Страница:
А ржавая тварь успела лишь попытаться шагнуть к мечу. Потому что подкравшийся Остроух, надсадно хекнув, с размаху обеих рук и всего своего не такого уж тщедушного тела хряснул колуном по обросшей шерстеподобным волосом потворьей макушке.
Любая другая голова, будь она хоть из целого дубового пня вытесана, так и брызнула б. А в эту тяжкое железо вошло, как в мокрую глину: безо всякого толку и накрепко. С гадючьим шипением ржавая тварь крутнулась на месте, оборачиваясь лицом к Остроуху. Тот на какой-то осколок мига опоздал выпустить рукоять топора и от рывка потворы упал на колени. Длиннопалая рука скогтила Корочунова выученика за волосы, протащила по полу и сунула лицом в самый очажный жар. Трескуче полыхнули льняные кучери, отчаянный вопль взметнул с раскаленных углей тучу пепла и жгучих искр…
В следующий миг ржавый безглазый напастьник оставил свою жертву и шустро отпрыгнул — стремительный взблеск меча успел лишь безвредно мелькнуть у вражьего горла.
С поразительным проворством чудище метнулось к двери (кажется, даже не развернувшись к ней передом), всем телом грянулось о крепкую тесовую створку и, вышибив ее, исчезло во тьме.
Как было — с засевшим в черепе колуном. «Ведь даже если просто так приторочить к голове этакую тяжесть — и то бы кто другой не больно распрыгался…» — шмыгнувшая задворками сознания полоумная мысль показалась Кудеславу такой забавной, что он, выронив меч, захохотал, утирая лицо трясущимися ладонями.
Истошно, по-звериному, завывал выкатившийся из огня Остроух, рыдал насмерть перепуганный мальчонка, натужно стонал волхв, полусвесившись со стола — кажется, сомлел старик, не выдержал самим же им на собственные плечи взваленного напряженья…
А Кудеслав Мечник все корчился-трясся от безудержного развеселого хохота, сознавая, что кажет себя чем-то средним между круглым дурнем и сволочью.
От резких движений волхва прижимавшийся к нему мальчишка заволновался было, настороженно завертел всклокоченной головенкой, однако вскоре успокоился, крепче прежнего вжался в бок старика и снова закляк. Мечник помогал Любославе.
Кричать Остроух давно уже перестал. Однако все то время, пока доброхотная целительница отирала с его вздувшегося лица кровяные сгустки да накладывала на огромные волдыри кашицу из жеваных ведовских трав — все это время немалой Кудеславовой силы едва хватало, чтобы удерживать корчащегося, извивающегося парня в относительной неподвижности.
Потом женщина принялась плавно водить руками над безобразной личиной, в которую превратилось Остроухово лицо, зашептала что-то неразборчивое, доброе, убаюкивающее, и выученик хранильника обмяк, задышал ровнее.
— Можешь отпустить, — тихонько выдохнула Любослава, продолжая гладить изувеченное лицо парня тенями своих растопыренных пальцев. — До завтрашнего вечера не проснется.
Кудеслав осторожно выпустил Остроуховы костлявые плечи и встал.
Подобрал с пола меч, оглядел искристое лезвие, смахнул рукавом видимые лишь очень придирчивому взгляду пылинки.
Потом, вздохнув пару раз да пройдясь туда-сюда, подсел к волхву — так чтобы не выпускать из виду кое-как прилаженные на место обломки двери.
— Повезло ему, — негромко сказал вятич в ответ на хмурый вопросительный взгляд Корочуна. — Очи целы, не выжжены. А что обезображен, так то и есть для храбреца наикрасивейшая краса — шрамы-то… А он ведь — слышь? — храбрец у тебя…
Волхв ткнулся в грудь подбородком — то ли кивнул, то ли не осталось у него сил, даже чтоб голову держать прямо.
Мечник снова вздохнул, легонько передвинул пристроенное на коленях оружие и спросил, обращаясь вроде и не к волхву, а к своему увечному отражению в светлом клинке:
— Что это было?
Хранильник не успел ответить. Вместо него впервые заговорил связными словами малец:
— Так выворотень же! — Он судорожно сглотнул и вопросительно уставился в сумрачное стариково лицо. — Разве же нет?
— Нет, — буркнул старик и вдруг закричал тонко и дребезжаще: — Почем мне знать?! С чего вы вообразили, будто я ведаю каждую нездешнюю тварь по внешности, прозванью да сути?! Волкам бы вас на заедку с вашими такими расспросами!
Он успокоился так же быстро, как и взъярился, заговорил тихо, устало, путано:
— Выворотни… Куда им до этого! Верьте слову — нынче оно не проявило и десятой доли своей истинной силы. Небось давно уж тут вертелось, разнюхивало, высматривало, а я, будто мерин в стойле, ушами дрыгал. Ох, чую, не видать тебе вживе твоего коня, а мне Сивку да коз… Псы еще с той ночи запропали, а я, дурень пустоголовый, тешусь: «Волки, небось»… И Жеженю про волков… Видать, ОНО исподволь навевало дурную беспечность, а я, как мерин — ушами… Нешто тяжко было додуматься, что выворотни пришли не сами, что их кто-то привел?! Воистину нет ничего хуже дурости, а старческая дурость хуже всякой иной… И Жеженя спровадил одного-одинешенького… Ведь на верную погибель спровадил его, бедолагу, — с легким сердцем, с прибауточками сгубил парня вовсе зазря…
Не понявший, да и не стремившийся понять стариковские причитания, Кудеслав опять шевельнул меч, вздохнул:
— Что уж теперь-то изводить себя? Я, к примеру, тоже не ахти как себя показал. Сидел полено поленом да таращился, словно карась на наживку… А спохватись я сразу, так и Остроух бы целым остался…
— То моя вина, — сказала успевшая присесть за их спинами Любослава (малец тут же отлепился от Корочуна и прытко перекатился к ней). — С этакой-то гулей на темени иной-другой вовсе бы не годился ни на что путное. И вот ведь завсегда так оборачивается: хочу добра, а выходит какая-нибудь зловредность…
Она всхлипнула, и сынишка (или кто он там ей?) немедленно зашмыгал носом.
— Ну, будет вам! — Корочун, похоже, вновь сделался прежним (или весьма умело прикинулся таковым). — Ишь, завели! Теперь осталось мне тебя, Любославушка, пожалеть-утешить, и выйдет полная круговая… Ладно уж, не убивайтесь. Все и всеми сотворенные дурости — то вина нашего недавнего гостюшки. Наслание. А может, и не его одного; может, и кто посильней нынче припожаловал на Здешний Берег. Так что единственным доподлинным виноватцем опять же получаюсь я: прошлепал… Ну вот, все-таки не убереглись мы от круговой. Давай, мил-друг Вятич, — твой черед выдумывать утешенья.
Выдумывать утешения Кудеслав не стал (по его разумению, нужда в них уже отпала). Однако просто так сидеть да помалкивать ему не хотелось.
