Страница:
Подъехал «лексус», остановился впритык. Шофер — если только это определение подходило к элегантному молодому мэну в полосатом галстуке — живенько выскочил, распахнул заднюю дверцу для патрона, и тот неторопливо, солидно извлек свою персону из машины. Лет на десять помоложе Смолина, но ему дашь еще меньше: сытая, ухоженная, благополучная физиономия, благородный загар не в вульгарном солярии заработан, а обретен где-нибудь на экзотических континентах. Личный массажист, конечно, здоровый образ жизни и все такое. Хозяин жизни, хвостом его по голове. Нефтянка...
Господин Дегтяренко с некоторым неудовольствием втянул ноздрями воздух — запахи отовсюду долетали отнюдь не гламурные. Моментально определялось, что кто-то поблизости держит свиней, а его соседи вовсю пользуются обычным фанерным сортиром. И все такое прочее, вплоть до тощей собаки беспризорного вида, которая как раз старательно справляла нужду чуть ли не под колесом «паджеро».
— Куда прикажете? — с нескрываемой иронией поинтересовался Дегтяренко.
Смолин кивнул в сторону невысоких покосившихся ворот. Во дворе располагалась убогая избушка, вполне может оказаться, помнившая еще те времена, когда легендарный царский пристав Мигуля с единственным на всю губернию ротвейлером гонял тут преступный элемент. Посеревшие бревна, крыша прохудилась, в крохотном палисаднике не цветики идиллически произрастают, а набросаны какие-то ржавые железяки и, вовсе уж ни к селу ни к городу, валяется длинная жестяная вывеска «Баня № 43».
С той стороны ворот заливалась визгливым лаем собачонка, судя по скудному голоску, небольшая. Смолин без церемоний подошел к калитке и загрохотал в нее кулаком. Сначала последствий не было никаких, потом заскрипела дверь, и чей-то пропитой голос рявкнул хрипло:
— Какого... вашу... долбитесь... на...?
— Отворяй, Сергеич! — крикнул Смолин. — Это я, с клиентом!
— С фуентом... — заворчали внутри.
Но тут же, судя по звукам и яростному мату, хозяин загнал шавку в сараюшки, запер и неторопливо отпер калитку. Пригляделся, отступил на два шага:
— Заходите, коли приперлись...
Это был субъект лет семидесяти, худющий и нескладный, в трехдневной щетине на впалых щеках. Будучи босиком, он тем не менее щеголял в замызганном костюме в полосочку (пиджачишко поверх тельняшки с прорехой на худом пузе, на лацкане две медали с засаленными, потерявшими вовсе цвет ленточками: «За освоение целинных земель» и «За трудовое отличие». От него распространялась волна застарелого перегара и прочие, столь же предосудительные ароматы.
Покачавшись и поморгав, он неожиданно повернулся и, не оглядываясь, зашлепал босыми ногами в дом. Смолин ободряюще кивнул спутникам и первым направился следом.
Миновав темные сени, они оказались в большой и единственной комнате, обилием меблировки, в общем, не страдавшей: огромный покоробившийся шифоньер из прессованной фанеры, шкафчик, наподобие кухонного, постель, стол, парочка стульев. Справа, за лишенным двери проемом, располагалась крохотная кухонька с большой русской печью и миллиардами мух.
Хозяин торопливо плюхнулся за стол, где стояли полупустая поллитровка, кусок газеты со ссохшимися солеными огурцами и буханкой хлеба, а также консервная банка, переполненная окурками. Налил себе в пластиковый стаканчик, выпил, поморщился и сообщил:
— Вот, стул свободный, если кто желает... А может, водки кому?
Новоприбывшие, мельком обозрев предлагаемое, дружно мотнули головами, причем Инга даже отодвинулась подальше от стула, словно опасалась, что ее силком усадят в чистой юбочке на это страшилище.
— Ну что, водку, значит, никто не будет? — непринужденно продолжал хозяин. — Хрен с вами, мне больше останется... Кто ж будет купец, Васька? — он присмотрелся. — Не-а, не молодой и, уж конечно, не деваха... Вот этот, — поднял он руку и ткнул пальцем в Дегтяренко. — У него портрет, как в старину на демонстрациях носили... — хозяин старательно надул щеки, задрал голову. — Купец, ага, точно...
Дегтяренко с достойным уважения бесстрастием произнес:
— Купец есть, когда есть товар...
— Золотые слова глаголите, господин товарищ! — хозяин поднял ладони и беззвучно поаплодировал.
Все пальцы на правой руке — и два на левой — у него были какие-то корявые, должно быть, сломанные когда-то и неправильно сросшиеся. Инга старательно смотрела в другую сторону, притворялась, что оглядывает комнату — как будто тут было нечто достойное внимания.
— Ну ладно, — сказал хозяин, с грохотом отодвигая ветхий стул и выпрямляясь. — Муравья баснями не кормят... Значит, желаете приобрести последние семейные реликвии, сбереженные в житейских бурях? Ох, грешное это дело — родительской памятью торговать...
— Ну, не родительской же, Сергеич, — с ухмылочкой сказал Смолин. -- Дедовской, так оно точнее будет...
— Один хрен. Все равно фамильное, — сказал Сергеич, изображая на лице безмерную грусть. — И перешибить тот грех, что я беру на душу, можно только приличной деньгой...
— Деньги найдутся, — столь же бесстрастно сказал нефтяной королек. — Показывайте, если намерены заниматься делом...
— Да уж придется...
Сергеич распахнул дверцу шифоньера — тут же с жалобным скрипом повисшую на одной нижней петле, — опустился на корточки и долго возился, громыхая чем-то и шурша. В конце концов извлек мятую картонную коробку, прихватив ее снизу корявой ладонью, чтобы не развалилась, пронес к столу, шумно на него грохнул и, бормоча что-то, принялся извлекать содержимое: несколько наклеенных на твердое паспарту фотографий, две тусклых медали, какие-то бумажки... Наконец рядом со всем этим появилась увесистая бронзовая чернильница, судя по надписи, принадлежавшая некогда библиотеке Санкт-Петербургского охранного отделения. Сергеич раза два клацнул крышкой, поднимая ее и опуская, развел руками:
— Чем богаты... Дедушка, светлая ему память, был мужичок замысловатый и с большими фантазиями. Когда они в семнадцатом в Питере зачищали старый режим, он, изволите видеть, на память прихватил вот эту ерунду — памятка о героическом участии в Великой Октябрьской... А вот лично я, скажу вам по совести, уж непременно постарался бы набить карманы чем-нибудь подороже, в семнадцатом, наверняка, всякого бесхозного золотишка и камешков было, что грязи... Эх...
