Страница:
Вместо нее вышел Корочун. (Мысь, кстати, услыхав Горютин голос, с перепугу забилась под полати и застряла там — еле потом вытащили.)
Как волхв спровадил Векшиного родителя? Быстро. Никто за ними не подглядывал, а сам хранильник о подробностях умолчал.
Все это было вечером.
А ближе к ночи незваные златокузнецовы гости перебрались в кузню. Будь Чаруса при памяти, он бы, верно, охотней согласился сам с себя кожу содрать, чем допустить чужих своевольничать в этаком сокровенном месте без хозяйского нагляду. Но Чаруса никому ничего не мог запретить. Домочадцы же его лишь вздыхали, когда сперва Жежень, а за ним и остальные побрели из жилья. Чарусиха, правда, упрашивала волхва да Мечника перебыть до утра в избе — дескать, негоже этаким почтенным мужам ночевать где попало. Без труда разгадав истинную причину ее настырного гостеприимства, Кудеслав снова (в который уж раз!) обошел все избяные закоулки и сказал, что никакой опасности больше нет. То же подтвердил и Корочун, добавив, будто хозяину избы волхвовской присмотр не надобен (златокузнец-де уж не обморочен, а просто спит). С тем оба и ушли.
Жежень в кузню пошел не прямиком. Сперва он заскочил в стайню и взял припрятанные там накладки для мечевой рукояти. Потом молча отобрал у вятича оружие, уселся близ принесенной кем-то из Чарусиных лучины и занялся делом.
Мысь пристроилась рядом с парнем. Некоторое время она сидела праздно, наблюдая за его ловкими пальцами. Догадавшись наконец, что Жеженю не хватает света, девчонка зашныряла по кузне, нашла объемистую медную чашу, черпанула ею воды из стоящей близ входа корчаги и пристроила под лучиной. На Жеженевы руки брызнули веселые рябящие отсветы.
Парень благодарно улыбнулся (мельком, почти не приподняв головы). А через миг, когда оттопырившийся локоть Жеженя уперся в острое девчоночье колено, эта благодарность сгинула без следа.
— Тебе, что ли, вовсе нечего делать?! — в общем-то не такой уж сложной была работа и не так уж серьезно помешала ей Мысь — просто Чарусин закуп наконец нашел, на ком сорвать копившуюся со вчерашнего вечеpa злую досаду. — Ну что ты маешься, что ты липнешь ко мне, ровно штаны к взопрелому заду?!
Мысь отпрянула, диковато уставилась на парня, и в поогромневшей синеве ее глаз зарябили жидкие отраженья лучинного пламени.
— Ну, и нечего мне делать. Ну, и липну. — Девчоночий голос вмиг сделался хрипловатым, перехваченным, жалким. — Ну, и к тебе. А к кому ж еще-то?! Куда мне вообще себя девать, а?! Не подумал?! Сперва ты меня как забавку для немца безъязыкого вытворил, потом эти… те… нехорошие колдуны жизнь всобачили тебе в утешенье… А меня кто утешит? Куда мне теперь, скажи? — Она отвернулась и часто-часто зашмыгала носом. — Никого, ничего… На целом свете одинешенька… — доносилось сквозь это шмыгание. — Любой из вас домой может, а я?! Под куст — на голом брюхе лежать, спиной укрываться?! От родителя родного — и то хорониться пришлось… Даже ему я кто? Нежить? Потвора? Эту вон куцеволосую гадюку доченькой любимой зовет, а меня… меня… я…
Уронив недоделанную работу, Жежень метнулся к девчонке, обнял, прижал к груди зареванное лицо, сделавшееся некрасивым и очень детским. Мысь продолжала что-то бормотать, и он тоже пробовал бормотать бессвязные утешения… Только по юности своей парень еще не умел утешить ребенка, до слез жалеющего себя самого. Да и можно ли научиться такому умению? Если даже премудрейший старец со всею его немереной ведовскою силой лишь вздыхал да беспомощно разводил руками, так уж куда пытаться обычным людям…
Заснула Мысь тоже по-детски, на полувсхлипе. Векша и Корочун помогли донести обмякшую, даже во сне продолжающую плакать девчонку до ложа (хвала богам, никто из Чарусиных не убрал из кузни постеленный для Жеженя мех).
А вятич, кляня про себя подлость колдунов, этак вот бездумно играющих людскими судьбами, отворил кузничную дверь и уселся на пороге, глядя в высоченное небо, ломящееся от крупных осенних звезд.
Через некоторое время рядом с Мечником примостилась и Векша. Так они сидели до самого рассвета, тесно прижимаясь друг к другу, поцокивая зубами от нешуточного уже ночного холода, однако упорно пропуская мимо ушей призывы старого хранильника возвратиться к теплому горну.
А потом был рассвет.
А потом были долгие несуетливые сборы.
А потом — дорога.
Уже три дня пути через столь не вовремя облетающе леса — один раз полдня, дважды по полному дню еще один раз половина… Пока еще половина. Позволит ли вздорная баба-судьба продолжить счет? Глупый вопрос. Вздорные бабы не умеют предвидеть и собственные поступки.
Путников было четверо при четырех же конях, а только Кудеслав редко садился в седло. Неспешной с виду походкой, которая позволяет обгонять всадников, Мечник частенько возвращался вспять по следам конных сотоварищей либо уходил вперед, а потом поджидал остальных, схоронившись в каком-нибудь укрытии.
Лук да стрелы Кудеслав доверил жене. «Несподручно мне с ними по кустам шастать. А понадобятся — крикну. Подскачешь и дашь» — так он сказал Векше. Сказал правду, однако не всю. Обычное-то людское оружие годится против обычного зверья да обычных людей, вятич же боялся ворогов необычных.
Всю дорогу, едва ли не с самых первых шагов по Междуградью, Кудеслав ощущал чье-то пристальное внимание. Словно бы кто-то крался за путниками, почти не спуская с них глаз.
Это чувство бывало очень слабым по утрам, сходило на нет к полудню, во время же ночных привалов рушилось на вятича необоримо и явственно.
Кудеслав загонял себя дневными попытками подловить настырного скрадника (поди-ка этак вот помотайся лесом в тяжкой броне!), а после, ночью, не мог разрешить себе даже кратковременный настоящий сон. Кому мог вятич доверить сторожу? Парнишке, умелому в сотворении из мертвого подобий живого, но не наоборот? Векше? Мыси? Только засни при этакой охороне — просыпаться придется отдельно от головы. А с другой стороны, еще хоть один похожий на предыдущие день да еще лишь одна подобная прежним ночь, и от тебя самого проку сделается даже меньше, чем от той же Мыси.