— Скажи… — он примолк на миг, утирая заслезившиеся от дыма глаза. — Скажи, а с чего тебе взбрело подманывать эту безглазую образину моим мечом? На что он ей сдался?
Волхв шибко заскребся пальцами обеих рук где-то под бородою, и от того речь его сперва была прерывиста и невнятна:
— Видишь ли… Мне было примерещилось… Да потом вроде и подкрепилось… Ну, увиденным… Я ведь не знал, кто такой увивается вокруг нашего обиталища. Сперва тоже думал, что это выворотень. А надобно тебе знать, что людодлаки и прочие, которые с Нездешнего Берега, нашим оружьем неубиваемы: оно в них либо не идет вовсе, либо, если уж встряло, не выдергивается назад; им же от всего того никакого вреда. Ну, ты сам видел.
Да, Кудеслав видел. И не только нынче. В давнем сне, который, похоже, был отнюдь не сном и не пустой обморочною марой, вызванной тяжким ушибом… Да, в том самом невесть чем, впервые показавшем Мечнику бескрайнюю щель меж земной и небесной хмуростью, пришлось ему рубиться на мечах с Волком, сыном и воеводой старейшины над старейшинами всех родов-племен Вяткова корня. И вроде бы Кудеславов клинок (не нынешний, а прежний, скандийский) пробил Волку грудь, а Волк спокойнехонько повернулся, вырвав рукоять из Мечниковой руки, и ушел, унеся вонзившееся оружье в себе. И сказал уходя: «Если ты думаешь, что победил, значит, победили тебя». И еще: «Клинок хазарский звенел о клинок урманский. А руки чьи?» В самом деле, чьи руки держали кривой хазарский меч в том видении? У чьего пояса болтался он наяву? Неужели Волк?.. Но ведь он был на вид вполне человек! Впрочем, в другом сне Волк пригрезился не человеком, а человекоподобной потворой с пылающими угольями вместо глаз. И такой же потворой являлся с ним оплеч волхв Белоконь…
А Корочун продолжал, задумчиво глядя в низкий сонный огонь:
— От их оружья на Здешнем Берегу тоже невеликий прок. Вот мне и показалось, что эта тварь соблазнится… Главное же ты и сам уже понял: ОНО боится твоего меча в твоих руках. Оттого и хотелось (да и нынче хочется, небось, пуще прежнего) недавнему нашему гостюшке твой меч прибрать… Ну или поотрывать тебе руки — уж как повезет.
— А почему боится? — спросил Кудеслав. — Ты же говоришь, что здешние клинки их не берут!
Корочун хмыкнул:
— Клинок клинку рознь. Надобно еще учесть, кто его ковал, из чего да каких помыслов ради. И кто им владеет — тоже не последнее дело. В любой вещи живет по частице души от сотворителя и от хозяина. Хозяин же этого меча… это то есть ты, человече… сам мне открыл навязчивыми своими мысленными воспоминаньями, что иные из нездешних потвор давненько жалуют его, хозяина-то, пристальным интересом. А кователь, сотворивший твой клинок, куда значительнее даже тебя. Я о нем уж знаю разные разности, а теперь, кой чего еще подглядев… Да прекрати ты бормотать эту бессмыслицу! — прикрикнул он вдруг. — Нет у меня нынче времени на такое роскошество, как выспрашивание словами!
Волхв несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь, заговорил вновь:
— Уже давно я слыхал, что где-то в ваших краях живет воздвижитель и хранильник потаенного капища Озима и Сумерлы. И будто бы тот кудесник настолько угоден обоим Любовникам-Из-Глыби-Земной, что они дозволили ему превзойти в ковательском умельчестве даже пещерных полулюдей — железных волотов. Те слухи казались мне небылью. Чтоб Озим и Сумерла предпочли волотам живого человека, который ко всему еще и рудокоп, посягатель на подземные достоянья! Ан однажды выпал случай увериться: многое из доходившего до моих ушей — правда. Теперь же вот рядом со мной сидит человек, не ведовским зреньем, а собственными глазами видевший Звана Огнелюба в лицо. Сидит, пыхтит да тужится прятать от меня свои знания-вспоминанья. Будто я человеку этому лютый ворог и будто докапываюсь до его знаний не ради ответа на его же вопрос!
Кудеслав медленно осознавал услышанное.
— Озим и Сумерла… Вот оно, значит, что… Ай да Зван! То-то у нас о кузнечной слободе всякие жути рассказывали! Чуяли, значит, стон да не знали, откуда он… Глуздырь вон, к примеру, любыми богами божился, будто средь ясна дня видал, как по рудному болоту две человеческие железные половинки ползали — каждая о полголовы, об одной руке да об одной ноге… А потом половинки эти слепились вместе, встали на две ноги да и кинулись прочь быстрей зайца поскакучего…
— Брехал твой Глуздырь, — пренебрежительно отмахнулся Корочун. — Это же выдумать такое, что и наголову не налазит! Две половинки… Чтобы волоты днем вылезли на открытое место и еще подпустили к себе человека?..
«А ведь Зван затеял работать этот меч аж с запрошлой осени, — думал меж тем вятич. — Выходит, Огнелюб наперед знал, что надобен будет меч, который в твоих руках окажется страшен для нездешней силы. И где подобный меч да твои руки понадобятся — это Огнелюб, что ли, тоже знал? Однако же на клинке Векша распознала знаки-заклятия на добрый путь туда И ОБРАТНО. Это как? Совершишь предначертанное — и восвояси?..»
Крутились, вертелись в Кудеславовой голове подобные мысли, как осенним ветреным днем крутятся-мельтешат меж чащобных стволов облетающие вялые листья… И не оставляло, донимало, тревожило вятича навязчивое чувство, будто сквозь суетное это мелькание никак не может пробиться некая очень важная догадка, связанная со Звановым умением предугадывать наперед и с какими-то давешними словами старого Корочуна. Ведь бывает же: кажется, рядом совсем, вот-вот догонишь, но чем настойчивей пытаешься думать о главном, тем настойчивее лезет в голову уже понятое и, значит, ненужное…
От досады Мечник вдруг спросил первое, что пришло ему в голову:
— Слышь… А о Белоконе, волхве-хранильнике нашего Светловидова капища, о нем ты ничего не слыхал?
Корочун как-то странно дернул плечом, буркнул:
— О вашей глухомани здесь редко вспоминают, но уж коли вспомянут — чего не наслушаешься!
На том старец и смолк. Что называется, ни щуке подмышку, ни зайцу на рога. Впрочем, каков вопрос, таков и ответ.