Смолину самому хотелось тоскливо вздохнуть. Не надо никакой другой мечты — машину б времени, и в Питер, этак в декабре семнадцатого, когда в обеих столицах не то что квартиры — дворцы наподобие юсуповского стояли бесхозные посреди всеобщего хаоса и совершеннейшей неизвестности. Пара недель там — и помирать потом не жалко...
— Была еще шашка и пара маузеров, — продолжал Сергеич, почесываясь. — Только когда в тридцать седьмом за дедушкой приперлись, их, соответственно, прихватили в первую очередь. А все это, — он ткнул пальцем в лежащие на столе предметы, — бабка еще в тридцать шестом подальше от греха в чугунок запихала и в стайке закопала поглубже — а деду наврала, что в колодец выкинула. И правильно сделала: за такую чернильницу деду бы еще навесили и службу в охранке в звании полковника... Как в воду глядела: в колодец они полезли и долго там шарились, а в стайке было по колено назёму, они и побрезговали пачкать хромачи... Любуйтесь, господин хороший, если имеете интерес, можете в руки брать и глазами рассматривать. Только заранее предупреждаю: я не в дедушку, революционной романтики не дождетесь, так что денежки я с вас намерен слупить немалые. Уясни себе это хорошенько, чтоб недоразумений не было потом. Всё равно уйдет товар, как мне растолковали...
Дегтяренко подошел к столу, сузив глаза, протянул руку. Фотографии и ветхие листочки бумаги с выцветшим машинописным текстом он рассматривал лишь мельком. Гораздо больше времени уделил медалям за беспорочную службу в полиции, с профилями Александра III и Николая II, окруженными венком. Наконец взялся за чернильницу, приподнял ее одной рукой легко, как перышко — здоров и силен был, бычок — без тени брезгливости, наоборот, с загоревшимися глазами (хотя и пытался сделать гладкую ряшку непроницаемой) разглядывал так и сяк, вертел, чуть ли не носом по ней водил, колупал ногтем, тер послюненным пальцем..! Инга наблюдала за ним с несказанным любопытством, зато Смолин — весьма бесстрастно. Молодой человек в галстуке, сразу видно, был здесь единственным, кого происходящее откровенно тяготило: не понимал он барских капризов, сразу чуется, вонюче ему тут и убого, холую сраному...
— Что думаете? — спросил Дегтяренко без особого интереса.
Смолин пожал плечами:
— Я все же не эксперт, а торговец. Лично мне таких вещей в руках держать не приходилось, так что промолчу...
— Зря, — в голосе Дегтяренко звучало неприкрытое торжество, свидетельствовавшее, что клиент заглотил. — Конечно, здесь, в вашей глуши, экспертов толковых не найдешь... Да они и без надобности. Такую патину не подделаешь...
Смолин подумал, что лично он ни за что не стал бы пышно именовать патиной следы месячной мышиной дрисни, — но, разумеется, свои мысли накрепко держал при себе. Он ощутил даже некоторую скуку — до того гладенько все проходило. Этот поросюк, набитый баксами, как селедка икрой, и понятия не имел, что Сибирь в некоторых отношениях — одна маленькая деревня. Впервые Дегтяренко отметили в Тюмени, совершенно мимолетно, без конкретики (связи с Тюменью были все же непрочные и нерегулярные). Зато потом, когда он объявился в Новониколаевске, оттуда по «линии» моментально распространилась уже конкретика: что некий Человек Московской Области, этакий вице-олигарх из нефтянки, в отпуске вместо тою, чтобы, как все путные толстосумы, зажигать с девицами по Европам или бегать с базукой за африканским носорогом, болтается по Сибири в поисках предметов, связанных с полицией и спецслужбами Российской империи. Причем не мелочится, а еще, что немаловажно, в соответствующем антиквариате разбирается через пень-колоду, хотя и мнит себя крутейшим знатоком.
Новониколаевские ребятишки, понятно, ничего не пожалели для хорошего человека, впарив ему кое-что подлинное по задранной цене, достаточно редкое, а вдобавок — дешевку, опять-таки втридорога, но более всего — высокопробного фуфла. Маэстро все же был не один на всю Сибирь такой талантливый, да и импорт выручает... Когда герр Дегтяренко объявился в Томске, к его визиту уже были готовы и опять-таки раскрутили неслабо. И, как честные люди, передали по эстафете в Шантарск, дав время Смолину подготовиться...
Чем больше он присматривался с бесстрастным лицом, тем более убеждался, что клиент готов. Дело даже не в его апломбе — купив вчера у Смолина стопроцентно подлинный «Смит-Вессон», того самого «коротыша», и еще кое-что, опять-таки родное, он расслабился и подсознательно ждет от Шантарска исключительно подлинного...
Хозяин хатенки с видом гордым и отрешенным нацедил себе водочки и, хэкнув, переправил ее в рот с таким видом, словно пребывал тут в гордом одиночестве. Буркнул:
— Дырку не протри...
Чернильница глухо стукнула о столешницу. Отирая пальцы великолепным клетчатым платком, купленным явно не ближе пары тысяч верст от рубежей Отечества, Дегтяренко спросил небрежно:
— Ну, и что вы хотите?
— Да пустяки, — ухмыльнулся хозяин. — Десять тысяч баксов за всё — поскольку вещички продаются не в разбивку, а исключительно полным комплектом.
— Запросики у вас... — покрутил головой нефтяной господин с видом человека, привыкшего торговаться и умеющего это делать.
— Да ладно! — фыркнул хозяин. — Давай-ка внесем ясность, куманек... Если ты решил, на все это глядя... — он неопределенно махнул рукой вокруг, — что приперся к натуральному алкашу, то крупно промахнулся. Я, братка, не алкаш, а пьяница. Просекаешь разницу? Алкаш мозги пропил, а пьяница — не вообще и не всегда... Я свою норму знаю, похлебаю и перестану, а хата моя в таком запустении не оттого, что я отсюда все пропил, а исключительно потому, что обитаю я тут только летом, водочки попить вдалеке от сожительницы, чтоб меньше вякала. Квартирка у нас на другом конце города, в ломы ей будет сюда переться... И потом. Я, милый, не всегда был в таком вот бичевском виде, я, чтоб ты знал, сельхозтехникум кончал, на целине, — он небрежно прищелкнул по обеим медалям, — комсоргом поселка был. Если б не водочка да не любовь к вольной жизни, я б, может, и в секретари райкома выбился, да вот не судьба была. Короче говоря, книжечки и мы почитываем — а партейно-политическую закалку прошли давненько, еще во времена волюнтаризма. Короче, слушай сюда. Я ж прекрасно понимаю, что таких чернильниц на белом свете осталось хрен да маленько. Вон, даже Яковлич в руках не держал, а он старины видывал больше, чем гинеколог... этих самых. Вон, валяются, — он кивнул на подоконник, где валялась стопка потрепанных книг. — Там все расписано. В Питере этой охранки было полтора человека, это тебе не гэбэ с его небоскребами... И сколько у них там было казенных чернильниц с полным письменным обозначением? Да штук несколько на всю невеликую братию. А уж большевички потом под корень изводили все, отношение имевшее к проклятому старому режиму, особенно такое вот... Это тебе — теория. А практика такая — мне, родной, подворачивается домок под Шантарском. Не дворец да по нашим с Петровной скромным запросам... Шлакоблочник, гаражик имеется, во дворе есть где поставить клетухи для кролей, свинарничек... Бзик у меня — доживать в кулацком хозяйстве. Так вот, если я квартиру толкну, эту хатку толкну да добавлю десяточку зеленых — в аккурат хватит, — он оскалился. — Ну что, похож я на алкаша, мозги пропившего? Ну?