Кем бы ни была привязавшаяся к путникам тварь, для преследования она выбрала человечье подобие. Несколько раз Мечник успевал находить следы, недоукрытые сумасшедшим листопадом; однажды всего в десятке шагов обозначилась на миг четкая людская тень… Да, подворачивались-таки Мечнику возможности вытропить неведомого соглядатая или даже погнаться за ним навзрячь. Но…
Но.
Не намеренно ли подсовывались Кудеславу такие возможности? Не для того ли, чтобы увлечь его подальше от спутников? А бросаться на поимку всем скопом — глупость. И чужого не выследишь, и своих растеряешь по всему лесу. Чужим же, небось, того-то и надобно. Да и не в ловушку ли какую хочет завести проклятая тварь, маня поиграть с собою в смертные догонялки?
Э, что там ловушки! К примеру, любой мало-мальски сноровистый в обращении с луком мордвин давно бы уже спровадил к Навьим всех Кудеславовых спутников — сам-то Кудеслав, может, и уберегся бы, а вот прочие, неумелые… Или Борисветово чудище словно не замечает прочих — именно из-за их никчемности?
Наистрашнейший из ворогов тот, который ведет себя непонятно.
Впрочем, похоже, все загадки отгадывались просто: ржавые больше не хотели подставляться под смертные укусы кованного Званом меча. Людодлаки брали свое, спокойно и безопасно выматывая последние силы единственного по-настоящему грозного для них ворога.
Именно к третьему полудню пути вятич окончательно уверился, что этот самый путь вот-вот завершится — причем совершенно иначе, чем надеялся Корочун. Воинское наитие, умноженное доставшимся от родителей ведовским даром, подсказало: скрадников стало двое.
Новый, второй, объявился где-то совсем рядом. Настолько рядом, что даже при тогдашних неблагоприятных обстоятельствах Мечник обязан был бы его раскрыть. Именно «был бы». Не удавалось это, хоть Кудеслав старался в полную меру своего умения и оставшихся сил. Человек — который даже над воинами воин — вряд ли смог бы до самого вечера скрытно от Мечника красться чуть ли не меж лошадьми его (Мечниковых) спутников. Значит, то был нечеловек. Или ведун. Или ведун-нечеловек, что наверняка и окажется наиближайшим к правде.
Имелось еще одно отличие нового скрадника от прежнего (который, кстати, отнюдь не пропал). Новый выдавал себя главным образом тем, что чересчур уж отчетливо желал путникам зла.
Стало быть, ржавые решили, что больше выжидать не требуется.
Стало быть, они решили покончить с догоняльщиками. Покончить. Скорее всего, грядущей же ночью.
Поняв это, Мечник окончательно вытряхнул из головы размышления о том, каким образом можно воспрепятствовать затее клятых Борисветовых тварей. Он стал думать, как спасти Векшу.
Кудеслав молчал.
Он просто сидел, подперев бороду кулаками, и глядел на жену.
Векша отправилась из Междуградья почти в той же одеже, в какой выскочила со двора на зов волхвовской посланницы. Зеленые сафьяновые сапожки, белый плат с затейливым голубым узором, новенький заячий полушубок поверх длинной (на две ладони ниже колен) красной рубахи… Полушубок малость подгулял. Нужно было не скупиться, не беречь два последних звена золотой цепи, а справить жене мех побогаче. Но Векша сама уперлась. Будет, мол, с меня, уж и так… Да, и так она была горда новой одеждой, которую подарил заботливый, любящий, самостоятельный муж.
А теперь та одежда не шибко к месту: истреплется, замарается… Не беда. Авось наскребем на обновы, коль уцелеем. Лишь бы уцелеть… Лишь бы только уцелеть этой вот рыжей наузнице-чаровнице, которая не то впрямь любит, не то куда как ловка притворяться… Но даже и за притворство такое век не отблагодаришься.
А все-таки забавно, когда под женским подолом надеты мужские штаны. Это Корочун по Мечниковой просьбе раздобыл их для Векши. Подол-то не годен для верховой езды: были бы у сидящей на коне вятичевой юницы-жены ноги ее стройные голы по самые бедра. И дело даже не в холоде, и даже не в отирающемся рядом Жежене — пускай бы себе маялся завистью, пускай бы глядел… коли гляделки не дороги… Но верхом без штанов — подобную езду можно какое-то время вытерпеть, а вот ходить раскорякою да спать на животе пришлось бы долгонько даже после самой чуточной чути.
А, к слову, Мысь в Жеженевой одежде (хоть та на ней и болтается, как горшок на гвозде) стала точнехоньким подобьем Векши, какой Мечник увидел ее впервые — вроде и недавно, а кажется, будто целая жизнь с тех пор миновала.
Точнехонькое подобие…
Вот только коса отпугивает наважденье — не было тогда у Векши косы (да и сейчас не коса у нее, а беличий хвост).
Мечник и сам не осознал, что, задумавшись, бросил мимолетный взгляд поверх костра — туда, где по другую сторону низкого, упрятанного в глубокую колдобину пламени, Мысь и Жежень обиходили коней, готовя их к ночи.
Да, Мечник-то не осознал, а вот Векша его мимолетный взгляд приметила.
— Что, хороша девка? — спросила она чересчур спокойно да весело. — И которая же я лучше — тогдашняя аль нынешняя?
— Умная у меня жена, — хмыкнул Кудеслав. — Умная да разумная; одна беда, что круглая дура. Еще и спрашивает. Разве не ясно?
— Верно, ясно и без вопросов, — грустно сказала Векша.
— Ясно ей! — Вятич усмехнулся, запустил пальцы в бородку. — Опять она за свое. Тебе ли бояться, глупая! Хоть вон ее, хоть любой другой тебе бояться нечего. Это мне бы… — Он прищурился. — Вот знаешь ли ты, что я из-за тебя да Жеженя…
— Знаю, — все так же грустно выговорила наузница. — Я и другое знаю: твой-то страх как раз и был вовсе напрасный. А мой — нет. Отнимет она тебя. Точно говорю — отнимет.
Некоторое время они сидели молча. Кудеслав по-прежнему смотрел на жену, а та, круто изогнув шею, топила взор в жадной суете огоньков костра.
В конце концов Мечник не выдержал:
— Во-первых, я не забавка бессловесная, чтобы меня дарить-отнимать. А во-вторых, она вон со своим юнцом не намилуется…
Векша вдруг засмеялась устало и снисходительно.
— С юнцом, — выдавила она сквозь смех. — Это ты мне-то… Уж какой может быть юнец, коли ты рядом! Ведь она — я! Совсем я, только не ущербная… — Векшин смех оборвался. — Вот в чем мой страх, понял?
