Страница:
Смолин не то что вздохнул про себя уныло — форменным образом взвыл...
Голову прозакладывать можно, что эта лапочка — ничья не подсадка, не подстава. Она по жизни такая дурочка, вот и все. Подобные ясноглазые Манюни в антикварных магазинах появляются достаточно регулярно — и нет у них других замыслов, кроме как и в самом деле сделать убойный репортаж, желательно с убойными фотографиями. И невдомек этим труженицам пера, что серьезный коллекционер конспирируется почище Штирлица и к публичности стремится еще меньше, чем резидент российской разведки в каком-нибудь Копенгагене — а уж особенно собиратели холодняка, ювелирки, вообще чего-то дорогого... Единственный известный Смолину пример — когда «папаша» Алисы Селезневой, то бишь фантаст Булычев, в своих мемуарах откровенно засветил собственную нехилую коллекцию наград и головных уборов посредством откровенных фотографий — но, быть может, классик жанра уже в легоньком маразме пребывал, люди стопроцентно вменяемые так не поступают...
— Я совершенно точно знаю, что хороших репортажей про антиквариат много лет как не было, — сообщила Инга. — Говорила с коллегами, телевизионщиков расспрашивала, никто даже не припомнит...
«Не удивительно, — подумал Смолин. — Мы ж все — в твердом уме и здравой памяти, не Булычевы, чай...»
— Ага, — сказал он весело. — Вы, стало быть, хотите свое имя обессмертить звонким репортажем?
— Ну, не обессмертить, конечно... Но тема-то интереснейшая.
— Да уж... — проворчал Смолин. — А были ли вы...
— Да я везде уже была! — с неприкрытой грустью поведала очаровашка. — В «Дукате» со мной вообще не разговаривали, там сидел какой-то звероватый дед...
«Ну да, — констатировал Смолин. — На Фомича напоролась, он в таких случаях поступает решительно. А Леши не было, иначе Леша непременно попытался б тебя, аппетитную, склеить, задуривая головенку красивыми, но банальными россказнями... Он вас таких этим макаром с полдюжины уж опробовал...»
— «Эльдорадо», — сказал он деловито.
— Ой, да там только шутили и уворачивались... Во «Фрегате» со мной вообще разговаривали как с деревенской дурочкой или малым ребенком, а в «Раритете» вылез какой-то проспиртованный субъект и с ходу принялся в сауну звать...
«В очередном запое Врубель-Рубель, — отмерил Смолин. — Учтем, запомним...»
— Что ж не пошли? — спросил Смолин, всем видом показывая, что пошловато шуткует, и не более того.
— С таким! — девушку натурально передернуло. — Нет уж, увольте! Лапать даже пытался...
— Мужчины его поймут, — сказал Смолин. Она сердито сверкнула глазами:
— Тоже в сауну звать будете?
— Ну что вы, — сказал Смолин. — Мы, старые педофилы, гораздо скромнее в потребностях, максимум — в кафе... В кафе-то пойдете? Без задних мыслей?
Она глянула кокетливо:
— Может быть... Если и вы мне пойдете навстречу. Но я ж вижу, что вы тоже начинаете...
— Ладно, — сказал Смолин, отступил на шаг и поднял лакированную досточку на шарнире, преграждавшую вход за прилавок. — Заходите. Коли уж вы всех обошли и ничего не добились...
Он видел краем глаза, что Гоша взирает на него осуждающе — но предпочел этого не заметить. Он и сам не понимал толком, чего же именно добивается: то ли проверить эту кису на моральную устойчивость и в случае чего, простите за цинизм, отодрать со всем усердием, то ли... Порой ему приходило в голову, что не мешало бы обзавестись собственным каналом в средствах массовой информации: мало ли что может случиться, мало ли какие коллизии возможны, порой необходима как раз не конспирация, а огласка — в наши-то путаные времена, когда СМИ, хвостом их по голове, сплошь и рядом способны быть оружием, и даже не за деньги их можно купить, а втемную использовать... Давно об этом идут разговоры среди своих, но реально никто и пальцем не пошевелил... быть может, пришла пора?
В кабинете у него не должно быть ничего предосудительного — а потому Смолин, не колеблясь, повел Ингу именно туда, любезно придвинул кресло, поинтересовался:
— Коньячку хотите?
— Что, вы тоже начинаете? В «Раритете» мне водку предлагали из какой-то жуткой бутылки...
— Ну, у меня-то бутылки не жуткие, вполне гламурные...
— А потом? Куда позовете?
Смолин тяжко вздохнул — очень даже театрально, протяжно, старательно — и подошел к ее креслу:
— Бог ты мой, а вам не приходило в голову, милая Инга, что вы просто-напросто по-человечески понравились дурному, романтичному старику?
Ага, а ресницами-то затрепетала хоть и с некоторым смущением, но и с явным удовольствием — не родилась еще та красотка, что негодует, когда ее взглядом раздевают...
— Никакой вы не старик.
— Конечно, — сказал Смолин. — Значит, есть у меня шанс?
— Василий Яковлевич! — произнесла она чуть ли не умоляюще. — Если вы меня хотите оставить ни с чем, скажите сразу...
— Ну что вы, Инга, — сказал Смолин, усаживаясь. — Говорю же, вы мне нравитесь... в хорошем смысле. Я понимаю, у вас, так сказать,
служебный долг... Вот только, уж простите, не могу я вам давать ни адресов, ни телефонов. Не принято это, знаете ли. В нашем мире свои законы. Очень даже суровые. Сегодня я вам дам сдуру телефончик, а завтра сшибет меня на людном перекрестке неопознанная машина или пальнет в спину какой-нибудь декадент из двуствольного обреза...
— Шутите?
— Ничуточки, — сказал веско Смолин, глядя на нее серьезно, строго, печально. — Чем хотите поклянусь — ничуточки... Вы себе и не представляете, что за народ — серьезные коллекционеры. Какие у них возможности, что это за персоны, что они могут... — он понизил голос, наклонился через стол. — Молчать умеете? Я вам говорю авторитетно: это самая настоящая мафия. Вот только получившие пулю в спину за длинный язык в газеты не попадают, тут испокон веков шито-крыто, не нами заведено, не на нас и кончится... И более того. Если вы сунетесь к серьезному коллекционеру с глупыми вопросами, он вас может принять за бандитскую наводчицу... И начнут вас спрашивать так, что потом ни за что нельзя будет отпускать на волю в таком виде, вот и придется... Вы хоть понимаете, во что лезете? Я к вам вполне по-дружески, говорю же, вы мне нравитесь — ну да, цинично, как нормальному мужику! — и мне думать не хочется, что с вами из-за вашей наивности может такое приключиться... Были печальные примерчики...