— Не совсем, — бесстрастно кивнул Дегтяренко.
— От то-то. А потому со своей цены я не слезу. Хочешь — бери, не хочешь — я еще подожду... Какие мои годы, я робенок двужильный... Рано или поздно толкану за десятку. Цены знаем, не сомневайся...
Дегтяренко усмехнулся:
— А если домик тем временем уйдет?
— Другой подвернется, — сказал хозяин. — Никак нельзя сказать, что домиков таких, как грязи, но все ж товар на базаре не редкостный... в отличие от этого вот, — он ласково погладил чернильницу. — Ты вот себе подумай: может, именно в нее перышко и макали, когда на Вовку Ульянова протокольчик составляли за все его художества...
— Тут значится, что изготовлена она в девятьсот пятом, — сказал нефтяник деловито. — А Ленина в России тогда уже давненько не было...
— И какая разница? — невозмутимо пожал плечами хозяин. — Не один ли хрен? Ленина не было, зато имелось в достатке соратников и сподвижников — их-то до едрени матери имелось, а? Как ни крути, а все равно получается, что кого-то из будущих вождей чернильцами из этого самого агрегата описывали. Они ж все поголовно срока мотали и под следствием чалились, особенно в Питере, колыбели, понимашь, революции... В общем, не слезу я со своей цены, и уговаривать меня бесполезно. У меня, сокол, есть конкретная мечта, а мечты денег стоят. И если я еще литру засосу, из соображения все равно не выпаду, так что не рассчитывай... Что скажешь?
Он безмятежно улыбался, демонстрируя отсутствие половины зубов, плачевнейшее состояние остальных и две фиксы из белого металла — а глаза были, хотя и хмельные, но хитрые и колючие, исполненные извечной крестьянской сметки...
Должно быть, Деггяренко прекрасно просек ситуацию — самомнение вовсе не обязательно идет рука об руку с глупостью. Дураки, в общем, к трубе ни за что не присосутся...
В конце концов столичный гость извлек сногсшибательный бумажник из тисненой кожи, не глядя, привычно указательным и средним пальцами вытянул из него пачку серо-зеленых бумажек в банковской бандерольке — а сколько там еще осталось, завидки берут... Он держал доллары на весу, явно не собираясь из врожденного к ним уважения класть на грязнющий стол.
Сергеич, приподнявшись без излишней суетливости, взял у него пачку, ногтем содрал бумажную ленточку и ухмыльнулся, с симпатией разглядывая президента Франклина:
— Ишь, лыбится, мордастый, да еще патлы отрастил... Я при Никите таких патлатых в комсомольском оперотряде стриг под Котовского...
Его пальцы, хотя и корявые, замелькали с несказанной быстротой, зеленые бумажки так и порхали, перемещаясь из пачки на колени, где словно по волшебству складывались в столь же аккуратную стопочку, сделавшую бы честь упаковочной машине Федеральной резервной системы США. Молодой человек в галстуке оказался не в силах сохранить невозмутимость, и на его лице изобразилось неподдельное страдание: безусловно, лично он считал подобные траты блажью. Подметивший это Дегтяренко ожег спутника холодным взглядом, и тот, подтянувшись, мгновенно превратился в манекен.
— Все путем, как в аптеке, — усмехнулся хозяин, проворно засовывая пачку во внутренний карман. — Владей, милый! Жаль, больше нечем порадовать, для хорошего человека всё бы отчал... Ты мне, может, телефончик оставишь? Я по соседям порыскаю, авось, чего и выцеплю. Райончик этот еще до революции был пристанищем криминального элемента, так что тут, глядишь, чего и всплывет, когда дома ломать будут...
— А ведь это, пожалуй, неплохая идея, — милостиво кивнул Деггяренко. — Через Василия Яковлевича держите связь...
Он, просветлев лицом, подхватил чернильницу с таким видом словно младенца держал — и величавым кивком приказал спутнику забрать остальные мелочи. Вслед за тем приехавшие, не озабочиваясь долгими и прочувствованными прощаниями, повалили во двор. Остался один Смолин. Подойдя к столу, он протянул руку. Хозяин, вздыхая, вытащил пачку долларов и подал ему. Отсчитав пять бумажек, Смолин совсем было собрался вернуть законный процент, но в последний миг задержал руку, протянул другую и бесцеремонно залез во внутренний карман ветхого пиджачка. Вытащил две купюры. Хозяин с покаянно-плутовским видом развел руками. Смолин потряс у него перед носом кулаком, но все же отдал пятьсот долларов и, укоризненно покачав головой, вышел.
Во дворе Инга как раз кончила фотографировать счастливого обладателя уникального предмета и расспрашивала о подробностях. Дегтяренко с видом важным и авторитетным охотно и многословно повествовал, сколь огромное значение в охоте за антиквариатом имеет чутье, многолетний опыт, шестое чувство, нюх подлинного охотника... Золотые были слова, под ними многие могли подписаться — вот только к ним не мешало б добавить в данном конкретном случае еще и настоящего опыта, а не дурацкого самомнения...
Краем уха Смолин слышал, как Дегтяренко тем же барственно-небрежным тоном приглашает Ингу куда-то с ним поехать, обещая рассказать массу интересного про загадочный и увлекательный мир коллекционерства. Чихать ему на это с высокой башни, девочка все равно была не его, а посторонняя — тем не менее ему эта милая беседа пришлась не по вкусу, и он, подумав, преспокойно вышел со двора, никого более не дожидаясь, потому что всё кончилось, и не было нужды здесь более находиться. По дороге к машине он моментально прокрутил в голове нехитрую калькуляцию. Изготовление чернильницы
обошлось долларов в двести. Гонорар Маэстро за качественное старение — триста. Старому хмырю — пятьсот. Обе полицейских медали обошлись ему всего-то в сотню баксов, поскольку были чистопробным фуфлом, хотя и умело состаренным. Фотографии и документы вообще не стоили ни черта, были взяты из кучи, доставшейся по обмену на что-то столь же дешевое. Итого расходов — тысяча сто. Прибыли, соответственно — восемь девятьсот. Неплохо. Жаль только, что столь прибыльные сделки происходят не каждый день и даже не каждый месяц...