Кудеслав скрипнул зубами:
— Это ты брось. Это корову, может, так выбирают — будет ли телиться аль нет. И Мыси тобою не стать, хоть она наизнанку вывернись. Потому что твоей судьбы не прожить…
— Во-во, — перебила Векша с кривой ухмылкой. — И купленной-перекупленной ей не быть, и под стольких хозяев да хозяйских знакомцев не подламываться… Ну, уж довольно! — Она вдруг уколола Мечниково лицо незнакомым каким-то, жестко-холодным взглядом, точно так же зыркнула на хлопочущую близ коней Мысь. — То моя беда, мне одной и справляться с нею…
Ученица волхва Корочуна запнулась на миг, потом решила все-таки пояснить:
— С бедою то есть.
Вновь прервалась невеселая, мучительная беседа.
Меркло, тонуло в густеющей синеве небес закатное зарево, разгорались над головою холодные белые звезды, ветер шумно ворочался в древесных вершинах…
— Так, значит, сызнова не будешь спать? — по-обычному спросила Векша.
Кудеслав молча кивнул.
— Без отдыха вконец изведешься. Может, я? Или Жежень…
— Нет.
Вятич не рассказывал спутникам о своих чувствах да подозрениях — к чему пугать без толку? Тем неожиданнее показались ему женины деланно равнодушные слова:
— Ты нынешним днем ничего не заметил такого… ну, особливого?
И пока Мечник думал, нужно ли отвечать правду, а ежели нет, то что ответить вместо нее, Векша вдруг поднялась и сказала:
— Ладно, то я так… Ты посиди, а я быстренько ужин… А хочешь, и подремли пока.
— Верно, ложись дремли, — степенным басом сказал подошедший с конобцом да рогульками Жежень. — К похлебке разбудим. И нынешней ночью — слышь? — я буду на стороже. Ты ж, чай, не десятижильный… И к чему тебе так-то над собой измываться? Ведь сколько идем, а все вокруг пусто…
— То-то и оно, что пусто, — буркнул Мечник, впрямь примериваясь улечься. — С вами, пожалуй, и двадцатижильным придется стать. Вот пошел бы я один (укоризненный взгляд на Векшу), так и не было бы нужды этак вот… Одному-то схорониться проще простого, а четверым, да еще с конями… Эх!
— Зря пса какого-нибудь не взяли, — рассуждал Жежень, пристраивая медную посудину над костром. — Хотя… Вон у Корочуна охоронные псы были во всей округе наилучшие, а толку?
Окончив возню с конобцом, парень глянул на уже задремывающего вятича и вдруг сказал:
— Слышь, ты, чудище дебряное! Как нынешнее наше дело покончим, непременно с тобой подеремся. Эвон ты меня скольких зубов лишил не за хвост собачий — думаешь, я позабуду?
Мечник чуть приоткрыл один глаз и собрался было что-то сказать, но не успел — Векша опередила.
— Знаешь, как одна жаба решила ведмедя перереветь? — ехидно спросила она Чарусина кормленника.
— Ну? — слегка оторопел тот.
— Надуюсь, думает, посильней, да как рявкну…
— Ну-ну…
— Вот она надувалась, надувалась…
— Да ну же!
— Лопнула, — вздохнула Векша.
Мечникова дрема была легкой и чуткой. Кудеслав слышал возню у костра, слышал то и дело затевающиеся там перебранки — шепотом, явно с оглядкой на отдыхающего. Сперва Векша, которая приняла на себя заботу о припасах да кормленьи и вообще старательно изображала рачительную степенную бабу (рачительность ей давалась куда лучше, нежели степенность)… Так вот, сперва Векша принялась дознаваться, почему вдруг оказался пустым берестяной туесок, в котором хранился мед. Подозрение пало на Жеженя, в чью седельную суму был уложен злополучный туес. Но парень свою вину отрицал, как вдруг решилась сознаться Мысь: «Я только попробовать хотела, а он весь съелся…» Что ж, повинную голову и вошь не грызет. Векша еще немного поворчала да и угомонилась (видать, брезговала не то что разговаривать со своим ожившим подобием, а даже бранить ее); Чарусин закуп, хихикая, выспрашивал Мысь, как это она исхитрилась весь день таскать мед из чужой поклажи так, что никто того не заметил, а преступная сладкоежка мрачно оправдывалась: «Да чего там весь день? Много его, что ли, было, меду того?» (туесок, между прочим, размерами мог поспорить с ее головой и еще утром был полнехонек).
Потом без малейшего перехода Жежень принялся ворчать на Кудеслава — дескать, тот не умеет соразмерять свои силы («Тоже мне, воин!») и через его неумение да вятское упрямство всем может выйти лихо.
Подниматься Мечнику не хотелось, а посему он принялся раздумывать, чем бы таким запустить в обнаглевшего пащенка. Однако самому обрывать Жеженевы разглагольствования вятичу не потребовалось — это сделала Векша. Верно, лишь потому она дозволила парню сказать так много, что при первых его словах аж задохнулась от возмущения. Но уж когда опомнилась!..
Много чего узнал растерявшийся от подобного напора Жежень: и кто он такой сам по себе, и кто… вернее — что он такое в сравнении с Кудеславом… А потом Векшин голос вроде как раздвоился, и Мечник лишь миг спустя с удивлением сообразил, что это принялась вторить его жене Мысь — не заспорила, а именно принялась вторить с тем же пылом и негодованием. Вот так, так!
Не сразу вятичева наузница-чаровница-жена сообразила, что происходит, а когда сообразила-таки, то поперхнулась недоговоренным словом. И Мысь тоже замолкла, осознав, как неосторожно выдала свое сокровенное.
От Мечниковой сонливости, конечно, последнего следа не осталось.
Прах бы их всех побрал, спутничков, — именно вот теперь и нужно было затеять такое! То резвятся, то лаются — небось даже детишки, идучи по грибы, осмотрительнее себя ведут!
Нужно было бы Кудеславу подняться, да все вот это и высказать, но… Но он продолжал прикидываться спящим.
Даже так, с закрытыми глазами, он прекрасно представлял себе, как Векша полосует яростным взглядом Мысь; как Мысь по-векшиному изо всех сил отворачивает лицо да угрюмо пошмыгивает носом; как Жежень ошарашенно, с горькой обидой таращится на рыжую тощенькую девчонку, которая лишь миг назад казалась ему избавлением от наиглавнейшей горести…
— А я? — закуп-кормленник златокузнеца Чарусы, кажется, всхлипнул. — Be… М-мысь, а я как же?
— А ты будешь ночную сторожу держать, коли такой умный. — Это Векша. Невлад-невпопад, хоть наверняка прекрасно понимает, о чем было спрошено. — А вот ты… — Векшин голос сделался очень тихим и очень страшным. — А ты не надейся даже. Поняла?
