Бушков Александр Александрович. Антиквар

   Смолин вышел за прилавок. Лоха с «серебряным уникумом» уже не наблюдалось, зато перед Гошей стояла пожилая фемина раннего пенсионного возраста. Рожа у нее была улыбчивая, открытая, интеллигентная, располагающая к себе за километр — этакая училка на пенсии, былая любимицы детворы), а перед ней на прилавке...
   А перед ней на прилавке красовался «лысый» — то бишь орден Ленина, р о д н о й, как Смолин моментально определил наметанным глазом, практически в идеале....
   — Ну, и что тут у нас? — громко спросил Смолин, лучезарно улыбаясь посетительнице.
   Сияя не менее лучезарной улыбкой — идеал вежливого продавца — Гоша столь же громко сообщил:
   — Да вот, Василий Яковлевич, гражданочка орден продает...
   — От старика остался, — сообщила помянутая гражданочка, внося свою лепту лучезарной улыбки (простодушной — спасу нет!). — Пенсия сами знаете, какая, вот я и хочу...
   — Продать? — улыбнулся Смолин еще шире.
   — Продать.
   — Нам?
   — Ну конечно. У вас, я слышала, магазин приличный, не обманете. Боязно предлагать с рук кому попало...
   Взяв тяжеленький орден (золота изрядно, да и платиновый профиль вождя неплохо весит), Смолен перевернул его, беглым взглядом окинул номер. Знакомый номер. Пожал плечами (разумеется, мысленно) — дети малые, никакой фантазии...
   — Настоящий орденок-то, родная, — сказал Смолин, старательно окая.
   — Кончено, у меня и документ есть...
   — Да разумеется, — сказал Смолин с бесстрастным выражением лица. — Это антинародные реформы, вызвавшие обнищание трудящегося человека... Чубайс там, ваучеры и все такое... Голубушка, мы с этим милым молодым человеком похожи на идиотов?
   — Да что вы! — все так же лучезарно улыбаясь, сказала «голубушка» (ах, какой простенький у нее оставался при этом вид!) — Ничуть даже не похожи...
   — То-то и оно, жертва вы наша антинародной перестройки, — сказал Смолин. — Вроде бы, смею думать, не похожи... Только законченный идиот, несчастная вы наша вдовушка, за собственные приличные денежки себе прикупает сплошные неприятности. Понятно?
   — Не совсем...
   — Есть, мамаша, такая скучная книга, — сказал Смолин. — Зовется она кратко — уголовный кодекс. Так вот там, что характерно, как раз и прописано черным по белому, что сбыт государственных наград не только Российской Федерации, но и СССР — явление уголовное и безусловно подлежащее. И наказаньица-то, родная, значатся сурьезные... Для тебя первой. Для нас, впрочем тоже...
   — Но орден же не краденый? — произнесла визитерша, сохраняя на лице всё ту же величайшую наивность и несказанную благостность. — Я продала, вы купили, при чем тут кодекс? Я ж не пойду потом на вас заявлять...
   — У меня и вот этого молодого человека есть один бзик, — сказал Смолин. — Мы — граждане ужасно законопослушные и уголовный кодекс, следуя заветам товарища О. Бендера, чтим свято, — ему было скучно, нисколечко не хотелось продолжать спектакль. — А потому, родная, как выйдешь за дверь, ступай...
   И он парочкой замысловатых фраз, чрезвычайно смачно и умело обозначил сразу несколько насквозь нецензурных азимутов, по которым гостье предлагалось следовать. Самое примечательное, она выглядела не особенно и шокированной, только пожала плечами:
   — А на вид — интеллигентный человек...
