелаете, — сказал Смолин. — Нет у меня намерения вас коварно спаивать... а вот я, с вашего позволения, сразу вторую следом махну. День был нервный...
Он налил себе и, следуя завету классика, немедленно выпил. Закуской и на сей раз пренебрег, зная свои меры и дозы. Инга на него взирала с каким-то непонятным выражением — щеки пикантно порозовели от доброй рюмахи, вся такая... «Не вытерплю, — подумал Смолин. — Схожу в атаку. Не выходя за рамки. Отошьет так отошьет, не смертельно. Хороша, паршивка...»
— Вас что, опять милиция дергала? — спросила вдруг Инга с тем же непонятным выражением.
— Меня? — Смолин пожал плечами. — А почему она меня должна была дергать? С чего вы взяли?
— Ну, после всего, что в городе творится... В антикварной торговле, я имею в виду... — и она сама потянулась к серебряной волчьей голове, оставившей тонюсенький влажный ободок на белой салфетке. — Можно?
— Да бога ради... — сказал Смолин, наливая ей, а заодно и себе. — Вот и тост подвернулся кстати: можно сразу и за процветание антикварной торговли, и за присутствующих здесь дам...
Он поставил пустую рюмку, подождал, пока девушка справится с легоньким алкогольным ожогом, дожует конфетку. И спросил с наигранно грозным видом мультяшного злодея:
— А не подскажете ли, девушка, откуда у вас информация, за которую людей в Шантару опускают с камнем на ногах? Я имею в виду, кто вам сказал, что в антикварной торговле «что-то происходит», да еще милиция припутана?
— Я же говорила, что собираюсь встретиться с вами по делу, — сказала Инга. — Вот, посмотрите...
Оглядевшись, она подняла с пола свою сумочку и достала оттуда сложенный вчетверо лист бумаги. Смолин развернул. Текста там было не особенно много, но содержание примечательное:
суконным, казенным, полным канцеляризмов языком излагалось, как доблестные органы правопорядка пресекли намедни на корню злокозненную деятельность шантарской антикварной «доморощенной мафии» (хорошо хоть, в кавычки поставили, мудрилы). Означенная мафия, даром что доморощенная, развернулась на всю катушку: абсолютно незаконно торговала холодным оружием, совала в карман деньги мимо кассы, ради своих меркантильных интересов сбывала первым встречным «предметы, представляющие значительную культурно-историческую ценность» — а также вовсю приторговывала советскими наградами, посягая тем самым на святое. И так далее, в том же духе. Заверялось, конечно, о недопущении впредь и неминуемой каре, ожидающей всякого, кто покусится.
— Это принесли...
— А тут и объяснять не надо, — сказал Смолин. — Пресс-центр доблестного УВД, по стилю и манере изложения видно... — он небрежно бросил бумажку на стол. — Печатать будете?
— Да, редактор велел. Вам это... здорово навредит? — спросила она прямо-таки сочувственно.
— Да ничего подобного, — сказал Смолин, пожав плечами. — Это вы впервые с таким встретились — а мы-то таких кампаний по борьбе и искоренению пережили чертову уйму. И все в конце концов устаканивается. Потому что у умных людей в погонах хватает настоящих криминальных забот, чтобы не заморачиваться еще и нами... — он поморщился. — Не смертельно, в общем. Просто... Просто нервы портит, вот и все. Есть повод лишний раз порассуждать о тупости иных наших законов. Вот вы когда-нибудь слышали про злодея, который пошел бы брать кассу со шпагой восемнадцатого века?
— Не приходилось что-то.