— Да я и не надеюсь, — горько сказала Мысь. — Куда же мне… Противу настоящей-то…
Может быть, потому, что сказано это было искренне, подлинная Горютина вроде обмякла (Векше ли не знать предела собственному же умению притворяться!).
— Ложись уж, детишкам давно спать пора, — промолвила она устало и глухо.
Некоторое время было тихо — лишь шумел ветер, да еле слышно потрескивало в костре, да изредка гулко вздыхали кони. Потом Мечник расслышал приближающиеся легкие шаги и сдерживаемое дыхание.
— Сморило-таки его… — выговорил совсем рядом негромкий Векшин голос. — Вот ведь намаялся-намотался! Ты, Жежень, впрямь оставайся пока здесь, сторожи, все равно… (сухой смешок — непонятно чей) все равно тебе не уснуть… Потом разбудишь — меня, не его. И слышьте вы, оба… Ежели кто из вас впредь хоть единожды вздумает назвать меня по-девичьи, а не как мужнину жену следует кликать — Кудеславихой, или хоть Вятичихой — ох же и огорчу такого! Так что ты, Мысь, можешь прежнее МОЕ, — она крепко надавила голосом на это словечко, — МОЕ прежнее прозвание можешь себе забирать. Коли хочешь, будь Векшей — мне-то без разницы.
Нет, зря Кудеслав давеча решил, будто наистрашнейшее — не понимать ворога.
Куда страшней было то, что весь этот трижды по трижды проклятый путь он, Кудеслав, Урман-то железноголовый, надеялся не на себя.
А на что?
Впрямь на Его-Ее дары? Те, правда, вроде как вовсе не к воинским делам предназначены, да только предназначения Двоесущного даже богам, говорят, не уразуметь наперед…
Или ты, Кудеслав, мудрости недоступного пониманью четвероединого волхва доверился? Ведь едва ль же не въявь щекочется в ухе старческий убаюкивающий шепоток: не опасайся, мол, все надлежащим порядком складывается… Я, мол, не из одного лишь желания прекратить споры, не с придури навязал тебе обузливых спутников… Я, мол, получше твоего ведаю, что да как надлежит делать и чему суждено вывернуться… Только ведь волхв и на Идоловом Холме своем был вроде как и мудр, и могуч, а нездешние мудрей да сильней его оказались… И ведь не доказал же он тебе, что впрямь добра хочет… Говорить-то говорил, много слов разных сказал… Но не доказал же!
На что еще надеяться тебе, Кудеслав? На собственную неявную силу? Никогда-никогда прежде не надеялся ты на нее, потому что владеть-то ею не умел вовсе… Э, да что там умение! Ты ведь раньше даже не знал наверное, есть ли она у тебя, сила эта, или данное родителями имя — единственное, что тебе от них досталось кудесного… И вот, на тебе… Прорезалось… Способность ощущать чужой взгляд обострилась уж точно сверх естества. Мать предрекала когда-то, будто в самый-самый распоследний да смертноопасный миг… Так что, настает-таки он, распоследний да смертный? Или те самые Его-Ее дары, беспрерывно носимые, усиливают врожденное? Да еще меч… Не он ли причина и нынешних див, и давнего, когда ты с нелюдской ловкостью сумел уберечься от летящей в затылок стрелы? И не из-за него ли тот засадщик в вятском лесу, чуть ли уже не спуская тетиву, решил не ранить Векшу, а убить тебя?
Может быть.
Все может быть.
Например, что надежды твои по правде тебе же и, главное, всем твоим станут во зло. Потому что они, надежды, для того тебе и навеяны. Кем? Если такая догадка верна, то уличать навевалыцика уже поздно. Как уже поздно и что-либо менять.
А может, все проще? Может, ты, Мечник, вовсе ни на что не надеешься? Может, ты до того ни на что уже не надеешься, что просто-напросто примирился с неотвратимостью беды? Вот уж это было бы страшней страшного. Как ты давеча праведно вознегодовал на беспечность сотоварищей! А откуда она взялась, ты подумал? Да оттуда, что все они, осознанно, неосознанно ли, но крепко верят, будто с тобой им нечего опасаться. А ты, ты во что веришь?
И еще ко всему вдобавок эта недоступным пониманию волхвовством оживленная златая безделка… И четырех дней не минуло, как ожила, ан уже успела присохнуть… Диво? Диво ли, если доподлинной Горютиной дочери ты, по Белоконевым да по собственным ее же словам, сделался люб с первого мимолетного взгляда? Ох, до чего же она Векша, эта самая Мысь! Подлинная-то все своим бесплодием мается, так и ее подобье выдумало себе ущербность: «Куда мне до настоящей!» Дите… Там, в Чарусиной кузне, сразу было видать: человек она как человек. Красавица как красавица. Векша как Векша. О, боги!..
…Осторожно приподнявшись, Мечник неслышною тенью ускользнул от костра. Ложась, он только железную шапку снял, так что теперь ему достаточно было прихватить за подбородочный ремень шлем, чтобы унести на себе да с собою полное свое ратное снаряжение — кроме, конечно, лука.
Ни прикорнувшая рядом Векша, ни Жежень (которому горькая кручина законопатила глаза да уши похлеще обморочного сна) вроде бы не приметили исчезновения Кудеслава. Про Мысь и говорить нечего: вопреки душевным переживаньям спала она так, будто вновь обернулась неживою вещицей. И хвала богам. И так вечером было предостаточно шума.
Ладно, другим простительно.
Но ты-то, Мечник, воин, — почему ты позволил им нашуметь?
Одно утешает — хоть место для ночевки выискал преудобное. Плосковатая гривка, делящая пополам обширный заболоченный луг, на котором и жабе не схорониться: трава уже выжелтела да полегла… Вдоль гривки тянутся редкие кустарники, сама же она почти вся лысая — лишь купа старых деревьев почитай что на самой середке, и все.
В этой-то рощице Мечник и велел ночевать. Со стороны меж мотаемой ветром листвою не различить ни людей, ни коней, ни спрятанного в ямине костерка (во всяком случае, ежели глядеть обычным человеческим глазом), и нельзя скрытно подобраться к ночному становищу хоть через луг, хоть по гриве… нельзя… это, конечно, если охорона не задремлет.
Но после вечернего шума… По-над болотистой мокретью звуки разлетаются далеко… Так как же ты не пресек?.. Именно сегодня…
Как волхв спровадил Векшиного родителя? Быстро. Никто за ними не подглядывал, а сам хранильник о подробностях умолчал.
Все это было вечером.
