Бушков Александр Александрович. Антиквар

   Даже финальной реплики, позволившей бы уйти элегантно, что-то не подворачивалось. Мысли, пометавшись, свернули в привычную бытовую колею, он достал бумажник, не глядя, выдернул всё из того отделения, где лежали сложенные пополам тысячерублевки, решительно протянул дочери:
   — Мало ли что... Малышке понадобится...
   — Да зачем... — сказала Анжелика и без радости, и без особого протеста.
   — Пригодится-пригодится, — сказал Смолин и опустил деньги в приоткрытую сумку, а следом и визитку. — Звони, если что.
   — Ладно.
   — Ну, пока...
   — Пока...
   Он с превеликим облегчением развернулся на каблуках, сел за руль, не торопясь включать зажигание. Анжелика прошла мимо, все же бросив на Ингу быстрый любопытный взгляд — как любая женщина на ее месте. Скоро она исчезла и из зеркальца заднего вида.
   Инга осторожным тоном произнесла:
   — Вы не подумайте, я в вашу жизнь не лезу... Это что, ваша бывшая!
   — Это моя дочь и моя внучка, — сказал Смолин без особых эмоций. — Вот такой я старый...
   — Вы с ней что, поссорились?
   — Почему вы так решили?
   — Как-то вы общались... наспех и холодно.
   — Чужие люди, — сказал Смолин, усмехаясь насколько мог беззаботнее. — Да-авненько развелись... черт, в том году будет тридцать лет, юбилей. Надо же, как времечко свистит...
   В глазах Инги пылало нечто вроде профессионального интереса:
   — Вы говорили, что антиквариатом занимались лет чуть ли не с двадцати, я помню... Она что, не разделяла ваших интересов?
   — Можно и так сказать, — медленно произнес Смолин без тени горечи, даже весело. — Она у меня была очень идейная и правильная в отличие от меня. Когда мне влепили первый условный, был жуткий скандал с идеологическим подтекстом, а если учесть, что года не прошло, как я залетел вторично и на сей раз отхватил два годика уже не условных...
   — Вы что, сидели?
   Особенного ужаса в ее голосе не было — одно щенячье любопытство. Удивишь кого-то в России-матушке зоновским прошлым, как же. Особенно нынешнюю шуструю молодежь, насмотревшуюся сериалов типа «Леди на зоне»...
   — Ну да, — сказал Смолин. — И те два года, и потом еще четыре. Не бойтесь, не за педофилию...
   — А за что?
   — Да так, — сказал Смолин. — И условно, и второй срок — за спекуляцию.
   — За что?
   — За спекуляцию.
   — А это как?
   Смолин повернулся к ней и всмотрелся очень внимательно — нет, она ни капельки не шутила, она и в самом деле взирала непонимающе, словно с ней заговорили по-марсиански...
   — Спекуляция — это когда продаешь дороже то, что в магазине стоило дешевле, — сказал Смолин. — Магазинная цена этим книгам была рупь сорок, а я их продавал по пятерке...
   — Ну и что?
   С величайшим терпением Смолин сказал:
   — Сейчас это называется «ну и что», а в те времена это называлось уголовным преступлением и каралось соответственно. Я ведь не только книгами торговал, но и тогдашним антиквариатом. С рук. Коробейником был, так сказать...
   — Значит, вы уже тогда с антиквариатом...
   — Ну да.
   — А почему сразу не открыли свой магазин? Не было стартового капитала?
   Смолин вновь обернулся к ней — и вновь вынужден был констатировать, что она говорила совершенно серьезно.
   Он добросовестно попытался представить, как году в семьдесят седьмом (то ли определяющем, то ли решающем, то ли еще каком эпохальном году очередной пятилетки) приходит в Шантарский горсовет и кладет на стол заявленьице с нижайшей просьбою позволить ему открыть антикварный магазин... или любой другой. Да нет, чекистов не вызвонили бы — но, убедившись, что парнишка трезвехонек, в психушку бы позвонили тут же. Куда ж еще сдавать советского комсомольца, вознамерившегося открыть свой личный магазин?
   Может, это и прекрасно, что появилось новое, такое поколение, для которого иные детали советского времени — дурная сказка, в которую поверить невозможно. Вот только Смолин испытывал сейчас не радость за поколение новое, а нешуточную горечь за поколение свое, за все, что они перенесли тогда, когда запрещались и преследовались самые естественные для человека вещи. Не в том беда, что читать запрещали, как стонут побитые молью демократы — а в том, что торговать нормально запрещали, лишали ремесла, которое человек освоил еще в каменном веке...