— Мне тоже, — сказал Смолин. — Я за всю свою жизнь единожды слышал, чтобы преступники применяли антикварное оружие. На Урале дело было. Какие-то шустрые ребятки взяли американский кольт ста двадцати лет от роду, забили в него макаровские патроны, обмотав медной проволочкой, чтоб в барабане не хлябали, — ну, и пришили кого-то... Ладно, это огнестрел. Но я в жизни не слышал про преступления с применением антикварного холодняка. Это ж надо быть законченным параноиком... И тем не менее все до сих пор обставлено массой идиотских запретов... Поясню на примере. Вот у коллег моих прошли обыски по магазинам, с изъятиями... ну, вы в курсе? А знаете, почему никто из нас не берет эту самую пресловутую лицензию на право торговли антикварным холодняком? Не потому, что процедура особо тягомотная. Просто-напросто придется еще и завести амбарную книгу, дабы туда вписывать паспортные данные любого, купившего ту самую саблю двухсот лет от роду... А это далеко не всякому понравится. Ну
не хочет обычный благонадежный гражданин, чтобы о нем знали. И потому, что, накопив десяток означенных двухсотлетних сабель, он обязан их держать исключительно в железном ящике, под замком, в комнате с решетками на окнах и железной дверью... Это реально? И потом, вещички-то дорогие, не всякому хочется их светить... Конечно, есть некоторый прогресс — в советские времена полагалось регистрировать еще и все золотые-серебряные монеты, что у тебя дома хранятся... Некоторый прогресс налицо...
— А за границей как? Смолин горько усмехнулся:
— А за границей — форменный разврат. Холодняк антикварный лежит в лавках грудами — я сам видел в Париже, — и его покупают-продают, не предъявляя даже трамвайного билета. И старинный огнестрел, кстати, тоже. А у нас не так давно заставляли в музее сверлить дыры в пистолетных стволах шестнадцатого века — вдруг его умыкнет мазурик, пороху набьет, пулю шомполом закатает, фитиль прилатит и ка-ак пойдет окаянствовать... Черт, да за границей преспокойно коллекционируют даже танки с бронетранспортерами — ну конечно, пушки с пулеметами приведены в совершеннейшую негодность... Словом, мы и тут позади планеты всей. Идиотство на идиотстве.
— А почему так?
— Хотите чистую правду? — сказал Смолин. — Я не знаю. И никто не знает. Великолепная формулировочка: так получилось. Есть идиотские законы, но никто не торопится их менять. Хорошо хоть, додумались отменить статью за хранение — а то в прежние времена людям жизнь ломали из-за какой-нибудь железки наполеоновских времен... У вас, я вижу, еще что-то припасено? Покажите уж...
На сей раз это оказался разворот столичной газеты — толстой, цветной, популярной, умеренно желтой. Вот тут уж Смолин читал гораздо внимательнее, а закончив, выругался про себя не в пример смачнее и эмоциональнее.
Это было поопаснее. Те же самые россказни о злокозненной шантарской антикварной мафии — но поданные не в пример изящнее и завлекательнее, хорошим стилем изложенные, борзым пером. Высший пилотаж, что называется: ничего не утверждается прямо, но у читателя непременно останется впечатление (у неискушенного, понятно), что во глубине сибирских руд окопалась шайка криминальных монстров, которые цинично торгуют редчайшими, дорогущими, раритетными предметами, сделавшими бы честь Эрмитажу — а также опять-таки покушаются на святое, ради пригоршни звонкой монеты продавая славные боевые и трудовые награды отцов и дедов...
— Для справки, — сказал Смолин. — За границей даже современными наградами разрешено торговать без малейших юридических закавык. Если человек хочет продать свою или отцовскую медаль, это его личное дело.
— А может, во всем, что наград касается, сермяжная правда все же есть? — спросила Инга. — Правы они, а? — она кивнула на лежащие на столе обличительные статейки.
— А вот давайте рассуждать логично, — хитро прищурился Смолин. — Грешно торговать боевыми и трудовыми наградами СССР и нынешней России, потому что они, высокопарно выражаясь, символизируют боевую и трудовую славу? Так? Но вот скажите мне в таком случае, почему данный запрет не касается царских наград, которыми можно торговать средь бела дня на любом углу хоть ведрами? Что, за ними нет ратной славы? Да навалом! Ну тогда объясните вы мне внятно и убедительно: почему запрещено продавать боевой орден девяноста лет от роду... а совершенно такой же знак ратной славы, но возрастом в девяносто один год, можно продавать невозбранно? Можете объяснить?