   — Я?! — теперь уже откровенно пожал плечами Смолин. — Нашла интеллигента, манда корявая... — и еще одной витиеватой фразой уже не дорогу указывал, а характеризовал личность визитерши. — Интеллигенты тут не водятся, точно тебе говорю... Так что забрала быстренько светлый образ вождя мирового пролетариата и пошлепала на хрен отсюда... А то найму сейчас вот эту кнопочку, и, когда максимум через пару минут нагрянет машинка вне ведомственной охраны, вмиг напишу заявление касаемо статьи триста двадцать четвертой уголовного кодекса... — он демонстративно опустил руку под прилавок. — Кому говорю, клюка долбаная?
   Со столь же безмятежным видом посетительница старательно завернула «лысого» в носовой платочек, спрятала в сумочку, пожала плечами:
   — Такие приличные люди, и так выражаются...
   И прошествовала к двери. Глядя, как она неторопливо удаляется в сторону площади, Гоша кратко и смачно сказал про нее нехорошее.
   — Как выразился бы товарищ Сталин, удивительно точное определение, — сказал Смолин без особых эмоций. — Надо же, и до нас доплелась, кошелка сраная...
   Он посмотрел на стоянку, но ни одна машина не отъехала, все до одной стояли пустые — то ли опера приткнулись где-то вне досягаемости взгляда, то ли были пешком. За последнюю неделю эта гадючка, самого благообразного и внушающего доверие за километр облика успела обойти все до единого антикварные лавки Шантарска, за исключением смолинской — а теперь, стало быть, и сюда добралась, паскуда. Ничего в этом не было от злого умысла, направленного конкретно против Смолина — так, рутина, серые милицейские будни, закинули удочку наугад, обормоты, авось какой дурной карасик и клюнет. Вот только в этом омуте дурных карасей нема, в первом же заведении, куда эта юная подружка милиции сунулась — и вызвала подозрения — не только нахрен ее послали, не выбирая выражений, но и номер орденочка запомнили, да тут же по линии его и передали...
   — В следующий раз и в самом деле жмите кнопочку, орлы, — сказал Смолин решительно. — Пусть потом две службы лобиками бодаются, мелочь, а приятно, да и не разозлишь особенно никого такой мелкой подлянкой... Уяснили? Поскольку...
   Стеклянная дверь распахнулась под мелодичное бряканье китайского фэншуйного колокольчика, и Федя Жихарев по своему всегдашнему обыкновению ворвался в магазин, как метеор, посверкивая тремя золотыми зубами, скинул с плеча глухо стукнувшую сумку и рявкнул:
   — Здорово, черти! Марго, радость моя, несказанно хорошеем, когда у меня, лапотника, смелости найдется тебя в дорогой кабак сводить... Можно без последующего, но лучше б с последующим...
   — У вас, Федор Дмитрич, супруга очаровательная, — чопорно сказала Маришка.
   — Про чего она не знает, то ей не повредит...
   Он стоял, подбоченясь, крепенький, как гриб-боровик, сорокалетний деревенский житель по кличке Боцман (срочная на Балтийском флоте, тельняшка под глаженой рубашечкой). Вот только бывший мореман и бывший участковый был отнюдь не стандартным деревенским жителем. Обосновавшись в райцентре за полторы сотни километров от Шантарска, он, что твой пылесос, вот уж годочков десять выкачивал в округе все, носящее хоть мизерные признаки антиквариата — да вдобавок регулярно болтался с японским дорогим аппаратом как в окрестностях ныне существующих деревушек, так и сгинувших с лица земли. Улов, конечно, состоял не из уникумов — откуда им взяться в сибирской землице — но все же попадалось немало интересного, а порой хоть и не уникумы, но все же редкости...
   — Ну? — вопросил он нетерпеливо. — Что ж ты меня в закрома не зовешь, чайку не предлагаешь? Водки не прошу — за рулем...
   — Пошли, — сказал Смолин. — Мариш, чайку сделай...
   Едва войдя в кабинет, Боцман брякнул сумку на стол, звонко расстегнул «молнию» и запустил туда руку. Смолин выжидательно смотрел, присев на край низкой столешницы.
   — Ну?