   — Что вы ухмыляетесь?
   — А что у вас было по истории в универе?
   — Ну, в общем и целом...
   — Понятно, — сказал Смолин. — Милая Инга, в те былинные времена человека, вздумавшего открыть свой магазин, в психушку бы сплавили по счету «раз». Вы что, не слышали?
   — Ну, я представляю... В общих чертах...
   — Понятно, — повторил он. — Ну вот, а третий раз меня тягали за хранение холодного оружия. Холодным оружием были два тесака тыща восемьсот двадцать восьмого года и сабелька восемьсот пятьдесят пятого...
   — Вы что, опять серьезно?
   — Да вот представьте себе, — сказал Смолин. — Только не нужно и тут валить все на красных — «хранение холодного оружия» из Уголовного кодекса слиняло буквально годик-другой назад... Ну, это отдельная лекция на тему «ярко выраженный идиотизм российского законодательства», не место и не время... Поехали? У меня дела, да и вы не из лежебок...
   Временами он искоса поглядывал на спутницу — Инга с несколько ошарашенным видом что-то бормотала под нос, явно переваривая шокирующую информацию. В конце концов она с мучительным раздумьем на лице хотела что-то спросить, но тут как раз засвиристел мобильник. Отделавшись буквально парой фраз, Смолин отключился и погнал машину быстрее.
   — Случилось что-то?
   — Да нет, клиент обозначился раньше, чем обещал, вот и приходится на ходу перестраиваться...
   Он довез девушку до редакции, распрощался и, развернувшись в хорошем голливудском стиле, с визгом покрышек, помчал к своему магазину.
   Там, слава богу, ничего не произошло — зато беда стряслась у Лёхи Маевского в «Дукате», о чем буквально через полчаса стало широко известно в узких кругах. Заявились два безупречно выглядевших клиента, поинтересовались холоднячком, и Леха, как любой на его месте, толкнул им и казацкую шашечку, и кортик Военно-Воздушных Сил Советской армии, и, что еше печальнее, штык-нож к автомату Калашникова. Покупатели слиняли с заботливо упакованными приобретениями, а через пару минут в магазинчик-то и влетела орава с соответствующими удостоверениями. Отдел по борьбе с незаконным оборотом оружия. Обыск в магазине, обыск у Лехи на дому, изъятия, протоколы, подписки о невыезде и прочие прелести. Учитывая, что лицензий на торговлю холодняком у Лехи не имелось отроду (как и у всех почти шантарских антикваров), дело припахивало керосинчиком за версту.
   Впрочем, если только не намечалось никакой кампании, объявленной с самых верхов, то кончится все, можно заранее предсказать, нервотрепкой длиной в несколько месяцев, и не более того. Поскольку автоматически возникает масса интересных вариантов, в том числе и по спасению завалившихся. Следаки, с превеликим удовольствием поставившие себе очередную галочку, — это одно. А совершенно другое — суд, которому не всегда и охота всерьез возиться с такой вот нудной бодягой, имеющей тенденцию рассыпаться. Ну, и другие нюансы...
   Гораздо хуже, что такие сюрпризы непременно бьют рикошетом по всему благородному сообществу. Антиквариат не лежит на месте, словно неподъемная чугунная гиря в два пуда.
   Сплошь и рядом вещички путешествуют из магазина в магазин — то, что висло у тебя, порой просишь выложить на продажу собрата по бизнесу, авось у него уйдет скорее. Он обычно соглашается, поскольку вправе рассчитывать на ответную любезность с твоей стороны...
   Как это частенько случается, среди изъятого у Лехи холоднячка (единиц около двадцати) было и взятое на реализацию у иногородних поставщиков, и то, что ему привезли шантарские коллеги. В том числе и Смолин, сбросивший в «Дукат» две посредственных шпаги и турецкий ятаган с утратами. Так что в той или иной степени пострадали все, а это хорошего настроения не прибавляет...
   Ах, как звенела медь в монастыре далече. Звенела, если точнее, сталь, шпаги мелькали и метались, с характерным гудящим свистом рассекая воздух, временами, сталкиваясь, издавали даже не звон, а лязг. Как успевал с сожалением подумать Смолин, тяжело хватавший ртом воздух, почти всякий раз именно он виноват был в том, что клинки соприкоснулись — а это означает промах и упущение, только в кино мечи и шпаги то и дело ударяют друг о друга, потому что этого требует зрелищность, а вот настоящий бой и настоящее умение как раз в том, чтобы вести схватку без касания, а еще лучше — закончить ее очень быстро, несколькими выпадами. Впрочем, это касалось настоящих поединков, но все равно, грязная работа, где былое умение...