Он замолчал, закурил и откинулся на спинку кресла, украдкой наблюдая за собеседницей. Ухмыльнулся про себя: вся эта безжалостно навешанная на розовые ушки лапша достигла цели, девочка сидела поникшая, растерянная, словно пыльным мешком ударенная...
— Честное слово, я не шучу, — сказал он грубовато, закрепляя первый успех. — Всё так и обстоит. Иногда людей и не находят вовсе, чтоб вы знали. Серьезный антиквариат — это бешеные деньги, а где бешеные деньги... Понимаете, а?
— А вы и в самом деле, кажется, не шутите, у вас лицо стало... такое...
«А как же, милая, — ухмыльнулся про себя Смолин. — В нашем веселом ремесле талант лицедея необходим, числится на втором месте мосле чутья... И не таким мозги пудрили успешно...»
— Так вот почему не бывает репортажей...
— А вы как думали, Инга? — сказал Смолин устало, тоном заботливого дядюшки. — Потому и не бывает... Помните, несколько лет назад в Москве подорвали шустрого мальчишечку по фамилии Холодов? Я вам, конечно, ничего не творил, а вы ничего не слышали, только мы то знаем, что там было на самом деле, и какая лажа — официальная версия. Мальчишечка сдуру сунулся в секреты столичной торговли антиквариатом, и не нашлось рядом человека, чтобы предупредил, как я вас сейчас...
— Что, правда? — спросила она с самым убитым видом, уже, без сомнения, поверив.
— Да я бы вам столько мог порассказать... — произнес Смолин. — Вот только спокойно жить хочется, да и вам, наверное, тоже? Ну как, Инга, убедил я вас?
— Да, конечно, — сказала она, понурясь. — Спасибо... Что же получается, совсем нельзя писать? Ничего?
— Ну что вы! — жизнерадостно возразил Смолин, улыбаясь открыто и честно. — Главное, забудьте вы напрочь про оружие, драгоценные металлы, вообще про все дорогое. Антиквариат, знаете ли, бывает и вполне обыденным. Вот, посмотрите-ка налево... Это, да будет вам известно, отнюдь не корова...
Обернувшись к стене — все еще с растерянным, убитым, придавленным видом, — очаровашка принялась рассматривать висевший под потолком череп с могучими рогами. Спросила, чуточку ожив:
— А это кто?
—- А это древний бизон, — сказал Смолин охотно. — Который десять тысяч лет назад разгуливал примерно на том самом месте, где мы сейчас с вами сидим. Сейчас я вам покажу еще и натуральный каменный топор первобытного человека, и кое-что еще... Хотите сотрудничать, Инга? Я вам многое могу рассказать и показать, могу даже взять на какую-нибудь сделку из неопасных, и репортаж вы сочините не один... Вот только взамен вы мне твердо пообещаете, что без моего предварительного просмотра ни строчки в народ не выпустите... Годится вам такое?
— Еще как! — воскликнула она, отходя. — Притом что не было ни единой публикации вот уж сколько лет... Я согласна, конечно...
— Мы работаем, бывает, и в ночь-полночь, — сказал Смолин. — Предположим, я вас поздним вечером соберусь куда-нибудь выдернуть... Муж против не будет?
— А я не замужем.
— Бывают еще и... варианты.
— Нет у меня сейчас... вариантов, — она глянула чуточку настороженно. — А вы, правда, серьезно? О сотрудничестве?
— Не совсем, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Я ж потаенный педофил, я блондинок регулярно в фундамент замуровываю...
«А ведь выгорит, пожалуй, — подумал он, раскладывая на столе, всевозможные дешевенькие, но весьма эффектные мелочи вроде подстаканника с дореволюционными чекухами, старинных ключей и наконечников стрел. — Если не спешить, не спугнуть, не тащить сразу в койку — смотришь, и выгорит...»
— Вот, почитайте для начала, — сказал он, подавая девушке купчую. — Это и в самом деле интересно. Если что-то непонятно, спрашивайте, я объясню...
...Смолин запер паджерик ключом (терпеть не мог сигнализации с их вечным мяуканьем-вспышками, обходился «секретками»). Вылез из машины, неторопливо огляделся. Две хрущевки классического вида, справа и слева — два длинных ряда гаражей, выстроенных лет тридцать назад, а между гаражами спускается по обрыву к неширокой грязной Каче бетонная лестница с покосившимися сварными перилами, составленная из двух бетонных маршей тех же хрущевок. Знакомый райончик, не таивший вроде бы никаких сюрпризов, а вот поди ж ты...
Подойдя к верхней ступеньке лестницы, Смолин встал чуть в стороне, чтобы не мешать прохожим, посмотрел вниз. Кое-где трудами городских властей Кача была облагорожена достаточно красивыми набережными, фонарями и скамейками — но здесь она оставалась в первозданности: полоса медленной серой воды шириной метров пятнадцать с усыпанными всевозможным мусором берегами.
Смолин заглянул в карту, где рукой Гонзица был старательно обведен чуточку неправильный квадрат, получившийся таковым не от дрожания нетвердой руки, а оттого, что таким участок и был некогда в плане. Привязаться к местности было несложно, ошибки при первом осмотре возможны, но мелкие, ни на что принципиально не влияющие...
Прилегающая к речке местность поросла жесткой невысокой травой. Как ни вглядывался Смолин, он не разглядел остатков флигелей, двухэтажного справного особняка и помянутых кирпичных мастерских. Разве что справа метров на пять протянулся совсем невысокий бугор, скорее уж угадывавшийся — ну да, жалкие остатки одного-единственного фундамента, черт его ведает, мастерской или жилого строения...
Прекрасно известно, почему именно здесь не осталось камня на камне — единственное местечко в Шантарске, где в девятнадцатом грохотал настоящий бой, а не просто ожесточенная уличная перестрелка. Вон с тех высоток рвался в низину, за Качу, полковник Лопашенко с остатками своего полка и четырьмя трехдюймовками — это для него была самая короткая и удобная дорога, чтобы прорваться на Сибирский тракт и уйти следом за отступающей армией «верховного правителя». Полковник, прекрасно понимавший, что через часок-другой в тыл к нему выйдут наседающие кутевановцы, пошел ва-банк — ну, а оборонявший со своими красными орлами этот берег горячий партизанский командир Кабарашвили тоже не собирался ни отступать, ни уступать.