   — Неплохо, — сказал Смолин. — Весьма даже неплохо...
   На ладони у него лежал увесистый знак сельского старосты, как и полагалось когда-то, украшенный гербом Шантарской губернии с императорской короною. Темно-шоколадная патина, из-под которой практически не просматривалось светлой бронзы, как ни изучай, была р о д н а я — приятно думать, что расплодившиеся подельщики еще не достигли в этой области п о л н о г о совершенства. Конечно, если бы речь шла о некоем уникуме, за который следует запросить шестизначную сумму в баксах, неведомые миру умельцы и постарались бы вылезти вон из кожи, достигнув полного правдоподобия — но нет смысла подделывать в совершенстве такую вот мелочевку, не окупится это, знаете ли...
   — А булавка-то! — торжествующе сказал Федя.
   — Вижу... — кивнул Смолин.
   Подавляющее большинство подобных должностных знаков на рынке присутствует, будучи уже без подвесок — подвески в первую очередь теряются, ломаются, утрачиваются. А Федин знак приятно радовал глаз не только двойной родной цепочкой, но и горизонтальной выпуклой планкой. Единственное, что отсутствовало — булавка, каковой знак крепился некогда к армяку или там поддевке. Ну, да совершенства в нашем мире не доищешься...
   — Копаный, — сказал Федя. — Миноискатель задребезжал этак в полукилометре от окраины Бекетовки, на пашне... Я так полагаю, шел когда-то пьянющий староста за деревней, да и потерял цацку...
   — Вероятнее всего, — кивнул Смолин. — И что?
   — Мы — люди простые, — прищурился Федя. — Сотка баксов. Все равно за сто пятьдесят ты ее в лет толкнешь...
   — А не чересчур?
   — С цепочкой, с планкой... Или есть вторая?
   — Ну ладно, — сказал Смолин. — Еще есть?
   Все остальное, появившееся на столе, знаку значительно уступало — парочка потемневших медалей к трехсотлетию дома Романовых, которые в тринадцатом году клепали чуть ли не в каждой столярной мастерской, несколько многотиражных серебряных полтинников и медяков, массивная стеклянная чернильница без крышечки, годов сороковых, бронзовая печать уездного исполкома (простая, как две копейки, но с массивной вычурной ручкой, явно отломанной в двадцатых товарищами комиссарами от какой-то более дорогой и качественной печати), два штыка от трехлинейки, почти нетронутых коррозией, ворох дореволюционных бумаг (приписное свидетельство ратника второго разряда, похвальный лист реального училища и тому подобный ширпотребу). Стоило все это не особенно дорого, но своего знатока и покупателя способно было обрести в самом скором времени.
   — Всё?
   — Держитесь за кресла, граждане... — сказал Федя, с широченной ухмылкой запуская руку в сумку. — Ап — и тигры у ног моих сели!
   Смолин интереса скрывать не стал, незамедлительно протяну руку, процедил сквозь зубы:
   — Это, конечно, вещь...
   На стол тяжело брякнулся черный маузер, на вид казавшийся безукоризненным. Смолин, так и не прикасаясь пока что, медленно прочитал вслух ясно различимую надпись, выбитую над рукояткой, меж двух прямоугольных углублений, побольше и поменьше:
   — Ваффенфабрик Маузер, Оберндорф, А. Некар...Чистил?
   — Самую чуточку, как видишь. Механизм малёха почистил, смазал... Испробуй.
   Смолин оттянул на «ушки» длинный прямоугольный затвор, блестевший свежей смазкой, потыкал мизинцем в открывшийся патронник (пружина исправно сжималась), большим пальцем отвел курок, и затвор, скрежетнув, ушел на место. Нажал на спусковой крючок, поиграл с прицелом, с предохранителем. Правая сторона пистолета сохранилась безукоризненно, а вот левая подкачала, была довольно-таки изъедена мелкими язвочками от ржавчины.