— Нет, — честно призналась Инга.
— Не огорчайтесь, — сказал Смолин, разливая по рюмкам. — Никто не может. Знаете, в чем тут дурная пикантность? Георгиевский крест и орден Боевого Красного Знамени сплошь и рядом могут принадлежать одному и тому же человеку — масса примеров. Был у вас дедушка... ах нет, учитывая ваши юные года, скорее уж прадедушка. В царские времена заслужил Георгия, потом пошел в Красную армию и получил там, условно говоря, Боевое Красное Знамя. Крест вы можете продать, как уже говорилось, совершенно свободно — а вот за Знамя вас самый гуманный в мире суд так вздрючит... А ведь они принадлежали одному и тому же человеку, славою покрытому, только не убитому... Как вам такие казусы?
— Сюрреализм какой-то, — поежилась Инга.
— Может быть, — сказал Смолин. — Только мы в этом сюрреализме варимся всю сознательную жизнь... и кое-кто, не исключая иных из здесь присутствующих, и по зонам пошатался исключительно за то, что во всем цивилизованном мире считается совершенно безобидным, приличным деянием... Теперь-то хоть понимаете, красавица, в какой театр абсурда вас занесло? Вот они, темы, их тут вороха...
— А что, я напишу! — сказала Инга с хмельным воодушевлением.
— И ничего не изменится... — сказал Смолин. — Дедушка старый, дедушка лучше знает жизнь на грешной земле...
— Ну уж, так ничего и нельзя изменить... Что вы на меня так смотрите?
— Прикидываю, что пора вам такси вызывать, милая Инга, — сказал Смолин. — Самое время.
— Да вовсе я не пьяная...
— Согласен, — сказал Смолин. — Вот только вы уже на грани... точнее, не вы, а мы. Лучше бы вам домой, к папе с мамой...
— Я только с мамой живу.
— Значит, к маме, — сказал Смолин. — Время позднее, места уединенные, а я — не джентльмен, честно вам говорю. У меня все реакции нормального мужика...
— Приставать будете? — осведомилась она тоном, в котором прослеживалась некая игривость.
Смолин встал, сделал два шага, остановился над ней и сказал серьезно:
— Приставать не буду. «Приставание», по моему глубокому убеждению, — пошлый и жалкий процесс: потный и резкий мужик глупо суетится, хватает девицу за коленки, глупости несет... А вот предпринять чего-нибудь могу... особенно если мы еще хватим. Хотел бы я посмотреть на мужика, который в данной ситуации так ничего и не предпримет... да на вас глядя, зубы сводит у любого нормального...
Инга медленно встала, и они оказались лицом к лицу. Смолин, глядя ей в глаза, двумя пальцами убрал прядку со щеки, погладил по щеке тыльной стороной ладони — а она придвинулась вплотную, так что обнимать следовало смело. Ну, он и обнял. И все получилось прекрасно, Инга, правда, чуточку сопротивлялась время от времени — но исключительно порядка ради, дабы события не летели аллюром...
Тихонечко выбравшись на рассвете из постели так, чтобы не разбудить безмятежно спавшую Ингу, Смолин первым делом с превеликим удовольствием посетил туалет. Особых алкогольных излишеств вчера не наблюдалось, так что голова, в общем, не болела и во рту не чувствовалось следов пресловутого ночлега эскадрона. Блаженно зевнув и почесав голое пузо, он, как обычно, первым делом взял со стола телефон, чтобы глянуть, как там обстоит дело с рубрикой «Вам звонили».