Вот и нашла коса на камень... Плюнув на экономию боеприпасов, Лопашенко яростным огнем четырех полевых орудий буквально в клочья разнес и усадьбу Бессмертных, и два соседних дома, где засели с двумя пулеметами не имевшие артиллерии партизаны — тогда только, потеряв не менее половины наличного состава, раненый Кабарашвили приказал отходить. Бросив все орудия, полковник прорвался-таки на этот берег и добрался до тракта — дальнейшей его судьбы Смолин не знал, да и не собирался интересоваться. Когда жизнь немного наладилась, в развалинах обосновались воры-разбойнички с приличным дореволюционным стажем и около года благоденствовали — но потом тогдашний начальник угро, дабы лишить элементов убежища, по договоренности с партийной властью устроил очередной революционный субботник, в ходе которого остатки усадьбы и прилегающих строений были в буквальном смысле сровнены с землей. Произошло это то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем — и так уж получилось, что больше в этих местах ничего не строили; город разрастался сразу в нескольких других направлениях, а до бывшей Новокузнечной, шестьдесят шесть, шестьдесят семь и шестьдесят восемь у всех последующих властей так никогда и не дошли руки...
Еще раз сверившись с планом, Смолин окончательно убедился, что никакой ошибки или неточности быть не может: вся бывшая усадьба Бессмертных, пятьдесят с лишним соток, представляла сейчас голую землю, совершенно бесхозный пустырь.
Только теперь до него дошло. Только теперь он проникся идеей покойного Никифора — и вновь, в который раз, мысленно снял шляпу перед старым волчарой. Действительно, среди недостатков Чепурнова не было одного — мелочности. Не работал по мелочам Кащей, чего не было, того не было. Голова...
Две зверюги надрывались бухающим лаем по ту сторону забора, стервенели еще с минутку. Потом хлопнула дверь, Маэстро рявкнул на них с крыльца, судя по звукам, сцапал за ошейники и потащил в вольер. Они все еще лаяли, но уже издали, с одного места.
Клацнул засов, калитка распахнулась, и Смолин шагнул во двор. Маэстро поднял ладони, показывая, что для рукопожатий не время — руки запачканы машинным маслом и синей краской.
— Привет, — сказал Смолин, запирая за собой калитку. — Что изобретаешь?
— Да так, вечный двигатель... Пошли.
Из вольера на Смолина враждебно таращились две кавказских овчарки — серая и черная. Он побыстрее прошел в дом, хотя видел, что капитальную загородку им ни за что не сковырнуть. Маэстро шагал впереди — низенький лысоватый мужичок самого прозаического облика,
в тельняшке-безрукавке и жеваных трениках, парой лет постарше Смолина. Прямо перед носом он торопливо прикрыл левую дверь. Смолин ничуть не обиделся — он был лишь одним из великого множества клиентов, сам не лез в чужие дела и не хотел, чтобы лезли в те, с какими он сюда приходил, так что все было правильно. Главное правило профессиональной этики, касавшееся огласки, заключалось в том, что Маэстро непременно предупреждал своих, если вещица его работы обосновывалась на шантарском рынке...
Смолин прошел в другую дверь, направо, гостеприимно перед ним распахнутую. В обширной комнате стояли три стола, а на них чего только не было... Глаза разбегались.
— Готовы портсигарчики, — сказал Маэстро совершенно буднично. — Как?
Смолин повертел оба, кивнул:
— Золотые у тебя руки, что тут скажешь...
Один портсигарчик, плоский, нестандартного размера, был украшен припаянной на верхней крышке большой австрийской серебряной медалью «За храбрость» с барельефом кайзера и короля Франца-Иосифа. Второй, тоже серебряный, обычных пропорций, мало чем отличавшихся от современных — довоенным латышским полковым знаком с тремя белыми эмалевыми звездами, мечом и монограммой...
После того как они вылежались в соответствующих условиях, создавалось полное впечатление, что и медаль, и полковик присутствовали на портсигарах изначально, а не были мастерски присобачены золотыми руками Маэстро две недели назад...
Это были не подделки, а вещички классом повыше — так называемые сборки. И медаль, и знак — подлинные. Австрийская медаль красуется на доподлинном австрийском портсигаре, сработанном венскими ювелирами еще до Первой мировой, латышский знак — опять-таки на подлиннике лиепайской работы двадцатых годов (снабженном вдобавок и советской переклеймовкой, «восемьсотсемьдесятпяткой»).
Зачем понадобилось огород городить? Да исключительно затем, что подобные упражнения превращали вещи не в уникумы, но в безусловные раритеты. Если продавать отдельно рядовой, в общем, портсигар и рядовую медаль, получишь значительно меньше, чем можно выручить за комплект. Можно, конечно, установить, что медаль и знак приделаны на портсигары в самые позднейшие времена, но для этого понадобится столь скрупулезнейшая и дорогая экспертиза, что расходы на нее обойдутся раз в двадцать дороже рыночной стоимости вещичек. И никто на это не пойдет — речь как-никак идет самое большее о штуке баксов, а не о многих тысячах. Это вам не работа Челлини все же — вот ее проверяли бы не один месяц, собрав знатоков со всей Европы (ну, там и суммы были бы в игре другие).
А впрочем, если поставить перед Маэстро целевую задачу на Челлини, с соответствующей оплатой, то неизвестно еще, чем там кончилось бы в Европе. Как и у всякого антиквара, давненько уж теплилась у Смолина мечта обуть хваленую Европу по-большому, вот только руки все не доходили за рутинными хлопотами...
— А чернильница как?
— Изволь, — кивнул Маэстро в сторону.
Смолин встал, сделал несколько шагов, присмотрелся. В огромной клетке, засыпанной толстым слоем побуревших, на совесть прокакан-ных и прописанных опилок, резвились штук с полсотни белых мышей, взрослых и маленьких: одни безмятежно дрыхли, свернувшись клубочком, другие носились взапуски, в одном углу увлеченно дрались, в другом цинично совокуплялись. Посреди этого скопища просматривались знакомые очертания...
— Что, готово?
— Сам решай, хозяин — барин... Откинув крышку, запустив внутрь руку по локоть, Маэстро поднял из опилок здоровенную бронзовую чернильницу — увесистое сооружение размером с большую книгу, с двумя круглыми гнездами, куда вставлялись собственно чернильницы, с ходившей на шарнире крышкой для них в виде разрезанного пополам ребристого цилиндра. Поднял ее из клетки, осторожно стряхнув внутрь парочку мышей.
Смолин без малейшей брезгливости взял ее у искусника, повертел, одобрительно хмыкнул. Бронзовое сооружение весом в пару килограммов благодаря мышиным стараниям сплошь покрылось пятнами и пятнышками ядовито-зеленой окиси, бронза потемнела, утратив всякий блеск. Выгравированная по краю надпись «БИБЛЮТЕКА СП.Б. ОХРАННАГО ОТДЕЛЕНIЯ», казалось, была сделана именно что сотню с лишним лет назад, как и надписи на обратной стороне: «1905 г.» и «БВП», а также полустершаяся надпись в овале «Бергь».