   — А вот это, пожалуй, уже не копанка, — сказал он задумчиво. — «Чердачник»?
   — Вот именно, — кивнул Федя. — Натуральный «чердачник». Лежал себе за стропилом, пока избу разбирать не начали. Хорошо, я там вовремя оказался... Это ведь «Боло», а?
   — Классический «Боло», — сказал Смолин медленно.
   Они переглянулись и покивали друг другу с видом понимающих людей. Укороченный маузер такого типа, именовавшийся «Боло», или «Большевистским», в двадцатые годы Германия поставляла в СССР главным образом для ГПУ. Так что версии можно строить разные, но наиболее вероятна одна: коли уж такой маузер десятки лет пролежал захованным на чердаке обычной деревенской избы, то с огромной долей вероятности хозяин избы однажды где-то п е р е с е к с я с чекистом или милиционером, у коего пистолетик и п о з а и м с т в о в а л. Чекисту, надо полагать, маузер был уже ни к чему. Крутые двадцатые, ага...
   — Тоже Бекетовка?
   — Нет, Подтаежное.
   — Ага, — сказал Смолин. — Кто у нас там гулял в коллективизацию, атаман Хома?
   — И Хома, и есаул Перелегин... Да мало ли неорганизованного народу комиссаров за деревней подкарауливало... Слышь, Вась, а из него, надо полагать, не одного краснюка замочили...
   — Да уж надо полагать, — кивнул Смолин.
   Они какое-то время откровенно б а л о в а л и с ь пистолетом, отбирая его друг у друга, целясь в углы, давя на спуск, щелкая всем, чем можно было щелкать. Оружие имеет над мужчинами мистическую власть, так просто из рук не выпустишь, не наигравшись вдоволь...
   Смолин спохватился:
   — Ладно, все это лирика... И что?
   — Штучку баксов, на молочишко, — блеснул Федя тремя фиксами (отлитыми не из дешевого стоматологического рыжья, а из подлинных царских червончиков). — Ты-то его толкнешь минимум за две.
   Все верно, подумал Смолин. А если еще разориться на кобуру — сейчас штук за девять рублями можно быстренько прикупить пусть и новодельную, но идеально выполненную копию...
   — Погоди, — сказал он, видя, как замигал экранчик одного из телефонов, так и не снятых с «беззвука». — Да... Ага... Ну да. Когда будешь? Лады... Порядок, Федя. Пойдет. Подержи-ка его вот так...
   Он распахнул шкаф, достал с нижней полки тяжелую германскую дрель и включил ее в розетку.
   — Васька! — тоскливо взвыл Боцман.
   — Молчок, — решительно сказал Смолин. — Считай, я его купил, так что делаю, что хочу...
   Боцман крепко держал маузер магазином вверх, а Смолин с большой сноровкой в полминуты проделал в нижней части стволы аккуратную дыру в восемь миллиметров диаметром. Извлек маленький увесистый боек и безжалостно отправил его в мусорную корзину, завернув предварительно в бумагу.
   — И только так, — сказал он, покачивая на ладони черный пистолет, с этой минуты уже не подходивший под определение «огнестрельного оружия». — Заглушку Маэстро поставит в темпе, а я уж знаю, кто у нас любит стволы, из которых, надо полагать, положили не одного краснюка...
   — Такую вещь загубил, — сказал Федя не без грусти. — У меня дома...
   — Прекрасно помню, что у тебя дома, — сказал Смолин. — У тебя, Федя — глухая деревня, хоть и именуется райцентром. У вас там все по-другому. Я тебе, конечно, чуточку завидую...
   Любителю оружия завидовать было чему: у Боцмана в комоде под полотенцами и тельняшками безмятежно лежали и наган сорок второго года (действующий), и американский кольт одиннадцатого года (аналогично), а в сенях вдобавок стоял еще и винчестер девятьсот первого года изготовления — ствол порядком стерся, истончав, но стреляла американская дура до сих пор исправно, разве что металлические гильзы приходилось снаряжать вручную. Деревня, знаете ли, там на такие вещи смотрят проще...