А ближе к ночи незваные златокузнецовы гости перебрались в кузню. Будь Чаруса при памяти, он бы, верно, охотней согласился сам с себя кожу содрать, чем допустить чужих своевольничать в этаком сокровенном месте без хозяйского нагляду. Но Чаруса никому ничего не мог запретить. Домочадцы же его лишь вздыхали, когда сперва Жежень, а за ним и остальные побрели из жилья. Чарусиха, правда, упрашивала волхва да Мечника перебыть до утра в избе — дескать, негоже этаким почтенным мужам ночевать где попало. Без труда разгадав истинную причину ее настырного гостеприимства, Кудеслав снова (в который уж раз!) обошел все избяные закоулки и сказал, что никакой опасности больше нет. То же подтвердил и Корочун, добавив, будто хозяину избы волхвовской присмотр не надобен (златокузнец-де уж не обморочен, а просто спит). С тем оба и ушли.
Жежень в кузню пошел не прямиком. Сперва он заскочил в стайню и взял припрятанные там накладки для мечевой рукояти. Потом молча отобрал у вятича оружие, уселся близ принесенной кем-то из Чарусиных лучины и занялся делом.
Мысь пристроилась рядом с парнем. Некоторое время она сидела праздно, наблюдая за его ловкими пальцами. Догадавшись наконец, что Жеженю не хватает света, девчонка зашныряла по кузне, нашла объемистую медную чашу, черпанула ею воды из стоящей близ входа корчаги и пристроила под лучиной. На Жеженевы руки брызнули веселые рябящие отсветы.
Парень благодарно улыбнулся (мельком, почти не приподняв головы). А через миг, когда оттопырившийся локоть Жеженя уперся в острое девчоночье колено, эта благодарность сгинула без следа.
— Тебе, что ли, вовсе нечего делать?! — в общем-то не такой уж сложной была работа и не так уж серьезно помешала ей Мысь — просто Чарусин закуп наконец нашел, на ком сорвать копившуюся со вчерашнего вечеpa злую досаду. — Ну что ты маешься, что ты липнешь ко мне, ровно штаны к взопрелому заду?!
Мысь отпрянула, диковато уставилась на парня, и в поогромневшей синеве ее глаз зарябили жидкие отраженья лучинного пламени.
— Ну, и нечего мне делать. Ну, и липну. — Девчоночий голос вмиг сделался хрипловатым, перехваченным, жалким. — Ну, и к тебе. А к кому ж еще-то?! Куда мне вообще себя девать, а?! Не подумал?! Сперва ты меня как забавку для немца безъязыкого вытворил, потом эти… те… нехорошие колдуны жизнь всобачили тебе в утешенье… А меня кто утешит? Куда мне теперь, скажи? — Она отвернулась и часто-часто зашмыгала носом. — Никого, ничего… На целом свете одинешенька… — доносилось сквозь это шмыгание. — Любой из вас домой может, а я?! Под куст — на голом брюхе лежать, спиной укрываться?! От родителя родного — и то хорониться пришлось… Даже ему я кто? Нежить? Потвора? Эту вон куцеволосую гадюку доченькой любимой зовет, а меня… меня… я…
Уронив недоделанную работу, Жежень метнулся к девчонке, обнял, прижал к груди зареванное лицо, сделавшееся некрасивым и очень детским. Мысь продолжала что-то бормотать, и он тоже пробовал бормотать бессвязные утешения… Только по юности своей парень еще не умел утешить ребенка, до слез жалеющего себя самого. Да и можно ли научиться такому умению? Если даже премудрейший старец со всею его немереной ведовскою силой лишь вздыхал да беспомощно разводил руками, так уж куда пытаться обычным людям…
Заснула Мысь тоже по-детски, на полувсхлипе. Векша и Корочун помогли донести обмякшую, даже во сне продолжающую плакать девчонку до ложа (хвала богам, никто из Чарусиных не убрал из кузни постеленный для Жеженя мех).
А вятич, кляня про себя подлость колдунов, этак вот бездумно играющих людскими судьбами, отворил кузничную дверь и уселся на пороге, глядя в высоченное небо, ломящееся от крупных осенних звезд.
Через некоторое время рядом с Мечником примостилась и Векша. Так они сидели до самого рассвета, тесно прижимаясь друг к другу, поцокивая зубами от нешуточного уже ночного холода, однако упорно пропуская мимо ушей призывы старого хранильника возвратиться к теплому горну.
А потом был рассвет.
А потом были долгие несуетливые сборы.
А потом — дорога.
Уже три дня пути через столь не вовремя облетающе леса — один раз полдня, дважды по полному дню еще один раз половина… Пока еще половина. Позволит ли вздорная баба-судьба продолжить счет? Глупый вопрос. Вздорные бабы не умеют предвидеть и собственные поступки.
Путников было четверо при четырех же конях, а только Кудеслав редко садился в седло. Неспешной с виду походкой, которая позволяет обгонять всадников, Мечник частенько возвращался вспять по следам конных сотоварищей либо уходил вперед, а потом поджидал остальных, схоронившись в каком-нибудь укрытии.
Лук да стрелы Кудеслав доверил жене. «Несподручно мне с ними по кустам шастать. А понадобятся — крикну. Подскачешь и дашь» — так он сказал Векше. Сказал правду, однако не всю. Обычное-то людское оружие годится против обычного зверья да обычных людей, вятич же боялся ворогов необычных.
Всю дорогу, едва ли не с самых первых шагов по Междуградью, Кудеслав ощущал чье-то пристальное внимание. Словно бы кто-то крался за путниками, почти не спуская с них глаз.
Это чувство бывало очень слабым по утрам, сходило на нет к полудню, во время же ночных привалов рушилось на вятича необоримо и явственно.
Кудеслав загонял себя дневными попытками подловить настырного скрадника (поди-ка этак вот помотайся лесом в тяжкой броне!), а после, ночью, не мог разрешить себе даже кратковременный настоящий сон. Кому мог вятич доверить сторожу? Парнишке, умелому в сотворении из мертвого подобий живого, но не наоборот? Векше? Мыси? Только засни при этакой охороне — просыпаться придется отдельно от головы. А с другой стороны, еще хоть один похожий на предыдущие день да еще лишь одна подобная прежним ночь, и от тебя самого проку сделается даже меньше, чем от той же Мыси.
Кем бы ни была привязавшаяся к путникам тварь, для преследования она выбрала человечье подобие. Несколько раз Мечник успевал находить следы, недоукрытые сумасшедшим листопадом; однажды всего в десятке шагов обозначилась на миг четкая людская тень… Да, подворачивались-таки Мечнику возможности вытропить неведомого соглядатая или даже погнаться за ним навзрячь. Но…
Но.
Не намеренно ли подсовывались Кудеславу такие возможности? Не для того ли, чтобы увлечь его подальше от спутников? А бросаться на поимку всем скопом — глупость. И чужого не выследишь, и своих растеряешь по всему лесу. Чужим же, небось, того-то и надобно. Да и не в ловушку ли какую хочет завести проклятая тварь, маня поиграть с собою в смертные догонялки?