Ни малейшей доработки не требовалось. Фуфло получилось первоклассное, способное ввести в заблуждение не одного эксперта, а уж о лохах и думать не следовало. Маэстро мог отреставрировать что угодно, так, что вещь представала отроду ненарушенной, — а мог с тем же успехом смастрячить собственными руками массу интересных вещей, которые задешево продавать не станешь хотя бы из уважения к труду сибирского самородка...
— Ну как?
— Ты гений, Маэстро, — искренне восхитился Смолин. — Алексашка на выдержке?
— На выдержке. Ты ж сам сказал, что время терпит.
— Да ради бога, я тебя и не думаю торопить, — сказал Смолин. — Не горит... Пантелеич, я вот опять подумал... А не замахнуться ли нам как-нибудь, благословись, всё же на Бенвенуту нашего Челлини?
Ловко подцепив пинцетом сигарету из открытой деревянной коробочки, Маэстро вставил ее в рот, чиркнул спичкой, с удовольствием затянулся, усмехнулся с видом прекрасно знающего себе цену человека:
— Вась, ты же знаешь: я и насчет Бенвенуты готов попробовать. При наличии должного финансирования. Что, есть наконец наколочки?
— Постучим по дереву, — сказал Смолин и быстро коснулся костяшками пальцев деревянной крышки стола. — Кот Ученый скоро едет в Цюрих покопаться в развалах, и замаячил там один любопытный персонаж... Если что, я тебя моментально высвищу, никто, кроме тебя, Европу оттрахать не способен... По моей линии есть что интересное?
— Помнишь портсигарчик, что Миха привез из Барнаула? Тот, что с Мцырем, который давит барса?
— Чего ж не помнить. Судя по чекухам, нэповские времена, с царских образцов...
— Ага. Врубель приводил две недели назад какого-то хорька, по всем признакам — ненашенского. Вроде бы московское чмо. Заказал на него Фаберовские чекухи.
— Сделал?
— Я да не сделаю... Десять дней как отдал. Ты учти...
— Учту, — кивнул Смолин. — Спасибо... Ничего больше?
— Да вроде нет. Ты загляни к Врубелю, он опять кипятком писает.
— По поводу?
— Кто-то ему толкнул в Манске задорого большую такую эмальку. Хорошая эмалька, слов нет, но все же новодельная. Отметь себе — в Манске завелся умелец, штампующий вполне приличные эмальки, меня или тебя он еще не наколет, но для прохожего вполне сойдет.
— Вот это надо будет посмотреть, — прищурился Смолин. — Каждый день сюрпризы, а... Растет мастерство провинции...
Какое-то время он молча пускал дым, с удовольствием созерцая «раритет» в облике чернильницы. Что ж, такова жизнь. Антиквариат стали подделывать с тех самых времен, как появился на него спрос — а чего ж вы хотели, хорошие мои? Где спрос, там и предложение... Тут все дело в этике, а она у каждого своя. Встречаются редиски, способные впарить фуфло даже своим — плохие люди, нехорошие, неправильные... Сам Смолин придерживался качественно иных взглядов: своим, постоянным клиентам, знатокам и ценителям он в жизни бы не подсунул фуфло (не только по благородству
души, но еще и оттого, что выгода — одномоментная, а вот пятно на репутации — надолго). Зато сам бог велел (прости, Господи!) облапошить заезжего лоха, у которого карманы лопаются от денег, а рожа — от самомнения. Особенно это касается богатеньких обитателей столицы нашей Родины — которых с особенным удовольствием обувают по всей Руси Великой, считая таковое деяние не только восстановлением социальной справедливости (у них там деньги, известно, дурные), но и национальным видом спорта. Незаметно целый раздел народного фольклора, городских легенд сложился: «Как обували заезжего москвича» — причем, что характерно, выдумки там очень и очень мало, все, как в титрах порой пишется, на реальных событиях основано...
— Спасибо, Пантелеич, — сказал Смолин, встал и тщательно завернул в пластиковый пакет чернильницу, а портсигары бережно рассовал по карманам. — Пойду окаянствовать...
Не первой молодости «паджеро» Смолина переваливался по колдобинам неширокой улочки довольно уверенно — зато идущий следом, то и дело отстававший черный новейший «лексус» часто притормаживал, шел зигзагами, минуя особенно неприглядные рытвины. Временами Смолину, с ухмылочкой поглядывавшему в зеркало заднего вида, казалось, что роскошная тачка приобрела удрученный вид и, если б могла
говорить, наверняка взвыла бы матом: куда вы меня загнали, ироды?
— А я-то думала, тут одни наркоманы... — сказала сидевшая рядом Инга.
Мимоходом покосившись на загорелые ножки, едва прикрытые в верхней части красной юбочкой, Смолин фыркнул:
— Тут и нормальные люди есть, то бишь алкаши...
Он до сих пор терзался сомнениями: правильно ли сделал, прихватив с собой на серьезное дело эту плотвичку пера. Загорелых стройных ножек на свете превеликое множество — как и смазливых мордашек. А горький жизненный опыт учит, что наивность, непосредственность и некоторая надежность в таких вот глазенках в два счета может обернуться нешуточными хлопотами, выскочившими из-под розовых губок вампирскими клычками. Никому нельзя доверять, особенно молодому поколению, которому в голову не вколачивали хотя бы того минимума идейной кормежки, которую смолинское поколение все же не целиком мимо ушей пропустило...
И успокаивал себя: это разумный профессиональный риск, все предпринято для того, чтобы попробовать завести своего нужного человечка в популярной газете... а также, если карта ляжет удачно, еще и посмотреть, как эта блузочка расстегивается. И тем не менее в глубине души он чувствовал нечто несвойственное философии «одного на льдине», отчего на себя немного злился: не хватало в его годы человеку с его ухватками и жизненным опытом отвлекаться на нечто постороннее, мало было печальных примеров, что ли?
Он сбавил скорость до пешеходной, высунулся из окна, старательно разглядывая номера домишек. Остановил машину, поднял стекла, выключил зажигание. Выпрыгнул первым и, обойдя джип, подал руку Инге, чтобы не поломала высокие каблучки, спрыгивая на пересеченную местность.
Вокруг, как и обычно в полдень, стояла относительная тишина, разве что в доме напротив орала музыка, а метрах в ста от них по широкой синусоиде брел обтрепанный абориген, громко мычавший некий неопределимый шлягер.