Несколько мгновений молчали. Натужно стонал во сне Остроух, гулко вздыхали мальчишка и Любослава — то враз, то по очереди, гудели, потрескивали, посвистывали в очаге переливающиеся по угольям несуетные огни…
Наконец Корочун дернул себя за бороду и молвил:
— Ну, будет нам. Говорено-переговорено, рассвет уж близок… А нынче не такие дела идут, чтобы развеивать время по ветру, будто полову. — Старик запнулся, а когда заговорил вновь, голос его напрочь утратил бодрую решительность. — Ведь кто знает, как оно дальше-то… Небось уж и поздно пытаться поворотить дело к добру, но сидеть сиднем, бездеятельно… Может, Жеженя еще удастся спасти? Может, еще удастся спасти все? А? — Он вдруг метнулся взглядом к Мечнику, оборотился к Любославе — словно дите, надеющееся, что мудрецы взрослые сей же миг обнадежат, утешат: да, мол, еще ничего не поздно, и все обязательно сложится хорошо.
Сызнова, что ли, для забавы либо ради какой-то одному ему известной надобности дряхлый мудрец решил прикинуться дурачком? Или аж так из-за Жеженя этого мучается, которого якобы на погибель услал?
Конечно, утешать да обнадеживать готового, кажется, даже всплакнуть волхва никто не стал.
Любослава — та вообще волчицей на него вызверилась:
— До крепкого света никуда не пущу! Хоть ты со мной бейся, хоть что, а не пущу ночью! Да и по светлу…
А Мечник неожиданно изловил так долго ускользавшую важную догадку за скользкий да короткий хвостишко.
— Слышь, — от нетерпения Кудеслав даже подтолкнул волхва, что в другое время и хранильнику, и самому же толкателю показалось бы непростительной дерзостью. — Слышь… А ты сам разве не умеешь… Ну, как ты же и говорил давеча — быстрей течения Время-реки плавать? Зван-то наверняка такое умение превзошел, оттого частенько и дознается про все наперед… А ты? Вот бы сплавал в грядущее да высмотрел, что там к чему. А то заладил: «Кто знает… может, так, а может, не так…»
Мечник осекся, потому что внезапно осознал, как смотрит на него волхв: в стариковом взгляде сквозила чуть насмешливая добрая жалость. Растерянно оглянувшись, Кудеслав обнаружил, что Любослава и ее недомерок смеют глядеть на него точно так же.
А хранильник заговорил:
— Что до Звана, то ты, мил-человече, не в глаз, а в бровь угодил. Зван, я думаю, попросту несоизмеримо больше обычного человека знает о том, что творится в мире. А потому умеет ПРЕДУГАДЫВАТЬ. И наверняка ему, Звану, ведомо о неполезности заглядывания хоть в дальнее, хоть в самое что ни на есть ближнее грядущее. Да, да, да! — повысил Корочун голос, заметив, что вятич собрался заспорить. — Ну, вообрази: пускай ты будто бы узнаешь, когда и какая приключится беда с разлюбезной твоею Векшей… Да не бойся! Говорю же: «будто»… Да… Ты же наизнанку вывернешься, дабы упасти, оберечь. Но время — оно коварная речка. Бросишь в него малый камень, и оно вмиг понанесет на тот камушек песку да плавнику, запрудит само себя, выпетляет из старого русла, польется по новому… Скажешь: «И хорошо!» — так? Зря скажешь. Всякое действие вызывает несметное множество последствий, угадать все из которых не в силах ни один человек. И, тщась отвратить предначертанное, ты, скорей всего, наворотишь такого, по сравнению с чем отвращенное покажется сущей безделицей.
Чем дольше слушал все это Кудеслав, тем сильнее проступало на его лице неудовольствие.
— Так что же, — наконец не выдержал он, — по-твоему выходит, будто нужно-таки просто сидеть сиднем, дожидаючись, как все само собой сложится-обернется?
Волхв тоже скривился.
— Ничегошеньки ты, друже, не сумел понять. Или я не сумел объяснить толком? Ладно… — Старик прищурился. — Для краткости скажем так: пытаться как-либо переменить грядущее может лишь тот, кто его не ведает. Тот же, кто исхитрится дознаться о грядущем НАВЕРНЯКА, именно и должен сиднем сидеть. А поскольку редко кто из таких, дознавшихся, будет способен усидеть этим самым распроклятым сиднем, то и нечего совать нос, куда не след. Теперь понял?
— Нет, — упрямо сказал Мечник. — Не понял. Зачем же вы, волхвы, предсказываете людям судьбу? Ежели знанье грядущего аж этак опасно…
— Знанье знанию рознь, — перебил его волхв. — Дозволительно предсказывать то, чего уж никак не избегнуть, либо то, что можно угадать наперед безо всякого кудесного предсказанья (неурожай, к примеру), либо то, во что попросту откажутся верить… Да… А вот раскрыть человеку отмеренный ему жизненный срок — означает содеять тому человеку зло. Или еще… Ответь: почему иные прорицания не сбываются?
— Прорицатели неумелы, — пожал плечами Кудеслав.
— Не без того, — охотно согласился хранильник. — Несть средь нас числа и неумелым, и недобрым совестью — всяким таким, которые худо соразмеряют, кому какое знанье можно доверить. Подумать тошно, сколько человеков до смертного одра просидело под яблоньками с раззявленными ртами, дожидаючись обещанной вкусноты! Кабы таких вот не обнадеживали, они бы, поди, натрясли себе с тех яблонек сколь душе угодно… — Старик гулко и протяжно вздохнул, мельком оглянулся на Остроуха. — Хорошо хоть, что отдаленное грядущее, знанье коего могло бы — именно «могло» и именно «бы»! — привести к поистине ужасающим бедствиям… вот оно-то на самом деле непознаваемо. И не потому, что отдаленное будущее труднодоступно. Наоборот, заглянуть за сотни лет куда проще, нежели за десятки дней. Да, заглянуть-то легко, но вот высмотреть в увиденном ответ на хоть самый простой вопрос, насущный для ныне живущих… Это никому не по силам. На том и хвала богам.
— Ну уж, будто бы! — со злым недоверием протянул Кудеслав (разглагольствования хранильника уже допекли его до мозга костей).
И не только разглагольствования.
Конечно, Мечник превосходнейшим образом понимал: страшный напастьник вряд ли оставил их совсем уж в покое, а потому Любослава права — до света соваться наружу глупо… Однако же понимание пониманием, а смириться с вынужденным бездельем вятичу было трудно. Не сказать, что он проникся уже страхом за судьбу аж всего мира. Но воплощенная жуть бродила теперь где-то там, снаружи, между ним и беззащитной Векшей.
Если ржавое чудище поймет, как можно подломить под себя Мечника Кудеслава… Если оно догадается, что на единственный Векшин крик можно купить Мечникову волю, отвагу, самую жизнь…
С яростным рыком вятич затряс головой, словно бы хотел вытрясти из нее страшные мысли. Нельзя, ни за что нельзя допускать такое на ум, в котором умеет копаться ворог… Но что же делать, что, что? Безоглядно кидаться в подвластную нездешним силам ночную темень нельзя; ожидание становится пыткой; и уж всем мукам мука — праздно внимать спокойным речам о бессилии (к чему бы там ни относились эти самые речи).