Мимо него вальяжно проплыл черный «лексус».
— Василий Яковлевич!
Инга торопливо шла к машине.
— А я-то полагал, вы с ним уехали, — сказал Смолин, ощутив нечто вроде радости оттого, что случилось наоборот. — Слушать про загадочный мир...
— Да ну его. У него в глазах уже высветилось, что на меня ценник налеплен, и он максимум через полчасика мне под юбку полезет... Я-то ему не уникальная чернильница, так что перебьется...
Свернув влево, Смолин промчался по ухабам, выбрался на асфальтированную улицу и дал газ.
— Смотрите, Инга, вы мне твердо обещали, — сказал он настороженно. — О чем пишете, о чем не пишете...
— Обещала, значит, сделаю... Вот кстати, вы меня до редакции подбросите?
— Запросто, — сказал Смолин. Аккуратно повернув влево, он выехал на тихую улочку, носившую имя еще одной пламенной революционерки Аглаи Лебедовой, еще до взятия Шантарска Кутевановым замученной колчаковскими карателями. Как и в случае с Кутевановым, здесь наличествовали отнюдь не романтические реалии — означенная Аглая до революции расхаживала не с нелегальной литературкой, а с желтым билетом, политикой не интересовалась вовсе. Но случилось так, что большим ее почитателем и постоянным клиентом оказался преуспевающий провизор и тайный большевик Вайншток, каковой после победы Великого Октября, ставши главным городским комиссаром, взял пассию к себе на службу как надежного и проверенного товарища. На пару они прислонили к стенке немало «контрреволюционного элемента» (в первую очередь Аглая вывела в расход частного пристава Фортунатова, не раз ее штрафовавшего за злостное нарушение полицейских предписаний, а также всех бывших клиентов, которые ее обижали или недоплачивали). Вполне возможно, что товарищ Аглая, очень быстро заработавшая репутацию несгибаемого борца за дело мировой революции, сделала бы нешуточную карьеру в рядах ВКПб — но весной девятнадцатого, когда в Шантарске случился белый переворот, и она, и сердечный друг Вайншток бежать с ревкомом на пароходе не успели — поскольку накануне перебрали конфискованного у буржуазии старорежимного шустовского коньячка, завалились спать где-то в дальней комнатушке, где и были товарищами по борьбе благополучно забыты (мятеж полыхнул на совесть, не встречая особого сопротивления, красная власть неслась на пристань в величайшей спешке, где уж тут было сверять списки и считать по головам...) Так что казаки есаула Калнышева обоих взяли тепленькими и лыка не вязавшими. Вайнштока, и точно, покромсали шашками (вот только вопреки печатной легенде «Интернационала» он при этом не пел и здравицы Ленину не возглашал, потому что вряд ли успел даже сообразить, что происходит), а вот подлинные обстоятельства кончины товарища Аглаи ничего общего с той же легендой не имели вовсе — и не расстреливали ее, и не вешали, и шашками не пластали — казаки вкупе с разозленными горожанами просто-напросто взялись ее употреблять по прямому назначению, как в старорежимные времена, и набралось их столько, что даже Аглая с ее богатой дореволюционной практикой процедуры не пережила...
— Я, надеюсь, в кадр не попал? — предусмотрительно поинтересовался Смолин, возвращаясь в текущую действительность.
— Я ж обещала...
— Ну, смотрите...
— Василий Яковлевич, вы что, такой пугливый? Все время — об этом не говорите, этого не снимайте...
— Я не пугливый, — сказал Смолин. — Я просто предусмотрительный. Коммерция у меня такая...
— Но вот сейчас все было честно? Человек продал вещи и получил деньги...
— Ну разумеется, — сказал Смолин. — Только если вы полагаете, что дедок будет эту сумму вносить в налоговую декларацию, то глубоко ошибаетесь...
— Ах да, вот оно что...
— Ну да. Вот вам и криминал. Незадекларированные доходы, неуплата налогов в крупных размерах...
— Начинаю понимать...
— Между прочим, на Западе то же самое. Сплошь и рядом. Там тоже не любят светить коллекции, равно как и уведомлять налоговое управление о всяких интересных сделках. Точно вам говорю, плавали — знаем... — он всмотрелся, подвел машину к тротуару и выключил мотор. — Инга, посидите пару минуток, я быстро...
Анжелика его быстро заметила, остановилась, когда он еще не подошел вплотную, посмотрела, надо признать, без всякой родственной теплоты, с вежливым равнодушием — хорошо еще, без особых отрицательных эмоций. Двухлетнее дите в легком комбинезончике с разноцветными грибами-ягодами и вовсе на Смолина не обратило внимания: стояло себе, цепляясь за мамину сумку на длинном ремешке, самозабвенно сосало шоколадный батончик и безмятежно взирало вокруг, не выделяя Смолина посреди остального мира.
Лично ему никогда не нравилось это имя — Анжелика, это уже была чисто Лидочкина инициатива, уломала она его в конце концов согласно моде той осени: тогда в Шантарске массу новорожденных малышек записали как раз Анжеликами (по экранам тогда вновь разгуливала златовласая маркиза, которую судьба то окунала очаровательной мордашкой в помои, то вздымала в чертоги).
— Здравствуй, — сказал Смолин.
— Здравствуй... — сказала Анжелика.
(У него осталось стойкое впечатление, что она вовремя замолчала, чуть не продолжила «...те». Ну, ничего удивительного, собственно...)
— Как жизнь?
— Нормально.
— С мужем всё путем?
— Ага.
— А мать как?
— Да нормально... Давление скачет иногда...
— А внук, вижу, подрос...
— Внучка, — сказала Анжелика без всяких эмоций. — Ты и забыл...
— Ах ты, черт... — с некоторой пристыженностью сказал Смолин. — Замотался...
— Дела?
— Ага.
— Всё те же?
— А какие ж у меня еще?
— Понятно... — она покосилась на джип, Ингу, конечно же, зафиксировала, но комментировать никак не стала — вероятнее всего, ей и вправду было все равно.
Молчание. Неловкость ощущалась прямо-таки гнетущая. Смолин, как ни старался, не мог обнаружить в себе каких-то особенных чувств, тех, каким полагалось тепло и лирично зашевелиться в душе, когда перед тобой стоят родная дочь и, соответственно, родная внучка. Перед ним стояла совершенно незнакомая симпатичная молодая женщина — в которой он не усматривал ни малейшего сходства с собой (вот с Лидочкой — да), которую за последние четверть века видел хорошо если десяток раз, и то мимолетно. А уж дитё (забыл, как ее зовут, запамятовал напрочь) и вовсе было чужим — карапузик как карапузик, и не более того.