   Он давно уже подозревал, что Шевалье работает не в полную силу, теснит с половинным напором, да и болезненных уколов что-то очень уж мало угодило по корпусу — если учитывать, с кем он сошелся...
   Щадил его Шевалье, чего уж там — да и он сам дрался без азарта, без упоения, даже вяловато. Оба работали самыми настоящими французскими дуэльными шпагами, помнившими еще незадачливого императора Наполеона III (прошлогодний подарок Смолина на семидесятилетие), разве что кончики у них были старательно доведены до полной тупости. Но все равно уколы получались чувствительные.
   Шевалье вдруг проворно отпрыгнул на два шага, опустил шпагу острием (вернее, тупием) к полу. Смолин выжидательно остановился, держа клинок параллельно доскам пола из настоящего тика.
   — Хватит, — сказал Шевалье, подбрасывая шпагу и перехватывая ее за клинок под эфесом. — В тебе, Базиль, сегодня абсолютно не чувствуется куража, даже неудобно как-то наносить удар...
   — Ваша правда, Шевалье, — сказал Смолин, проделывая со своей шпагой ту же манипуляцию. — Никакого настроения. А впрочем, я уже давненько сошел с круга, какой из меня фехтовальщик...
   — Не прибедняйся. Задатки у тебя когда-то были отличнейшие, да и теперь осталась хватка...
   — Талант, конечно, не пропьешь, а вот фисгармонию — запросто... — проворчал Смолин, оборачиваясь к зеркальной стене.
   Ну, как и следовало ожидать, его белоснежный свитер (очередная французская придумка с кевларовой подкладкой, позволявшей избежать трагических случайностей даже с боевым клинком) был не менее чем в десяти местах покрыт алыми пятнами: при каждом ударе срабатывала какая-то хитрая электроника, и минут десять на ткани сохранялись пятна. Прогресс несказанный: какие-то датчики, пленочные микросхемы, в рознице не очень и дорого, не дороже обычных шмоток, так что Кот Ученый в Париже не особенно и потратился...
   Ну, а на самом Шевалье наличествовали всего-то навсего два алых пятнышка, да и то, будь это в реальной схватке, получились бы неопасные царапины, на какие истый дуэлянт не обращает внимания — а вот Смолин не менее полудюжины раз был убит...
   Аккуратно поставив клинки в стойку из темного полированного дерева, они вышли в боковую комнатку, маленькую и уютную. На столе уже красовался чайник и все сопутствующее — ученики постарались.
   — Я, как обычно, в совершеннейшей абстиненции, — сказал Шевалье, стягивая через голову белый свитер. — Тебе, если хочешь, могу предложить...
   — Нет, спасибо, — сказал Смолин. — Я за рулем.
   Он озирал голого по пояс Шевалье с откровенной завистью: конечно, никак нельзя принять его, ежели закрыть физиономию маской, за молодого качка, но и семидесяти с лишним лет никто не даст по первому впечатлению: сухой, жилистый торс с хорошо развитой мускулатурой, без намека на животик. У самого Смолина по этой части дело обстояло не удручающе, но все же были поводы для некоторого уныния: что-то такое отвисало, и на боках, если постараться, складочку можно было ухватить двумя пальцами, не особенно и напрягаясь... И он в который раз попытался себя представить в семьдесят лет — и, как обычно, предпочел не развивать эту тему. А ведь по достоверным слухам Шевалье еще и амор крутит с девочкой из ролевых эльфов...
   Хозяин разлил чай, и Смолин, кивнув, взял пузатую чашку, блаженно откинулся на спинку кресла. Здесь его никогда не подстерегали ни дела, ни сложности, ни хлопоты — мало в этом городе мест, где можно отдохнуть душой и телом, причем совершенно бесплатно, будучи встреченным по-дружески...