Может быть, волхв, умеющий слышать чужие мысли, сумеет прямо вот сей же миг как-нибудь упредить Векшу о возможной угрозе?
— Нет, — от внезапности этого ответа на незаданный вопрос Кудеслав, вздрогнув, чуть не поранился лежащим на коленях мечом.
А волхв поспешил объяснить свой отказ.
— Могу, но не стану, — торопливо сказал он. — Если я выкрикну мысль так громко, чтобы Векша услыхала на подобном удалении, тот, нездешний, подавно услышит. Коли он еще сам не додумался, так не к чему его научать, а коли додумался, то упреждать Векшу поздно. И будет об этом, слышишь?! Пока он не услыхал… если уже не услыхал. Ужели я должен втолковывать тебе, ломаному да тертому ратоборцу, что при иных делах благо лишь в недеянии?!
— Ну уж, будто! — Мечник вновь скривился, не шибко приязненно косясь на старика. — Всегда можно найти, что бы такое свершить для чужой и собственной пользы. А «благо в недеянии» — это для… — он хотел было сказать «для боязливых», но вовремя спохватился, что выйдет уж чересчур обидно. — Для слишком осторожных. И для… для…
— Ленивых, — услужливо подсказал волхв, зыркнув на Кудеслава с неприкрытой насмешкой.
— Да, и ленивых! — вятич раздраженно повысил голос. — Поучать про «невозможно высмотреть ни единого ответа» куда бесхлопотней, чем взять да попробовать. А вдруг…
— Вдруг только горшки трескаются, — как-то уж очень ласково сказал хранильник. — Ну ладно, считай, что устыдил ты боязливого да ленивого дедку: попробуем. Занятье-то впрямь не шибко морочливое, и все едино нужно чем-нибудь утрудить себя до пробуждения Хорса-Светотворителя. Этак вот в безделии маяться — того и гляди поцапаемся. А нездешним того и надобно. Только… — Старец внезапно подхватился с пола, едва ли не бегом кинулся к одному из стоящих под стенами ларей и, с натугой отворив увесистую крышку, по пояс свесился в темную нутрь. — Только пробовать стану не я. — Голос волхва доносился из лубяных недр глухо и как-то задушенно, обтянувшиеся рубашечным полотном старческие лопатки ходили ходуном — Корочун что-то с натугою передвигал там, в ларе. — Уж коли ты, человече, не хочешь брать на веру мои слова, так сам и засматривай в грядущее-то.
Хранильник выпрямился, обернулся к заинтересованно следящему за ним Кудеславу. В старческих руках железно блеснула затейливая штуковина: вроде небольшой мелковатой чаши на трех изогнутых ножках-опорах. И еще хранильник выдостал из ларя тугой полотняный мешочек, совершенно невесомый на вид.
— Я так разумею, — заговорил Корочун, возвращаясь к очагу, — что ты желаешь вызнать, одолеет ли нас нездешняя сила. Да?
Мечник дернул стриженой своею бородкой. Этакое замысловатое получилось движение — и за согласие можно было его принять, и за не шибко решительное отрицанье.
Волхв ехидно вызмеил снежную белизну усов.
— Вот, значит, как… — Он опустился на колени и принялся устанавливать ногастую чашу среди меркнущих очажных углей. — Стало быть, так и не уверовал ни в единое мое словцо? И прямо, в глаза, признаться о том не хочешь… Ну-ну… Спасибо, хоть не пробуешь сокрыть свои помыслы за бессмысленными песнопеньями, как проделывал давеча…
Мечнику и впрямь хотелось дознаться не лишь о том, чьим выйдет верх в схватке с нездешними. Буде пришлые превозмогут и навяжут-таки Здешнему Берегу свой лад-порядок — окажется ли это бедствием, как то предвозвещает старик? Пускай даже волхв не обманщик, но ошибиться-то может и наимудрейший…
А волхв, осторожно потряхивая развязанную горловинку крохотного мешка, сыпал в пристроенную на угольях жаровню нечто вроде серого песка. Сыпал и бормотал рассеянно:
— Суть творимого ведовства я тебе разъяснять не стану — то не твоего ума дело. Что нездешние попользуются твоим отсутствием да снова вломятся (покуда ты, значит, будешь витать во грядущем) — того не опасайся. В грядущее лишь твоя душа улетит, как это случается при вещих видениях. И возвернется она в тот самый миг, из коего выпорхнет для своих ведовских странствий. Не понял, что ли? Ну и пес с тобой. Любослава! Заснула? Принеси ТО.
Любослава поковырялась то ли прямо в стене, то ли (что верней) в конопаченной мхом щели меж срубными бревнами, достала что-то, показавшееся Мечнику ремешком, отправилась назад. Взъерошенный голоногий малец все это время висел на бабьем подоле как пришитый.
— На! — Корочунова нелюбезно ткнула принесенное в протянутую навстречу ей старческую ладонь и отошла к мающемуся на груде мехов Остроуху. Малец вновь поволокся следом.
Уже склонившись над изувеченным хранильниковым выучеником, Любослава сказала:
— Я чаю, хозяин, ты глупое затеваешь. Остроух нынче сам себе не подмога, а уж нам — подавно. Считай четверти нашей нету, коли не больше…
— Куда ему до четверти! — откликнулся старик, косясь через вздернутое плечо (ни дать ни взять — белый облезлый ворон, собравшийся под крылом поискаться). — Четверть — то ты. А Остроух покуда еле тянет на осьмую частицу. Так что мы и с тобою вдвоем осилим, и даже без особенного устатку. И без дитятюшки. Ну его, перепуганного: пользы неполная шапка и в придачу вреда охапка…
— Ишь ты, сказанул! — вдруг мрачно просипел малец, еще крепче притискиваясь к Любославиным ногам. — Охапка… Сам ты с перепугом… У-у…
Хранильник будто и не слыхал этой ошеломляющей дерзости. Он рассматривал принесенное женщиной. Оказалось оно действительно ремешком изрядной длины с какой-то подвеской — качаясь, та взблескивала тускло, будто старая медь.
Мечник, впрочем, не особо приглядывался к волхвовской штуковине. Куда сильней, чем хранильникова забавка, его занимали нелепые разговоры волхва с домочадцами. Что Любослава с Остроухом хозяину своему частенько дерзят, к тому Кудеслав уже привык. Но чтобы и сопля тонконогая туда же… И почему могучий кудесник, не единожды помянув простоту затеваемого ведовства, намеревается творить его не сам-один, а с помощью какой-то бабенки? Да что бабенка — в иное время Корочун бы наверняка не побрезговал и подмогой мальца-беспорточника! Что же это за волхв такой?!