Э, что там ловушки! К примеру, любой мало-мальски сноровистый в обращении с луком мордвин давно бы уже спровадил к Навьим всех Кудеславовых спутников — сам-то Кудеслав, может, и уберегся бы, а вот прочие, неумелые… Или Борисветово чудище словно не замечает прочих — именно из-за их никчемности?
Наистрашнейший из ворогов тот, который ведет себя непонятно.
Впрочем, похоже, все загадки отгадывались просто: ржавые больше не хотели подставляться под смертные укусы кованного Званом меча. Людодлаки брали свое, спокойно и безопасно выматывая последние силы единственного по-настоящему грозного для них ворога.
Именно к третьему полудню пути вятич окончательно уверился, что этот самый путь вот-вот завершится — причем совершенно иначе, чем надеялся Корочун. Воинское наитие, умноженное доставшимся от родителей ведовским даром, подсказало: скрадников стало двое.
Новый, второй, объявился где-то совсем рядом. Настолько рядом, что даже при тогдашних неблагоприятных обстоятельствах Мечник обязан был бы его раскрыть. Именно «был бы». Не удавалось это, хоть Кудеслав старался в полную меру своего умения и оставшихся сил. Человек — который даже над воинами воин — вряд ли смог бы до самого вечера скрытно от Мечника красться чуть ли не меж лошадьми его (Мечниковых) спутников. Значит, то был нечеловек. Или ведун. Или ведун-нечеловек, что наверняка и окажется наиближайшим к правде.
Имелось еще одно отличие нового скрадника от прежнего (который, кстати, отнюдь не пропал). Новый выдавал себя главным образом тем, что чересчур уж отчетливо желал путникам зла.
Стало быть, ржавые решили, что больше выжидать не требуется.
Стало быть, они решили покончить с догоняльщиками. Покончить. Скорее всего, грядущей же ночью.
Поняв это, Мечник окончательно вытряхнул из головы размышления о том, каким образом можно воспрепятствовать затее клятых Борисветовых тварей. Он стал думать, как спасти Векшу.
* * *
— Сызнова спать не будешь? — Желтые отсветы костра превращали в мутную зелень синеву огромных и чистых Векшиных глаз.Кудеслав молчал.
Он просто сидел, подперев бороду кулаками, и глядел на жену.
Векша отправилась из Междуградья почти в той же одеже, в какой выскочила со двора на зов волхвовской посланницы. Зеленые сафьяновые сапожки, белый плат с затейливым голубым узором, новенький заячий полушубок поверх длинной (на две ладони ниже колен) красной рубахи… Полушубок малость подгулял. Нужно было не скупиться, не беречь два последних звена золотой цепи, а справить жене мех побогаче. Но Векша сама уперлась. Будет, мол, с меня, уж и так… Да, и так она была горда новой одеждой, которую подарил заботливый, любящий, самостоятельный муж.
А теперь та одежда не шибко к месту: истреплется, замарается… Не беда. Авось наскребем на обновы, коль уцелеем. Лишь бы уцелеть… Лишь бы только уцелеть этой вот рыжей наузнице-чаровнице, которая не то впрямь любит, не то куда как ловка притворяться… Но даже и за притворство такое век не отблагодаришься.
А все-таки забавно, когда под женским подолом надеты мужские штаны. Это Корочун по Мечниковой просьбе раздобыл их для Векши. Подол-то не годен для верховой езды: были бы у сидящей на коне вятичевой юницы-жены ноги ее стройные голы по самые бедра. И дело даже не в холоде, и даже не в отирающемся рядом Жежене — пускай бы себе маялся завистью, пускай бы глядел… коли гляделки не дороги… Но верхом без штанов — подобную езду можно какое-то время вытерпеть, а вот ходить раскорякою да спать на животе пришлось бы долгонько даже после самой чуточной чути.
А, к слову, Мысь в Жеженевой одежде (хоть та на ней и болтается, как горшок на гвозде) стала точнехоньким подобьем Векши, какой Мечник увидел ее впервые — вроде и недавно, а кажется, будто целая жизнь с тех пор миновала.
Точнехонькое подобие…
Вот только коса отпугивает наважденье — не было тогда у Векши косы (да и сейчас не коса у нее, а беличий хвост).
Мечник и сам не осознал, что, задумавшись, бросил мимолетный взгляд поверх костра — туда, где по другую сторону низкого, упрятанного в глубокую колдобину пламени, Мысь и Жежень обиходили коней, готовя их к ночи.
Да, Мечник-то не осознал, а вот Векша его мимолетный взгляд приметила.
— Что, хороша девка? — спросила она чересчур спокойно да весело. — И которая же я лучше — тогдашняя аль нынешняя?
— Умная у меня жена, — хмыкнул Кудеслав. — Умная да разумная; одна беда, что круглая дура. Еще и спрашивает. Разве не ясно?
— Верно, ясно и без вопросов, — грустно сказала Векша.
— Ясно ей! — Вятич усмехнулся, запустил пальцы в бородку. — Опять она за свое. Тебе ли бояться, глупая! Хоть вон ее, хоть любой другой тебе бояться нечего. Это мне бы… — Он прищурился. — Вот знаешь ли ты, что я из-за тебя да Жеженя…
— Знаю, — все так же грустно выговорила наузница. — Я и другое знаю: твой-то страх как раз и был вовсе напрасный. А мой — нет. Отнимет она тебя. Точно говорю — отнимет.
Некоторое время они сидели молча. Кудеслав по-прежнему смотрел на жену, а та, круто изогнув шею, топила взор в жадной суете огоньков костра.
В конце концов Мечник не выдержал:
— Во-первых, я не забавка бессловесная, чтобы меня дарить-отнимать. А во-вторых, она вон со своим юнцом не намилуется…
Векша вдруг засмеялась устало и снисходительно.
— С юнцом, — выдавила она сквозь смех. — Это ты мне-то… Уж какой может быть юнец, коли ты рядом! Ведь она — я! Совсем я, только не ущербная… — Векшин смех оборвался. — Вот в чем мой страх, понял?
Кудеслав скрипнул зубами:
— Это ты брось. Это корову, может, так выбирают — будет ли телиться аль нет. И Мыси тобою не стать, хоть она наизнанку вывернись. Потому что твоей судьбы не прожить…
— Во-во, — перебила Векша с кривой ухмылкой. — И купленной-перекупленной ей не быть, и под стольких хозяев да хозяйских знакомцев не подламываться… Ну, уж довольно! — Она вдруг уколола Мечниково лицо незнакомым каким-то, жестко-холодным взглядом, точно так же зыркнула на хлопочущую близ коней Мысь. — То моя беда, мне одной и справляться с нею…
Ученица волхва Корочуна запнулась на миг, потом решила все-таки пояснить:
— С бедою то есть.