Господин Дегтяренко с некоторым неудовольствием втянул ноздрями воздух — запахи отовсюду долетали отнюдь не гламурные. Моментально определялось, что кто-то поблизости держит свиней, а его соседи вовсю пользуются обычным фанерным сортиром. И все такое прочее, вплоть до тощей собаки беспризорного вида, которая как раз старательно справляла нужду чуть ли не под колесом «паджеро».
— Куда прикажете? — с нескрываемой иронией поинтересовался Дегтяренко.
Смолин кивнул в сторону невысоких покосившихся ворот. Во дворе располагалась убогая избушка, вполне может оказаться, помнившая еще те времена, когда легендарный царский пристав Мигуля с единственным на всю губернию ротвейлером гонял тут преступный элемент. Посеревшие бревна, крыша прохудилась, в крохотном палисаднике не цветики идиллически произрастают, а набросаны какие-то ржавые железяки и, вовсе уж ни к селу ни к городу, валяется длинная жестяная вывеска «Баня № 43».
С той стороны ворот заливалась визгливым лаем собачонка, судя по скудному голоску, небольшая. Смолин без церемоний подошел к калитке и загрохотал в нее кулаком. Сначала последствий не было никаких, потом заскрипела дверь, и чей-то пропитой голос рявкнул хрипло:
— Какого... вашу... долбитесь... на...?
— Отворяй, Сергеич! — крикнул Смолин. — Это я, с клиентом!
— С фуентом... — заворчали внутри.
Но тут же, судя по звукам и яростному мату, хозяин загнал шавку в сараюшки, запер и неторопливо отпер калитку. Пригляделся, отступил на два шага:
— Заходите, коли приперлись...
Это был субъект лет семидесяти, худющий и нескладный, в трехдневной щетине на впалых щеках. Будучи босиком, он тем не менее щеголял в замызганном костюме в полосочку (пиджачишко поверх тельняшки с прорехой на худом пузе, на лацкане две медали с засаленными, потерявшими вовсе цвет ленточками: «За освоение целинных земель» и «За трудовое отличие». От него распространялась волна застарелого перегара и прочие, столь же предосудительные ароматы.
Покачавшись и поморгав, он неожиданно повернулся и, не оглядываясь, зашлепал босыми ногами в дом. Смолин ободряюще кивнул спутникам и первым направился следом.
Миновав темные сени, они оказались в большой и единственной комнате, обилием меблировки, в общем, не страдавшей: огромный покоробившийся шифоньер из прессованной фанеры, шкафчик, наподобие кухонного, постель, стол, парочка стульев. Справа, за лишенным двери проемом, располагалась крохотная кухонька с большой русской печью и миллиардами мух.
Хозяин торопливо плюхнулся за стол, где стояли полупустая поллитровка, кусок газеты со ссохшимися солеными огурцами и буханкой хлеба, а также консервная банка, переполненная окурками. Налил себе в пластиковый стаканчик, выпил, поморщился и сообщил:
— Вот, стул свободный, если кто желает... А может, водки кому?
Новоприбывшие, мельком обозрев предлагаемое, дружно мотнули головами, причем Инга даже отодвинулась подальше от стула, словно опасалась, что ее силком усадят в чистой юбочке на это страшилище.
— Ну что, водку, значит, никто не будет? — непринужденно продолжал хозяин. — Хрен с вами, мне больше останется... Кто ж будет купец, Васька? — он присмотрелся. — Не-а, не молодой и, уж конечно, не деваха... Вот этот, — поднял он руку и ткнул пальцем в Дегтяренко. — У него портрет, как в старину на демонстрациях носили... — хозяин старательно надул щеки, задрал голову. — Купец, ага, точно...
Дегтяренко с достойным уважения бесстрастием произнес:
— Купец есть, когда есть товар...
— Золотые слова глаголите, господин товарищ! — хозяин поднял ладони и беззвучно поаплодировал.
Все пальцы на правой руке — и два на левой — у него были какие-то корявые, должно быть, сломанные когда-то и неправильно сросшиеся. Инга старательно смотрела в другую сторону, притворялась, что оглядывает комнату — как будто тут было нечто достойное внимания.
— Ну ладно, — сказал хозяин, с грохотом отодвигая ветхий стул и выпрямляясь. — Муравья баснями не кормят... Значит, желаете приобрести последние семейные реликвии, сбереженные в житейских бурях? Ох, грешное это дело — родительской памятью торговать...
— Ну, не родительской же, Сергеич, — с ухмылочкой сказал Смолин. -- Дедовской, так оно точнее будет...
— Один хрен. Все равно фамильное, — сказал Сергеич, изображая на лице безмерную грусть. — И перешибить тот грех, что я беру на душу, можно только приличной деньгой...
— Деньги найдутся, — столь же бесстрастно сказал нефтяной королек. — Показывайте, если намерены заниматься делом...
— Да уж придется...
Сергеич распахнул дверцу шифоньера — тут же с жалобным скрипом повисшую на одной нижней петле, — опустился на корточки и долго возился, громыхая чем-то и шурша. В конце концов извлек мятую картонную коробку, прихватив ее снизу корявой ладонью, чтобы не развалилась, пронес к столу, шумно на него грохнул и, бормоча что-то, принялся извлекать содержимое: несколько наклеенных на твердое паспарту фотографий, две тусклых медали, какие-то бумажки... Наконец рядом со всем этим появилась увесистая бронзовая чернильница, судя по надписи, принадлежавшая некогда библиотеке Санкт-Петербургского охранного отделения. Сергеич раза два клацнул крышкой, поднимая ее и опуская, развел руками:
— Чем богаты... Дедушка, светлая ему память, был мужичок замысловатый и с большими фантазиями. Когда они в семнадцатом в Питере зачищали старый режим, он, изволите видеть, на память прихватил вот эту ерунду — памятка о героическом участии в Великой Октябрьской... А вот лично я, скажу вам по совести, уж непременно постарался бы набить карманы чем-нибудь подороже, в семнадцатом, наверняка, всякого бесхозного золотишка и камешков было, что грязи... Эх...
Смолину самому хотелось тоскливо вздохнуть. Не надо никакой другой мечты — машину б времени, и в Питер, этак в декабре семнадцатого, когда в обеих столицах не то что квартиры — дворцы наподобие юсуповского стояли бесхозные посреди всеобщего хаоса и совершеннейшей неизвестности. Пара недель там — и помирать потом не жалко...