   Шевалье объявился в Шантарске тридцать лет назад, когда Смолин как раз летел на всех парусах к своему первому, условному, сроку. Собственно, Шевапье родом был как раз отсюда — но почти два десятка лет словно призрак болтался неизвестно где, в тех местах, где офицерам доблестной Советской армии появляться официально категорически не полагалось — сама мысль об этом была форменным идиотизмом. Смолин и сейчас о деталях знал не больше, чем тридцать лет назад — но теперь ясно было, что во время очередного веселого вояжа Шевалье стукнуло так основательно, что его, подлечив, с почетом отправили из несокрушимой и легендарной на серьезную инвалидность. Судя по иным скудным намекам, эскулапы в погонах, хотя самому отставнику об этом и не говорили, всерьез считали, что бывший майор отправлен на родину, чтобы через пару годочков, увы, отправиться прямиком на Аллею Славы — была такая на главном шантарском погосте, аляповато оформленная, но почетная...
   Шевалье — впрочем, тогда еще к нему эта кличка не прилипла — печальные прогнозы эскулапов опроверг, причем некоторых, как он любил иногда подчеркивать, пережил. Малость оклемавшись, он неожиданно отыскшт себе дело по душе — взялся совершенно безвозмездно натаскивать в фехтовании парнишек в одном из военно-спортивных клубов при горкоме комсомола.
   Вот с тех пор и пошло-поехало. Жизнь отставного майора с бегом лет все более напоминала авантюрный роман: он основал полдесятка уже собственных клубов на манер знаменитой крапивинской «Каравеллы» — только, в отличие от Крапивина, парусами и водными забавами не увлекался совершенно, будучи классическим сухопутчиком: фехтование, рукопашная, походы в тайгу по методике спецназовской «автономки»... Энтузиаста то хвалили с высоких трибун и в партийной прессе, то, что случалось гораздо чаще, несли по кочкам, разбирали на винтики и даже грозились стереть в лагерную пыль — потому что Шевалье, хотя никогда и не был классическим диссидентом, но партийное руководство воспитанием молодежи и прочую идеологическую шелуху попросту отметал и жил так, словно ничего этого и не существовало в окружающей действительности. Что очень многих ужасно раздражало. Особенно тех, кто рвался руководить с партийных позиций и идеологически окармливать. Так что клубы Шевалье сплошь и рядом закрывали — запрещали, а потом опять открывали, когда в столичной прессе и на верхах порой попадались умные люди. Попутно сенсэй бесчисленное количество раз был объектом проверки разнообразнейших высоких комиссий, да вдобавок не менее десятка раз на него открывали уголовные дела. Шили ему и педофилию (совершенно безосновательно), и не вполне правильные с точки зрения советской морали отношения со старшеклассницами (вот тут уж, если копнуть, таилась сермяжная правда, хотя и преувеличенная анонимщиками), и создание контрреволюционной молодежной организации, и руководство бандой, и хранение оружия. Дело осложнялось тем, что Шевалье порой и впрямь ходил по лезвию — с ею любовью к холодняку в те годы, когда подобная любовь категорически запрещалась Уголовным кодексом, и занятиями кое-какими видами восточных единоборств (в недобрые времена гонений на каратэ). Одним словом, пошивочные работы шли с размахом и систематически, словно в приличном ателье. Вот только всякий раз кончалось дело пшиком: в педофилию ни один нормальный человек не верил, влюбленные старшеклассницы компромат давать отказывались, контрреволюция в итоге не обнаруживалась, корыстный интерес присобачить не удавалось...
   Когда грянула перестройка и всё последующее, Шевалье со своими много чего умевшими ребятишками, что греха таить, оказался чем-то вроде бригадира — отнюдь не в том смысле, какой в эти слова вкладывают на стройке. Правда, надо отдать ему должное — в отличие от иных тупых качков, ребятки Шевалье и в самом деле, если уж брались защищать, то защищали качественно и честно. А поскольку на дешевые компромиссы не шли, ни черта не боялись и со старых времен сохранили некую закалку, то очень быстро завоевали себе репутацию сущих отморозков, которых в жизни не нагнуть, и пытаться нечего. И отвоевали себе достаточно почетное место посреди сложной реальности, будучи прозванными каким-то недоброжелателем «мушкетерской бригадой» — но им самим это прозвище как раз понравилось.