Любая другая голова, будь она хоть из целого дубового пня вытесана, так и брызнула б. А в эту тяжкое железо вошло, как в мокрую глину: безо всякого толку и накрепко. С гадючьим шипением ржавая тварь крутнулась на месте, оборачиваясь лицом к Остроуху. Тот на какой-то осколок мига опоздал выпустить рукоять топора и от рывка потворы упал на колени. Длиннопалая рука скогтила Корочунова выученика за волосы, протащила по полу и сунула лицом в самый очажный жар. Трескуче полыхнули льняные кучери, отчаянный вопль взметнул с раскаленных углей тучу пепла и жгучих искр…
В следующий миг ржавый безглазый напастьник оставил свою жертву и шустро отпрыгнул — стремительный взблеск меча успел лишь безвредно мелькнуть у вражьего горла.
С поразительным проворством чудище метнулось к двери (кажется, даже не развернувшись к ней передом), всем телом грянулось о крепкую тесовую створку и, вышибив ее, исчезло во тьме.
Как было — с засевшим в черепе колуном. «Ведь даже если просто так приторочить к голове этакую тяжесть — и то бы кто другой не больно распрыгался…» — шмыгнувшая задворками сознания полоумная мысль показалась Кудеславу такой забавной, что он, выронив меч, захохотал, утирая лицо трясущимися ладонями.
Истошно, по-звериному, завывал выкатившийся из огня Остроух, рыдал насмерть перепуганный мальчонка, натужно стонал волхв, полусвесившись со стола — кажется, сомлел старик, не выдержал самим же им на собственные плечи взваленного напряженья…
А Кудеслав Мечник все корчился-трясся от безудержного развеселого хохота, сознавая, что кажет себя чем-то средним между круглым дурнем и сволочью.
* * *
Чадно и смрадно дотлевал на угольях ошметок нездешней плоти. Ссутулившийся близ очага волхв все толкал-пошевеливал этот почернелый комок хворостиной (ни дать ни взять мирный, утомленный дневными хозяйственными трудами старец решил среди ночи яблочком печеным утробу побаловать). В конце концов, дождавшись нужного мига, Корочун хлестким ударом разбил свою жуткую запеканку и выгреб на холодное место чуть обгорелый, но в общем сохранившийся целым клык-оберег.От резких движений волхва прижимавшийся к нему мальчишка заволновался было, настороженно завертел всклокоченной головенкой, однако вскоре успокоился, крепче прежнего вжался в бок старика и снова закляк. Мечник помогал Любославе.
Кричать Остроух давно уже перестал. Однако все то время, пока доброхотная целительница отирала с его вздувшегося лица кровяные сгустки да накладывала на огромные волдыри кашицу из жеваных ведовских трав — все это время немалой Кудеславовой силы едва хватало, чтобы удерживать корчащегося, извивающегося парня в относительной неподвижности.
Потом женщина принялась плавно водить руками над безобразной личиной, в которую превратилось Остроухово лицо, зашептала что-то неразборчивое, доброе, убаюкивающее, и выученик хранильника обмяк, задышал ровнее.
— Можешь отпустить, — тихонько выдохнула Любослава, продолжая гладить изувеченное лицо парня тенями своих растопыренных пальцев. — До завтрашнего вечера не проснется.
Кудеслав осторожно выпустил Остроуховы костлявые плечи и встал.
Подобрал с пола меч, оглядел искристое лезвие, смахнул рукавом видимые лишь очень придирчивому взгляду пылинки.
Потом, вздохнув пару раз да пройдясь туда-сюда, подсел к волхву — так чтобы не выпускать из виду кое-как прилаженные на место обломки двери.
— Повезло ему, — негромко сказал вятич в ответ на хмурый вопросительный взгляд Корочуна. — Очи целы, не выжжены. А что обезображен, так то и есть для храбреца наикрасивейшая краса — шрамы-то… А он ведь — слышь? — храбрец у тебя…
Волхв ткнулся в грудь подбородком — то ли кивнул, то ли не осталось у него сил, даже чтоб голову держать прямо.
Мечник снова вздохнул, легонько передвинул пристроенное на коленях оружие и спросил, обращаясь вроде и не к волхву, а к своему увечному отражению в светлом клинке:
— Что это было?
Хранильник не успел ответить. Вместо него впервые заговорил связными словами малец:
— Так выворотень же! — Он судорожно сглотнул и вопросительно уставился в сумрачное стариково лицо. — Разве же нет?
— Нет, — буркнул старик и вдруг закричал тонко и дребезжаще: — Почем мне знать?! С чего вы вообразили, будто я ведаю каждую нездешнюю тварь по внешности, прозванью да сути?! Волкам бы вас на заедку с вашими такими расспросами!
Он успокоился так же быстро, как и взъярился, заговорил тихо, устало, путано:
— Выворотни… Куда им до этого! Верьте слову — нынче оно не проявило и десятой доли своей истинной силы. Небось давно уж тут вертелось, разнюхивало, высматривало, а я, будто мерин в стойле, ушами дрыгал. Ох, чую, не видать тебе вживе твоего коня, а мне Сивку да коз… Псы еще с той ночи запропали, а я, дурень пустоголовый, тешусь: «Волки, небось»… И Жеженю про волков… Видать, ОНО исподволь навевало дурную беспечность, а я, как мерин — ушами… Нешто тяжко было додуматься, что выворотни пришли не сами, что их кто-то привел?! Воистину нет ничего хуже дурости, а старческая дурость хуже всякой иной… И Жеженя спровадил одного-одинешенького… Ведь на верную погибель спровадил его, бедолагу, — с легким сердцем, с прибауточками сгубил парня вовсе зазря…
Не понявший, да и не стремившийся понять стариковские причитания, Кудеслав опять шевельнул меч, вздохнул:
— Что уж теперь-то изводить себя? Я, к примеру, тоже не ахти как себя показал. Сидел полено поленом да таращился, словно карась на наживку… А спохватись я сразу, так и Остроух бы целым остался…
— То моя вина, — сказала успевшая присесть за их спинами Любослава (малец тут же отлепился от Корочуна и прытко перекатился к ней). — С этакой-то гулей на темени иной-другой вовсе бы не годился ни на что путное. И вот ведь завсегда так оборачивается: хочу добра, а выходит какая-нибудь зловредность…
Она всхлипнула, и сынишка (или кто он там ей?) немедленно зашмыгал носом.
— Ну, будет вам! — Корочун, похоже, вновь сделался прежним (или весьма умело прикинулся таковым). — Ишь, завели! Теперь осталось мне тебя, Любославушка, пожалеть-утешить, и выйдет полная круговая… Ладно уж, не убивайтесь. Все и всеми сотворенные дурости — то вина нашего недавнего гостюшки. Наслание. А может, и не его одного; может, и кто посильней нынче припожаловал на Здешний Берег. Так что единственным доподлинным виноватцем опять же получаюсь я: прошлепал… Ну вот, все-таки не убереглись мы от круговой. Давай, мил-друг Вятич, — твой черед выдумывать утешенья.