Голову прозакладывать можно, что эта лапочка — ничья не подсадка, не подстава. Она по жизни такая дурочка, вот и все. Подобные ясноглазые Манюни в антикварных магазинах появляются достаточно регулярно — и нет у них других замыслов, кроме как и в самом деле сделать убойный репортаж, желательно с убойными фотографиями. И невдомек этим труженицам пера, что серьезный коллекционер конспирируется почище Штирлица и к публичности стремится еще меньше, чем резидент российской разведки в каком-нибудь Копенгагене — а уж особенно собиратели холодняка, ювелирки, вообще чего-то дорогого... Единственный известный Смолину пример — когда «папаша» Алисы Селезневой, то бишь фантаст Булычев, в своих мемуарах откровенно засветил собственную нехилую коллекцию наград и головных уборов посредством откровенных фотографий — но, быть может, классик жанра уже в легоньком маразме пребывал, люди стопроцентно вменяемые так не поступают...
— Я совершенно точно знаю, что хороших репортажей про антиквариат много лет как не было, — сообщила Инга. — Говорила с коллегами, телевизионщиков расспрашивала, никто даже не припомнит...
«Не удивительно, — подумал Смолин. — Мы ж все — в твердом уме и здравой памяти, не Булычевы, чай...»
— Ага, — сказал он весело. — Вы, стало быть, хотите свое имя обессмертить звонким репортажем?
— Ну, не обессмертить, конечно... Но тема-то интереснейшая.
— Да уж... — проворчал Смолин. — А были ли вы...
— Да я везде уже была! — с неприкрытой грустью поведала очаровашка. — В «Дукате» со мной вообще не разговаривали, там сидел какой-то звероватый дед...
«Ну да, — констатировал Смолин. — На Фомича напоролась, он в таких случаях поступает решительно. А Леши не было, иначе Леша непременно попытался б тебя, аппетитную, склеить, задуривая головенку красивыми, но банальными россказнями... Он вас таких этим макаром с полдюжины уж опробовал...»
— «Эльдорадо», — сказал он деловито.
— Ой, да там только шутили и уворачивались... Во «Фрегате» со мной вообще разговаривали как с деревенской дурочкой или малым ребенком, а в «Раритете» вылез какой-то проспиртованный субъект и с ходу принялся в сауну звать...
«В очередном запое Врубель-Рубель, — отмерил Смолин. — Учтем, запомним...»
— Что ж не пошли? — спросил Смолин, всем видом показывая, что пошловато шуткует, и не более того.
— С таким! — девушку натурально передернуло. — Нет уж, увольте! Лапать даже пытался...
— Мужчины его поймут, — сказал Смолин. Она сердито сверкнула глазами:
— Тоже в сауну звать будете?
— Ну что вы, — сказал Смолин. — Мы, старые педофилы, гораздо скромнее в потребностях, максимум — в кафе... В кафе-то пойдете? Без задних мыслей?
Она глянула кокетливо:
— Может быть... Если и вы мне пойдете навстречу. Но я ж вижу, что вы тоже начинаете...
— Ладно, — сказал Смолин, отступил на шаг и поднял лакированную досточку на шарнире, преграждавшую вход за прилавок. — Заходите. Коли уж вы всех обошли и ничего не добились...
Он видел краем глаза, что Гоша взирает на него осуждающе — но предпочел этого не заметить. Он и сам не понимал толком, чего же именно добивается: то ли проверить эту кису на моральную устойчивость и в случае чего, простите за цинизм, отодрать со всем усердием, то ли... Порой ему приходило в голову, что не мешало бы обзавестись собственным каналом в средствах массовой информации: мало ли что может случиться, мало ли какие коллизии возможны, порой необходима как раз не конспирация, а огласка — в наши-то путаные времена, когда СМИ, хвостом их по голове, сплошь и рядом способны быть оружием, и даже не за деньги их можно купить, а втемную использовать... Давно об этом идут разговоры среди своих, но реально никто и пальцем не пошевелил... быть может, пришла пора?
В кабинете у него не должно быть ничего предосудительного — а потому Смолин, не колеблясь, повел Ингу именно туда, любезно придвинул кресло, поинтересовался:
— Коньячку хотите?
— Что, вы тоже начинаете? В «Раритете» мне водку предлагали из какой-то жуткой бутылки...
— Ну, у меня-то бутылки не жуткие, вполне гламурные...
— А потом? Куда позовете?
Смолин тяжко вздохнул — очень даже театрально, протяжно, старательно — и подошел к ее креслу:
— Бог ты мой, а вам не приходило в голову, милая Инга, что вы просто-напросто по-человечески понравились дурному, романтичному старику?
Ага, а ресницами-то затрепетала хоть и с некоторым смущением, но и с явным удовольствием — не родилась еще та красотка, что негодует, когда ее взглядом раздевают...
— Никакой вы не старик.
— Конечно, — сказал Смолин. — Значит, есть у меня шанс?
— Василий Яковлевич! — произнесла она чуть ли не умоляюще. — Если вы меня хотите оставить ни с чем, скажите сразу...
— Ну что вы, Инга, — сказал Смолин, усаживаясь. — Говорю же, вы мне нравитесь... в хорошем смысле. Я понимаю, у вас, так сказать,
служебный долг... Вот только, уж простите, не могу я вам давать ни адресов, ни телефонов. Не принято это, знаете ли. В нашем мире свои законы. Очень даже суровые. Сегодня я вам дам сдуру телефончик, а завтра сшибет меня на людном перекрестке неопознанная машина или пальнет в спину какой-нибудь декадент из двуствольного обреза...
— Шутите?
— Ничуточки, — сказал веско Смолин, глядя на нее серьезно, строго, печально. — Чем хотите поклянусь — ничуточки... Вы себе и не представляете, что за народ — серьезные коллекционеры. Какие у них возможности, что это за персоны, что они могут... — он понизил голос, наклонился через стол. — Молчать умеете? Я вам говорю авторитетно: это самая настоящая мафия. Вот только получившие пулю в спину за длинный язык в газеты не попадают, тут испокон веков шито-крыто, не нами заведено, не на нас и кончится... И более того. Если вы сунетесь к серьезному коллекционеру с глупыми вопросами, он вас может принять за бандитскую наводчицу... И начнут вас спрашивать так, что потом ни за что нельзя будет отпускать на волю в таком виде, вот и придется... Вы хоть понимаете, во что лезете? Я к вам вполне по-дружески, говорю же, вы мне нравитесь — ну да, цинично, как нормальному мужику! — и мне думать не хочется, что с вами из-за вашей наивности может такое приключиться... Были печальные примерчики...