   Обо всем этом можно было написать толстенный роман, однако теперь это были дела давно минувших дней, и Шевалье уже много лет занимался вполне легальной деятельностью: официальный клуб «Рапира» (фехтование, ролевые игры, участие в рыцарских турнирах, в том числе и за рубежом, единоборства, курсы самообороны). Порой это даже приносило кое-какой доход, позволявший содержать двухэтажный дом почти в центре города, в свое время законным образом переданный клубу генерал-губернатором Л. — которому все, чем там занимались, пришлось крайне по вкусу. А главное, бывших питомцев Шевалье можно было встретить в самых неожиданных местах, на самых разных постах, и не только в Шантарске, но и повыше — закалочка, какую «птенцы Шевалье» получали, позволяла иным вскарабкаться довольно-таки высоко — или, по крайней мере, так, чтобы свою жизнь они считали состоявшейся...
   — Заботы? — поинтересовался Шевалье тоном, позволявшим ему моментально переменить тему при нежелании Смолина ее обсуждать.
   — Да нет, пожалуй, — сказал Смолин искренне. — В общем и целом жизнь тянется по средней норме... Всего в плепорцию.
   — Смотри, если что... Всегда рад.
   — Да ерунда, — сказал Смолин. — Даже если что — отмахаемся...
   — Один на льдине, как встарь?
   — Вот именно, — серьезно сказал Смолин. — Один на льдине. Что-то в этом есть, честное слово.
   — Ты, конечно, Вася, взрослый человек и неповторимая личность. Но человек, как давно подметили классики, один не может ни черта...
   — Когда это я был один?
   — Брось. Прекрасно понимаешь, о чем я. Мы друг друга знаем чуть ли не тридцать лет. Я тебе всегда помогу, и прекрасно ты понимаешь, что обязанным себя чувствовать не будешь. Ну что за пошлости? Почему один благородный дон не может бескорыстно помочь другому благородному дону?
   — Да с чего ты взял, что мне нужна помощь?
   — Говорят...
   — Кто и что?
   — Когда это я на такие вопросы отвечал, Вася? В воздухе порхают сороки, разную дребень на хвосте носят...
   — Шевалье, — сказал Смолин, глядя собеседнику в глаза. — Ты уж давай без загадок. Я действительно ничегошеньки не знаю про то, что мне нужна помощь. Нет у меня никаких проблем. Всё как всегда. Так что, если есть конкретика...
   — Ты моему слову веришь?
   — Всегда.
   — Ну, тогда поверь, что конкретики у меня никакой нет. Считай, что я опережаю события. В воздухе, Васенька, носится что-то этакое. Никто ничего не знает конкретно, но, как бы поточнее выразиться... Считай, что с одной из сторон горизонта наползает тучка, и ты ее не видишь, а другие уже усмотрели экстрасенсорным, скажем, методом... В общем, если понадобится помощь, я всегда готов.
   Смолин смотрел на него задумчиво и пытливо — безукоризненно прямая спина, стать и осанка английского лорда, ястребиное лицо, почти не тронутое морщинами, волосы совершенно седые, но брови черные: действительно, шевалье, хозяин замка, способный в свои годы взять в каждую руку по шпаге и выйти против дюжины разбойничков... Знай он что-то, обязательно сказал бы. Приходится верить, что в воздухе и в самом деле «что-то такое носится» — но вот лично он и представления не имеет, где собака зарыта, при том, что и сам не раз шестым чувством видел тучку до того, как она черным грузным пятном обозначится на горизонте... Ничего пока что не случилось, подпадающего под понятие «серьезной угрозы»!
   — Ну что я могу поделать, — задумчиво сказал Смолин. — Если привык отбиваться в одиночку — и до сих пор это, между прочим, себя
   оправдывало... Давай не будем. Есть другая тема. Ты по специфике занятий и с театрами повязан... Не помнишь, часом, такую фамилию — Бессмертных? Отчего-то она у меня по размышлении ассоциируется как раз с театром. Я в них не ходок, но аналогии, точно с театром...
   — Бессмертных... Манолис Андреевич?
   — Представления не имею, — сказал Смолин. — Живет он на Чехова, двадцать восемь, это-то я точно знаю...
   — Тогда это действительно Манолис. Из Театра оперетты. Зачем он тебе?
   — Есть к нему дело, — сказал Смолин осторожно. Легкая гримаса на лице Шевалье его не воодушевила. — Знаете, из той категории, когда мимо данного конкретного человечка никак не пройти. Если все пройдет гладко, выгода будет нешуточная и мне, и ему, так что хотелось бы предварительно разузнать что-то...
   Шевалье поднял аристократические брови:
   — Неужели Манолис может оказаться деловым партнером? У человека наподобие тебя? Я, понятно, не подвергаю сомнению твою репутацию, наоборот, выражаю легкое удивление — ты человек насквозь деловой, а вот его я бы так не назвал... Его отца, Андрея Бессмертного, я хорошо знал. А отпрыск получился... не идущий ни в какое сравнение. Препустой человечишка.