Интересные получались дела. Судя по прекрасно известным номерам, вчера, поздней ночью, дважды звонил Шевалье (хотя такое ему было не свойственно), а вот Шварц, тот тоже проявил необычную напористость: с полуночи до трех звонил шесть раз, а с шести утра — еще четырежды. Прежде такого, честно, не случалось, и Смолин даже забеспокоился чуточку: стряслось нечто непредвиденно-жуткое?
На цыпочках спустившись на первый этаж, он свернул в гостиную, плотно притворил за собой дверь и набрал Шварца. Тот откликнулся после второго гудка.
— Случилось что-нибудь? — спросил Смолин, пребывавший в самых трудноописуемых чувствах.
— У нас-то ничего, — ответил Шварц загадочно. — А вот ежели вообще, тогда да... Выходи.
— Куда? — тупо спросил Смолин.
— На улку! — хохотнул Шварц. — Я уж полчаса как торчу у калитки, ежели ты, босс, еще не понял...
Метнувшись к окну, Смолин распахнул занавески. И точно — у зеленого металлического заборчика, ограждавшего крохотный палисадник, стояла черная «целика» Шварца с ним самим, понятное дело, внутри.
Смолин так и направился во двор, как был — босиком, голый по пояс, в мятых тренировочных штанах, что в его патриархальном районе было вещью обыденной: деревня, если разобраться...
Разумеется, примчалась Катька, начала с азартным писком прыгать то вокруг него, то на него. Успокаивая малолетку то грозным шипением, то ласковым увещеванием, Смолин добрался до калитки и не без труда в нее протиснулся, отпихивая Катьку босой ногой. Обошел машину, распахнул дверцу и плюхнулся на пассажирское сиденье.
— Интересные дела, босс, — сказал Шварц, не тратя времени на приветствия. — Я вчера в десять вечера поехал к нашему ботанику, как ты и велел, хотел вежливо пригласить на разговорчик...
— И что?
— А там — черт-те что, мамочка в слезах-истериках, папаня в расстройстве, все в ауте... — протянул Шварц без тени веселости. — Короче, мочканули вчера нашего Мишаню наповал. Пощекотал его кто-то перышком — один-единственный раз, но так, что хватило. Часа в четыре дня, в сквере у ДК Тяжмаша... Такие дела.
— Та-ак... — сказал Смолин, чувствуя неприятный холодок то ли под ложечкой, то ли под сердцем. — Детали ты кое-какие знаешь... Значит, говорил с родичами?
— А как же. Не сматываться же? Под однокурсника проканал, благо возраст позволяет, я, мол, за конспектами, фуйня-муйня... Даже чаю налили в промежутках меж рыданьями. В общем, один раз перышком. Часа в четыре дня, в сквере... И возле него, и по карманам, менты говорили, нашлось несколько чеков с дурью, с какой именно, не выяснял — то ли они не в курсе таких тонкостей, то ли не говорили им точно... Менты, сам понимаешь, вокруг наркоты главным образом и плясали: не употреблял ли, не барыжничал ли... Такая вот безрадостная картинка... Менты вроде обмолвились, что свидетелей нету...
— Дальше.
— А — все. Что там еще? Я и так все, что тебе рассказал, два часа из них выжимал по капельке... Сам понимаешь, как они сейчас... Причитают, что сынок, ангел и кровиночка, в жизни не опустился б ни до торговли наркотой, ни до потребления — но это ж ни о чем не говорит, а? Мог и толкать дурь безденежья вследствие. Дашка — девка недешевая, на нее тратиться надо было нешуточно...
— Мог, — сказал Смолин. — А мог и не толкать... Время и место меня смущает. Не то место, а?
— Это точно, — кивнул Шварц. — Через два дома от скверика — районная ментовка, в тех местах сроду не было ни наркоманских барыг, ни даже алкашей, спокойный такой скверик, там даже по темну безопасно, в отличие от многих и многих... Мог, конечно, и не толкать. Долго ли сыпануть в карман и около жмурика горсть чеков? Такие дела, босс. Если его припороли за собственные косяки, хрен с ним, растереть и забыть. А вот ежели по нашим делам, треба обмозговать... Хотя б теоретически.