Он замолчал, закурил и откинулся на спинку кресла, украдкой наблюдая за собеседницей. Ухмыльнулся про себя: вся эта безжалостно навешанная на розовые ушки лапша достигла цели, девочка сидела поникшая, растерянная, словно пыльным мешком ударенная...
— Честное слово, я не шучу, — сказал он грубовато, закрепляя первый успех. — Всё так и обстоит. Иногда людей и не находят вовсе, чтоб вы знали. Серьезный антиквариат — это бешеные деньги, а где бешеные деньги... Понимаете, а?
— А вы и в самом деле, кажется, не шутите, у вас лицо стало... такое...
«А как же, милая, — ухмыльнулся про себя Смолин. — В нашем веселом ремесле талант лицедея необходим, числится на втором месте мосле чутья... И не таким мозги пудрили успешно...»
— Так вот почему не бывает репортажей...
— А вы как думали, Инга? — сказал Смолин устало, тоном заботливого дядюшки. — Потому и не бывает... Помните, несколько лет назад в Москве подорвали шустрого мальчишечку по фамилии Холодов? Я вам, конечно, ничего не творил, а вы ничего не слышали, только мы то знаем, что там было на самом деле, и какая лажа — официальная версия. Мальчишечка сдуру сунулся в секреты столичной торговли антиквариатом, и не нашлось рядом человека, чтобы предупредил, как я вас сейчас...
— Что, правда? — спросила она с самым убитым видом, уже, без сомнения, поверив.
— Да я бы вам столько мог порассказать... — произнес Смолин. — Вот только спокойно жить хочется, да и вам, наверное, тоже? Ну как, Инга, убедил я вас?
— Да, конечно, — сказала она, понурясь. — Спасибо... Что же получается, совсем нельзя писать? Ничего?
— Ну что вы! — жизнерадостно возразил Смолин, улыбаясь открыто и честно. — Главное, забудьте вы напрочь про оружие, драгоценные металлы, вообще про все дорогое. Антиквариат, знаете ли, бывает и вполне обыденным. Вот, посмотрите-ка налево... Это, да будет вам известно, отнюдь не корова...
Обернувшись к стене — все еще с растерянным, убитым, придавленным видом, — очаровашка принялась рассматривать висевший под потолком череп с могучими рогами. Спросила, чуточку ожив:
— А это кто?
—- А это древний бизон, — сказал Смолин охотно. — Который десять тысяч лет назад разгуливал примерно на том самом месте, где мы сейчас с вами сидим. Сейчас я вам покажу еще и натуральный каменный топор первобытного человека, и кое-что еще... Хотите сотрудничать, Инга? Я вам многое могу рассказать и показать, могу даже взять на какую-нибудь сделку из неопасных, и репортаж вы сочините не один... Вот только взамен вы мне твердо пообещаете, что без моего предварительного просмотра ни строчки в народ не выпустите... Годится вам такое?
— Еще как! — воскликнула она, отходя. — Притом что не было ни единой публикации вот уж сколько лет... Я согласна, конечно...
— Мы работаем, бывает, и в ночь-полночь, — сказал Смолин. — Предположим, я вас поздним вечером соберусь куда-нибудь выдернуть... Муж против не будет?
— А я не замужем.
— Бывают еще и... варианты.
— Нет у меня сейчас... вариантов, — она глянула чуточку настороженно. — А вы, правда, серьезно? О сотрудничестве?
— Не совсем, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Я ж потаенный педофил, я блондинок регулярно в фундамент замуровываю...
«А ведь выгорит, пожалуй, — подумал он, раскладывая на столе, всевозможные дешевенькие, но весьма эффектные мелочи вроде подстаканника с дореволюционными чекухами, старинных ключей и наконечников стрел. — Если не спешить, не спугнуть, не тащить сразу в койку — смотришь, и выгорит...»
— Вот, почитайте для начала, — сказал он, подавая девушке купчую. — Это и в самом деле интересно. Если что-то непонятно, спрашивайте, я объясню...
...Смолин запер паджерик ключом (терпеть не мог сигнализации с их вечным мяуканьем-вспышками, обходился «секретками»). Вылез из машины, неторопливо огляделся. Две хрущевки классического вида, справа и слева — два длинных ряда гаражей, выстроенных лет тридцать назад, а между гаражами спускается по обрыву к неширокой грязной Каче бетонная лестница с покосившимися сварными перилами, составленная из двух бетонных маршей тех же хрущевок. Знакомый райончик, не таивший вроде бы никаких сюрпризов, а вот поди ж ты...
Подойдя к верхней ступеньке лестницы, Смолин встал чуть в стороне, чтобы не мешать прохожим, посмотрел вниз. Кое-где трудами городских властей Кача была облагорожена достаточно красивыми набережными, фонарями и скамейками — но здесь она оставалась в первозданности: полоса медленной серой воды шириной метров пятнадцать с усыпанными всевозможным мусором берегами.
Смолин заглянул в карту, где рукой Гонзица был старательно обведен чуточку неправильный квадрат, получившийся таковым не от дрожания нетвердой руки, а оттого, что таким участок и был некогда в плане. Привязаться к местности было несложно, ошибки при первом осмотре возможны, но мелкие, ни на что принципиально не влияющие...
Прилегающая к речке местность поросла жесткой невысокой травой. Как ни вглядывался Смолин, он не разглядел остатков флигелей, двухэтажного справного особняка и помянутых кирпичных мастерских. Разве что справа метров на пять протянулся совсем невысокий бугор, скорее уж угадывавшийся — ну да, жалкие остатки одного-единственного фундамента, черт его ведает, мастерской или жилого строения...
Прекрасно известно, почему именно здесь не осталось камня на камне — единственное местечко в Шантарске, где в девятнадцатом грохотал настоящий бой, а не просто ожесточенная уличная перестрелка. Вон с тех высоток рвался в низину, за Качу, полковник Лопашенко с остатками своего полка и четырьмя трехдюймовками — это для него была самая короткая и удобная дорога, чтобы прорваться на Сибирский тракт и уйти следом за отступающей армией «верховного правителя». Полковник, прекрасно понимавший, что через часок-другой в тыл к нему выйдут наседающие кутевановцы, пошел ва-банк — ну, а оборонявший со своими красными орлами этот берег горячий партизанский командир Кабарашвили тоже не собирался ни отступать, ни уступать.