— Была еще шашка и пара маузеров, — продолжал Сергеич, почесываясь. — Только когда в тридцать седьмом за дедушкой приперлись, их, соответственно, прихватили в первую очередь. А все это, — он ткнул пальцем в лежащие на столе предметы, — бабка еще в тридцать шестом подальше от греха в чугунок запихала и в стайке закопала поглубже — а деду наврала, что в колодец выкинула. И правильно сделала: за такую чернильницу деду бы еще навесили и службу в охранке в звании полковника... Как в воду глядела: в колодец они полезли и долго там шарились, а в стайке было по колено назёму, они и побрезговали пачкать хромачи... Любуйтесь, господин хороший, если имеете интерес, можете в руки брать и глазами рассматривать. Только заранее предупреждаю: я не в дедушку, революционной романтики не дождетесь, так что денежки я с вас намерен слупить немалые. Уясни себе это хорошенько, чтоб недоразумений не было потом. Всё равно уйдет товар, как мне растолковали...
Дегтяренко подошел к столу, сузив глаза, протянул руку. Фотографии и ветхие листочки бумаги с выцветшим машинописным текстом он рассматривал лишь мельком. Гораздо больше времени уделил медалям за беспорочную службу в полиции, с профилями Александра III и Николая II, окруженными венком. Наконец взялся за чернильницу, приподнял ее одной рукой легко, как перышко — здоров и силен был, бычок — без тени брезгливости, наоборот, с загоревшимися глазами (хотя и пытался сделать гладкую ряшку непроницаемой) разглядывал так и сяк, вертел, чуть ли не носом по ней водил, колупал ногтем, тер послюненным пальцем..! Инга наблюдала за ним с несказанным любопытством, зато Смолин — весьма бесстрастно. Молодой человек в галстуке, сразу видно, был здесь единственным, кого происходящее откровенно тяготило: не понимал он барских капризов, сразу чуется, вонюче ему тут и убого, холую сраному...
— Что думаете? — спросил Дегтяренко без особого интереса.
Смолин пожал плечами:
— Я все же не эксперт, а торговец. Лично мне таких вещей в руках держать не приходилось, так что промолчу...
— Зря, — в голосе Дегтяренко звучало неприкрытое торжество, свидетельствовавшее, что клиент заглотил. — Конечно, здесь, в вашей глуши, экспертов толковых не найдешь... Да они и без надобности. Такую патину не подделаешь...
Смолин подумал, что лично он ни за что не стал бы пышно именовать патиной следы месячной мышиной дрисни, — но, разумеется, свои мысли накрепко держал при себе. Он ощутил даже некоторую скуку — до того гладенько все проходило. Этот поросюк, набитый баксами, как селедка икрой, и понятия не имел, что Сибирь в некоторых отношениях — одна маленькая деревня. Впервые Дегтяренко отметили в Тюмени, совершенно мимолетно, без конкретики (связи с Тюменью были все же непрочные и нерегулярные). Зато потом, когда он объявился в Новониколаевске, оттуда по «линии» моментально распространилась уже конкретика: что некий Человек Московской Области, этакий вице-олигарх из нефтянки, в отпуске вместо тою, чтобы, как все путные толстосумы, зажигать с девицами по Европам или бегать с базукой за африканским носорогом, болтается по Сибири в поисках предметов, связанных с полицией и спецслужбами Российской империи. Причем не мелочится, а еще, что немаловажно, в соответствующем антиквариате разбирается через пень-колоду, хотя и мнит себя крутейшим знатоком.
Новониколаевские ребятишки, понятно, ничего не пожалели для хорошего человека, впарив ему кое-что подлинное по задранной цене, достаточно редкое, а вдобавок — дешевку, опять-таки втридорога, но более всего — высокопробного фуфла. Маэстро все же был не один на всю Сибирь такой талантливый, да и импорт выручает... Когда герр Дегтяренко объявился в Томске, к его визиту уже были готовы и опять-таки раскрутили неслабо. И, как честные люди, передали по эстафете в Шантарск, дав время Смолину подготовиться...
Чем больше он присматривался с бесстрастным лицом, тем более убеждался, что клиент готов. Дело даже не в его апломбе — купив вчера у Смолина стопроцентно подлинный «Смит-Вессон», того самого «коротыша», и еще кое-что, опять-таки родное, он расслабился и подсознательно ждет от Шантарска исключительно подлинного...
Хозяин хатенки с видом гордым и отрешенным нацедил себе водочки и, хэкнув, переправил ее в рот с таким видом, словно пребывал тут в гордом одиночестве. Буркнул:
— Дырку не протри...
Чернильница глухо стукнула о столешницу. Отирая пальцы великолепным клетчатым платком, купленным явно не ближе пары тысяч верст от рубежей Отечества, Дегтяренко спросил небрежно:
— Ну, и что вы хотите?
— Да пустяки, — ухмыльнулся хозяин. — Десять тысяч баксов за всё — поскольку вещички продаются не в разбивку, а исключительно полным комплектом.
— Запросики у вас... — покрутил головой нефтяной господин с видом человека, привыкшего торговаться и умеющего это делать.
— Да ладно! — фыркнул хозяин. — Давай-ка внесем ясность, куманек... Если ты решил, на все это глядя... — он неопределенно махнул рукой вокруг, — что приперся к натуральному алкашу, то крупно промахнулся. Я, братка, не алкаш, а пьяница. Просекаешь разницу? Алкаш мозги пропил, а пьяница — не вообще и не всегда... Я свою норму знаю, похлебаю и перестану, а хата моя в таком запустении не оттого, что я отсюда все пропил, а исключительно потому, что обитаю я тут только летом, водочки попить вдалеке от сожительницы, чтоб меньше вякала. Квартирка у нас на другом конце города, в ломы ей будет сюда переться... И потом. Я, милый, не всегда был в таком вот бичевском виде, я, чтоб ты знал, сельхозтехникум кончал, на целине, — он небрежно прищелкнул по обеим медалям, — комсоргом поселка был. Если б не водочка да не любовь к вольной жизни, я б, может, и в секретари райкома выбился, да вот не судьба была. Короче говоря, книжечки и мы почитываем — а партейно-политическую закалку прошли давненько, еще во времена волюнтаризма. Короче, слушай сюда. Я ж прекрасно понимаю, что таких чернильниц на белом свете осталось хрен да маленько. Вон, даже Яковлич в руках не держал, а он старины видывал больше, чем гинеколог... этих самых. Вон, валяются, — он кивнул на подоконник, где валялась стопка потрепанных книг. — Там все расписано. В Питере этой охранки было полтора человека, это тебе не гэбэ с его небоскребами... И сколько у них там было казенных чернильниц с полным письменным обозначением? Да штук несколько на всю невеликую братию. А уж большевички потом под корень изводили все, отношение имевшее к проклятому старому режиму, особенно такое вот... Это тебе — теория. А практика такая — мне, родной, подворачивается домок под Шантарском. Не дворец да по нашим с Петровной скромным запросам... Шлакоблочник, гаражик имеется, во дворе есть где поставить клетухи для кролей, свинарничек... Бзик у меня — доживать в кулацком хозяйстве. Так вот, если я квартиру толкну, эту хатку толкну да добавлю десяточку зеленых — в аккурат хватит, — он оскалился. — Ну что, похож я на алкаша, мозги пропившего? Ну?