Вновь прервалась невеселая, мучительная беседа.
Меркло, тонуло в густеющей синеве небес закатное зарево, разгорались над головою холодные белые звезды, ветер шумно ворочался в древесных вершинах…
— Так, значит, сызнова не будешь спать? — по-обычному спросила Векша.
Кудеслав молча кивнул.
— Без отдыха вконец изведешься. Может, я? Или Жежень…
— Нет.
Вятич не рассказывал спутникам о своих чувствах да подозрениях — к чему пугать без толку? Тем неожиданнее показались ему женины деланно равнодушные слова:
— Ты нынешним днем ничего не заметил такого… ну, особливого?
И пока Мечник думал, нужно ли отвечать правду, а ежели нет, то что ответить вместо нее, Векша вдруг поднялась и сказала:
— Ладно, то я так… Ты посиди, а я быстренько ужин… А хочешь, и подремли пока.
— Верно, ложись дремли, — степенным басом сказал подошедший с конобцом да рогульками Жежень. — К похлебке разбудим. И нынешней ночью — слышь? — я буду на стороже. Ты ж, чай, не десятижильный… И к чему тебе так-то над собой измываться? Ведь сколько идем, а все вокруг пусто…
— То-то и оно, что пусто, — буркнул Мечник, впрямь примериваясь улечься. — С вами, пожалуй, и двадцатижильным придется стать. Вот пошел бы я один (укоризненный взгляд на Векшу), так и не было бы нужды этак вот… Одному-то схорониться проще простого, а четверым, да еще с конями… Эх!
— Зря пса какого-нибудь не взяли, — рассуждал Жежень, пристраивая медную посудину над костром. — Хотя… Вон у Корочуна охоронные псы были во всей округе наилучшие, а толку?
Окончив возню с конобцом, парень глянул на уже задремывающего вятича и вдруг сказал:
— Слышь, ты, чудище дебряное! Как нынешнее наше дело покончим, непременно с тобой подеремся. Эвон ты меня скольких зубов лишил не за хвост собачий — думаешь, я позабуду?
Мечник чуть приоткрыл один глаз и собрался было что-то сказать, но не успел — Векша опередила.
— Знаешь, как одна жаба решила ведмедя перереветь? — ехидно спросила она Чарусина кормленника.
— Ну? — слегка оторопел тот.
— Надуюсь, думает, посильней, да как рявкну…
— Ну-ну…
— Вот она надувалась, надувалась…
— Да ну же!
— Лопнула, — вздохнула Векша.
* * *
После ужина Кудеслав позволил себе еще немного вздремнуть — пока остальные, тихонько гомоня, устраивались на ночь по-настоящему. Впрочем, по-настоящему ли? Мечник был уверен, что Векша и Жежень спать не будут, во всяком случае, что они собираются не спать, а уж там как получится. Вятич, правда, догадывался, как именно это может получиться у Жеженя, если, конечно, людодлаки подарят еще одну более или менее спокойную ночь.Мечникова дрема была легкой и чуткой. Кудеслав слышал возню у костра, слышал то и дело затевающиеся там перебранки — шепотом, явно с оглядкой на отдыхающего. Сперва Векша, которая приняла на себя заботу о припасах да кормленьи и вообще старательно изображала рачительную степенную бабу (рачительность ей давалась куда лучше, нежели степенность)… Так вот, сперва Векша принялась дознаваться, почему вдруг оказался пустым берестяной туесок, в котором хранился мед. Подозрение пало на Жеженя, в чью седельную суму был уложен злополучный туес. Но парень свою вину отрицал, как вдруг решилась сознаться Мысь: «Я только попробовать хотела, а он весь съелся…» Что ж, повинную голову и вошь не грызет. Векша еще немного поворчала да и угомонилась (видать, брезговала не то что разговаривать со своим ожившим подобием, а даже бранить ее); Чарусин закуп, хихикая, выспрашивал Мысь, как это она исхитрилась весь день таскать мед из чужой поклажи так, что никто того не заметил, а преступная сладкоежка мрачно оправдывалась: «Да чего там весь день? Много его, что ли, было, меду того?» (туесок, между прочим, размерами мог поспорить с ее головой и еще утром был полнехонек).
Потом без малейшего перехода Жежень принялся ворчать на Кудеслава — дескать, тот не умеет соразмерять свои силы («Тоже мне, воин!») и через его неумение да вятское упрямство всем может выйти лихо.
Подниматься Мечнику не хотелось, а посему он принялся раздумывать, чем бы таким запустить в обнаглевшего пащенка. Однако самому обрывать Жеженевы разглагольствования вятичу не потребовалось — это сделала Векша. Верно, лишь потому она дозволила парню сказать так много, что при первых его словах аж задохнулась от возмущения. Но уж когда опомнилась!..
Много чего узнал растерявшийся от подобного напора Жежень: и кто он такой сам по себе, и кто… вернее — что он такое в сравнении с Кудеславом… А потом Векшин голос вроде как раздвоился, и Мечник лишь миг спустя с удивлением сообразил, что это принялась вторить его жене Мысь — не заспорила, а именно принялась вторить с тем же пылом и негодованием. Вот так, так!
Не сразу вятичева наузница-чаровница-жена сообразила, что происходит, а когда сообразила-таки, то поперхнулась недоговоренным словом. И Мысь тоже замолкла, осознав, как неосторожно выдала свое сокровенное.
От Мечниковой сонливости, конечно, последнего следа не осталось.
Прах бы их всех побрал, спутничков, — именно вот теперь и нужно было затеять такое! То резвятся, то лаются — небось даже детишки, идучи по грибы, осмотрительнее себя ведут!
Нужно было бы Кудеславу подняться, да все вот это и высказать, но… Но он продолжал прикидываться спящим.
Даже так, с закрытыми глазами, он прекрасно представлял себе, как Векша полосует яростным взглядом Мысь; как Мысь по-векшиному изо всех сил отворачивает лицо да угрюмо пошмыгивает носом; как Жежень ошарашенно, с горькой обидой таращится на рыжую тощенькую девчонку, которая лишь миг назад казалась ему избавлением от наиглавнейшей горести…
— А я? — закуп-кормленник златокузнеца Чарусы, кажется, всхлипнул. — Be… М-мысь, а я как же?
— А ты будешь ночную сторожу держать, коли такой умный. — Это Векша. Невлад-невпопад, хоть наверняка прекрасно понимает, о чем было спрошено. — А вот ты… — Векшин голос сделался очень тихим и очень страшным. — А ты не надейся даже. Поняла?