Вот и нашла коса на камень... Плюнув на экономию боеприпасов, Лопашенко яростным огнем четырех полевых орудий буквально в клочья разнес и усадьбу Бессмертных, и два соседних дома, где засели с двумя пулеметами не имевшие артиллерии партизаны — тогда только, потеряв не менее половины наличного состава, раненый Кабарашвили приказал отходить. Бросив все орудия, полковник прорвался-таки на этот берег и добрался до тракта — дальнейшей его судьбы Смолин не знал, да и не собирался интересоваться. Когда жизнь немного наладилась, в развалинах обосновались воры-разбойнички с приличным дореволюционным стажем и около года благоденствовали — но потом тогдашний начальник угро, дабы лишить элементов убежища, по договоренности с партийной властью устроил очередной революционный субботник, в ходе которого остатки усадьбы и прилегающих строений были в буквальном смысле сровнены с землей. Произошло это то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем — и так уж получилось, что больше в этих местах ничего не строили; город разрастался сразу в нескольких других направлениях, а до бывшей Новокузнечной, шестьдесят шесть, шестьдесят семь и шестьдесят восемь у всех последующих властей так никогда и не дошли руки...
Еще раз сверившись с планом, Смолин окончательно убедился, что никакой ошибки или неточности быть не может: вся бывшая усадьба Бессмертных, пятьдесят с лишним соток, представляла сейчас голую землю, совершенно бесхозный пустырь.
Только теперь до него дошло. Только теперь он проникся идеей покойного Никифора — и вновь, в который раз, мысленно снял шляпу перед старым волчарой. Действительно, среди недостатков Чепурнова не было одного — мелочности. Не работал по мелочам Кащей, чего не было, того не было. Голова...
Две зверюги надрывались бухающим лаем по ту сторону забора, стервенели еще с минутку. Потом хлопнула дверь, Маэстро рявкнул на них с крыльца, судя по звукам, сцапал за ошейники и потащил в вольер. Они все еще лаяли, но уже издали, с одного места.
Клацнул засов, калитка распахнулась, и Смолин шагнул во двор. Маэстро поднял ладони, показывая, что для рукопожатий не время — руки запачканы машинным маслом и синей краской.
— Привет, — сказал Смолин, запирая за собой калитку. — Что изобретаешь?
— Да так, вечный двигатель... Пошли.
Из вольера на Смолина враждебно таращились две кавказских овчарки — серая и черная. Он побыстрее прошел в дом, хотя видел, что капитальную загородку им ни за что не сковырнуть. Маэстро шагал впереди — низенький лысоватый мужичок самого прозаического облика,
в тельняшке-безрукавке и жеваных трениках, парой лет постарше Смолина. Прямо перед носом он торопливо прикрыл левую дверь. Смолин ничуть не обиделся — он был лишь одним из великого множества клиентов, сам не лез в чужие дела и не хотел, чтобы лезли в те, с какими он сюда приходил, так что все было правильно. Главное правило профессиональной этики, касавшееся огласки, заключалось в том, что Маэстро непременно предупреждал своих, если вещица его работы обосновывалась на шантарском рынке...
Смолин прошел в другую дверь, направо, гостеприимно перед ним распахнутую. В обширной комнате стояли три стола, а на них чего только не было... Глаза разбегались.
— Готовы портсигарчики, — сказал Маэстро совершенно буднично. — Как?
Смолин повертел оба, кивнул:
— Золотые у тебя руки, что тут скажешь...
Один портсигарчик, плоский, нестандартного размера, был украшен припаянной на верхней крышке большой австрийской серебряной медалью «За храбрость» с барельефом кайзера и короля Франца-Иосифа. Второй, тоже серебряный, обычных пропорций, мало чем отличавшихся от современных — довоенным латышским полковым знаком с тремя белыми эмалевыми звездами, мечом и монограммой...
После того как они вылежались в соответствующих условиях, создавалось полное впечатление, что и медаль, и полковик присутствовали на портсигарах изначально, а не были мастерски присобачены золотыми руками Маэстро две недели назад...
Это были не подделки, а вещички классом повыше — так называемые сборки. И медаль, и знак — подлинные. Австрийская медаль красуется на доподлинном австрийском портсигаре, сработанном венскими ювелирами еще до Первой мировой, латышский знак — опять-таки на подлиннике лиепайской работы двадцатых годов (снабженном вдобавок и советской переклеймовкой, «восемьсотсемьдесятпяткой»).
Зачем понадобилось огород городить? Да исключительно затем, что подобные упражнения превращали вещи не в уникумы, но в безусловные раритеты. Если продавать отдельно рядовой, в общем, портсигар и рядовую медаль, получишь значительно меньше, чем можно выручить за комплект. Можно, конечно, установить, что медаль и знак приделаны на портсигары в самые позднейшие времена, но для этого понадобится столь скрупулезнейшая и дорогая экспертиза, что расходы на нее обойдутся раз в двадцать дороже рыночной стоимости вещичек. И никто на это не пойдет — речь как-никак идет самое большее о штуке баксов, а не о многих тысячах. Это вам не работа Челлини все же — вот ее проверяли бы не один месяц, собрав знатоков со всей Европы (ну, там и суммы были бы в игре другие).
А впрочем, если поставить перед Маэстро целевую задачу на Челлини, с соответствующей оплатой, то неизвестно еще, чем там кончилось бы в Европе. Как и у всякого антиквара, давненько уж теплилась у Смолина мечта обуть хваленую Европу по-большому, вот только руки все не доходили за рутинными хлопотами...
— А чернильница как?
— Изволь, — кивнул Маэстро в сторону.
Смолин встал, сделал несколько шагов, присмотрелся. В огромной клетке, засыпанной толстым слоем побуревших, на совесть прокакан-ных и прописанных опилок, резвились штук с полсотни белых мышей, взрослых и маленьких: одни безмятежно дрыхли, свернувшись клубочком, другие носились взапуски, в одном углу увлеченно дрались, в другом цинично совокуплялись. Посреди этого скопища просматривались знакомые очертания...
— Что, готово?
— Сам решай, хозяин — барин... Откинув крышку, запустив внутрь руку по локоть, Маэстро поднял из опилок здоровенную бронзовую чернильницу — увесистое сооружение размером с большую книгу, с двумя круглыми гнездами, куда вставлялись собственно чернильницы, с ходившей на шарнире крышкой для них в виде разрезанного пополам ребристого цилиндра. Поднял ее из клетки, осторожно стряхнув внутрь парочку мышей.
Смолин без малейшей брезгливости взял ее у искусника, повертел, одобрительно хмыкнул. Бронзовое сооружение весом в пару килограммов благодаря мышиным стараниям сплошь покрылось пятнами и пятнышками ядовито-зеленой окиси, бронза потемнела, утратив всякий блеск. Выгравированная по краю надпись «БИБЛЮТЕКА СП.Б. ОХРАННАГО ОТДЕЛЕНIЯ», казалось, была сделана именно что сотню с лишним лет назад, как и надписи на обратной стороне: «1905 г.» и «БВП», а также полустершаяся надпись в овале «Бергь».