   — Город — дело другое, — сказал Смолин не без грусти. — Не хочу я собственными руками себе на хребет тяжелую статью взваливать...
   — Да все я понимаю. Только все равно жалковато — рабочая машина...
   — Бизнес есть бизнес, — сказал Смолин. — Переживем, мы ж с тобой, по большому счету, не коллекционеры... Всё? Или нет? Что-то ты загадочно глазками посверкиваешь... Доставай.
   — Пошли в машину. Оно увесистое...
   — Слушай, неужели наконец «Максим» нарисовался?
   Боцман ухмылялся с самым загадочным видом:
   — «Максима» все еще не обещает, но кое-что имеется...
   Черным ходом они вышли во двор, где возле единственного подъезда примостилась Федина «Газель» с брезентовым верхом. Подошли к заднему борту, запрыгнули внутрь... Федя таинственно посмеивался. Там, внутри, валялись какие-то немаленькие железяки — задняя ось от грузовика, еще что-то...
   — А вот что это, по-твоему, такое? — вопросил Федя тоном триумфатора. — Во-он, у борта...
   Смолин присмотрелся, согнувшись в три погибели. Потом присел на корточки и пригляделся еще тщательнее. Выругался негромко, витиевато. Сказал, не вставая и не оборачиваясь:
   — Ты охренел, что ли, Боцман? Это ж авиапушка!
   — Опознал, знаток! — хохотнул Федя. — Авиапушка с «Мига», двадцать три миллиметра, действующая... В Кубарайке ликвидируют авиаполк, прапора распродают все, что можно, вот я и прикупил за смешные деньги... Снарядов нету, не беспокойся, я ж не дурак снаряды везти... Хотя он бы мне, хомяк долбаный, и снарядов бы продал целый грузовик... Ты, говорит, Федор, на чечена, никак не похож, вот я и не опасаюсь нисколечко, что ты оружие с боеприпасом на дурное дело пустишь... Серьезно, может, кому и снаряды нужны?
   Смолин матерился, по-прежнему восседая на корточках в неудобной позе. Потом, чуть остынув, спросил уныло:
   — Как же ты ее довез, чадушко бесшабашное? Сюда от вас полторы сотни километров, да от Кубарайки до вас еще сотня...
   — А вот так и довез. Открыто. Гиббоны, промежду прочим, в кузов заглядывали четырежды. Только эта дрына у них ничуть не ассоциируется с понятием «пушка»... Где б они авиапушку видели, корявые... Полкузова в железяках, запчасти для японского экскаватора, значить... Они ж и японского экскаватора не видели отроду, не говоря уж про то, чтобы в нутро к нему лазить и детали знать наперечет... Берешь?
   — Мать твою, — сказал Смолин, выпрямляясь в полумраке. — Ну ладно, если тебя до сих пор не повязали, значит, сошло с рук... Но если б тебя пасли и тормознули сразу возле аэродрома... Сколько б ты огреб на свой хребет, соображаешь?
   — Не ссы, Вася, прорвались ведь... Обошлось. Твоего риска не было ни капли, только мой, а мне всегда везет... Берешь? Опять-таки за штуку баксов уступлю, не буду врать, что оно мне досталось особенно уж дорого...
   Крутя головой и все еще доругиваясь про себя, Смолин в то же время уже начал прикидывать расклад. Продать, как уже неоднократно отмечалось, можно все — не сегодня, так завтра. Хозяева расплодившихся вокруг Шантарска шикарных коттеджей одержимы самыми разными причудами: один старательно скупает и расставляет во дворе старые плуги, тележные колеса и бороны, другой, точно известно, выложил нехилую сумму за списанный бронетранспортер (покрасил, загнал в самую высокую точку усадьбы и частенько пиво хлещет, сидя на башенке), третий... Пожалуй, найдется рано или поздно охотник и на эту экзотику.