— Хочешь честно? — спросил Смолин. — Мне бы чертовски хотелось, чтобы это никоим образом не было связано с нашими делами.
Потому что для наших дел это — ЧП нешуточное... Что-то я за последние четверть века не припомню в наших делах покойничков. Морды били, руки пару раз перешибали. Но вот покойник — это совершенно другой расклад. Мне, признаюсь, неуютно становится...
— Да мне тоже, — сказал Шварц. — Как-то не по понятиям. Случалось, что мочили коллекционеров — но чисто ради грабежа совсем другой расклад...
— Вот то-то, — медленно сказал Смолин. — Даже в самые шизанутые времена не было трупов... Портятся нравы, времена настают идиотские... Ладно, что тут скулить... Хорошо. Допускаем вариант, что убили парнишку из-за наших дел — под коими понятно, подразумевается все недавно случившееся... Зачем? Мотив, версии? И, я тебя умоляю, брось ты гопоту изображать, ты ж профессорский внук и доцентский сын, изъясняйся нормально...
— Мотивы? — пожал плечами Шварц. — Думал я тут про мотивы, пока ждал твоего пробужденья... И как я ни напрягал извилины, пока что маячит одно: парнишка полез к своей ненаглядной Дашеньке. То ли сказал ей что-то не то, то ли сказал не так. Понимаешь?
— Понимаю, кажется...
— Вот... От большого ума болтанул что-то, этой сучкой расцененное как сигнал тревоги, требующий принятия мер. Немедленных и крайних. Она умненькая, она кинулась к тому, кого мы не знаем, а уж тот... Парнишка для них стал чертовски опасным. Может, боялись, что он нечто расскажет... мог он что-то такое знать, а? Что-то, чему и значения не придавал... а мы не знали, что это, потому и спрашивать не стали... Хочешь дурацкую идею? Может, он вполне мог, разболтавшись, что-то им сорвать? Ну, а на что у них губья раскатаны, ты и без меня просекаешь... Вдовушка-божий-одуванчик, нет?
— Если так и было, — сказал Смолин. — Если его приткнули не за реальную наркоту, а за наши дела...
— Ну, босс, коли уж ты требуешь от меня изъясняться в фамильном интеллигентском стиле... Изволь. В сложившихся обстоятельствах следует учитывать оба варианта. Согласен с такой формулировкой?
— Абсолютно, — сказал Смолин. — А посему дуй к Кузьмичу, пусть глаз не сводит с бабулиного дома, пусть горшок у окна поставит, чтобы в сортир не отлучаться. Денег подкинь, чтобы бдил. У меня принципов маловато, сам знаешь. Но одного я свято придерживаюсь: при иных обстоятельствах можно врать, туфтить, фуфлить, кидать... Одного нельзя — брать товар силком. Не оттого, что есть Уголовный кодекс, а потому, что это — категорически не по понятиям. Так путный антиквар себя вести не должен. Но сдается мне, что завелась у нас под
носом крыса, собравшаяся это золотое правило нарушить...
— Думаешь?
— Добром бабуля, теперь окончательно ясно, картины не отдаст никому и ни за что, — сказал Смолин. — Отсюда плавно вытекает нехитрая логическая цепочка... Гони, в общем.
— Думаешь, они там что-нибудь... вытворят?
— Не то чтобы думаю, не то чтобы верю... — сказал Смолин задумчиво. — Просто... Просто, я бы ничуточки не удивился, случись там что-нибудь. Если мы допускаем, что парнишку приткнули не по левым делам, а по нашим, то одновременно, просто-таки автоматически нужно допустить еще массу неприятных вещей. Коли уж началась непонятная гнусь, беспредельная совершенно, то нужно ко всему готовиться... Много ли бабульке нужно? Ее вовсе не обязательно мочить, достаточно в чаек снотворного подбросить — благо есть очаровательная особа, туда вхожая, с Фаиной чаи гоняющая...