   — А откуда такое странное имя?
   — Ты что, все забыл?
   — А что я должен помнить? — искренне изумился Смолин.
   — Был некогда Манолис Глезос. Греческий коммунист.
   — А... — покривился Смолин. — Из этих... зарубежных друзей?
   — Ирония и насмешка тут совершенно неуместны, — сухо сказал Шевалье. — Глезос, между прочим, в сорок первом году, будучи в возрасте девятнадцати лет, ночью содрал с Акрополя нацистский флаг. Стоит уважать?
   — Пожалуй...
   — В пятидесятые, в шестидесятые революционеры были настоящие, — сказал Шевалье убежденно. — По моему глубокому убеждению, они вызывали искреннюю симпатию и, можешь со мной не соглашаться, были людьми, не лишенными некоторого благородства: Глезос, Лумумба, кубинцы... Это потом, в семидесятые, толпой повалили дерганые террористы... Короче говоря, Манолис — наш, шантарский — родился в шестьдесят втором, а в тот год Глезоса как раз выпустили из тюрьмы. Андрюша Бессмертных был человеком идейным... Значит, Манолис Андреевич... Театр оперетты, как я только что говорил. Вообще-то подпадает под понятие «ведущий актер» — но, по моему сугубому убеждению, исключительно оттого, что этот храмчик культуры особыми талантам не блещет. Фактура наличествует — и не более того... Да, пикантная подробность: он в свое время получил кличку Везунчик из-за того, что попал в пионерский драмкружок... под названием «Балаганчик».
   — Так-так-так... — сказал Смолин, оскла-бясь. — Уж не в те ли времена...
   — Ну да.
   — Где ж тут везение? — хмыкнул Смолин.
   Знаменитая была история для семьдесят второго года— ни малейшей огласки, разумеется, не получившая, но прекрасно известная всему городу. Год спустя, когда Смолин вернулся из армии, о ней еще говорили. Жили-были три обормота — глава областного отдела культуры, собкор «Пионерской правды» и режиссер одного из шантарских театров, бескорыстнейшим образом, на общественных началах возглавлявший при Доме пионеров означенный драмкружок. Балаганчик, действительно, был еще тот — поскольку эта троица, как выяснилось, пионеров обучала отнюдь не основам сценического мастерства. Лет несколько все было шито-крыто, а потом кто-то из озабоченных товарищей напоролся на сына военкома — мальчишка для десяти лет был крепенький, натасканный папой в самбо, а главное, идейный. Сообразив что к чему, он врезал распаленному педофилу по тому месту, которое ему продемонстрировали, рассказал все отцу, а тот, сыпля отборным казарменным матом, подался в обком...
   Нехорошую историю, конечно, держали в величайшей тайне. Завотделом с помощью партийных товарищей отделался испугом и микроинфарктом, хитрющий режиссер с помощью знакомых отсиделся в психушке, пока не угасли страсти, отдуваться пришлось одному собкору, отправившемуся на зону опять-таки без всякой огласки...
   Шевалье невозмутимо сказал:
   — Везение тут в том, что Манолис в драмкружок поступил аккурат за пару дней до скандала и потому избежал на свою попу приключений...
   — Пожалуй, и впрямь везение... — согласился Смолин. — Значит, актер...
   — Дрянноватый. Но самомнения и апломба — хоть отбавляй. Женат в четвертый раз, по отработанной методике: очаровывает очередную смазливую юную дурочку из молодого театрального пополнения, а лет через несколько от нее отделывается. Несколько раз пытался зацепиться в столице, но никого не заинтересовал — говорю тебе, одна фактура... В жизни бы не подумал, что у тебя могут с ним быть какие-то дела.
   — По-всякому поворачивается, бывает... — сказал Смолин. — Расскажу как-нибудь, история не особо потаенная, но пока что из суеверия не будем углубляться в детали... — он поднялся. — Пора мне, да и у тебя наверняка дел куча...
   — Если понадобится помощь...
   — Мне она пока что в жизни не понадобилась, — сказал Смолин без всякой бравады, просто констатируя факт. — Ты ж знаешь мои принципы на этот счет. Помощь — это то, к чему прибегаешь, когда не можешь справиться сам. Пока что — тьфу-тьфу, таких ситуаций не бывало...