   — Беру, — сказал он, поразмыслив. — Только давай-ка мы ее моментально засверлим как следует, и боек, само собой, и еще что-нибудь... Брезент есть?
   — Откуда? Вон, кусок...
   — Маловат...
   — Не ссы, Васька, прорвемся... Замотай ствол, на конец как раз хватит, тут два шага с половиною...
   Смолин старательно обмотал конец ствола невеликим куском брезента, и они принялись извлекать д у р у на божий свет. Пушка, мать ее, была тяжеленная, кое-как взвалили на плечи, развернулись к черному ходу в магазин...
   И в животе у Смолина что-то такое нехорошо завертелось винтом, полное впечатление, с противным металлическим хрустом. Похолодело в животе, словно на ящик с мороженым плюхнулся...
   Метрах в пяти от них стояла машина вневедомственной охраны в характерной бело-синей раскраске, с изображением стилизованного глаза на передней дверце, с мигалкой, как водится. Двое сидевших внутри ореликов в бронежилетах и касках таращились прямо на них, не поймешь, с каким выражением и намерениями.
   Ноги форменным образом приросли к земле. Он подумал смятенно: никто пока все же не кидается на перехват, никто не хватает за шиворот, не орет ничего жуткого... Надо ж так глупо влететь, стоишь с тяжеленной дурой на плече, никак не прикинешься, что не имеешь к ней отношения...
   — Семен! — браво рявкнул боцман у него за спиной. — Чего встал? Волоки херовину, а то бригадир на маты изойдется...
   Чуть опомнившись, взяв себя в руки, Смолин сделал первый шаг к двери, второй, третий... Никто на них так и не кинулся, стояла тишина. Чуть повернув голову, он увидел краем глаза, как из подъезда выскочил третий орелик, тоже в каске и жилетке, с АКСУ на плече — и мотор машины моментально завелся. А там за ними захлопнулась дверь, и никто не кинулся следом, никто не встретил в кабинете...
   По спине стекало добрых поллитра пота.
   — Пронесло... — фыркнул он, осторожно опуская на пол свой конец ноши.
   — Ага, меня тоже...
   Сдавленным голосом Смолин сказал:
   — Я с тебя, бля, процент сниму за этакие фокусы... Запорешь всех когда-нибудь своими выходками...
   — Не боись, если запорюсь, так один, уж отболтаюсь...
   — Вашим бы хлебалом, бегемотик, да медок из бочки наворачивать... — зло сказал Смолин.
   И незамедлительно схватился за дрель, вытащил из пластмассового чемоданчика сантиметрового диаметра сверло — чтобы наверняка, чтоб нервишки успокоить... Развинчивая патрон, все еще ворчал:
   — Точно, сниму десять процентов, чтоб не доводил до инфаркта...
   — Да ладно тебе, — посмеивался Федя, помогая ему подключать к розетке удлинитель. — Дери Маришку почаще, понужай коньячок вместо водочки — и не будет у тебя никаких инфарктов... Еще одна пушка не нужна?
   — Поди ты!
   — Да нет, я не про эту... Понимаешь, дошел слушок — в Чушумане, у староверов, валяется за околицей какая-то пушечка... И судя по тому, как ее описывают, она непременно казачья, то бишь семнадцатого века, не позже... Потому что позже гарнизонов с артиллерией в той глуши отродясь не водилось, а вот казаки в тех местах при Алексей Михалыче как раз бродили... Интересует?
   — Вот с этого и надо было начинать, — сказал Смолин, завинчивая патрон сверла. — Действительно, какие там гарнизоны с артиллерией... Вот только — километров семьсот...
   — Ну и что? Шестьдесят шестой газон я добуду, выберем время — и махнем? Натуральная пушка семнадцатого века... А? Даже если бабки пополам, все равно получается прилично...