— Не совсем, — бесстрастно кивнул Дегтяренко.
— От то-то. А потому со своей цены я не слезу. Хочешь — бери, не хочешь — я еще подожду... Какие мои годы, я робенок двужильный... Рано или поздно толкану за десятку. Цены знаем, не сомневайся...
Дегтяренко усмехнулся:
— А если домик тем временем уйдет?
— Другой подвернется, — сказал хозяин. — Никак нельзя сказать, что домиков таких, как грязи, но все ж товар на базаре не редкостный... в отличие от этого вот, — он ласково погладил чернильницу. — Ты вот себе подумай: может, именно в нее перышко и макали, когда на Вовку Ульянова протокольчик составляли за все его художества...
— Тут значится, что изготовлена она в девятьсот пятом, — сказал нефтяник деловито. — А Ленина в России тогда уже давненько не было...
— И какая разница? — невозмутимо пожал плечами хозяин. — Не один ли хрен? Ленина не было, зато имелось в достатке соратников и сподвижников — их-то до едрени матери имелось, а? Как ни крути, а все равно получается, что кого-то из будущих вождей чернильцами из этого самого агрегата описывали. Они ж все поголовно срока мотали и под следствием чалились, особенно в Питере, колыбели, понимашь, революции... В общем, не слезу я со своей цены, и уговаривать меня бесполезно. У меня, сокол, есть конкретная мечта, а мечты денег стоят. И если я еще литру засосу, из соображения все равно не выпаду, так что не рассчитывай... Что скажешь?
Он безмятежно улыбался, демонстрируя отсутствие половины зубов, плачевнейшее состояние остальных и две фиксы из белого металла — а глаза были, хотя и хмельные, но хитрые и колючие, исполненные извечной крестьянской сметки...
Должно быть, Деггяренко прекрасно просек ситуацию — самомнение вовсе не обязательно идет рука об руку с глупостью. Дураки, в общем, к трубе ни за что не присосутся...
В конце концов столичный гость извлек сногсшибательный бумажник из тисненой кожи, не глядя, привычно указательным и средним пальцами вытянул из него пачку серо-зеленых бумажек в банковской бандерольке — а сколько там еще осталось, завидки берут... Он держал доллары на весу, явно не собираясь из врожденного к ним уважения класть на грязнющий стол.
Сергеич, приподнявшись без излишней суетливости, взял у него пачку, ногтем содрал бумажную ленточку и ухмыльнулся, с симпатией разглядывая президента Франклина:
— Ишь, лыбится, мордастый, да еще патлы отрастил... Я при Никите таких патлатых в комсомольском оперотряде стриг под Котовского...
Его пальцы, хотя и корявые, замелькали с несказанной быстротой, зеленые бумажки так и порхали, перемещаясь из пачки на колени, где словно по волшебству складывались в столь же аккуратную стопочку, сделавшую бы честь упаковочной машине Федеральной резервной системы США. Молодой человек в галстуке оказался не в силах сохранить невозмутимость, и на его лице изобразилось неподдельное страдание: безусловно, лично он считал подобные траты блажью. Подметивший это Дегтяренко ожег спутника холодным взглядом, и тот, подтянувшись, мгновенно превратился в манекен.
— Все путем, как в аптеке, — усмехнулся хозяин, проворно засовывая пачку во внутренний карман. — Владей, милый! Жаль, больше нечем порадовать, для хорошего человека всё бы отчал... Ты мне, может, телефончик оставишь? Я по соседям порыскаю, авось, чего и выцеплю. Райончик этот еще до революции был пристанищем криминального элемента, так что тут, глядишь, чего и всплывет, когда дома ломать будут...
— А ведь это, пожалуй, неплохая идея, — милостиво кивнул Деггяренко. — Через Василия Яковлевича держите связь...
Он, просветлев лицом, подхватил чернильницу с таким видом словно младенца держал — и величавым кивком приказал спутнику забрать остальные мелочи. Вслед за тем приехавшие, не озабочиваясь долгими и прочувствованными прощаниями, повалили во двор. Остался один Смолин. Подойдя к столу, он протянул руку. Хозяин, вздыхая, вытащил пачку долларов и подал ему. Отсчитав пять бумажек, Смолин совсем было собрался вернуть законный процент, но в последний миг задержал руку, протянул другую и бесцеремонно залез во внутренний карман ветхого пиджачка. Вытащил две купюры. Хозяин с покаянно-плутовским видом развел руками. Смолин потряс у него перед носом кулаком, но все же отдал пятьсот долларов и, укоризненно покачав головой, вышел.
Во дворе Инга как раз кончила фотографировать счастливого обладателя уникального предмета и расспрашивала о подробностях. Дегтяренко с видом важным и авторитетным охотно и многословно повествовал, сколь огромное значение в охоте за антиквариатом имеет чутье, многолетний опыт, шестое чувство, нюх подлинного охотника... Золотые были слова, под ними многие могли подписаться — вот только к ним не мешало б добавить в данном конкретном случае еще и настоящего опыта, а не дурацкого самомнения...
Краем уха Смолин слышал, как Дегтяренко тем же барственно-небрежным тоном приглашает Ингу куда-то с ним поехать, обещая рассказать массу интересного про загадочный и увлекательный мир коллекционерства. Чихать ему на это с высокой башни, девочка все равно была не его, а посторонняя — тем не менее ему эта милая беседа пришлась не по вкусу, и он, подумав, преспокойно вышел со двора, никого более не дожидаясь, потому что всё кончилось, и не было нужды здесь более находиться. По дороге к машине он моментально прокрутил в голове нехитрую калькуляцию. Изготовление чернильницы
обошлось долларов в двести. Гонорар Маэстро за качественное старение — триста. Старому хмырю — пятьсот. Обе полицейских медали обошлись ему всего-то в сотню баксов, поскольку были чистопробным фуфлом, хотя и умело состаренным. Фотографии и документы вообще не стоили ни черта, были взяты из кучи, доставшейся по обмену на что-то столь же дешевое. Итого расходов — тысяча сто. Прибыли, соответственно — восемь девятьсот. Неплохо. Жаль только, что столь прибыльные сделки происходят не каждый день и даже не каждый месяц...