Ни малейшей доработки не требовалось. Фуфло получилось первоклассное, способное ввести в заблуждение не одного эксперта, а уж о лохах и думать не следовало. Маэстро мог отреставрировать что угодно, так, что вещь представала отроду ненарушенной, — а мог с тем же успехом смастрячить собственными руками массу интересных вещей, которые задешево продавать не станешь хотя бы из уважения к труду сибирского самородка...
— Ну как?
— Ты гений, Маэстро, — искренне восхитился Смолин. — Алексашка на выдержке?
— На выдержке. Ты ж сам сказал, что время терпит.
— Да ради бога, я тебя и не думаю торопить, — сказал Смолин. — Не горит... Пантелеич, я вот опять подумал... А не замахнуться ли нам как-нибудь, благословись, всё же на Бенвенуту нашего Челлини?
Ловко подцепив пинцетом сигарету из открытой деревянной коробочки, Маэстро вставил ее в рот, чиркнул спичкой, с удовольствием затянулся, усмехнулся с видом прекрасно знающего себе цену человека:
— Вась, ты же знаешь: я и насчет Бенвенуты готов попробовать. При наличии должного финансирования. Что, есть наконец наколочки?
— Постучим по дереву, — сказал Смолин и быстро коснулся костяшками пальцев деревянной крышки стола. — Кот Ученый скоро едет в Цюрих покопаться в развалах, и замаячил там один любопытный персонаж... Если что, я тебя моментально высвищу, никто, кроме тебя, Европу оттрахать не способен... По моей линии есть что интересное?
— Помнишь портсигарчик, что Миха привез из Барнаула? Тот, что с Мцырем, который давит барса?
— Чего ж не помнить. Судя по чекухам, нэповские времена, с царских образцов...
— Ага. Врубель приводил две недели назад какого-то хорька, по всем признакам — ненашенского. Вроде бы московское чмо. Заказал на него Фаберовские чекухи.
— Сделал?
— Я да не сделаю... Десять дней как отдал. Ты учти...
— Учту, — кивнул Смолин. — Спасибо... Ничего больше?
— Да вроде нет. Ты загляни к Врубелю, он опять кипятком писает.
— По поводу?
— Кто-то ему толкнул в Манске задорого большую такую эмальку. Хорошая эмалька, слов нет, но все же новодельная. Отметь себе — в Манске завелся умелец, штампующий вполне приличные эмальки, меня или тебя он еще не наколет, но для прохожего вполне сойдет.
— Вот это надо будет посмотреть, — прищурился Смолин. — Каждый день сюрпризы, а... Растет мастерство провинции...
Какое-то время он молча пускал дым, с удовольствием созерцая «раритет» в облике чернильницы. Что ж, такова жизнь. Антиквариат стали подделывать с тех самых времен, как появился на него спрос — а чего ж вы хотели, хорошие мои? Где спрос, там и предложение... Тут все дело в этике, а она у каждого своя. Встречаются редиски, способные впарить фуфло даже своим — плохие люди, нехорошие, неправильные... Сам Смолин придерживался качественно иных взглядов: своим, постоянным клиентам, знатокам и ценителям он в жизни бы не подсунул фуфло (не только по благородству
души, но еще и оттого, что выгода — одномоментная, а вот пятно на репутации — надолго). Зато сам бог велел (прости, Господи!) облапошить заезжего лоха, у которого карманы лопаются от денег, а рожа — от самомнения. Особенно это касается богатеньких обитателей столицы нашей Родины — которых с особенным удовольствием обувают по всей Руси Великой, считая таковое деяние не только восстановлением социальной справедливости (у них там деньги, известно, дурные), но и национальным видом спорта. Незаметно целый раздел народного фольклора, городских легенд сложился: «Как обували заезжего москвича» — причем, что характерно, выдумки там очень и очень мало, все, как в титрах порой пишется, на реальных событиях основано...
— Спасибо, Пантелеич, — сказал Смолин, встал и тщательно завернул в пластиковый пакет чернильницу, а портсигары бережно рассовал по карманам. — Пойду окаянствовать...
Не первой молодости «паджеро» Смолина переваливался по колдобинам неширокой улочки довольно уверенно — зато идущий следом, то и дело отстававший черный новейший «лексус» часто притормаживал, шел зигзагами, минуя особенно неприглядные рытвины. Временами Смолину, с ухмылочкой поглядывавшему в зеркало заднего вида, казалось, что роскошная тачка приобрела удрученный вид и, если б могла
говорить, наверняка взвыла бы матом: куда вы меня загнали, ироды?
— А я-то думала, тут одни наркоманы... — сказала сидевшая рядом Инга.
Мимоходом покосившись на загорелые ножки, едва прикрытые в верхней части красной юбочкой, Смолин фыркнул:
— Тут и нормальные люди есть, то бишь алкаши...
Он до сих пор терзался сомнениями: правильно ли сделал, прихватив с собой на серьезное дело эту плотвичку пера. Загорелых стройных ножек на свете превеликое множество — как и смазливых мордашек. А горький жизненный опыт учит, что наивность, непосредственность и некоторая надежность в таких вот глазенках в два счета может обернуться нешуточными хлопотами, выскочившими из-под розовых губок вампирскими клычками. Никому нельзя доверять, особенно молодому поколению, которому в голову не вколачивали хотя бы того минимума идейной кормежки, которую смолинское поколение все же не целиком мимо ушей пропустило...
И успокаивал себя: это разумный профессиональный риск, все предпринято для того, чтобы попробовать завести своего нужного человечка в популярной газете... а также, если карта ляжет удачно, еще и посмотреть, как эта блузочка расстегивается. И тем не менее в глубине души он чувствовал нечто несвойственное философии «одного на льдине», отчего на себя немного злился: не хватало в его годы человеку с его ухватками и жизненным опытом отвлекаться на нечто постороннее, мало было печальных примеров, что ли?
Он сбавил скорость до пешеходной, высунулся из окна, старательно разглядывая номера домишек. Остановил машину, поднял стекла, выключил зажигание. Выпрыгнул первым и, обойдя джип, подал руку Инге, чтобы не поломала высокие каблучки, спрыгивая на пересеченную местность.
Вокруг, как и обычно в полдень, стояла относительная тишина, разве что в доме напротив орала музыка, а метрах в ста от них по широкой синусоиде брел обтрепанный абориген, громко мычавший некий неопределимый шлягер.