   — Подумаем, — сказал Смолин. — Держи покрепче, и глаза береги, сейчас стружка брызнет...
   Басовито взвыла дрель, сверло стало помаленьку углубляться, в ствол авиапушки...
   В отличие от шумного, бесшабашного, с душой нараспашку Боцмана Рома Левицкий (а может, и не Рома, и не Левицкий) был человеком совершенно другой породы. Все произошло по заведенному порядку: аккурат через сорок минут после предварительного звонка у черного хода остановилось такси, откуда и высадился Левицкий, без натуги неся продолговатую картонную коробку, тщательнейшим образом перевязанную прозрачным скотчем, с удобными веревочными ручками, украшенную полудюжиной сиреневых значков, означавших «верх» и «стекло». Что содержимому противоречило напрочь, конечно, но так оно гораздо безопаснее выходит...
   Рома знакомой дорогой прошел в кабинет Смолина, поставил коробку в уголок и остался стоять, не глядя по сторонам — невысокий, достаточно неопределенного возраста (около сорока вроде бы, но сразу и не скажешь, в которую сторону), продолговатое лицо никаких особенных чувств не выражает и способно улетучиться из памяти очень быстро, если не стараться запомнить специально...
   Смолин даже не предлагал ничего из обычного дежурного набора — ни присесть, ни чаю-кофе, ни даже закурить. Как-никак встречались шестой раз, и все было известно заранее... Он только спросил, стоя у стола:
   — Сколько?
   Ровным, почти лишенным эмоциональной окраски голосом робота Вертера Левицкий сказал, глядя словно бы прямо в лицо, но тем не менее не встречаясь взглядом:
   — Мне сказано, десяток. С веса, соответственно, следует десятка, плюс процент.
   Извлекши из стола пачку «условных енотов», Смолин старательно отсчитал одиннадцать тысяч, подал Роме. Тот сноровисто пересчитал — без тени недоверия на лице, просто такие уж у человека были привычки. Кивнул:
   — Все правильно. Благодарю. Если что, позвоню. И буквально улетучился на манер призрака — практически бесшумно, будто и не было. В окно, выходящее во двор, Смолин видел, как отъезжает такси, негодующе рявкнув сигналом на вывернувшегося из-за угла чуть ли не под колеса алкаша.
   Вот так человек и зарабатывает старательно себе копеечку — вечный и надежный курьер, которого, очень возможно, в соседнем городе (а то и в другом районе Шантарска) знают уже под совершенно другим рабочим псевдонимом. Аккуратно доставит все, что ни поручат, примет причитающиеся поставщику бабки со своей всегдашней десятипроцентной надбавкой — и растворится в воздухе. Можно только гадать, где у него дом родной, можно лишь предполагать, что Рома не только с антиквариатом связан и главные деньги, очень возможно, зашибает на чем-нибудь другом — но гадать, предполагать и прикидывать совершенно ни к чему. Главное, Рома существует, пользуется хорошей репутацией и обходится не так уж дорого — вот и все...
   Вооружившись ножницами и острейшим австрийским спецназовским кинжалом «Глок», Смолин методично принялся за работу. Он резал, распарывал, привычно кромсал прозрачный скотч, упаковочную пленку в пупырышках, плотную бумагу и шпагат. Вскоре покоившийся в тряпках и скомканных пластиковых пакетах, продолговатый сверток распался на пять поменьше, неодинаковой длины и неодинакового веса, плосковатых, характерной формы. Так их пока и оставив, Смолин принялся за второй сверток, гораздо тяжелее и компактнее. Довольно быстро и его расчленил на пять поменьше. Распорол скотч на всех десяти так, что оставалось только развернуть. Закурил и уселся в кресло, ощущая легкий азарт, схожий, надо полагать, с оживлением картежника (сам Смолин ни в какие азартные игры не играл отроду, а потому и не знал доподлинно, что это за ощущение — мог лишь теоретически предполагать).