Выдумывать утешения Кудеслав не стал (по его разумению, нужда в них уже отпала). Однако просто так сидеть да помалкивать ему не хотелось.
— Скажи… — он примолк на миг, утирая заслезившиеся от дыма глаза. — Скажи, а с чего тебе взбрело подманывать эту безглазую образину моим мечом? На что он ей сдался?
Волхв шибко заскребся пальцами обеих рук где-то под бородою, и от того речь его сперва была прерывиста и невнятна:
— Видишь ли… Мне было примерещилось… Да потом вроде и подкрепилось… Ну, увиденным… Я ведь не знал, кто такой увивается вокруг нашего обиталища. Сперва тоже думал, что это выворотень. А надобно тебе знать, что людодлаки и прочие, которые с Нездешнего Берега, нашим оружьем неубиваемы: оно в них либо не идет вовсе, либо, если уж встряло, не выдергивается назад; им же от всего того никакого вреда. Ну, ты сам видел.
Да, Кудеслав видел. И не только нынче. В давнем сне, который, похоже, был отнюдь не сном и не пустой обморочною марой, вызванной тяжким ушибом… Да, в том самом невесть чем, впервые показавшем Мечнику бескрайнюю щель меж земной и небесной хмуростью, пришлось ему рубиться на мечах с Волком, сыном и воеводой старейшины над старейшинами всех родов-племен Вяткова корня. И вроде бы Кудеславов клинок (не нынешний, а прежний, скандийский) пробил Волку грудь, а Волк спокойнехонько повернулся, вырвав рукоять из Мечниковой руки, и ушел, унеся вонзившееся оружье в себе. И сказал уходя: «Если ты думаешь, что победил, значит, победили тебя». И еще: «Клинок хазарский звенел о клинок урманский. А руки чьи?» В самом деле, чьи руки держали кривой хазарский меч в том видении? У чьего пояса болтался он наяву? Неужели Волк?.. Но ведь он был на вид вполне человек! Впрочем, в другом сне Волк пригрезился не человеком, а человекоподобной потворой с пылающими угольями вместо глаз. И такой же потворой являлся с ним оплеч волхв Белоконь…
А Корочун продолжал, задумчиво глядя в низкий сонный огонь:
— От их оружья на Здешнем Берегу тоже невеликий прок. Вот мне и показалось, что эта тварь соблазнится… Главное же ты и сам уже понял: ОНО боится твоего меча в твоих руках. Оттого и хотелось (да и нынче хочется, небось, пуще прежнего) недавнему нашему гостюшке твой меч прибрать… Ну или поотрывать тебе руки — уж как повезет.
— А почему боится? — спросил Кудеслав. — Ты же говоришь, что здешние клинки их не берут!
Корочун хмыкнул:
— Клинок клинку рознь. Надобно еще учесть, кто его ковал, из чего да каких помыслов ради. И кто им владеет — тоже не последнее дело. В любой вещи живет по частице души от сотворителя и от хозяина. Хозяин же этого меча… это то есть ты, человече… сам мне открыл навязчивыми своими мысленными воспоминаньями, что иные из нездешних потвор давненько жалуют его, хозяина-то, пристальным интересом. А кователь, сотворивший твой клинок, куда значительнее даже тебя. Я о нем уж знаю разные разности, а теперь, кой чего еще подглядев… Да прекрати ты бормотать эту бессмыслицу! — прикрикнул он вдруг. — Нет у меня нынче времени на такое роскошество, как выспрашивание словами!
Волхв несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь, заговорил вновь:
— Уже давно я слыхал, что где-то в ваших краях живет воздвижитель и хранильник потаенного капища Озима и Сумерлы. И будто бы тот кудесник настолько угоден обоим Любовникам-Из-Глыби-Земной, что они дозволили ему превзойти в ковательском умельчестве даже пещерных полулюдей — железных волотов. Те слухи казались мне небылью. Чтоб Озим и Сумерла предпочли волотам живого человека, который ко всему еще и рудокоп, посягатель на подземные достоянья! Ан однажды выпал случай увериться: многое из доходившего до моих ушей — правда. Теперь же вот рядом со мной сидит человек, не ведовским зреньем, а собственными глазами видевший Звана Огнелюба в лицо. Сидит, пыхтит да тужится прятать от меня свои знания-вспоминанья. Будто я человеку этому лютый ворог и будто докапываюсь до его знаний не ради ответа на его же вопрос!
Кудеслав медленно осознавал услышанное.
— Озим и Сумерла… Вот оно, значит, что… Ай да Зван! То-то у нас о кузнечной слободе всякие жути рассказывали! Чуяли, значит, стон да не знали, откуда он… Глуздырь вон, к примеру, любыми богами божился, будто средь ясна дня видал, как по рудному болоту две человеческие железные половинки ползали — каждая о полголовы, об одной руке да об одной ноге… А потом половинки эти слепились вместе, встали на две ноги да и кинулись прочь быстрей зайца поскакучего…
— Брехал твой Глуздырь, — пренебрежительно отмахнулся Корочун. — Это же выдумать такое, что и наголову не налазит! Две половинки… Чтобы волоты днем вылезли на открытое место и еще подпустили к себе человека?..
«А ведь Зван затеял работать этот меч аж с запрошлой осени, — думал меж тем вятич. — Выходит, Огнелюб наперед знал, что надобен будет меч, который в твоих руках окажется страшен для нездешней силы. И где подобный меч да твои руки понадобятся — это Огнелюб, что ли, тоже знал? Однако же на клинке Векша распознала знаки-заклятия на добрый путь туда И ОБРАТНО. Это как? Совершишь предначертанное — и восвояси?..»
Крутились, вертелись в Кудеславовой голове подобные мысли, как осенним ветреным днем крутятся-мельтешат меж чащобных стволов облетающие вялые листья… И не оставляло, донимало, тревожило вятича навязчивое чувство, будто сквозь суетное это мелькание никак не может пробиться некая очень важная догадка, связанная со Звановым умением предугадывать наперед и с какими-то давешними словами старого Корочуна. Ведь бывает же: кажется, рядом совсем, вот-вот догонишь, но чем настойчивей пытаешься думать о главном, тем настойчивее лезет в голову уже понятое и, значит, ненужное…
От досады Мечник вдруг спросил первое, что пришло ему в голову:
— Слышь… А о Белоконе, волхве-хранильнике нашего Светловидова капища, о нем ты ничего не слыхал?
Корочун как-то странно дернул плечом, буркнул:
— О вашей глухомани здесь редко вспоминают, но уж коли вспомянут — чего не наслушаешься!
На том старец и смолк. Что называется, ни щуке подмышку, ни зайцу на рога. Впрочем, каков вопрос, таков и ответ.