Мимо него вальяжно проплыл черный «лексус».
— Василий Яковлевич!
Инга торопливо шла к машине.
— А я-то полагал, вы с ним уехали, — сказал Смолин, ощутив нечто вроде радости оттого, что случилось наоборот. — Слушать про загадочный мир...
— Да ну его. У него в глазах уже высветилось, что на меня ценник налеплен, и он максимум через полчасика мне под юбку полезет... Я-то ему не уникальная чернильница, так что перебьется...
Свернув влево, Смолин промчался по ухабам, выбрался на асфальтированную улицу и дал газ.
— Смотрите, Инга, вы мне твердо обещали, — сказал он настороженно. — О чем пишете, о чем не пишете...
— Обещала, значит, сделаю... Вот кстати, вы меня до редакции подбросите?
— Запросто, — сказал Смолин. Аккуратно повернув влево, он выехал на тихую улочку, носившую имя еще одной пламенной революционерки Аглаи Лебедовой, еще до взятия Шантарска Кутевановым замученной колчаковскими карателями. Как и в случае с Кутевановым, здесь наличествовали отнюдь не романтические реалии — означенная Аглая до революции расхаживала не с нелегальной литературкой, а с желтым билетом, политикой не интересовалась вовсе. Но случилось так, что большим ее почитателем и постоянным клиентом оказался преуспевающий провизор и тайный большевик Вайншток, каковой после победы Великого Октября, ставши главным городским комиссаром, взял пассию к себе на службу как надежного и проверенного товарища. На пару они прислонили к стенке немало «контрреволюционного элемента» (в первую очередь Аглая вывела в расход частного пристава Фортунатова, не раз ее штрафовавшего за злостное нарушение полицейских предписаний, а также всех бывших клиентов, которые ее обижали или недоплачивали). Вполне возможно, что товарищ Аглая, очень быстро заработавшая репутацию несгибаемого борца за дело мировой революции, сделала бы нешуточную карьеру в рядах ВКПб — но весной девятнадцатого, когда в Шантарске случился белый переворот, и она, и сердечный друг Вайншток бежать с ревкомом на пароходе не успели — поскольку накануне перебрали конфискованного у буржуазии старорежимного шустовского коньячка, завалились спать где-то в дальней комнатушке, где и были товарищами по борьбе благополучно забыты (мятеж полыхнул на совесть, не встречая особого сопротивления, красная власть неслась на пристань в величайшей спешке, где уж тут было сверять списки и считать по головам...) Так что казаки есаула Калнышева обоих взяли тепленькими и лыка не вязавшими. Вайнштока, и точно, покромсали шашками (вот только вопреки печатной легенде «Интернационала» он при этом не пел и здравицы Ленину не возглашал, потому что вряд ли успел даже сообразить, что происходит), а вот подлинные обстоятельства кончины товарища Аглаи ничего общего с той же легендой не имели вовсе — и не расстреливали ее, и не вешали, и шашками не пластали — казаки вкупе с разозленными горожанами просто-напросто взялись ее употреблять по прямому назначению, как в старорежимные времена, и набралось их столько, что даже Аглая с ее богатой дореволюционной практикой процедуры не пережила...
— Я, надеюсь, в кадр не попал? — предусмотрительно поинтересовался Смолин, возвращаясь в текущую действительность.
— Я ж обещала...
— Ну, смотрите...
— Василий Яковлевич, вы что, такой пугливый? Все время — об этом не говорите, этого не снимайте...
— Я не пугливый, — сказал Смолин. — Я просто предусмотрительный. Коммерция у меня такая...
— Но вот сейчас все было честно? Человек продал вещи и получил деньги...
— Ну разумеется, — сказал Смолин. — Только если вы полагаете, что дедок будет эту сумму вносить в налоговую декларацию, то глубоко ошибаетесь...
— Ах да, вот оно что...
— Ну да. Вот вам и криминал. Незадекларированные доходы, неуплата налогов в крупных размерах...
— Начинаю понимать...
— Между прочим, на Западе то же самое. Сплошь и рядом. Там тоже не любят светить коллекции, равно как и уведомлять налоговое управление о всяких интересных сделках. Точно вам говорю, плавали — знаем... — он всмотрелся, подвел машину к тротуару и выключил мотор. — Инга, посидите пару минуток, я быстро...
Анжелика его быстро заметила, остановилась, когда он еще не подошел вплотную, посмотрела, надо признать, без всякой родственной теплоты, с вежливым равнодушием — хорошо еще, без особых отрицательных эмоций. Двухлетнее дите в легком комбинезончике с разноцветными грибами-ягодами и вовсе на Смолина не обратило внимания: стояло себе, цепляясь за мамину сумку на длинном ремешке, самозабвенно сосало шоколадный батончик и безмятежно взирало вокруг, не выделяя Смолина посреди остального мира.
Лично ему никогда не нравилось это имя — Анжелика, это уже была чисто Лидочкина инициатива, уломала она его в конце концов согласно моде той осени: тогда в Шантарске массу новорожденных малышек записали как раз Анжеликами (по экранам тогда вновь разгуливала златовласая маркиза, которую судьба то окунала очаровательной мордашкой в помои, то вздымала в чертоги).
— Здравствуй, — сказал Смолин.
— Здравствуй... — сказала Анжелика.
(У него осталось стойкое впечатление, что она вовремя замолчала, чуть не продолжила «...те». Ну, ничего удивительного, собственно...)
— Как жизнь?
— Нормально.
— С мужем всё путем?
— Ага.
— А мать как?
— Да нормально... Давление скачет иногда...
— А внук, вижу, подрос...
— Внучка, — сказала Анжелика без всяких эмоций. — Ты и забыл...
— Ах ты, черт... — с некоторой пристыженностью сказал Смолин. — Замотался...
— Дела?
— Ага.
— Всё те же?
— А какие ж у меня еще?
— Понятно... — она покосилась на джип, Ингу, конечно же, зафиксировала, но комментировать никак не стала — вероятнее всего, ей и вправду было все равно.
Молчание. Неловкость ощущалась прямо-таки гнетущая. Смолин, как ни старался, не мог обнаружить в себе каких-то особенных чувств, тех, каким полагалось тепло и лирично зашевелиться в душе, когда перед тобой стоят родная дочь и, соответственно, родная внучка. Перед ним стояла совершенно незнакомая симпатичная молодая женщина — в которой он не усматривал ни малейшего сходства с собой (вот с Лидочкой — да), которую за последние четверть века видел хорошо если десяток раз, и то мимолетно. А уж дитё (забыл, как ее зовут, запамятовал напрочь) и вовсе было чужим — карапузик как карапузик, и не более того.