— Да я и не надеюсь, — горько сказала Мысь. — Куда же мне… Противу настоящей-то…
Может быть, потому, что сказано это было искренне, подлинная Горютина вроде обмякла (Векше ли не знать предела собственному же умению притворяться!).
— Ложись уж, детишкам давно спать пора, — промолвила она устало и глухо.
Некоторое время было тихо — лишь шумел ветер, да еле слышно потрескивало в костре, да изредка гулко вздыхали кони. Потом Мечник расслышал приближающиеся легкие шаги и сдерживаемое дыхание.
— Сморило-таки его… — выговорил совсем рядом негромкий Векшин голос. — Вот ведь намаялся-намотался! Ты, Жежень, впрямь оставайся пока здесь, сторожи, все равно… (сухой смешок — непонятно чей) все равно тебе не уснуть… Потом разбудишь — меня, не его. И слышьте вы, оба… Ежели кто из вас впредь хоть единожды вздумает назвать меня по-девичьи, а не как мужнину жену следует кликать — Кудеславихой, или хоть Вятичихой — ох же и огорчу такого! Так что ты, Мысь, можешь прежнее МОЕ, — она крепко надавила голосом на это словечко, — МОЕ прежнее прозвание можешь себе забирать. Коли хочешь, будь Векшей — мне-то без разницы.
* * *
Все время пути Мечнику почему-то казалось, что он обязательно сумеет загодя почувствовать миг, который нездешние твари выберут для нападения. И еще казалось вятичу, будто бы уверенность эта связана с подарками, полученными в святилище двуименного да двоесущного бога. Причем «казалось» — слово не вполне уместное, «знал» подошло б куда лучше… если, конечно, бывает знание, взявшееся ниоткуда.Нет, зря Кудеслав давеча решил, будто наистрашнейшее — не понимать ворога.
Куда страшней было то, что весь этот трижды по трижды проклятый путь он, Кудеслав, Урман-то железноголовый, надеялся не на себя.
А на что?
Впрямь на Его-Ее дары? Те, правда, вроде как вовсе не к воинским делам предназначены, да только предназначения Двоесущного даже богам, говорят, не уразуметь наперед…
Или ты, Кудеслав, мудрости недоступного пониманью четвероединого волхва доверился? Ведь едва ль же не въявь щекочется в ухе старческий убаюкивающий шепоток: не опасайся, мол, все надлежащим порядком складывается… Я, мол, не из одного лишь желания прекратить споры, не с придури навязал тебе обузливых спутников… Я, мол, получше твоего ведаю, что да как надлежит делать и чему суждено вывернуться… Только ведь волхв и на Идоловом Холме своем был вроде как и мудр, и могуч, а нездешние мудрей да сильней его оказались… И ведь не доказал же он тебе, что впрямь добра хочет… Говорить-то говорил, много слов разных сказал… Но не доказал же!
На что еще надеяться тебе, Кудеслав? На собственную неявную силу? Никогда-никогда прежде не надеялся ты на нее, потому что владеть-то ею не умел вовсе… Э, да что там умение! Ты ведь раньше даже не знал наверное, есть ли она у тебя, сила эта, или данное родителями имя — единственное, что тебе от них досталось кудесного… И вот, на тебе… Прорезалось… Способность ощущать чужой взгляд обострилась уж точно сверх естества. Мать предрекала когда-то, будто в самый-самый распоследний да смертноопасный миг… Так что, настает-таки он, распоследний да смертный? Или те самые Его-Ее дары, беспрерывно носимые, усиливают врожденное? Да еще меч… Не он ли причина и нынешних див, и давнего, когда ты с нелюдской ловкостью сумел уберечься от летящей в затылок стрелы? И не из-за него ли тот засадщик в вятском лесу, чуть ли уже не спуская тетиву, решил не ранить Векшу, а убить тебя?
Может быть.
Все может быть.
Например, что надежды твои по правде тебе же и, главное, всем твоим станут во зло. Потому что они, надежды, для того тебе и навеяны. Кем? Если такая догадка верна, то уличать навевалыцика уже поздно. Как уже поздно и что-либо менять.
А может, все проще? Может, ты, Мечник, вовсе ни на что не надеешься? Может, ты до того ни на что уже не надеешься, что просто-напросто примирился с неотвратимостью беды? Вот уж это было бы страшней страшного. Как ты давеча праведно вознегодовал на беспечность сотоварищей! А откуда она взялась, ты подумал? Да оттуда, что все они, осознанно, неосознанно ли, но крепко верят, будто с тобой им нечего опасаться. А ты, ты во что веришь?
И еще ко всему вдобавок эта недоступным пониманию волхвовством оживленная златая безделка… И четырех дней не минуло, как ожила, ан уже успела присохнуть… Диво? Диво ли, если доподлинной Горютиной дочери ты, по Белоконевым да по собственным ее же словам, сделался люб с первого мимолетного взгляда? Ох, до чего же она Векша, эта самая Мысь! Подлинная-то все своим бесплодием мается, так и ее подобье выдумало себе ущербность: «Куда мне до настоящей!» Дите… Там, в Чарусиной кузне, сразу было видать: человек она как человек. Красавица как красавица. Векша как Векша. О, боги!..
…Осторожно приподнявшись, Мечник неслышною тенью ускользнул от костра. Ложась, он только железную шапку снял, так что теперь ему достаточно было прихватить за подбородочный ремень шлем, чтобы унести на себе да с собою полное свое ратное снаряжение — кроме, конечно, лука.
Ни прикорнувшая рядом Векша, ни Жежень (которому горькая кручина законопатила глаза да уши похлеще обморочного сна) вроде бы не приметили исчезновения Кудеслава. Про Мысь и говорить нечего: вопреки душевным переживаньям спала она так, будто вновь обернулась неживою вещицей. И хвала богам. И так вечером было предостаточно шума.
Ладно, другим простительно.
Но ты-то, Мечник, воин, — почему ты позволил им нашуметь?
Одно утешает — хоть место для ночевки выискал преудобное. Плосковатая гривка, делящая пополам обширный заболоченный луг, на котором и жабе не схорониться: трава уже выжелтела да полегла… Вдоль гривки тянутся редкие кустарники, сама же она почти вся лысая — лишь купа старых деревьев почитай что на самой середке, и все.
В этой-то рощице Мечник и велел ночевать. Со стороны меж мотаемой ветром листвою не различить ни людей, ни коней, ни спрятанного в ямине костерка (во всяком случае, ежели глядеть обычным человеческим глазом), и нельзя скрытно подобраться к ночному становищу хоть через луг, хоть по гриве… нельзя… это, конечно, если охорона не задремлет.
Но после вечернего шума… По-над болотистой мокретью звуки разлетаются далеко… Так как же ты не пресек?.. Именно сегодня…