Несколько мгновений молчали. Натужно стонал во сне Остроух, гулко вздыхали мальчишка и Любослава — то враз, то по очереди, гудели, потрескивали, посвистывали в очаге переливающиеся по угольям несуетные огни…
Наконец Корочун дернул себя за бороду и молвил:
— Ну, будет нам. Говорено-переговорено, рассвет уж близок… А нынче не такие дела идут, чтобы развеивать время по ветру, будто полову. — Старик запнулся, а когда заговорил вновь, голос его напрочь утратил бодрую решительность. — Ведь кто знает, как оно дальше-то… Небось уж и поздно пытаться поворотить дело к добру, но сидеть сиднем, бездеятельно… Может, Жеженя еще удастся спасти? Может, еще удастся спасти все? А? — Он вдруг метнулся взглядом к Мечнику, оборотился к Любославе — словно дите, надеющееся, что мудрецы взрослые сей же миг обнадежат, утешат: да, мол, еще ничего не поздно, и все обязательно сложится хорошо.
Сызнова, что ли, для забавы либо ради какой-то одному ему известной надобности дряхлый мудрец решил прикинуться дурачком? Или аж так из-за Жеженя этого мучается, которого якобы на погибель услал?
Конечно, утешать да обнадеживать готового, кажется, даже всплакнуть волхва никто не стал.
Любослава — та вообще волчицей на него вызверилась:
— До крепкого света никуда не пущу! Хоть ты со мной бейся, хоть что, а не пущу ночью! Да и по светлу…
А Мечник неожиданно изловил так долго ускользавшую важную догадку за скользкий да короткий хвостишко.
— Слышь, — от нетерпения Кудеслав даже подтолкнул волхва, что в другое время и хранильнику, и самому же толкателю показалось бы непростительной дерзостью. — Слышь… А ты сам разве не умеешь… Ну, как ты же и говорил давеча — быстрей течения Время-реки плавать? Зван-то наверняка такое умение превзошел, оттого частенько и дознается про все наперед… А ты? Вот бы сплавал в грядущее да высмотрел, что там к чему. А то заладил: «Кто знает… может, так, а может, не так…»
Мечник осекся, потому что внезапно осознал, как смотрит на него волхв: в стариковом взгляде сквозила чуть насмешливая добрая жалость. Растерянно оглянувшись, Кудеслав обнаружил, что Любослава и ее недомерок смеют глядеть на него точно так же.
А хранильник заговорил:
— Что до Звана, то ты, мил-человече, не в глаз, а в бровь угодил. Зван, я думаю, попросту несоизмеримо больше обычного человека знает о том, что творится в мире. А потому умеет ПРЕДУГАДЫВАТЬ. И наверняка ему, Звану, ведомо о неполезности заглядывания хоть в дальнее, хоть в самое что ни на есть ближнее грядущее. Да, да, да! — повысил Корочун голос, заметив, что вятич собрался заспорить. — Ну, вообрази: пускай ты будто бы узнаешь, когда и какая приключится беда с разлюбезной твоею Векшей… Да не бойся! Говорю же: «будто»… Да… Ты же наизнанку вывернешься, дабы упасти, оберечь. Но время — оно коварная речка. Бросишь в него малый камень, и оно вмиг понанесет на тот камушек песку да плавнику, запрудит само себя, выпетляет из старого русла, польется по новому… Скажешь: «И хорошо!» — так? Зря скажешь. Всякое действие вызывает несметное множество последствий, угадать все из которых не в силах ни один человек. И, тщась отвратить предначертанное, ты, скорей всего, наворотишь такого, по сравнению с чем отвращенное покажется сущей безделицей.
Чем дольше слушал все это Кудеслав, тем сильнее проступало на его лице неудовольствие.
— Так что же, — наконец не выдержал он, — по-твоему выходит, будто нужно-таки просто сидеть сиднем, дожидаючись, как все само собой сложится-обернется?
Волхв тоже скривился.
— Ничегошеньки ты, друже, не сумел понять. Или я не сумел объяснить толком? Ладно… — Старик прищурился. — Для краткости скажем так: пытаться как-либо переменить грядущее может лишь тот, кто его не ведает. Тот же, кто исхитрится дознаться о грядущем НАВЕРНЯКА, именно и должен сиднем сидеть. А поскольку редко кто из таких, дознавшихся, будет способен усидеть этим самым распроклятым сиднем, то и нечего совать нос, куда не след. Теперь понял?
— Нет, — упрямо сказал Мечник. — Не понял. Зачем же вы, волхвы, предсказываете людям судьбу? Ежели знанье грядущего аж этак опасно…
— Знанье знанию рознь, — перебил его волхв. — Дозволительно предсказывать то, чего уж никак не избегнуть, либо то, что можно угадать наперед безо всякого кудесного предсказанья (неурожай, к примеру), либо то, во что попросту откажутся верить… Да… А вот раскрыть человеку отмеренный ему жизненный срок — означает содеять тому человеку зло. Или еще… Ответь: почему иные прорицания не сбываются?
— Прорицатели неумелы, — пожал плечами Кудеслав.
— Не без того, — охотно согласился хранильник. — Несть средь нас числа и неумелым, и недобрым совестью — всяким таким, которые худо соразмеряют, кому какое знанье можно доверить. Подумать тошно, сколько человеков до смертного одра просидело под яблоньками с раззявленными ртами, дожидаючись обещанной вкусноты! Кабы таких вот не обнадеживали, они бы, поди, натрясли себе с тех яблонек сколь душе угодно… — Старик гулко и протяжно вздохнул, мельком оглянулся на Остроуха. — Хорошо хоть, что отдаленное грядущее, знанье коего могло бы — именно «могло» и именно «бы»! — привести к поистине ужасающим бедствиям… вот оно-то на самом деле непознаваемо. И не потому, что отдаленное будущее труднодоступно. Наоборот, заглянуть за сотни лет куда проще, нежели за десятки дней. Да, заглянуть-то легко, но вот высмотреть в увиденном ответ на хоть самый простой вопрос, насущный для ныне живущих… Это никому не по силам. На том и хвала богам.
— Ну уж, будто бы! — со злым недоверием протянул Кудеслав (разглагольствования хранильника уже допекли его до мозга костей).
И не только разглагольствования.
Конечно, Мечник превосходнейшим образом понимал: страшный напастьник вряд ли оставил их совсем уж в покое, а потому Любослава права — до света соваться наружу глупо… Однако же понимание пониманием, а смириться с вынужденным бездельем вятичу было трудно. Не сказать, что он проникся уже страхом за судьбу аж всего мира. Но воплощенная жуть бродила теперь где-то там, снаружи, между ним и беззащитной Векшей.
Если ржавое чудище поймет, как можно подломить под себя Мечника Кудеслава… Если оно догадается, что на единственный Векшин крик можно купить Мечникову волю, отвагу, самую жизнь…
С яростным рыком вятич затряс головой, словно бы хотел вытрясти из нее страшные мысли. Нельзя, ни за что нельзя допускать такое на ум, в котором умеет копаться ворог… Но что же делать, что, что? Безоглядно кидаться в подвластную нездешним силам ночную темень нельзя; ожидание становится пыткой; и уж всем мукам мука — праздно внимать спокойным речам о бессилии (к чему бы там ни относились эти самые речи).
Может быть, волхв, умеющий слышать чужие мысли, сумеет прямо вот сей же миг как-нибудь упредить Векшу о возможной угрозе?
— Нет, — от внезапности этого ответа на незаданный вопрос Кудеслав, вздрогнув, чуть не поранился лежащим на коленях мечом.
А волхв поспешил объяснить свой отказ.
— Могу, но не стану, — торопливо сказал он. — Если я выкрикну мысль так громко, чтобы Векша услыхала на подобном удалении, тот, нездешний, подавно услышит. Коли он еще сам не додумался, так не к чему его научать, а коли додумался, то упреждать Векшу поздно. И будет об этом, слышишь?! Пока он не услыхал… если уже не услыхал. Ужели я должен втолковывать тебе, ломаному да тертому ратоборцу, что при иных делах благо лишь в недеянии?!
— Ну уж, будто! — Мечник вновь скривился, не шибко приязненно косясь на старика. — Всегда можно найти, что бы такое свершить для чужой и собственной пользы. А «благо в недеянии» — это для… — он хотел было сказать «для боязливых», но вовремя спохватился, что выйдет уж чересчур обидно. — Для слишком осторожных. И для… для…
— Ленивых, — услужливо подсказал волхв, зыркнув на Кудеслава с неприкрытой насмешкой.
— Да, и ленивых! — вятич раздраженно повысил голос. — Поучать про «невозможно высмотреть ни единого ответа» куда бесхлопотней, чем взять да попробовать. А вдруг…
— Вдруг только горшки трескаются, — как-то уж очень ласково сказал хранильник. — Ну ладно, считай, что устыдил ты боязливого да ленивого дедку: попробуем. Занятье-то впрямь не шибко морочливое, и все едино нужно чем-нибудь утрудить себя до пробуждения Хорса-Светотворителя. Этак вот в безделии маяться — того и гляди поцапаемся. А нездешним того и надобно. Только… — Старец внезапно подхватился с пола, едва ли не бегом кинулся к одному из стоящих под стенами ларей и, с натугой отворив увесистую крышку, по пояс свесился в темную нутрь. — Только пробовать стану не я. — Голос волхва доносился из лубяных недр глухо и как-то задушенно, обтянувшиеся рубашечным полотном старческие лопатки ходили ходуном — Корочун что-то с натугою передвигал там, в ларе. — Уж коли ты, человече, не хочешь брать на веру мои слова, так сам и засматривай в грядущее-то.
Хранильник выпрямился, обернулся к заинтересованно следящему за ним Кудеславу. В старческих руках железно блеснула затейливая штуковина: вроде небольшой мелковатой чаши на трех изогнутых ножках-опорах. И еще хранильник выдостал из ларя тугой полотняный мешочек, совершенно невесомый на вид.
— Я так разумею, — заговорил Корочун, возвращаясь к очагу, — что ты желаешь вызнать, одолеет ли нас нездешняя сила. Да?
Мечник дернул стриженой своею бородкой. Этакое замысловатое получилось движение — и за согласие можно было его принять, и за не шибко решительное отрицанье.
Волхв ехидно вызмеил снежную белизну усов.
— Вот, значит, как… — Он опустился на колени и принялся устанавливать ногастую чашу среди меркнущих очажных углей. — Стало быть, так и не уверовал ни в единое мое словцо? И прямо, в глаза, признаться о том не хочешь… Ну-ну… Спасибо, хоть не пробуешь сокрыть свои помыслы за бессмысленными песнопеньями, как проделывал давеча…
Мечнику и впрямь хотелось дознаться не лишь о том, чьим выйдет верх в схватке с нездешними. Буде пришлые превозмогут и навяжут-таки Здешнему Берегу свой лад-порядок — окажется ли это бедствием, как то предвозвещает старик? Пускай даже волхв не обманщик, но ошибиться-то может и наимудрейший…
А волхв, осторожно потряхивая развязанную горловинку крохотного мешка, сыпал в пристроенную на угольях жаровню нечто вроде серого песка. Сыпал и бормотал рассеянно:
— Суть творимого ведовства я тебе разъяснять не стану — то не твоего ума дело. Что нездешние попользуются твоим отсутствием да снова вломятся (покуда ты, значит, будешь витать во грядущем) — того не опасайся. В грядущее лишь твоя душа улетит, как это случается при вещих видениях. И возвернется она в тот самый миг, из коего выпорхнет для своих ведовских странствий. Не понял, что ли? Ну и пес с тобой. Любослава! Заснула? Принеси ТО.
Любослава поковырялась то ли прямо в стене, то ли (что верней) в конопаченной мхом щели меж срубными бревнами, достала что-то, показавшееся Мечнику ремешком, отправилась назад. Взъерошенный голоногий малец все это время висел на бабьем подоле как пришитый.
— На! — Корочунова нелюбезно ткнула принесенное в протянутую навстречу ей старческую ладонь и отошла к мающемуся на груде мехов Остроуху. Малец вновь поволокся следом.
Уже склонившись над изувеченным хранильниковым выучеником, Любослава сказала:
— Я чаю, хозяин, ты глупое затеваешь. Остроух нынче сам себе не подмога, а уж нам — подавно. Считай четверти нашей нету, коли не больше…
— Куда ему до четверти! — откликнулся старик, косясь через вздернутое плечо (ни дать ни взять — белый облезлый ворон, собравшийся под крылом поискаться). — Четверть — то ты. А Остроух покуда еле тянет на осьмую частицу. Так что мы и с тобою вдвоем осилим, и даже без особенного устатку. И без дитятюшки. Ну его, перепуганного: пользы неполная шапка и в придачу вреда охапка…
— Ишь ты, сказанул! — вдруг мрачно просипел малец, еще крепче притискиваясь к Любославиным ногам. — Охапка… Сам ты с перепугом… У-у…
Хранильник будто и не слыхал этой ошеломляющей дерзости. Он рассматривал принесенное женщиной. Оказалось оно действительно ремешком изрядной длины с какой-то подвеской — качаясь, та взблескивала тускло, будто старая медь.
Мечник, впрочем, не особо приглядывался к волхвовской штуковине. Куда сильней, чем хранильникова забавка, его занимали нелепые разговоры волхва с домочадцами. Что Любослава с Остроухом хозяину своему частенько дерзят, к тому Кудеслав уже привык. Но чтобы и сопля тонконогая туда же… И почему могучий кудесник, не единожды помянув простоту затеваемого ведовства, намеревается творить его не сам-один, а с помощью какой-то бабенки? Да что бабенка — в иное время Корочун бы наверняка не побрезговал и подмогой мальца-беспорточника! Что же это за волхв такой?!